Калганов Андрей. Ветер с Итиля

   — Слышь, кровник, — поинтересовался Степан, — а все копченые по-нашему разумеют или только тот, который кожу с меня хотел стянуть, выучился?
   Алатор удивленно обернулся на Степана, не забывая прикрывать бок похожим на тополиный лист щитом. Пробасил:
   — Ну ты, паря, и правда с неба свалился! Как же им не разуметь, когда, почитай, вся Хузария с земель наших кормится. И торгуют, и обирают. Щас-то полегче, а раньше вообще спасу не было. А тебе на что?
   Степан не пустился в объяснения — время дорого. Он еще раз прикинул, стоит ли рисковать. Вроде все логично. Такие же люди, как в его родной эпохе. Кроме того, люди, сбитые в массу, кроме того, находящиеся в состоянии измененного сознания, потому что любая драка крышу сшибает. Идеальный материал для гипноза. «Гипнотизеру что нужно? — подумал Степан. — Морда кирпичом, голос потолще да репутация незаурядной личности, которой подвластно то, о чем простые смертные и помыслить не смеют. То бишь харизма. Их есть у меня. Ну, приступим, помолясь, все равно других вариантов не имеется».
   Степан вперился взглядом еще в одного хазарина, и тот заерзал в седле. Белбородко поднял правую руку, ту, в которой палица, и размашисто перекрестил аудиторию, нараспев читая: «Отче наш, иже еси на небеси…» Окровавленная дубина нехорошо болталась на кожаной петле, отдаленно напоминая кадило. Хазары смысла святой молитвы не уразумели, с тем же успехом можно было бы продекламировать «Над седой равниной моря…», однако «перформанс» привлек внимание и вызвал недоумение. Именно это и надо было Степану.
   — Слышу глас Божий! Истинно реку вам, нечестивцы, налетит земля на небесную ось! Ни один не спасется. Все в геенне огненной гореть будете! Пожрет вас небесный пламень, дети шакала, внуки осла!
   Наверняка такие понятия, как геенна и небесная ось, были басурманам незнакомы, но в этом деле важна не логика, а звучание. Звучание же было подходящим.
   — Сожжет молния небесная кишки ваши, — пророкотал Степан. — Мо-ж-жно грыж-жей занедужить, нежить нажить… Гори, рана, боли. С кровью, с гноем порази тела нечестивцев, через семь гробов белокаменных, через восемь черепов песьих. — Степан перевел дух, потому что проговорил все это быстро, набрал побольше воздуха и выпалил: — Войди, червь поганый, в нечестивцев, сведи их в могилу, не иди в яблоко, не иди в землю, не иди в коровье дерьмо, источи их кости, высоси мозг… Слово мое крепко и неразрывно, ныне, присно и во веки веков. Аминь.
   Хазары слушали напряженно, пытаясь понять, о чем речь. «Давай, давай, — подумал Степан, — ищи логику там, где ее нет и в помине. Сознание-то и перегрузится, не сдюжит. Вот тут мы и дадим установку».
   Взоры всадников притухли, как бы обратясь внутрь. «Еще бы, — довольно подумал Степан, — такую ахинею не враз переваришь: и непонятно, и страшно… Пока выстроишь систему защит, пока вернешься к реальности — полжизни пройдет. НЛП, господа, и в восьмом веке НЛП. Работает-с. Немного подлить масла в огонь — и можно переходить ко второй части марлезонского балета, сиречь гипноза».
   В качестве «масла» Степан избрал подходящий к ситуации заговор от пули и сабли, каковой приводил Владимир Даль в эссе «Знахарство и заговоры», немного его сократив.
   — Встану я рано утренней зарей, умоюсь холодной росой, утрусь сырой землей, завалюсь за каменной стеной, могучей. Ты, стена могучая, бей врагов — супостатов, дюжих татар, злых татарчонков, ярых турчанинов, шведов мокрых, французов теплых; а я был бы из-за тебя цел, невредим; лягу я поздно, вечерней зарей, на сырой росе, в стане ратном; а в стану ратном есть могучи богатыри княжьей породы из дальних стран, со ратной русской земли. Вы, богатыри могучи, перебейте супостатов, полоните все заморские земли: а я был бы из-за вас цел, невредим. Иду я во кровавую рать, бью врагов и супостатов: а был бы я цел, невредим. Вы, раны тяжелые, не болите, вы, удары бойцовые, меня не губите, вы, пищали, меня не десятерите: а был бы я цел, невредим… Слово мое крепко.
   Произнося заговор, Белбородко не забывал размашисто креститься. Движения были плавными, неторопливыми, усыпляющими. Голос звучал мерно, нудно, гулко… Через некоторое время хазары принялись двигать правой рукой: кто мерно поглаживал конскую гриву, кто потирал рукоять меча, кто поправлял кольчужную бармицу… Вроде даже кони начали переминаться в такт повторяющимся крестным знамениям, но это, конечно, померещилось…
   «Кажись, подстройка произошла, — подумал Степан. — Пора…»
   Он вскинул обе руки и перешел на уверенный и безапелляционный тон.
   — Ваши длани тяжелы, — забасил Степан, — как камни, как скалы, как рыбы. — «При чем тут рыбы? Ладно, не отвлекайся». — Длани тяжелы, о-очень тяжелы. Не поднять меч, не натянуть лук, не потянуть за повод… Спа-а-ать, как же хочется спать… Воздух зноен… Проходит теплой волной… Вам тепло… Тепло и хорошо. Нега разливается по телу… Веки тяжелеют, слипаются… — «А аудитория-то непуганая, — усмехнулся мысленно Степан, — не выработали, видать, еще иммунитета против зомбирования, телевидения у них нет, беда такая. Ишь, зевают…» — Руки теплые и тяжелые, тело тяжелое и теплое, ноги проросли в землю, пустили цепкие корни… — «Ага, прямо с седел?!» — Вам не сдвинуться с места, не пошевелиться… Веки слипаются… Вам хорошо, о-очень хорошо… Вы не можете больше бороться со сном… — И повторил трижды, переходя постепенно на шепот: — Спать… — Пауза в пять вдохов и выдохов. — Спать… — Еще десять вдохов-выдохов. — Спа-а-ать. — Последнее «ать» Степан произнес уже шепотом.
   Хазары ссутулились в седлах, повесили головы. У некоторых поводья выпали из рук.
   — Спят, кажись, — обернулся Степан к Алатору, — чего делать будем?
   Ответом ему был храп.
   — Ты слышишь только мой голос, — тихонечко, чтобы внял только Алатор, проговорил Степан, — сейчас я досчитаю до пяти, и ты проснешься. Один. Твои руки становятся легкими. Два. На лице появляется улыбка. — Алатор, причмокнув, добродушно осклабился. — Три. Ты чувствуешь себя сильным, очень сильным. Четыре. Сила наполняет каждую клетку твоего тела. Пять. Ты проснулся.
   — А? Что? — Алатор завертел головой. — Чего это?
   — Спят.
   Вой мутненько взглянул на Степана, явно не понимая, кто спит и почему.
   — Тархановы дети спят, — пояснил Белбородко, — умаялись.
   — А… Это хорошо, что спят…
   Он вынул из ножен меч и махнул, рассекая воздух. Хазары сидели железными истуканами, только лошадки под ними волновались.
   В Алаторовых глазах вдруг нехорошо блеснуло понимание:
   — Ить, умаялись, тати проклятущие.
   Вой врезал по бокам битюга пятками и поскакал к сонным хазарам с явно нехорошими намерениями.
   — Ты, ты… — только и успел крикнуть Степан. Алатор добрался до хазар и принялся разделывать их как мясник.
   — Спите, песье отродье, шоб вам сны хорошие привиделись, — орал опьяненный кровью Алатор, орудуя мечом. — А я подмогну, э-эх…
   Если газонокосилку запустить в курятник, наверное, получится похожая картина. Во все стороны летели кровавые ошметки. Кони вставали на дыбы, дико ржали, шарахались… Вскоре все было кончено.
   Алатор обернулся. Наверное, так же выглядел граф Дракула после буйного пиршества.
   — Лепо ты их заколдовал!
   «Дикие времена, дикие нравы, — печально подумал Степан, — и рубить их было совсем не обязательно, без моей помощи все равно бы не проснулись. А теперь и с моей помощью не проснутся. Посему — аминь».
   Невдалеке протрубил рог. «Вот и архангелы по мою душу», — усмехнулся Степан, лихорадочно соображая, что делать, если снова навалятся копченые…
   Белбородко привстал на стременах. У плеса виднелись закованные в брони конники. Рог вновь протрубил.
   Подскакал Алатор:
   — Ну, теперя мы с твоим колдовством всех порубаем.
   — Эх, голуба моя, — вздохнул Степан, — твои бы слова да богу в уши… — и подумал: «Пора переквалифицироваться в управдомы».

Глава 13,

в которой рассказывается о применении частушек в ратном деле

   Как ожидал Любомир, так и оказалось. Конница и пехота перемешались — с наката не ударишь. Издалека сеча походила на бушующее море — волны, повинуясь неведомой, но могучей силе, набегали на ослепительно блистающие под солнцем глыбы, отступали и вновь бросались на незыблемые скалы.
   Любомир вынул рог из седельной сумы и несколько раз протрубил. Через короткое время из сечи выехали десятков шесть всадников, встали шагах в ста от побоища.
   «Что, узнал Аппах мой рог, — довольно подумал Любомир, — как не узнать, когда подо мной, почитай, пару весен ходил на ромеев. Правильно я мыслил: не стал голубоглазый лис дожидаться, когда волки ему в загривок вцепятся, изготовился. Вот и ладно. Того нам и надобно».
   Два десятка всадников развернулись во фронт, остановились в ожидании приказа. Любомир окинул взглядом воев — собраны, спокойны, в седлах как влитые сидят, длинные копья замерли, упираясь в стремена. Любомир с одобрением покивал головой. Ладная дружина, могучая. Сброя добрая. Любомир невольно залюбовался. Было чем — такая сброя только у личной Истомовой сотни, да у его, Любомировых, «чад», потому как не поскупился он, выкатил из собственных запасов бочонок хмельного меда, настоянного на травах, кабанчиков велел прирезать, белуг копченых достать рассыпчатых, вин заморских… При воспоминании о той братчине до сих пор виски ломит… Однако не зря, не зря нутро обжорством терзал. Добился своего — отвалил Истома казны. А все потому, что уважили его. А как же иначе?!
   У каждого воя небольшой округлый обтянутый кожей щит, с железным умбоном, из которого выступает отточенный граненый шип. Таким щитом не только заслониться от удара можно, — буде дружинник окажется на земле, сможет разить врага в пешей схватке. А если по шипу угодит чужой клинок, то вполне может расколоться. Сброя ладная, недешевая. За нее много серебряных гривен отвалено. На каждом воине кольчуга плотного плетения, тьма-тьмущая колец. Такая снасть без труда остановит рубящий удар, да и сдержит стрелу на излете. Поверх кольчуги — пластинчатый полудоспех с коротким рукавом. Руки воинов защищены железными наручами, по которым вьется заговоренный сильным ведуном чеканный узор-оберег, налокотниками из толстой бычьей кожи, а ноги закрыты пластинчатыми набедренниками, кожаными наколенниками и поножами из железных пластин, которые закрывают голень спереди. «Даже короткие походные сапоги обшиты стальной чешуей, — с гордостью подумал Любомир. — Сам распорядился».
   Любомир пустил скакуна медленной рысью вдоль конной шеренги. Остановился так, чтобы было слышно всем.
   — Вы знаете, что делать! — крикнул он, привставая на стременах. — Не увязать в сече, не рисковать попусту головами, они вам еще пригодятся.
   Близость сечи опьяняла воинов, их глаза горели.
   — Мне нужны все хазарские псы! Чтобы ни один тать не ушел! Протрублю — как вкопанные станьте. Как поверну назад — мигом за мной! — ревел Любомир. — Клянусь Перуном, я собственноручно сдеру шкуру с каждого, кто посмеет ослушаться!
   Повисло тяжелое, как предгрозовой воздух, молчание, только кони переступали да пофыркивали, отгоняя хвостами назойливых мух. «Гневается дружина, — подумал Любомир, — переборщил я».
   Выручил Кудряш — баловень дружины, неунывающий балагур, песенник и гусляр. Правда, гусляром-то его называть — бога гневить, потому как не былины распевал, а всякие прибаутки похабного содержания. Парень тряхнул курчавой русой гривой (шелом стервец до последнего не наденет) и, жуя травину, произнес:
   — Не ярись, батьку, не посрамим. Так раззадорим копченых, что как зайцы за нами поскачут. Верно гутарю, а, хлопцы?
   «А где шелом-то у него? — поискал глазами Любомир. — Не видать. Неужто обронил?» Шелом нашелся — на самом видном месте. Любомир аж побагровел, давя в себе хохот. Ничего, выдержал, уф…
   — Один позор с тобой, Кудряш, — сплюнул немолодой уже вой по имени Радож, его и еще одного как раз и взяли для усиления боевой мощи. — Любое дело священное так испоганишь, что Перуну тошно станет.
   — От тоби раз! — всплеснул руками парень. — Ты ж не наговаривай, диденько…
   Радож скрипнул зубами:
   — Честь смолоду беречь надо, хлопчик…
   — От ты!
   Кудряш спрыгнул с коня, сгорбился, схватился за поясницу и, как старуха на клюку, опираясь на рато-вище, заковылял к Радожу, вытягивая вперед трясущуюся руку.
   — О-оха-а-альник! — противным голосом нараспев проскрипел он, — обесчестил дивчину, о-по-зо-о-орил… Ох, бедная я, несчастная. — Кудряш заломил руки, выронив копье, схватился за голову и принялся раскачиваться, охая и стеная. Потом, кряхтя, поднял копье, оперся, трясуче схватился за стремя Радожевой лошадки.
   — А ну, подь отседова… — вой замахнулся плеткой с седла.
   — И пса мово обесчестил, — жалобно загнусил Кудряш, — и кобылу мою го-о-оремы-ычную за-ацеловал, аж зубы повыпадали-и-и… О-о-х.
   Вои покатывались со смеху…
   Любомир улыбнулся в бороду. Молодец парень, поднял боевой дух! Но осадить все же придется, не дай бог передерутся.
   — А ну, кончай балаган! — пряча улыбку, рыкнул он. — Живо в седло.
   Кудряш, скоморошески всхлипнув, захромал к жеребцу, не забывая охать и по-старушечьи причитать. Радож не удержался и протянул его плетью по окольчуженной спине.
   — Ой, заши-и-иб хворенькую, — взвыл охальник, — ой, помру таперича… — Кудряш взлетел в седло и, лыбясь во всю наглую конопатую рожу, принялся отвязывать шелом, подпрыгивающий на лошадиных ушах. Скакун фыркал и мотал головой. «Вот ведь, не поленился, — набрав побольше воздуху, чтобы не разразиться хохотом, подумал Любомир, — привязал к ремешкам тонкую бечеву, кожаными-то, которые на шеломе, лошадиную голову не охватишь».
   — Опосля поговорим, — пробурчал Радож, — поучу тебя, щусенка…
   Парень нахлобучил шелом и осклабился:
   — Тю, дедуля! Ты свою кобылу поучи жеребиться…
   Любомир дернул уздечку и повернул скакуна хвостом к строю:
   — Рысью, щучьи дети! А ты, Кудряш, не забудь, о чем говорили!
   — Не бойсь, батька, не подведу.
   Взметая клубы пыли, рать двинулась за ним.
   — Эх, не пускала меня мать ночью под луной гулять, — запел Кудряш, — чтобы не было повадно мене девок целовать!
   — Ну а я одно убег, — подтянул басок на левом фланге, — домой девку приволок, я ее и так и этак, ну а мамке невдомек…
   Хлопцы засвистели, заулюлюкали.
   «Пообижают хузар мои хлопцы, — любовно, как отец о своих шалопаях, подумал Любомир, пришпоривая жеребца, — ох, пообижают…»

* * *

   Вои вынимали копья из кожаных петель, направляли остриями на врага, покрепче перехватывали щиты, те, у кого на шеломах имелись полумаски, опускали их на лица, уподобляясь злобным, мстительным духам. В сечу ехали уже совсем не те люди, что распевали всего лишь мгновение назад вместе с Кудряшом. Эти были готовы принять смерть, готовы убивать; они от самих себя отказались ради всепоглощающего кровавого вихря.
   Любомирова длань вросла в ратовище; его тело и тело скакуна слились в единое целое. Вселенная вдруг сузилась до этого бранного поля. Чувства обострились. Он замечал то, на что раньше нипочем не обратил бы внимания: ветер холодит лицо; под копыта стелются пучки желтоватого подсушенного солнцем ковыля; крохотное гнездо разметано конем (наверное, там были беспомощные птенцы); молодая, едва показавшая зеленую шапочку сосенка втоптана в землю… Он был частью этого мира, такой же живой и такой же хрупкий… И все, что он может, — отдаться подхватившему его вихрю, раствориться в кровавом потоке, сгинуть в нем. Чтобы потом прорасти травой на этом поле, бежать облаком по бесконечно высокому синему небу… Любомир тряхнул головой, отогнал марь.
   Но он знал, что каждый воин перед битвой чувствует то же. Только бы не сорвались хлопцы!
   Тиун натянул поводья и несколько раз протрубил в рог. Дружина, как и было условлено, остановилась. Копья уперлись в стремена.
   Хазарские конники тоже осадили коней. Значит, Любомир все рассчитал верно — Аппах был не прочь начать бой с поединка между двумя воинами, как велит древний обычай.
   Вперед выехал Кудряш.
   — Шел я лесом, видел чудо, — взвился голос, перекрикивая хазарские вопли; глотка у парня была луженая, до левого берега Днепра в грозу докричаться мог, — два хузарина сидят, зубы черные, кривые, лошадиный хрен едят, и-йих!!!
   Строй хазар заволновался.
   — Умирать будешь, славянская собака!
   От вражьей цепи отделился воин, приблизился к Кудряшу.
   — Тю, только гляньте, воин выискался, — засмеялся Кудряш, — да я тебя, вошь кусачая, позорным ветром с седла сшибу.
   Кудряш немного отъехал от ворога, спешился, заголился и, повернувшись задом к ворогу, издал характерный звук. Надел порты и, как ни в чем не бывало, взлетел в седло.
   — Убивать, ризать славянин, — взвизгнул хазарин, — сабля башка сносить!
   Со славянским языком у татя были проблемы.
   — Шел я лесом, видел — чудо из кустов таращится, — прокричал Кудряш, — то копченый с голым задом на рыбалку тащится!!!
   Хазарин пришпорил скакуна и помчался на Кудряша.
   — От, напужал!
   Кудряш бросил коня в сторону и заорал:
   — Он пришел издалека, а ушел брюхат, или держишь зло на нас, скажешь что, копченый гад?
   Тать яростно сверкнул глазами, загикал, шибче закрутил клинком и вновь полетел на обидчика… На сей раз тот не стал уклонятся от схватки — отбил саблю щитом, рубанул татя и… истошно заорав, бросился наутек.
   — Тикайте, братцы, — горланил Кудряш, — всех потопчут, тикайте.
   Славяне развернули коней, помчались к плесу, поливая хазар отборной бранью. С визгом и гиканьем степняки понеслись за ними. «Клюнули, сучье семя, клюнули!» — радовался Любомир, нахлестывая скакуна плетью.
   — Шибче, хлопцы, шибче, — закричал тиун, так, чтобы тати услышали, — к яру уходите, там узко, сдюжим…
   «Давай, Аппах, давай, — думал Любомир, нахлестывая пегого, — да неужто стерпишь такой позор?»

* * *

   Ударить с наката в спину убегающему врагу, вмять копытами в землю! Славяне не успеют осадить коней, не успеют развернуть скакунов. Враги не смогут встретить смерть как подобает мужчинам. Все, что ожидает славянского воя, — рваная рана на шее, там, где кольчужная бармица ниспадает на плечи. Славяне даже не приняли битву, трусливые псы, только облаяли погаными своими языками и повернули вспять, поняв, что слабы против шести десятков тяжелой латной конницы. Что ж, трусливые и глупые псы и должны бежать, поджимая хвосты.
   — Вырежем всех! — взревел Аппах, летящий на благородном арабском скакуне на две конские головы впереди остальной лавы. — Руби псов, не давай пощады!
   Впереди мелькал позолоченный шлем Любомира. Аппах не спускал с него глаз. «С тобой у меня особые счеты, — скрипел зубами хазарин, — для тебя не клинок, аркан приготовлен. Не видать легкой смерти, как свинья визжать будешь, о пощаде молить будешь».
   Надежные люди донесли Аппаху, что хазарские луки и стрелы порубили по наущению куябского князя Любомир и его молодцы. Пес ответит за все. Кровью умоется! Пришла пора поквитаться.
   Вражеская спина была совсем рядом. Еще немного, и Аппах сможет добыть тиуна. Сотник оглушительно завизжал и врезал пятками по бокам коня…

* * *

   Хазары дышали в затылок. До яра оставалось всего ничего — шагов триста. Для конника — один миг. Но этого мига у славян не было. «Не успеть, — стучало в голове, — придется вступать в сечу». Любомир прекрасно понимал, что это значит. Задних вмиг стопчут, а те, кто успеет развернуть коней, скоро окажутся зажатыми в кольцо — хазары не будут стоять на месте, и пока три засадных десятка успеют к месту сечи, от рати останется хорошо если четыре-пять воев. Да и внезапной атаки не получится, слишком далеко.
   Во что бы то ни стало надо домчать до плеса, загнать лошадей в воду, чтобы Вратислав и Ивор могли ударить с тыла. В воде-то хазары не больно поскачут, со своими легкими сабельками супротив мечей без конной сноровки будут, что голый посреди людного торжища.
   — Метай копья! — заорал Любомир.
   В плотной сече от копий проку нет, тяжелое ратовище с длинным граненым навершием рукой не разгонишь, для этого конская сила нужна. А вот ежели тать на всем скаку налетит на острие, когда копье даже не сильно брошено, то в седле ему не усидеть.
   Вой, те, что поотстали, принялись разворачиваться в седлах и на всем скаку метать копья. Будь у латников легкие сулицы, урон вражине был бы нанесен посерьезней, но и так жаловаться грех — двух особенно рьяных вышибло из седел под копыта своей же лавы, а третьего, застрявшего ногой в стремени, потащило по земле, нещадно молотя затылком. Хазарин истошно заорал, но быстро замолк, видать, не выдержал череп. Довольная, как у объевшегося хозяйской сметаной кота, улыбка заиграла на лице Любомира — копченые немного отстали.
   Он попридержал пегого, пропуская своих воев вперед, одним рывком развязал суму, набитую «чесноком». Острые, скрепленные по трое железные острия холодно блеснули на солнце. «Кабы в поход шли, — подумал Любомир, — то у каждого воя была бы вот такая же сума, а так — собрали, что по сусекам завалялось». Как сеятель зерна, он принялся разбрасывать «чеснок» за хвостом пегого. Сума быстро опустела. Любомир причмокнул и пустил скакуна в быстрый галоп. За спиной раздалось дикое ржание. Любомир оглянулся. Хазарский конь пробил переднее копыто, вскинулся, как огонек лучины на сквозняке, вновь опустился, заметался, взбрыкивая задом, не понимая, что произошло. Вслед за ним еще несколько низкорослых лошадок познакомились с творениями куябских оружейников.
   «Одной сумой лаву не остановишь, — отвернулся Любомир. — А все польза».
   Плес стремительно приближался. Вот ратники поравнялись с яром, миновали узкую полоску берега и во весь опор загнали коней по грудь в воду, принялись разворачиваться навстречу врагу.
   Хазарский всадник сгоряча залетел в реку, направил коня на Любомира.
   — Поучим татей, — взревел тиун, привставая на стременах. Сбил обтянутым прочной бычьей кожей щитом саблю, подцепляя ее острым шипом, торчащим из умбона. Хазарин раскрылся. Любомир крякнул и, вкладывая весь свой вес, обрушил меч, разваливая шелом надвое…
   Несколько степняков было сунулись в воду, но вдруг принялись что-то гортанно выкрикивать и разворачивать коней.
   Любомир приставил ладонь козырьком, посмотрел против солнца и с одобрением покачал головой.
   — Впер-р-ед!!! — зычно рыкнул он.
   Вой тронули пятками бока скакунов. Разметывая брызги, малая рать двинулась на врага.
   Из-за яра с ревом вылетали засадные десятки…

* * *

   Засадная рать ударила с наката, вмиг стоптала задних, обтекла хазарские фланги, принялась теснить степняков, сбивая в кучу, вовсю орудуя мечами.
   Любомировы два десятка теснили татей с другой стороны. Опытным глазом воина Любомир определил, что ворогов человек на пятнадцать больше, чем его воев, но теперь это преимущество обернулось недостатком. Тати были зажаты в кольцо, теснились внутри, мешая друг другу. Сражаться могли лишь те, что находились по краям.
   Полоска реки стремительно отодвигалась. За спиной Любомира, на берегу, содрогались в предсмертных конвульсиях уже три хазарина, зарубленных самолично им. «Поспешать надобно, — подумал вой, — не давать татям опомниться».
   — Шибче! — взревел Любомир. — Дави псов, не давай роздыху.
   Он бросил скакуна на татя, лицо которого было закрыто отвратительной личиной, замаранной кровью.
   — Что, нахлебался кровушки? — сплюнул вой. — Сейчас еще хлебнешь, погань лютая!
   Вставшие боками кони всхрапывали, норовя укусить друг друга за шеи. Воины взметнули клинки, приняли удары на щиты, чуть разъехались, вновь сошлись, ошибаясь щитами. Началась жестокая рубка.
   «Умелый, пес, — подумал Любомир, парируя мечом легкую саблю, нанося мощные ответные удары, — придется повозиться».
   Хазарин попытался кольнуть в шею, Любомир сбил клинок ободом щита. Степняк завизжал и наискось опустил саблю, стараясь достать до конской выи. Любомир едва успел подставить меч.
   — Ах ты, тварь бесчестная!
   Он встал в полный рост на стременах, нависнув над татем, отпустил поводья — Пегий не дернется, чувствует хозяина и без узды, — перехватил меч двумя руками, не обращая внимания на болтающийся на предплечье щит, и со всей силы обрушил на хазарина. Тот попытался срубить раскрывшегося воя, махнув параллельно земле. Справная бронь выдержала удар, затупила клинок. За кожаным поддоспешником, наверное, набухнет черный синяк, и ребро, кажется, треснуло. По боку расползалась тупая, словно от удара оглоблей, боль. Это ничего, главное, крови не лишился, не ослабеет. Хазарин вскинул щит, но слишком спешно и потому неудачно. Тяжелый меч впечатал окованный железом обод в предплечье хазарина. Щит треснул, впрочем, как и рука, что для хазарина было значительно хуже. Тать был, разумеется, жив — от таких ран не умирают, — из глотки рвался крик, глаза бешено сверкали в прорезях личины, сабля со свистом рассекала воздух. Но левая рука с расколотым щитом повисла.