Страница:
Он обернулся значительно быстрее, чем в тот раз, и уже стоял передо мною с ворохом шарфов, курткой и свитером под мышкой.
— Я готов, Люси Салливан.
Да уж наверное, нервно сглатывая, подумала я.
— Только, Люси… вот что…
— Что еще?
— Не знаю, хватит ли у меня денег, чтобы полностью заплатить мою долю за такси. Лэдброк-гров ведь неблизко отсюда?
— А сколько у тебя есть?
Он выгреб из кармана пригоршню мелочи.
— Ну-ка, посмотрим: четыре фунта… пять фунтов… нет, прошу прощения, это песеты. Пять песет, десятицентовик, чудотворный образок и семь, восемь, девять, одиннадцать пенсов!
— Ладно, сойдет, — рассмеялась я. Чего я, в конце концов, ждала? Мечтать о встрече с бедным музыкантом, а потом сетовать, что у него нет денег?
— За мной не заржавеет, Люси. Я отдам, как только получу свои законные миллионы.
21
22
23
— Я готов, Люси Салливан.
Да уж наверное, нервно сглатывая, подумала я.
— Только, Люси… вот что…
— Что еще?
— Не знаю, хватит ли у меня денег, чтобы полностью заплатить мою долю за такси. Лэдброк-гров ведь неблизко отсюда?
— А сколько у тебя есть?
Он выгреб из кармана пригоршню мелочи.
— Ну-ка, посмотрим: четыре фунта… пять фунтов… нет, прошу прощения, это песеты. Пять песет, десятицентовик, чудотворный образок и семь, восемь, девять, одиннадцать пенсов!
— Ладно, сойдет, — рассмеялась я. Чего я, в конце концов, ждала? Мечтать о встрече с бедным музыкантом, а потом сетовать, что у него нет денег?
— За мной не заржавеет, Люси. Я отдам, как только получу свои законные миллионы.
21
На Лэдброк-гров мы приехали очень не скоро. В такси держались за руки, но пока не целовались. Я понимала, что это — вопрос времени, и страшно нервничала. Точнее, пребывала в нервном возбуждении.
Гас упорно стремился втянуть таксиста в беседу, задавал ему всевозможные вопросы типа «кто был наиболее известный из ваших пассажиров», потом «наименее известный из ваших пассажиров», нес еще какую-то чепуху и замолчал только после того, как где-то в районе Фулхэма тот резко затормозил и в лаконичных, но емких выражениях предупредил нас, что, если Гас немедленно не заткнется, мы оба можем освободить салон, топать пешком, куда нам надо, и обмениваться путевыми впечатлениями сколько влезет.
За такси заплатила я, но Гас насильно всучил мне свою пригоршню иностранной мелочи.
— Зачем они мне? Не надо, — протестовала я.
— Возьми, Люси, — настаивал он, прибавив с немалой долей иронии: — У меня, знаешь, тоже своя гордость имеется.
Я долго возилась с ключом, пытаясь открыть входную дверь.
Мы наконец вошли в квартиру, я предложила выпить чаю, но Гаса чай не интересовал.
— Люси, я страшно устал, — простонал он. — Мы пойдем спать?
О господи! Я знала, что это значит.
Меня беспокоило слишком многое, проблема контрацепции не в последнюю очередь, а Гас, похоже, был не в том состоянии, чтобы заботиться о таких вещах. И не только заботиться, но даже просто думать. Возможно, когда он не пьян, то способен отвечать за свои поступки, — хотя на это я особой надежды не имела, — но сейчас, кажется, пришла моя очередь мыслить здраво и думать о последствиях. Не то чтобы я возражала: как известно, в моем вкусе мужчины неразумные, дикие и необузданные.
— Так как же, Люси? — улыбнулся мой герой.
— Конечно! — насколько могла беззаботно, весело и спокойно ответила я, стараясь казаться уверенной в себе женщиной. Потом испугалась, не слишком ли я настойчива и разнузданна. Я вовсе не хотела, чтобы он увидел, какой я на самом деле клубок нервов, но заставлять его думать, что я умираю от желания отправиться с ним в постель, тоже лишнее.
— Ну что, пошли, — промямлила я, надеясь, что мой тон близок к нейтральному.
Я понимала, что веду себя не совсем разумно. Пригласила совершенно незнакомого человека, незнакомого мужчину, притом очень странного, в пустую квартиру. Если меня изнасилуют, ограбят и убьют, кроме себя самой, винить будет некого. Хотя по поведению Гаса было не похоже, что он настроен на насилие и грабеж. Он увлеченно кружил по моей спальне, совал нос во все по очереди ящики, читал валявшиеся повсюду счета, восхищался, как у меня уютно.
— Настоящий камин! — восторгался он. — Люси Салливан, ты хоть понимаешь, что это значит?
— А что это значит?
— Что мы должны поставить перед ним стулья, сидеть, любоваться пляской языков пламени и рассказывать истории.
— Да, но, видишь ли, мы камином не пользуемся, потому что дымоход надо…
Но он уже не слушал, ибо открыл мой платяной шкаф и самозабвенно перебирал вешалки.
— Ага! Грубый домотканый плащ, — воскликнул он, вытаскивая оттуда мое старое пальто, длинное бархатное, с капюшоном. — Что скажешь?
Он примерил пальто (и, честно говоря, кажется, больше ничего ему на себя надевать не хотелось), нахлобучил капюшон и встал перед зеркалом, запахнув полы.
— Замечательно, — рассмеялась я. — Вылитый ты.
Он немного походил на эльфа, но эльфа очень сексуального.
— Люси Салливан, ты смеешься надо мной?
— Вовсе нет.
Я действительно не смеялась, потому что, по-моему, он был просто великолепен. Меня восхищал его энтузиазм, его интерес ко всему, его необычный взгляд на вещи. Да, другого слова найти не могу: я была очарована.
Кроме того, к моему большому облегчению, он заигрался в переодевание вместо того, чтобы домогаться меня. Я действительно находила его привлекательным, даже очень привлекательным, но ложиться с ним в постель мне казалось несколько преждевременным. С другой стороны, я сказала, что он может проводить меня до дома и зайти в гости, а в данном случае, по моим ощущениям и по соображениям этикета, я просто не могла не лечь с ним в постель.
Теоретически, конечно, у меня есть право не ложиться в постель с тем, с кем не хочется, и передумать я могу в любой момент происходящего, но в действительности мне было бы слишком неловко вслух сказать «нет».
Вероятно, мне казалось, что, после того как он проделал такой длинный путь, было бы невежливо отправить его восвояси ни с чем. Все эти предрассудки родом из моего детства, где гостеприимство ставилось превыше всего, где было неважно, останемся мы без обеда или нет, лишь бы нашлось, чем накормить гостя.
Еще я чувствовала, что обо мне и Гасе уже думают как о паре, и это очень меня возбуждало. Отказаться переспать с ним было бы не только непростительно грубо, но означало бы плюнуть в лицо судьбе, навлечь на себя гнев всех известных мне богов. От этой последней мысли мне стало значительно легче жить, поскольку она полностью исключала всякие «буду — не буду». Выбора у меня нет. Я должна переспать с ним. Никаких угрызений, славно и просто.
И все равно я не переставала нервничать.
Наверное, предусмотреть всего не может никто.
Я села на кровать и принялась теребить свои серьги. Гас бродил по спальне, брал в руки вещи, ставил их на место, говорил много и с удовольствием.
— Хорошие книги, Люси. Все, кроме этой калифорнийской дряни, — пробормотал он, взглянув на обложку опуса под названием: «Кто за рулем в нестабильной семье девяностых годов».
Потом снова вдела серьги, чтобы иметь возможность еще раз их снять. Всегда считала, что в ситуации соблазнения бижутерия — вещь очень полезная, потому что, снимая украшения, вы создаете впечатление, будто активно раздеваетесь и уже готовы на все, а в действительности ваш партнер успевает разоблачиться до трусов, а вы еще и не начинали, что дает вам возможность отступить или передумать, не обнажившись, между прочим, дальше кистей рук.
Этому приему я научилась в пятнадцать, летом, когда мы с Энн Гаррет, Фионой Харт и парнями с нашей улицы играли в покер на раздевание. И у Энн, и у Фионы грудь уже была, и в то лето, переполненное сексуальными флюидами, правда, ко мне это не имело отношения, они жаждали оказаться в ситуации, где могли бы показать себя. У меня грудей не было, и пусть даже меня безмерно радовало ощущение того, что у меня есть друзья, я скорее умерла бы на месте, чем теплым летним вечером согласилась сидеть на лужайке за ларьками, в одном лифчике и трусах, с Дереком и Гордоном Уитли, Джо Ньюи и Полом Стэплтоном.
Поэтому я решала проблему, нацепив на себя столько побрякушек, сколько могла добыть. Уши у меня еще не были проколоты — до этого я дошла только в двадцать три года, — так что приходилось носить клипсы, от которых нарушалось кровообращение и мочки ушей опухали и ужасно болели, но на такие жертвы я шла легко (хотя всегда с облегчением проигрывала первые две карты). Кроме того, я контрабандой выносила из дому мамино кольцо с камеей, которое она хранила завернутым в папиросную бумагу в коробочке в нижнем ящике своего шкафа и сама надевала только на годовщину свадьбы и день рождения. Мне оно было велико, и я жила в вечном ужасе обронить его. Еще вешала на руку три пластмассовых браслета из коробки кукурузных хлопьев с сюрпризом, на шею — крестик на цепочке, и, таким образом, при самом большом невезении снимала с себя, помимо украшений, разве что носки и босоножки. Причем от греха подальше носков натягивала по три пары.
А вот Энн и Фиона по тогда еще непонятной мне причине вообще не носили украшений.
Да и к выигрышу они не особенно стремились, выкидывали королей и тузов, как немодную одежду, и через пять минут после начала партии разоблачались до лифчиков и трусов, смущенно хихикали, говорили, как им стыдно, садились как можно прямее, втянув живот, отведя назад плечи и выпятив грудь. А я оставалась при полном параде, если не считать горки розовых браслетов, клипсов и колечек на траве рядом со мной.
Это было очень странно. Вообще я почти никогда не выигрываю, но в покер на раздевание каким-то образом умудрялась выигрывать всегда. А самое непонятное то, что никого из игроков мои победы не огорчали. И я сама только спустя несколько лет поняла, что они не были, как я самодовольно полагала, неудачниками.
Это я была очень наивной дурочкой.
Итак, я то вдевала, то вынимала серьги, а Гас тем временем знакомился с обстановкой моей спальни.
— Люси, если можно, я бы прилег ненадолго.
— Пожалуйста.
— А можно я сниму ботинки?
— Д-да, конечно.
Я ожидала, что он снимет не только ботинки. Если он этим ограничится, значит, я дешево отделалась. Если пойдет дальше — дело дрянь, мне не выкрутиться.
Он лег рядом со мной, взял меня за руку и сказал:
— Мне хорошо.
Я согласно кивнула. Действительно хорошо.
— Знаешь что, Люси Салл…
— Что?
Он молчал.
— Что? — переспросила я, оборачиваясь к нему.
Но он уже спал. Спал, растянувшись на моей кровати, прямо в джинсах и рубашке. Он был такой милый. Длинные черные ресницы бросали тень на его щеки, на подбородке чуть заметно пробивалась щетина, губы чуть приоткрыты в улыбке.
Я смотрела на него и не могла оторваться.
Вот кто мне нужен, подумала я. Он и никто другой.
Гас упорно стремился втянуть таксиста в беседу, задавал ему всевозможные вопросы типа «кто был наиболее известный из ваших пассажиров», потом «наименее известный из ваших пассажиров», нес еще какую-то чепуху и замолчал только после того, как где-то в районе Фулхэма тот резко затормозил и в лаконичных, но емких выражениях предупредил нас, что, если Гас немедленно не заткнется, мы оба можем освободить салон, топать пешком, куда нам надо, и обмениваться путевыми впечатлениями сколько влезет.
За такси заплатила я, но Гас насильно всучил мне свою пригоршню иностранной мелочи.
— Зачем они мне? Не надо, — протестовала я.
— Возьми, Люси, — настаивал он, прибавив с немалой долей иронии: — У меня, знаешь, тоже своя гордость имеется.
Я долго возилась с ключом, пытаясь открыть входную дверь.
Мы наконец вошли в квартиру, я предложила выпить чаю, но Гаса чай не интересовал.
— Люси, я страшно устал, — простонал он. — Мы пойдем спать?
О господи! Я знала, что это значит.
Меня беспокоило слишком многое, проблема контрацепции не в последнюю очередь, а Гас, похоже, был не в том состоянии, чтобы заботиться о таких вещах. И не только заботиться, но даже просто думать. Возможно, когда он не пьян, то способен отвечать за свои поступки, — хотя на это я особой надежды не имела, — но сейчас, кажется, пришла моя очередь мыслить здраво и думать о последствиях. Не то чтобы я возражала: как известно, в моем вкусе мужчины неразумные, дикие и необузданные.
— Так как же, Люси? — улыбнулся мой герой.
— Конечно! — насколько могла беззаботно, весело и спокойно ответила я, стараясь казаться уверенной в себе женщиной. Потом испугалась, не слишком ли я настойчива и разнузданна. Я вовсе не хотела, чтобы он увидел, какой я на самом деле клубок нервов, но заставлять его думать, что я умираю от желания отправиться с ним в постель, тоже лишнее.
— Ну что, пошли, — промямлила я, надеясь, что мой тон близок к нейтральному.
Я понимала, что веду себя не совсем разумно. Пригласила совершенно незнакомого человека, незнакомого мужчину, притом очень странного, в пустую квартиру. Если меня изнасилуют, ограбят и убьют, кроме себя самой, винить будет некого. Хотя по поведению Гаса было не похоже, что он настроен на насилие и грабеж. Он увлеченно кружил по моей спальне, совал нос во все по очереди ящики, читал валявшиеся повсюду счета, восхищался, как у меня уютно.
— Настоящий камин! — восторгался он. — Люси Салливан, ты хоть понимаешь, что это значит?
— А что это значит?
— Что мы должны поставить перед ним стулья, сидеть, любоваться пляской языков пламени и рассказывать истории.
— Да, но, видишь ли, мы камином не пользуемся, потому что дымоход надо…
Но он уже не слушал, ибо открыл мой платяной шкаф и самозабвенно перебирал вешалки.
— Ага! Грубый домотканый плащ, — воскликнул он, вытаскивая оттуда мое старое пальто, длинное бархатное, с капюшоном. — Что скажешь?
Он примерил пальто (и, честно говоря, кажется, больше ничего ему на себя надевать не хотелось), нахлобучил капюшон и встал перед зеркалом, запахнув полы.
— Замечательно, — рассмеялась я. — Вылитый ты.
Он немного походил на эльфа, но эльфа очень сексуального.
— Люси Салливан, ты смеешься надо мной?
— Вовсе нет.
Я действительно не смеялась, потому что, по-моему, он был просто великолепен. Меня восхищал его энтузиазм, его интерес ко всему, его необычный взгляд на вещи. Да, другого слова найти не могу: я была очарована.
Кроме того, к моему большому облегчению, он заигрался в переодевание вместо того, чтобы домогаться меня. Я действительно находила его привлекательным, даже очень привлекательным, но ложиться с ним в постель мне казалось несколько преждевременным. С другой стороны, я сказала, что он может проводить меня до дома и зайти в гости, а в данном случае, по моим ощущениям и по соображениям этикета, я просто не могла не лечь с ним в постель.
Теоретически, конечно, у меня есть право не ложиться в постель с тем, с кем не хочется, и передумать я могу в любой момент происходящего, но в действительности мне было бы слишком неловко вслух сказать «нет».
Вероятно, мне казалось, что, после того как он проделал такой длинный путь, было бы невежливо отправить его восвояси ни с чем. Все эти предрассудки родом из моего детства, где гостеприимство ставилось превыше всего, где было неважно, останемся мы без обеда или нет, лишь бы нашлось, чем накормить гостя.
Еще я чувствовала, что обо мне и Гасе уже думают как о паре, и это очень меня возбуждало. Отказаться переспать с ним было бы не только непростительно грубо, но означало бы плюнуть в лицо судьбе, навлечь на себя гнев всех известных мне богов. От этой последней мысли мне стало значительно легче жить, поскольку она полностью исключала всякие «буду — не буду». Выбора у меня нет. Я должна переспать с ним. Никаких угрызений, славно и просто.
И все равно я не переставала нервничать.
Наверное, предусмотреть всего не может никто.
Я села на кровать и принялась теребить свои серьги. Гас бродил по спальне, брал в руки вещи, ставил их на место, говорил много и с удовольствием.
— Хорошие книги, Люси. Все, кроме этой калифорнийской дряни, — пробормотал он, взглянув на обложку опуса под названием: «Кто за рулем в нестабильной семье девяностых годов».
Потом снова вдела серьги, чтобы иметь возможность еще раз их снять. Всегда считала, что в ситуации соблазнения бижутерия — вещь очень полезная, потому что, снимая украшения, вы создаете впечатление, будто активно раздеваетесь и уже готовы на все, а в действительности ваш партнер успевает разоблачиться до трусов, а вы еще и не начинали, что дает вам возможность отступить или передумать, не обнажившись, между прочим, дальше кистей рук.
Этому приему я научилась в пятнадцать, летом, когда мы с Энн Гаррет, Фионой Харт и парнями с нашей улицы играли в покер на раздевание. И у Энн, и у Фионы грудь уже была, и в то лето, переполненное сексуальными флюидами, правда, ко мне это не имело отношения, они жаждали оказаться в ситуации, где могли бы показать себя. У меня грудей не было, и пусть даже меня безмерно радовало ощущение того, что у меня есть друзья, я скорее умерла бы на месте, чем теплым летним вечером согласилась сидеть на лужайке за ларьками, в одном лифчике и трусах, с Дереком и Гордоном Уитли, Джо Ньюи и Полом Стэплтоном.
Поэтому я решала проблему, нацепив на себя столько побрякушек, сколько могла добыть. Уши у меня еще не были проколоты — до этого я дошла только в двадцать три года, — так что приходилось носить клипсы, от которых нарушалось кровообращение и мочки ушей опухали и ужасно болели, но на такие жертвы я шла легко (хотя всегда с облегчением проигрывала первые две карты). Кроме того, я контрабандой выносила из дому мамино кольцо с камеей, которое она хранила завернутым в папиросную бумагу в коробочке в нижнем ящике своего шкафа и сама надевала только на годовщину свадьбы и день рождения. Мне оно было велико, и я жила в вечном ужасе обронить его. Еще вешала на руку три пластмассовых браслета из коробки кукурузных хлопьев с сюрпризом, на шею — крестик на цепочке, и, таким образом, при самом большом невезении снимала с себя, помимо украшений, разве что носки и босоножки. Причем от греха подальше носков натягивала по три пары.
А вот Энн и Фиона по тогда еще непонятной мне причине вообще не носили украшений.
Да и к выигрышу они не особенно стремились, выкидывали королей и тузов, как немодную одежду, и через пять минут после начала партии разоблачались до лифчиков и трусов, смущенно хихикали, говорили, как им стыдно, садились как можно прямее, втянув живот, отведя назад плечи и выпятив грудь. А я оставалась при полном параде, если не считать горки розовых браслетов, клипсов и колечек на траве рядом со мной.
Это было очень странно. Вообще я почти никогда не выигрываю, но в покер на раздевание каким-то образом умудрялась выигрывать всегда. А самое непонятное то, что никого из игроков мои победы не огорчали. И я сама только спустя несколько лет поняла, что они не были, как я самодовольно полагала, неудачниками.
Это я была очень наивной дурочкой.
Итак, я то вдевала, то вынимала серьги, а Гас тем временем знакомился с обстановкой моей спальни.
— Люси, если можно, я бы прилег ненадолго.
— Пожалуйста.
— А можно я сниму ботинки?
— Д-да, конечно.
Я ожидала, что он снимет не только ботинки. Если он этим ограничится, значит, я дешево отделалась. Если пойдет дальше — дело дрянь, мне не выкрутиться.
Он лег рядом со мной, взял меня за руку и сказал:
— Мне хорошо.
Я согласно кивнула. Действительно хорошо.
— Знаешь что, Люси Салл…
— Что?
Он молчал.
— Что? — переспросила я, оборачиваясь к нему.
Но он уже спал. Спал, растянувшись на моей кровати, прямо в джинсах и рубашке. Он был такой милый. Длинные черные ресницы бросали тень на его щеки, на подбородке чуть заметно пробивалась щетина, губы чуть приоткрыты в улыбке.
Я смотрела на него и не могла оторваться.
Вот кто мне нужен, подумала я. Он и никто другой.
22
Я вытянула из-под него покрывало и заботливо укрыла его, отчего меня обуяла небывалая нежность. Затем, только чтобы упрочить это приятное чувство, убрала с его лба волнистую прядь. Задумалась, правильно ли, чтобы он спал одетым, потом решила, что сойдет и так: не собираюсь же я сама раздевать его. Намерения копаться в его нижнем белье, тайком бросая оценивающие взгляды и строя планы, у меня точно не было.
Далее, чувствуя себя, скажем так, более раскованно, я начала готовиться ко сну, надела пижаму (я была абсолютно уверена, что Гас не из тех, кто балдеет от сексуального женского белья, да оно и к лучшему, потому что у меня такого белья нет). По моим ощущениям, его подобные изыски скорее испугали бы, чем взволновали. Хотя, конечно, чужая душа — потемки…
Еще я почистила зубы. Разумеется, я почистила зубы. Я чистила их с таким усердием, что у меня заныли десны, потому что твердо знала: как следует вычистить зубы — самое важное, когда ложишься в постель с малознакомым мужчиной. Можно даже не читать статей в женских журналах и не руководствоваться своим богатым опытом, чтобы понять, как это важно. Ужасно грустно думать, что мужчина, которому ты понравилась настолько, что он захотел провести с тобой целую ночь, утром может рвануть к двери со спринтерской скоростью, если твое дыхание недостаточно благоуханно, но, увы, такова жизнь. Грусти не грусти — ничего тут не поделаешь.
Вместо того чтобы смыть косметику, я накрасилась еще больше. Поутру, когда Гас проснется, мне хотелось выглядеть красавицей, и я решила, что мой тщательный макияж компенсирует его трезвость, смягчит похмелье, если угодно. Затем юркнула в постель рядом с ним. Во сне он был такой лапочка.
Я лежала, смотрела в темноту, думала обо всем, что произошло этим вечером, и то ли от возбуждения и желания, то ли от разочарования, то ли (почему бы?) от облегчения уснуть не могла.
Через некоторое время хлопнула входная дверь, послышались голоса Карен, Шарлотты и еще один мужской, звяканье чашек в кухне, тихий разговор, приглушенные смешки. Все было куда спокойнее, чем накануне ночью, — ни «Звуков музыки», ни падающих стульев, ни оглушительных взрывов хохота.
Пролежав целую вечность в темноте, я решила все-таки встать и посмотреть, что у них там без меня творится. Я чувствовала себя несколько не у дел, но это-то мне как раз не в новинку. Осторожно выбравшись из-под одеяла, чтобы не потревожить Гаса, на цыпочках вышла из комнаты в коридор, но, тихонько закрывая дверь спальни, врезалась в большой и темный предмет, которого обычно в нашем коридоре не наблюдается.
Я подпрыгнула до потолка и вскрикнула:
— О господи!
— Люси, — сказал знакомый мужской голос. И чьи-то руки опустились на мои плечи.
— Дэниэл! — поперхнулась я от неожиданности, поворачиваясь к нему. — Что ты здесь делаешь? Идиот, чуть на всю жизнь заикой не оставил!
Но Дэниэл, вместо того чтобы извиниться, дико развеселился и согнулся пополам от хохота.
— Привет, Люси, — еле выдавил он, отсмеявшись. — Ты, как всегда, со мной любезна. А я думал, ты уже на полпути к Москве.
— Ты что тут рыщешь в темноте у меня под дверью? — неласково спросила я.
Все еще смеясь, Дэниэл привалился к стене.
— Ну у тебя сейчас и вид, — простонал он, вытирая набежавшие слезы, — видела бы ты.
Я была шокирована, раздражена и вовсе не находила происходящее забавным, а потому дала ему тумака.
— Смотри-ка, — не переставая смеяться, заметил он, — ты еще и опасна.
Не успела я стукнуть его еще раз, как в коридор выскочила Карен, и мне сразу все стало ясно. Она многозначительно подмигнула мне и пропела:
— Это я пригласила Дэниэла зайти. Ты тут ни при чем, не волнуйся.
Браво, Карен. Как всегда, великолепна. Мне оставалось только бескорыстно восхищаться. Похоже, в ее отношениях с Дэниэлом что-то сдвинулось с мертвой точки.
— Вообще-то, я уже собирался уходить, — сказал Дэниэл, — но, поскольку ты встала, пожалуй, посижу еще.
Мы перебазировались в гостиную, хранившую последствия недавнего чаепития. Я испытывала некоторую неловкость оттого, что Дэниэл застиг меня в голубой полушерстяной пижаме. Шарлотта тут же с безмятежно-счастливым лицом растянулась на диване.
— Люси, — восторженно начала она, — это так замечательно, что ты не спишь! Поди сюда, посиди со мной.
Она сама села и похлопала по диванной подушке. Я примостилась рядом с нею, скромно подобрав под себя ноги. У меня уже облупился лак на ногтях, на пятке была мозоль, и Дэниэлу это видеть незачем.
— Чая не осталось? — спросила я.
— Полно, — обрадовала меня Шарлотта.
— Я тебе налью, — сказал Дэниэл и устремился в кухню. Ровно через две секунды он вернулся, налил чаю в большую кружку, добавил молока, положил две ложки сахара, размешал и протянул мне.
— Спасибо, и ты иногда на что-нибудь сгодишься.
Он стоял у дивана, нависая надо мной.
— Да сними ты пальто, — раздраженно буркнула я. — В нем ты похож на гробовщика.
— А мне оно нравится.
— И сядь. Ты мне свет загораживаешь.
— Извини.
Дэниэл сел в кресло рядом со мной, а Карен тут же опустилась на пол, изящно приклонив головку на подлокотник. Глаза у нее сияли, выражение лица было мечтательно-романтическое. Честно говоря, меня это потрясло.
Она вела себя совершенно несвойственным ей образом. Обычное амплуа Карен — недоступная стерва, которая вьет из мужчин веревки и самого уравновешенного парня способна превратить в нечто дрожащее и неуверенное в себе. Она несколько жестковата в общении, а сейчас выглядела мягкой, милой и нежной.
Хорошо, хорошо, хорошо…
— Я познакомилась с парнем, — объявила Шарлотта.
— И я, — радостно подхватила я.
И Карен, но, пожалуй, сейчас ей было как-то не с руки говорить об этом.
— Мы знаем, — сказала Шарлотта. — Карен подслушивала у тебя под дверью, хотела понять, делом ли вы там занимаетесь.
— Ах ты, трепло несчастное… — в полном бешенстве взвилась Карен.
— Тише, тише, — перебила ее я. — Не ссорьтесь. Мне не терпится узнать в подробностях о новом парне Шарлотты.
— Нет, сначала я хочу услышать, что там у тебя, — запротестовала Шарлотта.
— Нет, давай ты первая.
— Нет, ты.
Карен сделала скучное, взрослое лицо, но это только из-за Дэниэла — чтобы не подумал, будто она занимается такими глупостями, как девчачьи сплетни. Мы ее не осуждали: все мы вели себя точно так же в присутствии парней, по которым сходили с ума. Я первая этим грешу. Это просто военная хитрость, и как только она убедится, что он заинтересовался, то снова станет самой собою.
— Пожалуйста, Люси, рассказывай первая, — вмешался Дэниэл.
Карен не успела скрыть удивления, затем подхватила:
— Давай, Люси, не тяни. Хватит стесняться.
— Ладно, — в полном восторге согласилась я.
— Классно. — Шарлотта обхватила руками колени и приготовилась слушать.
— С чего прикажете начать? — улыбаясь до ушей, спросила я.
— Посмотрите на нее, — сухо заметила Карен. — Ни дать, ни взять кошка, добравшаяся до сметаны.
— Как его зовут? — вступила Шарлотта.
— Гас.
— Гас?! — поморщилась Карен. — Фу, какое ужасное имя. Горилла Гас. Гусенок Гасси.
— А какой он из себя? — не обращая на нее внимания, продолжала Шарлотта.
— Он просто замечательный, — начала я, воодушевляясь все больше и больше. А потом заметила, что Дэниэл как-то странно на меня смотрит. Он подался вперед, сцепил руки на коленях и не отводил от меня глаз. Вид у него был то ли растерянный, то ли грустный.
— Ты почему на меня так смотришь? — спросила я.
— Как — так?
Но это крикнула Карен, а не Дэниэл.
— Спасибо, Карен, — вежливо произнес Дэниэл, — я пока и сам могу связать два слова, если понадобится.
Она передернула плечами и надменно тряхнула белокурой гривой. Если не считать легкого румянца, никто и в жизни не заметил бы, что она смутилась. Я позавидовала ее самообладанию и уверенности в себе.
Дэниэл обернулся ко мне.
— Так о чем мы? — спросил он. — Как — так?
Я начала глупо хихикать.
— Не знаю, — выдохнула я. — Смешно. Как будто ты знаешь обо мне что-то, чего не знаю я сама. Ладно, проехали.
— Люси, — серьезно сказал он, — я не настолько глуп, чтобы утверждать, что знаю что-то такое, чего не знаешь ты. Мне пока жить хочется.
— Молодец, — усмехнулась я. — Так можно я расскажу о своем новом знакомом?
— Да, — прошипела Шарлотта. — Продолжай, прошу тебя.
— Так во-о-от, — протянула я. — Ему двадцать четыре года, он ирландец, и он просто чудо. Совершенно не зануда, веселый, в меру сумасшедший. Не похож ни на кого из моих прежних знакомых и…
— Правда? — перебил меня удивленный Дэниэл. — А как же тот Энтони, с которым у тебя, помнишь…
— Гас нисколько не похож на Энтони. Энтони был просто ненормальный. А Гас нет, — твердо закончила я.
— Ладно, а что же тот другой выпивоха-ирландец, с которым ты встречалась? — не унимался Дэниэл.
— Кто? — начиная сердиться, спросила я.
— Как его там, — пробормотал Дэниэл, — Мэтью, что ли? Малкольм?
— Малакай, — услужливо шепнула Карен. Предательница.
— Правильно, Малакай.
— На Малакая Гас тоже не похож, — возмутилась я. — Малакай пил, не просыхая.
Дэниэл ничего не сказал, только поднял бровь и бросил в мою сторону многозначительный взгляд.
— Ладно! — взорвалась я. — Прошу прощения за «Гиннесс». Не беспокойся, убытки я тебе возмещу. Но с каких пор ты стал таким мелочным и занудным? Что ты ко мне придираешься?! Слушай, если ничего хорошего сказать не можешь, лучше ничего не говори!
— Извини.
Вид у него был такой сокрушенный, что я почувствовала себя виноватой, потянулась к нему, в знак примирения робко тронула его колено. Я ведь ирландка и не привычна к жарким вспышкам чувств.
— И ты извини, — пробормотала я.
— Может, наконец-то выйдешь замуж, — предположила Шарлотта. — Может, этот твой Гас — как раз тот, о ком говорила ваша гадалка.
— Может, — вяло согласилась я, потому что мне было стыдно признать, что я и сама об этом подумала.
— Знаешь, — смущенно потупившись, продолжала Шарлотта, — одно время я думала, что твой таинственный незнакомец и будущий муж — Дэниэл.
Я расхохоталась от души.
— Он?! Да я к нему на пушечный выстрел не подойду: его вечно днем с огнем не найдешь, когда надо.
Дэниэл как будто обиделся, а Карен, похоже, была просто в бешенстве.
Я поторопилась пойти на попятный и преданно подмигнула Дэниэлу.
— Дэниэл, я шучу. Ты же знаешь, что я хотела сказать, но, если тебя это утешит, моя мама была бы в восторге. Для нее ты идеальный зять.
— Знаю, — вздохнул он. — Но ты права, ничего у нас с тобой не получится. Для тебя я слишком обыкновенный, верно, Люси?
— Как это?
— Ну… у меня есть работа, я никогда не встречаюсь с тобой пьяный в доску, плачу за тебя, когда мы куда-нибудь ходим, меня не осеняет вдохновение, и я не испытываю мук творчества.
— Заткнись, — рассмеялась я. — Послушать тебя, так все мои парни — пьяницы, вруны и бездельники.
— Может быть, и так, — сказал он, — не думаю, чтобы твоя мать пришла в восторг от знакомства с Гасом.
— А ей и не придется с ним знакомиться.
— Придется, если ты собралась за него замуж, — возразил Дэниэл.
— Заткнись, пожалуйста! — взмолилась я. — Кажется, мне раз в жизни повезло, а ты…
Я поймала его взгляд. Виноватым он не казался, но, прежде чем я успела продолжить обличительную речь, он сказал:
— Ну, Шарлотта, а теперь послушаем о твоем парне.
Шарлотта согласилась и с нескрываемой радостью поведала, что его зовут Саймон, он высокий симпатичный блондин, ему двадцать девять лет, занимается рекламой, у него спортивный автомобиль, всю вечеринку не отходил от нее ни на шаг и должен звонить сегодня, чтобы пригласить ее пообедать.
— И я знаю, что позвонит, — вся сияя, закончила она. — У меня предчувствие, что все будет очень хорошо.
— Здорово! — обрадовалась я. — Похоже, у всех у нас вечер удался.
А потом ушла к себе и юркнула обратно в постель, к Гасу.
Далее, чувствуя себя, скажем так, более раскованно, я начала готовиться ко сну, надела пижаму (я была абсолютно уверена, что Гас не из тех, кто балдеет от сексуального женского белья, да оно и к лучшему, потому что у меня такого белья нет). По моим ощущениям, его подобные изыски скорее испугали бы, чем взволновали. Хотя, конечно, чужая душа — потемки…
Еще я почистила зубы. Разумеется, я почистила зубы. Я чистила их с таким усердием, что у меня заныли десны, потому что твердо знала: как следует вычистить зубы — самое важное, когда ложишься в постель с малознакомым мужчиной. Можно даже не читать статей в женских журналах и не руководствоваться своим богатым опытом, чтобы понять, как это важно. Ужасно грустно думать, что мужчина, которому ты понравилась настолько, что он захотел провести с тобой целую ночь, утром может рвануть к двери со спринтерской скоростью, если твое дыхание недостаточно благоуханно, но, увы, такова жизнь. Грусти не грусти — ничего тут не поделаешь.
Вместо того чтобы смыть косметику, я накрасилась еще больше. Поутру, когда Гас проснется, мне хотелось выглядеть красавицей, и я решила, что мой тщательный макияж компенсирует его трезвость, смягчит похмелье, если угодно. Затем юркнула в постель рядом с ним. Во сне он был такой лапочка.
Я лежала, смотрела в темноту, думала обо всем, что произошло этим вечером, и то ли от возбуждения и желания, то ли от разочарования, то ли (почему бы?) от облегчения уснуть не могла.
Через некоторое время хлопнула входная дверь, послышались голоса Карен, Шарлотты и еще один мужской, звяканье чашек в кухне, тихий разговор, приглушенные смешки. Все было куда спокойнее, чем накануне ночью, — ни «Звуков музыки», ни падающих стульев, ни оглушительных взрывов хохота.
Пролежав целую вечность в темноте, я решила все-таки встать и посмотреть, что у них там без меня творится. Я чувствовала себя несколько не у дел, но это-то мне как раз не в новинку. Осторожно выбравшись из-под одеяла, чтобы не потревожить Гаса, на цыпочках вышла из комнаты в коридор, но, тихонько закрывая дверь спальни, врезалась в большой и темный предмет, которого обычно в нашем коридоре не наблюдается.
Я подпрыгнула до потолка и вскрикнула:
— О господи!
— Люси, — сказал знакомый мужской голос. И чьи-то руки опустились на мои плечи.
— Дэниэл! — поперхнулась я от неожиданности, поворачиваясь к нему. — Что ты здесь делаешь? Идиот, чуть на всю жизнь заикой не оставил!
Но Дэниэл, вместо того чтобы извиниться, дико развеселился и согнулся пополам от хохота.
— Привет, Люси, — еле выдавил он, отсмеявшись. — Ты, как всегда, со мной любезна. А я думал, ты уже на полпути к Москве.
— Ты что тут рыщешь в темноте у меня под дверью? — неласково спросила я.
Все еще смеясь, Дэниэл привалился к стене.
— Ну у тебя сейчас и вид, — простонал он, вытирая набежавшие слезы, — видела бы ты.
Я была шокирована, раздражена и вовсе не находила происходящее забавным, а потому дала ему тумака.
— Смотри-ка, — не переставая смеяться, заметил он, — ты еще и опасна.
Не успела я стукнуть его еще раз, как в коридор выскочила Карен, и мне сразу все стало ясно. Она многозначительно подмигнула мне и пропела:
— Это я пригласила Дэниэла зайти. Ты тут ни при чем, не волнуйся.
Браво, Карен. Как всегда, великолепна. Мне оставалось только бескорыстно восхищаться. Похоже, в ее отношениях с Дэниэлом что-то сдвинулось с мертвой точки.
— Вообще-то, я уже собирался уходить, — сказал Дэниэл, — но, поскольку ты встала, пожалуй, посижу еще.
Мы перебазировались в гостиную, хранившую последствия недавнего чаепития. Я испытывала некоторую неловкость оттого, что Дэниэл застиг меня в голубой полушерстяной пижаме. Шарлотта тут же с безмятежно-счастливым лицом растянулась на диване.
— Люси, — восторженно начала она, — это так замечательно, что ты не спишь! Поди сюда, посиди со мной.
Она сама села и похлопала по диванной подушке. Я примостилась рядом с нею, скромно подобрав под себя ноги. У меня уже облупился лак на ногтях, на пятке была мозоль, и Дэниэлу это видеть незачем.
— Чая не осталось? — спросила я.
— Полно, — обрадовала меня Шарлотта.
— Я тебе налью, — сказал Дэниэл и устремился в кухню. Ровно через две секунды он вернулся, налил чаю в большую кружку, добавил молока, положил две ложки сахара, размешал и протянул мне.
— Спасибо, и ты иногда на что-нибудь сгодишься.
Он стоял у дивана, нависая надо мной.
— Да сними ты пальто, — раздраженно буркнула я. — В нем ты похож на гробовщика.
— А мне оно нравится.
— И сядь. Ты мне свет загораживаешь.
— Извини.
Дэниэл сел в кресло рядом со мной, а Карен тут же опустилась на пол, изящно приклонив головку на подлокотник. Глаза у нее сияли, выражение лица было мечтательно-романтическое. Честно говоря, меня это потрясло.
Она вела себя совершенно несвойственным ей образом. Обычное амплуа Карен — недоступная стерва, которая вьет из мужчин веревки и самого уравновешенного парня способна превратить в нечто дрожащее и неуверенное в себе. Она несколько жестковата в общении, а сейчас выглядела мягкой, милой и нежной.
Хорошо, хорошо, хорошо…
— Я познакомилась с парнем, — объявила Шарлотта.
— И я, — радостно подхватила я.
И Карен, но, пожалуй, сейчас ей было как-то не с руки говорить об этом.
— Мы знаем, — сказала Шарлотта. — Карен подслушивала у тебя под дверью, хотела понять, делом ли вы там занимаетесь.
— Ах ты, трепло несчастное… — в полном бешенстве взвилась Карен.
— Тише, тише, — перебила ее я. — Не ссорьтесь. Мне не терпится узнать в подробностях о новом парне Шарлотты.
— Нет, сначала я хочу услышать, что там у тебя, — запротестовала Шарлотта.
— Нет, давай ты первая.
— Нет, ты.
Карен сделала скучное, взрослое лицо, но это только из-за Дэниэла — чтобы не подумал, будто она занимается такими глупостями, как девчачьи сплетни. Мы ее не осуждали: все мы вели себя точно так же в присутствии парней, по которым сходили с ума. Я первая этим грешу. Это просто военная хитрость, и как только она убедится, что он заинтересовался, то снова станет самой собою.
— Пожалуйста, Люси, рассказывай первая, — вмешался Дэниэл.
Карен не успела скрыть удивления, затем подхватила:
— Давай, Люси, не тяни. Хватит стесняться.
— Ладно, — в полном восторге согласилась я.
— Классно. — Шарлотта обхватила руками колени и приготовилась слушать.
— С чего прикажете начать? — улыбаясь до ушей, спросила я.
— Посмотрите на нее, — сухо заметила Карен. — Ни дать, ни взять кошка, добравшаяся до сметаны.
— Как его зовут? — вступила Шарлотта.
— Гас.
— Гас?! — поморщилась Карен. — Фу, какое ужасное имя. Горилла Гас. Гусенок Гасси.
— А какой он из себя? — не обращая на нее внимания, продолжала Шарлотта.
— Он просто замечательный, — начала я, воодушевляясь все больше и больше. А потом заметила, что Дэниэл как-то странно на меня смотрит. Он подался вперед, сцепил руки на коленях и не отводил от меня глаз. Вид у него был то ли растерянный, то ли грустный.
— Ты почему на меня так смотришь? — спросила я.
— Как — так?
Но это крикнула Карен, а не Дэниэл.
— Спасибо, Карен, — вежливо произнес Дэниэл, — я пока и сам могу связать два слова, если понадобится.
Она передернула плечами и надменно тряхнула белокурой гривой. Если не считать легкого румянца, никто и в жизни не заметил бы, что она смутилась. Я позавидовала ее самообладанию и уверенности в себе.
Дэниэл обернулся ко мне.
— Так о чем мы? — спросил он. — Как — так?
Я начала глупо хихикать.
— Не знаю, — выдохнула я. — Смешно. Как будто ты знаешь обо мне что-то, чего не знаю я сама. Ладно, проехали.
— Люси, — серьезно сказал он, — я не настолько глуп, чтобы утверждать, что знаю что-то такое, чего не знаешь ты. Мне пока жить хочется.
— Молодец, — усмехнулась я. — Так можно я расскажу о своем новом знакомом?
— Да, — прошипела Шарлотта. — Продолжай, прошу тебя.
— Так во-о-от, — протянула я. — Ему двадцать четыре года, он ирландец, и он просто чудо. Совершенно не зануда, веселый, в меру сумасшедший. Не похож ни на кого из моих прежних знакомых и…
— Правда? — перебил меня удивленный Дэниэл. — А как же тот Энтони, с которым у тебя, помнишь…
— Гас нисколько не похож на Энтони. Энтони был просто ненормальный. А Гас нет, — твердо закончила я.
— Ладно, а что же тот другой выпивоха-ирландец, с которым ты встречалась? — не унимался Дэниэл.
— Кто? — начиная сердиться, спросила я.
— Как его там, — пробормотал Дэниэл, — Мэтью, что ли? Малкольм?
— Малакай, — услужливо шепнула Карен. Предательница.
— Правильно, Малакай.
— На Малакая Гас тоже не похож, — возмутилась я. — Малакай пил, не просыхая.
Дэниэл ничего не сказал, только поднял бровь и бросил в мою сторону многозначительный взгляд.
— Ладно! — взорвалась я. — Прошу прощения за «Гиннесс». Не беспокойся, убытки я тебе возмещу. Но с каких пор ты стал таким мелочным и занудным? Что ты ко мне придираешься?! Слушай, если ничего хорошего сказать не можешь, лучше ничего не говори!
— Извини.
Вид у него был такой сокрушенный, что я почувствовала себя виноватой, потянулась к нему, в знак примирения робко тронула его колено. Я ведь ирландка и не привычна к жарким вспышкам чувств.
— И ты извини, — пробормотала я.
— Может, наконец-то выйдешь замуж, — предположила Шарлотта. — Может, этот твой Гас — как раз тот, о ком говорила ваша гадалка.
— Может, — вяло согласилась я, потому что мне было стыдно признать, что я и сама об этом подумала.
— Знаешь, — смущенно потупившись, продолжала Шарлотта, — одно время я думала, что твой таинственный незнакомец и будущий муж — Дэниэл.
Я расхохоталась от души.
— Он?! Да я к нему на пушечный выстрел не подойду: его вечно днем с огнем не найдешь, когда надо.
Дэниэл как будто обиделся, а Карен, похоже, была просто в бешенстве.
Я поторопилась пойти на попятный и преданно подмигнула Дэниэлу.
— Дэниэл, я шучу. Ты же знаешь, что я хотела сказать, но, если тебя это утешит, моя мама была бы в восторге. Для нее ты идеальный зять.
— Знаю, — вздохнул он. — Но ты права, ничего у нас с тобой не получится. Для тебя я слишком обыкновенный, верно, Люси?
— Как это?
— Ну… у меня есть работа, я никогда не встречаюсь с тобой пьяный в доску, плачу за тебя, когда мы куда-нибудь ходим, меня не осеняет вдохновение, и я не испытываю мук творчества.
— Заткнись, — рассмеялась я. — Послушать тебя, так все мои парни — пьяницы, вруны и бездельники.
— Может быть, и так, — сказал он, — не думаю, чтобы твоя мать пришла в восторг от знакомства с Гасом.
— А ей и не придется с ним знакомиться.
— Придется, если ты собралась за него замуж, — возразил Дэниэл.
— Заткнись, пожалуйста! — взмолилась я. — Кажется, мне раз в жизни повезло, а ты…
Я поймала его взгляд. Виноватым он не казался, но, прежде чем я успела продолжить обличительную речь, он сказал:
— Ну, Шарлотта, а теперь послушаем о твоем парне.
Шарлотта согласилась и с нескрываемой радостью поведала, что его зовут Саймон, он высокий симпатичный блондин, ему двадцать девять лет, занимается рекламой, у него спортивный автомобиль, всю вечеринку не отходил от нее ни на шаг и должен звонить сегодня, чтобы пригласить ее пообедать.
— И я знаю, что позвонит, — вся сияя, закончила она. — У меня предчувствие, что все будет очень хорошо.
— Здорово! — обрадовалась я. — Похоже, у всех у нас вечер удался.
А потом ушла к себе и юркнула обратно в постель, к Гасу.
23
Гас по-прежнему спал и выглядел по-прежнему изумительно. Но меня слегка расстроили слова Дэниэла. Верно, маме Гас точно не понравится. Она даже может возненавидеть его с первого взгляда. Счастливый вечер несколько померк в моих глазах. Моя мама наделена исключительной способностью омрачать любое счастье, о котором узнает.
Насколько я помню, именно этим она всю жизнь и занималась.
В моем далеком детстве, когда папа приходил домой в хорошем настроении, потому что нашел работу, выиграл на бегах или почему-либо еще, она умудрялась отравить любую радость. Отец входил в кухню, улыбаясь во весь рот, с полными конфет карманами и бутылкой в коричневом бумажном мешке под мышкой, а она вместо того, чтобы улыбнуться в ответ и спросить: «Что случилось, Джемси? Что мы празднуем?» — все убивала, сделав кислую мину и буркнув какую-нибудь гадость вроде: «Опять ты за свое, Джемси» или: «Джемси, ты же обещал».
Даже лет в шесть-семь, или сколько мне тогда было, я чувствовала себя ужасно. Меня поражала ее неблагодарность. Я всячески стремилась дать папе понять, что я считаю мамино поведение возмутительным, что я на его стороне. И не только потому, что конфетами нас баловали редко. Я всем сердцем соглашалась с папой, когда он говорил: «Люси, твоя мать хоть кому печенки проест».
И, поскольку больше этим заняться было некому, я полагала своей обязанностью поднимать ему настроение.
Поэтому, когда папа садился за стол и наливал себе стаканчик, я садилась вместе с ним, чтобы поддержать компанию, показать свою солидарность, чтобы он не праздновал то, что праздновал, в грустном одиночестве.
Я любила наблюдать за ним. В том, как он пил, был некий ритм, который успокаивал меня.
Мама выражала свое недовольство, гремя кастрюлями, шумно терзая посуду и яростно вытирая со всех поверхностей несуществующую пыль. Время от времени отец пытался ободрить и развеселить ее и говорил:
— Съешь рогалик, Конни.
Если бы тогда существовала фраза «расслабься», он, наверное, часто пользовался бы ею.
Немного спустя он обычно доставал со шкафа проигрыватель и подпевал «Четырем зеленым полям», «Тоске по Кэррик-фергусу» и другим ирландским песням. Он ставил их снова и снова, а в промежутках между песнями повторял:
— Да съешь же этот чертов рогалик!
Еще через некоторое время он начинал плакать, но продолжал петь хриплым от слез голосом. От слез — или, быть может, от бренди.
Я знала: у него рвется сердце оттого, что он не в Кэррикфергусе, и мне самой становилось так жалко его, что я тоже плакала. Но мама только роняла:
— Господи! Да этот пустобрех знать не знает, в какой стороне Находится Кэррикфергус, а туда же — скучает он, видите ли!
И я не могла понять, почему она такая злая. Или такая жестокая.
А он заплетающимся языком говорил ей:
— Это образ мыслей, дорогая. Образ мыслей, понимаешь?
Что он имел в виду, я не знала.
Но когда он из последних сил, глотая слоги и сминая слова, цедил: «Хотя тебе-то откуда знать, у тебя и мыслей нет», я хорошо понимала, что он хочет сказать. Тогда я ловила его взгляд, и мы оба потихоньку хихикали.
Насколько я помню, именно этим она всю жизнь и занималась.
В моем далеком детстве, когда папа приходил домой в хорошем настроении, потому что нашел работу, выиграл на бегах или почему-либо еще, она умудрялась отравить любую радость. Отец входил в кухню, улыбаясь во весь рот, с полными конфет карманами и бутылкой в коричневом бумажном мешке под мышкой, а она вместо того, чтобы улыбнуться в ответ и спросить: «Что случилось, Джемси? Что мы празднуем?» — все убивала, сделав кислую мину и буркнув какую-нибудь гадость вроде: «Опять ты за свое, Джемси» или: «Джемси, ты же обещал».
Даже лет в шесть-семь, или сколько мне тогда было, я чувствовала себя ужасно. Меня поражала ее неблагодарность. Я всячески стремилась дать папе понять, что я считаю мамино поведение возмутительным, что я на его стороне. И не только потому, что конфетами нас баловали редко. Я всем сердцем соглашалась с папой, когда он говорил: «Люси, твоя мать хоть кому печенки проест».
И, поскольку больше этим заняться было некому, я полагала своей обязанностью поднимать ему настроение.
Поэтому, когда папа садился за стол и наливал себе стаканчик, я садилась вместе с ним, чтобы поддержать компанию, показать свою солидарность, чтобы он не праздновал то, что праздновал, в грустном одиночестве.
Я любила наблюдать за ним. В том, как он пил, был некий ритм, который успокаивал меня.
Мама выражала свое недовольство, гремя кастрюлями, шумно терзая посуду и яростно вытирая со всех поверхностей несуществующую пыль. Время от времени отец пытался ободрить и развеселить ее и говорил:
— Съешь рогалик, Конни.
Если бы тогда существовала фраза «расслабься», он, наверное, часто пользовался бы ею.
Немного спустя он обычно доставал со шкафа проигрыватель и подпевал «Четырем зеленым полям», «Тоске по Кэррик-фергусу» и другим ирландским песням. Он ставил их снова и снова, а в промежутках между песнями повторял:
— Да съешь же этот чертов рогалик!
Еще через некоторое время он начинал плакать, но продолжал петь хриплым от слез голосом. От слез — или, быть может, от бренди.
Я знала: у него рвется сердце оттого, что он не в Кэррикфергусе, и мне самой становилось так жалко его, что я тоже плакала. Но мама только роняла:
— Господи! Да этот пустобрех знать не знает, в какой стороне Находится Кэррикфергус, а туда же — скучает он, видите ли!
И я не могла понять, почему она такая злая. Или такая жестокая.
А он заплетающимся языком говорил ей:
— Это образ мыслей, дорогая. Образ мыслей, понимаешь?
Что он имел в виду, я не знала.
Но когда он из последних сил, глотая слоги и сминая слова, цедил: «Хотя тебе-то откуда знать, у тебя и мыслей нет», я хорошо понимала, что он хочет сказать. Тогда я ловила его взгляд, и мы оба потихоньку хихикали.