Калганов Андрей. Ветер с Итиля

   — Что же с тобой делать? — Алатор поскреб шлем. — Ведь, ей-ей, в упыря обернешься, будешь гоняться за мной. Ить, морда у тебя злодейская.
   Не сомневаясь более, вой взмахнул несколько раз мечом, отсек ступни и кисти хазарину, выкинул из ямы. Потом вылез сам и забросил отрубленное подальше в лес. Лучше бы, конечно, сжечь, да огонь разводить нельзя — тати заметят.
   — Авось, на культях не попрыгаешь, — ухмыльнулся вой, — хотя кто тебя знает.
   Для пущей надежности Алатор срубил молоденькую осинку, наскоро очистил от веток, заострил и, немного поразмыслив, вогнал в горло супостату. Хотел в грудь, но она кольчужным доспехом прикрыта, а возиться времени нет. Ничего, и так сойдет!
   Алатор забросал яму ветками и быстро пошел к схрону — дубу с дуплом. Достал из дупла налучье с луком и колчан. Вынул бесполезные охотничьи стрелы, спрятал в дупле, набил колчан трофейными.
   — Вот теперь повоюем, — весело сказал Алатор, обращаясь к дубу. — А уж ты присмотри за моим добром, диденько. Я тебе, коли пособишь, богатые жертвы принесу. — Воин поклонился дубу и пошел в сторону хазар.
   Нужно обойти их и взвести самострелы, чтобы ни один не ушел, да свору лютых из клети выпустить, ежели не подохли еще. Да нет, они живучие. Оголодали, это да, так то ж на пользу. Пущай рыщут, глядишь, набредут на кого, особенно если кровью где надо покропить… А уж берестяная фляга с протухшей бычьей кровью на этот случай припасена, средство доброе!
   Впереди кричал пришлец, заманивал татей.
   «Надо бы его выручить, — подумал Алатор, шагая по мокрой траве, — а то порешат, кто тогда лютых на татей натравит?.. Да и хлопец вроде справный, жаль, коли пропадет».

Глава 16,

в которой Степан понимает, что среди воинских искусств умение лазать по деревьям — наипервейшее

   Бежать в дождь по скользкому оврагу — занятие малоприятное, особенно когда за тобой гонится банда головорезов. Сердечко так и трехает. Ты то и дело падаешь, измазан как черт, руки изодраны, колени разбиты, щека рассечена веткой…
   Но ты не чувствуешь боли, лишь страх. Страх — хуже всего. От него спирает дыхание, темнеет в глазах. Обычно он лежит, свернувшись кольцами в животе, дремлет. Пока ты силен, он не смеет высунуть раздвоенный язык. Но стоит засомневаться, лишь на миг потерять веру, как он примется жалить тебя, и яд мгновенно разнесется кровью. Он подождет, пока ты ослабнешь, ему незачем торопиться, а потом завладеет тобой. «Жить, жить, жить», — зашипит он, и ты станешь повторять за ним помертвевшими губами, как заклинание: «Жить, жить, жить». Твои глаза станут его глазами, твои мысли — его мыслями, и от тебя не останется ничего.
   Овраг неожиданно закончился. Ругаясь на чем свет, Степан выполз наверх, перевернулся на спину, пошарил взглядом вокруг. Никого! Хотя пес его знает, что там, за деревьями.
   Кажется, за прогалиной начинаются «минные поля», и, судя по тому, что даже в овраге припрятан самострел, разгуливать по ним не стоит.
   «Что же остается? — подумал Степан. — Совершенно верно: воспользоваться советом Алатора — влезть на дерево и сидеть на ветке, как ворона. Хорошенькое занятие для здорового мужика, нечего сказать».
   Но деваться, похоже, некуда. Степан поднялся и, в целях конспирации отойдя подальше от оврага, стал присматривать орясину. Елки, по понятным причинам, душу не грели. А другие деревца были в основном чахлыми, во всяком случае по Степановым меркам.
   Наконец ему повезло, он набрел на дуб, а мог бы набрести на капкан… Дуб, стоявший в окружении елей, был не то чтобы могучий, но с виду вполне крепкий, способный выдержать Белбородко. Он подпрыгнул, тяжело повис на ветке, подтянулся, шаркая кедами по стволу. Дальше дело пошло веселее. Он поднялся метра на три и облюбовал «седло» в том месте, где ствол раздваивался. Уселся кое-как. Примостил на коленях самострел и принялся всматриваться в лес.
   Сховался Степан как раз вовремя — из зарослей показался хазарин. Напоминал он торговца-абрека, разодетого ради заманивания покупателей в блестящие цацки, но забывшего погладить замурзанный пиджак. Из-под кольчуги высовывался одним краем подол рубахи — даже с такого расстояния было видно — засаленный и грязный, но из какой-то диковинной по здешним меркам ткани, наверное шелка. Над сапогами пузырились непонятного цвета штаны, опять же из драгоценной ткани и опять же засаленные до безобразия. Степан где-то читал, что обладатель шелковых одежд был защищен от многочисленных насекомых и потому, в отличие от основной массы народонаселения, не скреб себя поминутно, потому эта ткань ценилась на вес золота. И хазарин не чесался, зато он плевал… В одной руке он держал саблю, помахивая ей с нагловатой ленцой, словно какой-нибудь пастушок, сносящий ивовым прутом головы одуванчикам, только этот тип калечил не одуванчики, а лопухи и папоротники; в другой же — изрядный мосол, от которого то и дело отхватывал здоровенные куски. Жир тек по губам, спускался на подбородок, сползал на шею и, наконец, прятался за кольчужным отворотом, наверное, находя успокоение на волосатой груди.
   Хазарин скрылся в буреломе, напоследок выбросив кость и отерев руку о подол рубахи…
   Степан брезгливо поморщился: с гигиеной у них тут неважно.
   Минут через десять появился другой. Этот относился к своим обязанностям чуть более серьезно, озирался, даже зачем-то пошуровал саблей в малиннике… На его лице то и дело мелькала удивленная, даже растерянная ухмылка, точь-в-точь как у немца какого-нибудь, который вдруг из цивилизованного Берлина перенесся в деревню Гадюкино, причем без документов и денег. Это ж надо, он, сам Акын Батыр, или как его там, великий воин, господин двадцати наложниц, владелец множества отар, в общем уважаемый и заслуженный человек, и по лесу бродит?! По всему видно, не одобрял басурманин затею своего командира.
   И правильно делал, что не одобрял.
   Щелкнула тетива, и хазарин, вскрикнув, повалился со стрелой, торчащей из глаза.
   Неужели Алатор? Так и есть. Вой вышел из-за древ, деловито приблизился к телу, выдрал стрелу вместе с глазным яблоком. Степан не удержался и плюнул — ну и гадость.
   Вой мгновенно накинул ушко стрелы на тетиву и поднял лук. Трофейный глаз грустно взглянул на Степана.
   — Да я это, я, — подал голос Белбородко.
   — А, пришлец… — ухмыльнулся Алатор. — Удачливый ты…
   Он опустил лук и принялся сковыривать око о подвернувшийся сучок.
   — Ить, вылупилось, проклятое, не отстанет никак…
   Наконец стрела вернулась обратно в колчан.
   — Слышь, пришлец, ты чего там угнездился? Я тя сторожить не буду.
   — Погоди, я сейчас.
   Белбородко с грацией медведя полез вниз, самострел предательски цеплялся за все, за что только мог, экая неуклюжая штуковина! Интересно, переломы уже научились лечить, гипса-то нет, или срастется конечность «коленкой назад», и ладно? Только бы не сверзиться, прости Господи…
   Небольшая пичуга, то ли дрозд, то ли скворец, то ли еще кто, черт ее разберет, перелетела на ветку пониже и, наклонив безмозглую головку, принялась разглядывать Степана. Пошла отсюда! Пернатая послала в ответ — ну и голосок, как железом по стеклу. Ладно, будем считать, что поговорили.
   Степан тяжело спрыгнул на землю, сто кило как-никак. В колене что-то хрустнуло, поясница отозвалась прострелом. Эх, грехи мои тяжкие… Надо будет заняться собой. Если жив буду…
   Впереди за деревьями что-то блеснуло, словно рыбья чешуя. Холодок вдруг пробежал по спине: да это же хазарин, тот, что мясо жрал! Сейчас срубит Алатора…
   — Алат… — раскрыл рот Степан.
   Поздно, басурманин вынырнул из-за спины воя, приставил саблю к горлу и отрывисто засмеялся:
   — Моя умный, моя услыхать, урус Мичурга убить, обошел урус. Подыхать будешь, медленно будешь. — Он чуть повел рукой, и на шее под подбородком показалась алая лента. — Пусть твоя бросит лук, не то голову отрезать. Моя слышать, как урус с мертвым говорить, издеваться. Моя гузно сапогом давить будет, урус сильно кричать будет. Асмур богами клянется!
 
   Спросил у чаши я, прильнув устами к ней:
   «Куда ведет меня чреда ночей и дней?»
   Не отрывая уст, ответила мне чаша:
   «Ах, больше в этот мир ты не вернешься. Пей!»^[22] —
 
   почему-то припомнилось Степану. Вот тебе, бабушка, и перлы восточной поэзии, Омар ибн Хайям… Моя гузном твоя давить, кричать… Реальность, мать-природа! Ну, сейчас будет тебе…
   Хазарин не заметил Степана! Он решил, что Алатор глумился над убитым — подвело знание иностранного языка! Белбородко скользнул за ствол дуба, вскинул самострел. Бесполезно! До хазарина было метров десять, но Алатор заслонял его. Надо выждать момент. Ох, водки бы…
   Хазарин придвинулся почти вплотную, надавил плоскостью клинка на кадык, вынудив Алатора запрокинуть голову, перерезал ремешок от шелома и резким ударом скинул его.
   — Чиво вцепился, твоя думать, он поможет? — Алатор бросил лук. — Разве твоя меч достать хочет? — Алатор был все еще вооружен — за спиной висели два перекрещенных меча. — Нет? Не хочет?! Ай-ай, чиво же это за вой, ай-ай.
   — Воняет от тебя, как от свиньи, — сквозь зубы процедил Алатор, — не боишься задохнуться?
   — А-а-а, — сощурился хазарин, — твоя смелый? Твоя совсем смерть не боится? — Хазарин засмеялся и провел клинком по щеке. — А так? Все равно не бояться? Ай, хороший воин, сильный — крови много!
   Хазарин, не отрывая сабли, принялся лизать свежую рану. Господи, ну, сделай так, чтобы он высунулся! Ну, скажи, Господи, чем тебя умилостивить?
   — Моя видеть, ты глаз Мичурга выдирать, — облизался хазарин. — Твоя сам слепой будешь! Моя твоя кровь пить.
   Алатор презрительно усмехнулся:
   — Я тебя, навоз конский, по смраду твоему и без глаз найду. Лучше сразу кончи, не то пожалеешь! — Рука Алатора сама собой потянулась к рукояти меча.
   — Твоя, чиво, хитрый? Твоя чиво, думать, раньше Асмура успеть? Ай-ай! — Степняк резанул по ремням, на которых висели ножны, мечи с лязгом упали. — А сказать, чиво моя потом делать? — прошипел хазарин. — Моя жилы перерезать, пальцы отрезать, нос отрезать, уши отрезать.
   Свободной рукой хазарин вытянул из-под кольчужного панциря ожерелье из засушенных ушей и потряс перед лицом Алатора:
   — Твои здесь висеть.
   Хазарин с силой толкнул Алатора:
   — На колени, пес! — Куда там, грузный Алатор едва пошатнулся.
   Воин бросил взгляд туда, где скрывался Степан:
   — Смотри… За меня Перун, пожалеешь…
   — Чиво, чиво?
   — Гузно ты бычье, хошь режь меня, хошь на куски рви, а все равно сдохнешь. Понял теперь?
   Хазарин от такой дерзости побагровел.
   — Резать! — взвизгнул он. — Твоя сам просить!
   Он провел саблей по лицу Алатора, ог виска к носу, потом — с другой стороны. Лицо вой да превратилось в шаманскую маску.
   — На колени!
   Алатор медленно опустился.
   — Недолго твоя остаться…
   Пора! Хазарин на треть открылся.
   Степан прицелился. Кажется, на таком расстоянии можно не брать выше, траектория почти не отклоняется от прямой. Только бы не промахнуться. Поймал лицо на острие наконечника, задержал дыхание и плавно нажал спусковой крючок. В последний момент рука предательски дернулась, и стрела вместо лица попала в нагрудную пластину, отрикошетила и впилась в кочку недалеко от Степана.
   Удар был такой силы, что хазарина отбросило. Алатор мигом завладел мечом и в два прыжка оказался подле хазарина.
   — Ну что, волчья сыть, кто из нас подохнет?
   Хазарин попятился, как рак на мелководье, попытался закрыться от удара, но сабля не могла сдержать тяжелый меч. Ее клинок отскочил, и меч, разрубив кольчужные кольца, с хрупом развалил хазарина от ключицы до бедра.
   Алатор беззлобно хохотнул:
   — Ить, ухи он мне отрезать собрался, прямо как дите малое.
   Он толкнул хазарина сапогом, высвобождая меч, отер клинок о засаленный подол татя и спрятал в ножны, всем своим видом давая понять, что ничего особенного и не произошло — дело житейское. Нервы у мужика были железные. Чего нельзя было сказать о Белбородко…
   Степан чувствовал себя как студент-первокурсник мединститута, впервые в жизни попавший в анатомичку… Кажется, Алатор заметил, что ему не по себе, и посмеивался в усы. Ну уж нет, Белбородко докажет, что ничем не уступает ему…
   Борясь с дурнотой, он заставил себя подойти к убитому. Ох, и вонял же труп врага! Подобрал саблю, рубанул наискось с плеча по воздуху. О том, как управляться с саблей, у Степана были самые приблизительные представления, почерпнутые в основном из фильмов о Гражданской войне. Он покрутил кистью, как это делают при работе с палкой, обозначил удар локтем и тут же вспорол невидимого противника восходящим ударом. Ушел вниз и, выполнив «хвост дракона», застыл в низкой, стелющейся стойке.
   И тут же выругал себя — мальчишка!
   Алатор был того же мнения.
   — Тебе бы в скоморохи, глядишь, за поскоки свои и сыт, и обогрет… — хмыкнул вой.
   — А сам-то? — огрызнулся Степан. — Если такой крутой, чего же ты хазарина к себе подпустил?
   Алатор помрачнел.
   — Недоглядел, — покачал он головой, — твоя правда. Ты это, пришлец, прости за насмешку, ведь в долгу я у тебя…
   — Забудь.
   — Ить, забудь?! Я в должниках ходить не привык. Отплачу тем же, тогда и забуду…
   Степану даже неловко стало.
   — Лучше скажи, что дальше делать будем?
   — А чего дальше?! — удивился Алатор. — Передавим татей да пойдем селение вызволять. Людины-то уж, поди, под стенами бьются. — Вой размазал кольчужным рукавом кровь по лицу, отчего стал похож на волка, только что отведавшего свежатины, сорвал с плеча хазарина колчан. — На вот, Стяпан, — вой впервые обратился к нему по имени, — ты хоть и не стрелок, а все ж лучше, чем без ничего. А сабелюку брось, нет от нее для тебя проку, уж поверь…
   Степан и сам это понимал. Против мало-мальски опытного бойца он ноль, причем без палочки.
   — Может, лук у хазарина одолжить? — неуверенно произнес он.
   — Тю, лук… Да ты его, поди, и не натянешь. Ну, хошь, так попробуй… — Похоже, вой дал себе клятву не издеваться над спасителем — едва мелькнув, ухмылочка исчезла в бороде.
   Степан никогда не был неженкой — мог и кулаками поработать, и словом… Были времена, когда вместе с группой экзальтированных энтузиастов он бродил по лесам, причем без палаток, без рыболовных снастей, без охотничьего оружия — ради выяснения своих способностей на предмет выживания. После тех походов был уверен на все сто, что, окажись он в пустыне с огнетушителем, — найдет способ отделить воду от пены. Проще говоря, по меркам века двадцатого он был более чем приспособлен к жизни. По меркам же восьмого…
   Жизнь человека здесь ценилась настолько, насколько он был сведущ в каком-нибудь деле, и не более того. А если у тебя всех умений — морочить людям голову? Вот и думай…
   Степан наложил стрелу, потянул…
   — Ты это, не тяни бечеву-то к носу, от уха стреляй, — не выдержал Алатор. — Да не за стрелу тяни, дурень, ушко развалишь, за тетиву…
   — А целиться-то как, если от уха?!
   — Как, как? Вот я и говорю, нечего тебе за лук хвататься, не будет толка. Сызмальства к нему привыкать надо, стрелу не глазом — чутьем направляют. Да брось ты его, уходить пора!..
   Степан кивнул. На душе у него было сумрачно.
   — Ты это, Стяпан, — сказал воин, — иди вслед, не петляй. Копченым-то повезло, что не угодили в ловушку, а тебе может и не повезти…
   — Да пошли уже!
   Но прежде Алатор сделал еще одно «дело» — обезглавил хазарина, отсек ступни и кисти. Собрал все в кучу и зашвырнул подальше от тела. Потом разрубил мечом саблю и лук:
   — Пущай помыкается!
   Степан побледнел как мертвец, к горлу подступила тошнота.
   — Не боись, пришлец, — хохотнул вой, — теперя он не укусит, вона как его разметало.
   Алатор со смешком перевернул обрубок на бок, вывалились кишки…
   — Прекрати, — попросил Степан, — с него уже хватит.
   — Ладно, пущай волки да вороны порадуются, они до потрошков, знамо дело, охочи…
   И тут Степана вывернуло.

* * *

   Узкая тропа петляла по густым зарослям, змеей извивалась меж деревьев, прорезала кустарники, обходила завалы. Тропа была глинистой, скользкой. Откуда она взялась, кто ее проложил? Алатор только пожал плечами. Лишь сказал, что о ней не знают даже местные, не то что хазары, так что можно особо не таиться.
   Степан не разделял уверенности воя, местность казалась ему довольно зловещей. В воздухе, стоячем, как вода в болотном глазе, ощущалась тревога. Тревогой было пронизано все. Деревья напоминали скелеты, скособоченные в пляске святого Витта, трава была чахлой и жухлой, то и дело встречались вывороченные стволы…
   Пару раз тропу пересекал заяц, и Алатор останавливался, отпускал крепкое словцо и плевал в сторону ускользающего серого комочка, видимо, на тот случай, если косой окажется замаскированным лешим. Степан хотел было подшутить над напарником, но передумал. Надо уважать чувства верующих.
   — Слышь, Алатор, — подал голос Степан, — вот ты меня спрашивал, кто я да что, а сам-то откуда будешь?
   Вой обернулся:
   — А что?
   — А то! Коли свело вместе, хорошо бы знать, с кем дело имеешь.
   Алатор аж присвистнул:
   — Ну, ты даешь, паря, и правда не от мира сего. Ты чего мне — брат али сват? С какого такого насеста я тебе рассказывать стану?
   — Да вроде как и брат, — спокойно ответил Степан. Алатор остановился, повернулся к нему:
   — А ведь и правда, кровью мы повязаны…
   — Вот-вот…
   И Алатор рассказал…

* * *

   Он пришел в Куяб с одной из варяжских дружин и нанялся на службу к Истоме. В то время служба эта была делом прибыльным, куда как прибыльнее, чем самим веси грабить…
   Истома, военный вождь полян, подчинялся совету старейшин родов, входящих в племя. Без старцев он не мог принять ни одного мало-мальски серьезного решения. А все потому, что своего войска в Куябе не было — в случае надобности и при согласии старейшин он набирал воев от каждого рода. За то роды требовали часть добычи…
   С благословения старцев Истома то и дело примучивал соседние племена, брал дань и полон. За какую-нибудь неприметную дулебку или древлянку арабы давали дирхемов триста, а за ладную, пригожую лицом и до трех тысяч доходило. Отроки и мужи ценились менее, но и за них платили золотом. В общем, бизнес процветал — грех жаловаться…
   Для военного вождя главное — удача, и коли она от него отвернется, то ничего хорошего вождя не ждет. В лучшем случае старейшины, посовещавшись, сместят и на его место посадят другого. А в худшем — принесут в жертву какому-нибудь божеству. Истому такая перспектива не радовала…
   Весен через пять после того, как Алатор пришел в Куяб, в сундуках военного вождя скопилось довольно злата и серебра, и по Днепру потянулись лодьи с наемниками. Арабы, хазары, варяги, даже аланы. Откуда степные кочевники раздобыли лодьи, можно было только догадываться, и военный вождь догадывался, но ничуть не смущался, привечал всякого головореза… Вскоре Истома сколотил дружину в десять тысяч клинков. Теперь он был независим от старейшин, мог сам диктовать условия.
   Дружина эта напоминала разбойничью шайку. Каждый был готов перерезать глотку другому, едва появлялся малейший повод. Их не объединяло ничто, кроме жажды легкой наживы, а эта жажда, как известно, быстро иссушает души…
   Наемники требовали золота, примученные племена не могли дать столько, и Истома обложил соплеменников данью. Каждый род должен был ему платить по полгривны в год с каждого свободного людина и по резану с каждого челядина. Не удовлетворившись «налогом», Истома посягнул на святая святых родового сообщества — законы кровной мести. Теперь за всякое преступление взималось не кровью, но вирой. «Ежели кто убил свободного людина, за то роду убитого платить десять гривен, а князю — двадцать, а ежели кто убил мечника или тиуна, за то сто гривен князю, а татя — в челядь…»
   Алатор быстро смекнул, что ничего хорошего от этих новшеств не будет. И не ошибся: вскоре полыхнуло — роды поднялись. Много крови пролил Истома, прежде чем затушил пожар, много воев полегло. Лишь закончился мятеж, полезли хазары. Ослабленная дружина уже не могла противостоять им, а роды по доброй воле не давали воев, приходилось брать силой…
   Хазары прокатились по всей земле, пожгли веси, много народа в полон угнали. И назначили огромную, непосильную дань… Примученные племена тоже поднялись, то и дело щипали полян на границах племенного союза.
   Надо ли говорить, что содержать дружину Истома уже не мог, вои роптали. Ни о каких дальних походах не могло быть и речи — со своими бы разобраться…
   Алатор не стал дожидаться развязки, как подвернулся случай — ушел, впрочем, умудрился не рассориться с Истомой, тот звал его вернуться. Да только не было уже за Истомой силы…
   Прибился к Азею, одному из старейшин. Нужда в услугах справного воя появилась потому, что времена наступили темные — каждый сам за себя. По лесам шастали разбойничьи ватаги, грабили селения не хуже хазар, забирали людей и скот…
   У родоначальника водилось золото, и он щедро оплачивал услуги профессионального бойца. Старец часто намекал, что за ним стоит могучая сила, повесил на шею амулет с изображением волка. У Алатора были свои боги, но противиться он не стал, пущай висит, жалко, что ли…

* * *

   В лесу было очень тихо — дождь уже перестал, ветер успокоился. Лишь изредка, когда Степан задевал ветку, о землю разбивалась струйка воды или хлопала крыльями встревоженная птица. В такие моменты он клял себя на чем свет — его напарник ступал неслышно, будто скользя над землей, и это в латах, в шеломе, с мечевой перевязью, которую Алатор починил, связав разрезанные ремни…
   Они остановились у корявой осины, на такой только вешаться. В орясину попала молния — по стволу проходила глубокая трещина, ветви почернели, а листва была в том же количестве, что волосы у плешивца.
   — Надо бы глянуть, — сказал Алатор, — там, впереди, болотце, по берегу деревья редки, может, вышли уже к нему тати? Мне в сброе несподручно, ты бы слазил…
   Степан кивнул. Все правильно, если не умеешь драться, тогда лазай по деревьям, как обезьяна! Он вскарабкался на осину. Наблюдательный пункт был и вправду хорош, ничто не заслоняло обзора.
   Метрах в семистах виднелась прогалина, а за ней — здоровенное болото, уж не то ли, с которым он давеча познакомился?
   — Ну? — донеслось снизу. — Чего там?
   — Все тихо. Ну так как, спускаться, что ли?
   — Погодь… Когда басурмане появятся, тады и слезешь… — беззаботно ответил вой.
   Степана аж передернуло — опять! Та же интонация была у Алатора, когда он предложил попрыгать под стрелами, и потом, когда Степану пришлось выманивать на себя хазар…
   — Ты чего удумал?
   — Дык, — отозвался Алатор, — ты ведь в сече не силен?
   — Ну?
   — Я и подумал: пущай Стяпан лютых выпустит…
   — Каких еще лютых?
   — Сидят тут по пути-дорожке, шагах в ста, в клети четверо волков.
   — Ну?
   — Как появятся хазары возле болотца, так ты спускайся и иди по тропе. Там возле клети стоит березюка, а на ней жердина с крюком. Ты на березюку-то влезь, да клеть отопри, лютые к болотцу и рванут, потому — бычьей кровью я им дорожку пометил… Аккурат перед твоим появлением в Дубровке я мужичку одному помогал бычка хворого прирезать, вот кровью и обзавелся.
   — Ты бы еще медведей в клеть посадил…
   — Не… С косолапым — одна морока. Из него какой охотник? Найдет малинник, и ну ягоды жрать. Лютые-то для татей пострашнее будут… Ты это, Стяпан, если подмогнуть решишь — по тропе ступай, не то на самострел нарвешься али в яму угодишь. Ну, бывай… — с этими словами Алатор скрылся в чаще.

* * *

   Ждать пришлось недолго. Вскоре на прогалине показались четыре фигуры, впереди метался какой-то меховой комочек, наверное, собачка. Группа двигалась цепью, казалось, хазары прекрасно знают, где скрывается Алатор. Нет, не Алатор, а Белбородко, ведь это его кеды натерты вонючей дрянью.
   Пора устроить татям веселую жизнь!
   Клетка и правда находилась совсем недалеко, и, что особенно приятно, никаких ям или самострелов по пути не встретилось. Алатор умудрился запихнуть в нее четверых волков. Едва завидев Степана, волки оскалились, зарычали. С желтоватых клыков, словно мыльная пена, капала слюна.
   — Ну-ну, ребята, потише, как-никак, я ваш избавитель… — Дверь клетки была закрыта на довольно-таки хлипкий с виду крючок, еще своротят…
   Рядом, как и сказал Алатор, росла береза. Ствол был гладкий, как телеграфный столб, лишь на высоте в два человеческих роста начинались ветки. К одной была привязана веревка.
   Степан закинул самострел за спину и принялся карабкаться. Сперва он попытался лезть как по канату, но быстро понял, что веревка чересчур тонка, ничего не выйдет. Тогда подтянулся, ногами уперся в ствол и, как бы шагая по нему, стал медленно перехватывать веревку, продвигаясь выше и выше. Наконец, после долгих мучений, Степан взгромоздился на ветку, отдышался.
   Где же этот чертов крюк? А, вот он. К стволу была привязана тонкая жердочка, сразу и не заметишь. Крепехонько привязана, удружил Алатор. Еще бы гвоздями прибил!