Кайз Мэриан. Не учите меня жить!

   Дом наш будет наполнен музыкой, смехом, интересными разговорами, и все будут завидовать нам и говорить, какая у нас замечательная семья. И даже когда мы разбогатеем, то по-прежнему будем радоваться простым вещам и предпочитать всем остальным общество друг друга. Интересные, талантливые люди будут приходить к нам без приглашения, а я буду готовить из всего, что найдется в холодильнике, обеды для гостей, попутно обсуждая с ними в присущей мне доброжелательно-интеллигентной манере ранние фильмы Джима Джармуша.
   Гас будет беречь и поддерживать меня во всем, и я не буду чувствовать себя такой… такой ущербной, когда стану его женой. Я буду ощущать себя нормальным, цельным человеком, не хуже остальных.
   Гас никогда не соблазнится смазливыми поклонницами, которые будут виснуть на нем во время гастролей, потому что ни одна из них не даст ему того ощущения всеобъемлющей любви, покоя и радости, к которому он привыкнет со мной…
   — Люси, ты очень торопишься домой или, может, сходим еще куда-нибудь? — спросил Гас после ужина.
   — Нет, я не спешу, — ответила я. Я и в самом деле не спешила, ибо к этому моменту была уверена, что сегодня вечером наши отношения перейдут в новую фазу. Я была в восторге, но в то же время цепенела; хотела того, что будет, но все-таки боялась.
   Любая отсрочка долгожданного момента была мне ненавистна, но втайне я даже радовалась ей.
   — Ладно, — сказал Гас. — Я бы сводил тебя в одно место.
   — Куда?
   — Сюрприз. Но придется ехать на автобусе. Ты не против, Люси?
   — Нет, конечно.
   Мы сели на двадцать четвертый. Гас взял мне билет, и меня восхитил его покровительственный жест. В этом было что-то мальчишеское и ужасно трогательное.
   Автобус привез нас в чудный пригород Кэмден.
   Гас взял меня за руку и повел по ковру из пустых банок от дешевого пива, мимо людей, лежавших на картонках и спящих у подъездов, мимо молодых парней и девушек, сидевших прямо на грязном тротуаре, прося милостыню. Я пришла в ужас: поскольку работаю я в центре Лондона, то, конечно, наслышана о проблеме бездомных в городе, но здесь бездомных было столько, что мне казалось, будто я попала в другой мир, в Средневековье, когда люди были вынуждены жить в грязи и умирать от голода.
   Некоторые из них были пьяны, но далеко не все. Не то чтобы все на одно лицо.
   — Гас, постой! — сказала я, вынимая из сумки кошелек.
   Ужасная дилемма — отдать всю мелочь кому-то одному, чтобы он мог купить что-нибудь существенное — например, поесть или выпить, — или попытаться раздать поровну, чтобы как можно больше людей получили по двадцать пенсов? А что купишь на двадцать пенсов? Даже на шоколадку не хватит.
   Я стояла посреди улицы, люди шли мимо и толкали меня, а я все не могла решить, что же делать, и обратилась за помощью к Гасу:
   — Скажи ты, как мне быть?
   — Если честно, Люси, я думаю, надо быть жестче, — сказал он. — Научись закрывать на это глаза. Даже если ты раздашь все, что у тебя есть, до последнего пенни, это ничего не изменит.
   Он был прав: все, что у меня было — капля в море, по одному пенни на каждого неимущего и то не найдется, но какая разница?
   — Пойми, Люси, — вздохнул Гас. — Для тебя должно быть важно отдать и тебя не должно волновать, кто получит твою помощь.
   — Ага, — слабо кивнула я. Может, он и прав. Я была посрамлена.
   — Хорошо, — наконец решилась я. — Отдам вон тому парню, что сидит напротив.
   — Нет, Люси, не надо, — удерживая меня за локоть, сказал Гас. — Только не ему. Он подонок.
   С минуту я раздраженно смотрела на Гаса, а потом мы оба расхохотались.
   — Ты шутишь? — отсмеявшись, спросила я.
   — Нет, Люси, — виновато улыбнулся он, — не шучу. Отдай деньги любому бродяге в Кэмдене, любому, кроме него. Он и его братья — толпа бездельников. И потом, он даже не бездомный: у него муниципальная квартира в Кентиш-таун.
   — Откуда ты все это знаешь? — спросила я, заинтригованная, не зная, верить ему или нет.
   — Знаю, и все тут, — мрачно ответил он.
   — Ладно, а вон тому можно? — показала я на другого бедолагу, сидевшего на асфальте у подъезда.
   — Валяй.
   — Он не подонок?
   — О нем я такого не слышал.
   — А братья у него есть?
   — И о них ничего плохого не знаю.
   Я высыпала в шляпу жалкую горстку монеток.
   Мы с Гасом перешли через дорогу, свернули в боковую улочку и наконец вошли в ярко освещенный, теплый, шумный паб.
   Народу тут было битком. Все смеялись, болтали и пили. Гас, похоже, знал здесь абсолютно всех. В углу сидели три музыканта: парень с бодхраном, девушка с окариной и кто-то неопределенного пола со скрипкой.
   Я узнала мотив: то была одна из любимых папиных песен. Все вокруг меня говорили с ирландским акцентом.
   — Посиди тут, — сказал Гас, проталкиваясь вместе со мной сквозь толпу краснолицых, счастливых людей и указывая на бочонок. — Я за выпивкой. Постараюсь побыстрей, но уж как получится.
   Не было его целую вечность. Сидеть на бочонке оказалось очень неудобно: его край больно врезался мне в попу.
   Интересно, подумала я, который час? Наверняка уже больше одиннадцати, а бармен все не уходит. Меня поразила страшная мысль: а вдруг это нелегальный ночной паб вроде тех, о которых всегда тосковал папа?
   Часов у меня не было, и у женщины, что сидела рядом со мной, тоже, и ни у кого из ее компании, но один из них знал кого-то в противоположном углу паба, у кого они есть, и женщина, несмотря на мои возражения, протолкалась ради меня через весь зал, нашла того человека и спросила у него время.
   Вернулась моя соседка не скоро.
   — Двадцать минут двенадцатого, — сообщила она, отхлебнув из кружки.
   — Спасибо, — еле сдерживая нервную дрожь, ответила я. Значит, я не ошиблась. Это действительно подпольное заведение, раз они работают так поздно. Как здорово! Дерзость, порок, опасность! Может, со стороны Гаса и было ошибкой привести меня сюда, где меня могут арестовать за нарушение закона, но меня это не заботило. Я чувствовала, что вступаю на запретную территорию, что в кои-то веки живу настоящей жизнью.
   Наконец пришел Гас.
   — Люси, извини, что я так долго, — начал он. — По пути мне попалась толпа Кейванов, и…
   — Ничего, ничего, — перебила я его, сползая с бочонка. Мне не терпелось обсудить с ним, как лихо мы нарушаем закон о торговле спиртным, а извинения могли и подождать. — Гас, ты не беспокоишься из-за полиции? — выдохнула я с круглыми от ужаса и восторга глазами.
   — Нет, — пожал он плечами. — Думаю, они вполне могут сами о себе позаботиться.
   — Я не об этом, — нервно хихикнула я. — Ты не боишься, что нас арестуют?
   Он похлопал себя по карманам пиджака и облегченно вздохнул.
   — Нет, Люси, в данный момент не боюсь.
   Он явно не принимал меня всерьез, и я рассердилась.
   — Но, Гас, разве тебя не волнует, что они могут нагрянуть сюда, накрыть нашу тусовку и всех арестовать?
   — Да зачем им это делать? — недоуменно хмыкнул Гас. — Им что, на улице некого арестовывать, если вдруг очень приспичит? Кажется, специально для этого существует закон о бродяжничестве.
   — Но, Гас, — раздраженно повторила я, — что, если они услышат музыку? Что, если поймут, что мы тут вовсю пьем, а время уже к полуночи?
   — Ничего плохого мы не делаем, — сказал Гас, но, помолчав, добавил: — Хотя в прошлом это никогда их не останавливало.
   — Нет, делаем, — не отставала я. — Бар подпольный. В одиннадцать он должен был закрыться. Мы нарушаем закон.
   — Люси, Люси, послушай! У этого паба есть специальное разрешение, он работает до двенадцати. Никто здесь ничего плохого не делает — кроме этого копуши-бармена, который пинту пива толком налить не может!
   — То есть все это законно и никто не придет нас арестовывать? — уныло спросила я.
   — Да, Люси, разумеется, — усмехнулся он. — Не думаешь же ты, что я приведу тебя туда, где с тобой может что-то случиться?
   Потом Гас поехал со мной ко мне домой. Никаких вопросов по этому поводу у меня не возникло, это казалось абсолютно естественным. Выбравшись наконец из паба и попрощавшись со всеми знакомыми Гаса, мы просто решили вернулся в Лэдброк-гров на такси. И так и сделали.
   Гас не звал меня к себе, и мне тоже не пришло в голову, что можно отправиться не ко мне, а к нему. Тогда я не находила в этом ничего странного. А стоило бы!

35

   В четверг на доселе ничем не замутненном пейзаже моего счастья возникли два пятна.
   Во-первых, нас ошарашили новостью, что Хетти подала официальное заявление об уходе. Я расстроилась — не только оттого, что в нашей комнате она одна действительно что-то делала, но и потому, что мне будет ее не хватать.
   Перемены я ненавижу, а теперь оставалось мучиться неизвестностью, кого к нам пришлют вместо нее.
   Во-вторых, я согласилась в четверг после работы навестить маму.
   Наши отношения с Гасом вошли в ту фазу, когда, проснувшись, я первым делом думала о нем. Я была восхитительно счастлива почти все время (кроме промежутка с семи тридцати до десяти утра, но, в общем, и тогда тоже, особенно если рядом был Гас, хотя это началось позже). Если Гаса рядом не было, мне хотелось говорить о нем с кем угодно, со всеми; хотелось рассказывать, как божественно он выглядит, какая у него гладкая кожа, как маняще от него пахнет, какие у него зеленые глаза, какие шелковистые волосы, как интересно с ним общаться, какие у него великолепные зубы, какой у него классный зад — не больше почтовой марки. Или в подробностях пересказывать все нежности, что он мне говорил, и перечислять подарки.
   Я вся вибрировала от счастья и избытка адреналина, и мне даже не приходило в голову, что, наверно, скучнее меня нет никого на свете.
   Но я была пьяна своим счастьем, любила весь мир, и мне казалось, что все вокруг так же радуются за меня, как и я сама.
   Разумеется, они не радовались и утешали себя, говоря друг другу: «Долго это не продлится» или: «Если я еще раз услышу, как он расстегнул на ней лифчик и снял его зубами, то закричу».
   Не подумайте только, что Гас снимал с меня лифчик зубами. Хотя во вторник ночью то, чего я так ждала и боялась, действительно произошло, на уровень «Девяти с половиной недель» это не тянуло. Оно и к лучшему: поедание с завязанными глазами маринованных огурчиков и прочих деликатесов не соответствует моим представлениям о любовных играх. С моим комплексом неполноценности и неуверенностью, доходящей до ступора, я предпочитаю традиционный, незамысловатый секс в постели. С мужчинами, тяготеющими к многообразию поз, я так пугаюсь, что уже ничего не хочу.
   Даже по дороге домой, когда о многообразии поз речь еще не заходила, я все равно была как клубок нервов — по счастью, очень пьяный клубок нервов, что значительно ослабило напряжение, когда мы с Гасом вошли в квартиру. Мы оба корчились и сгибались пополам от смеха и в спальню отправились сразу же.
   Гас со спринтерской скоростью сорвал с себя всю одежду и прыгнул вместе со мной на кровать.
   Я честно намеревалась не смотреть на его готовый к делу член; мне казалось, для этого я слишком скромна. Но, словно против воли, мой взгляд все время обращался в ту сторону. Я смотрела и смотрела. Я не могла оторваться, я была заворожена.
   Притом для пятнадцатисантиметрового выроста, багрового и вздрагивающего, он выглядел необычайно привлекательно. Я не переставала удивляться, как столь изначально… ну… странный, мягко говоря, предмет может быть столь эротичен.
   Настал мой черед разоблачаться.
   — В чем дело? — Гас с притворным испугом подергал меня за рукав. — Ты еще одета? Давай-ка снимай это, быстро-быстро.
   Мне стало смешно: как будто я маленькая девочка, а мама меня раздевает.
   — Ноги прямо, — приказал он, встав в изножье кровати, взялся за мыски моих колготок и потянул на себя. Я услышала треск рвущихся ниток и расхохоталась еще громче.
   — Руки вверх! — рявкнул он, стаскивая с меня майку. — Господи! Куда пропало твое лицо?
   — Здесь оно, — пробормотала я сквозь майку. — Рукава ты снял, а ворот расстегнуть забыл.
   — Слава богу; я уж думал, что от страсти оторвал тебе голову.
   Я была раздета в рекордно короткий срок, но, как оказалось, впервые в жизни не стесняюсь и не стыжусь своего тела. Скромничать и жаться не было возможности: Гас относился к происходящему слишком легко, как будто так и надо.
   — Ты случайно не студент-медик? — с подозрением спросила я.
   — Нет.
   Гас не очень утруждал себя любовными играми, если не считать прелюдией к сближению вопрос: «Тебе хорошо?» Он был абсолютно готов и стремился непосредственно к цели (или в цель? Любопытная игра слов). Его энтузиазм, конечно, меня восхитил: значит, я действительно ему нравлюсь.
   — Только не кончай в три секунды, — предостерегла я, а когда через три секунды он все-таки кончил, мы в обнимку покатились по кровати, умирая от смеха.
   Затем Гас заснул, буквально лежа на мне, но я не была разочарована или рассержена. Я не орала на него, не требовала, чтобы он немедленно привел себя в порядок и ублажал меня, пока я не испытаю с десяток оргазмов, хотя как женщина девяностых годов двадцатого века имела на то полное право. Напротив, отсутствие у него большого сексуального опыта как-то успокоило меня, ибо означало, что мне не придется соответствовать изо всех своих слабых сил. Для меня в сексе главное — человеческое тепло и нежность, а не множественные оргазмы. А нежности и тепла Гасу было не занимать.
   С ним я проскочила долгий, скучный этап узнавания и постепенного сближения и сразу перешла к влюбленности.
   Поэтому я горько сожалела о необходимости ехать в гости к маме и попусту тратить время, которое могла бы провести если не вдвоем с Гасом, то хотя бы рассказывая о нем знакомым.
   Единственное, что делало предстоящий визит более или менее сносным, — компания Дэниэла. У мамы дома я не смогу говорить о Гасе, но в поезде по пути туда и обратно у меня будет время пошептаться с Дэниэлом.
   В четверг после работы я встретилась с Дэниэлом, мы спустились в метро и отправились в долгий путь до конечной по Пиккадилли-лайн.
   — На этот вечер я могла бы придумать себе занятие поинтересней, чем ехать на край света с визитом к маме, — ворчала я, пока мы, стоя, тряслись в битком набитом поезде, где воняло мокрыми пальто, а весь пол был заставлен портфелями и хозяйственными сумками.
   — Не забывай о папе, — напомнил Дэниэл. — Ты ведь и к папе в гости едешь. Разве это тебя не радует?
   — Да, конечно, но я с ним толком поговорить не смогу, пока она рядом. И еще ненавижу потом уезжать от него. Чувствую себя ужасно виноватой.
   — Люси, ты сама создаешь себе трудности, — вздохнул Дэниэл.
   — Знаю, — улыбнулась я, — а может, мне так больше нравится.
   Я не хотела, чтобы Дэниэл начал воспитывать меня прямо в вагоне метро, потому что знала, что толку в этом чуть, но Дэниэл из тех, кого легко остановить, если уж они закусят удила. А сколько дружб разбилось о скалы непрошеной помощи!
   Когда мы вышли из метро, было темно и холодно, а нам предстояла еще пятнадцатиминутная пешая прогулка до маминого дома.
   Дэниэл отобрал у меня сумку.
   — Господи, Люси, она весит не меньше тонны. Что там?
   — Бутылка виски.
   — Для кого это?
   — Да уж не для тебя, — хихикнула я.
   — Мог бы и сам догадаться. Мне ты ничего, кроме всякого хлама, не даришь.
   — Неправда! Разве плохой галстук я подарила тебе на день рождения?
   — Спасибо, хороший. Во всяком случае, по сравнению с прошлым годом это явный прогресс.
   — А что я тебе тогда подарила?
   — Носки. Ты всегда делаешь мне «папочкины подарки».
   — Что ты имеешь в виду?
   — Ну, галстуки, носки, носовые платки — такие вещи всегда дарят отцам.
   — Я не дарю.
   — Да? А что ты своему даришь?
   — Как правило, деньги. Иногда бутылку хорошего бренди. А тебе в этом году я собиралась купить что-нибудь особенное. Я хотела подарить тебе книгу…
   — Но у меня уже одна есть. Да, Люси, знаю, знаю! Этой шутке сто лет! — грубовато перебил меня он.
   — Ладно, прощаю тебе эту банальность! Но кое-что я простить тебе не могу. Ты погляди на женщин, с которыми встречаешься!
   — Люси! — рявкнул он так, что я испуганно вскинула на него глаза. Судя по голосу, он здорово разозлился, но тут же рассмеялся, недоуменно качая головой. — Люси Салливан, тебе слишком многое сходит с рук. Не понимаю, почему я до сих пор тебя не убил.
   — И я не понимаю, — задумчиво сказала я. — Я с тобой такая недобрая. А главное, я не имею в виду того, что говорю. Я вовсе не считаю тебя тупым. Да, вкус на женщин у тебя, по-моему, просто ужасный, и обращаешься ты с ними действительно скверно, но во всем остальном ты вполне приличный человек.
   — Вот расхвалила, дальше некуда, — ухмыльнулся Дэниэл.
   Мы шли мимо рядов маленьких, одинаковых домиков, похожих на коробки. Стало еще холоднее.
   Немного спустя Дэниэл заговорил:
   — Так для кого оно?
   — Что для кого?
   — Виски. Для кого?
   — Для папы, разумеется. Для кого же еще?
   — Разве он до сих пор поддает?
   — Дэниэл! Ты говоришь так, будто он совсем опустился, стал алкоголиком… В общем, ужасно.
   — Просто Крис говорил, что твой отец вроде как завязал.
   — Кто, папа? — презрительно скривилась я. — Папа бросил пить? Не смеши меня! С чего бы это?!
   — А маме ты что везешь?
   — Маме? — изумилась я. — Ничего.
   — Нехорошо как-то.
   — Нормально. Я никогда ей ничего не привожу.
   — Почему?
   — Потому что она работает. У нее есть деньги. А папа не работает, и денег у него нет.
   — И тебе никогда не приходило в голову купить ей хоть какую-нибудь безделицу?
   Я остановилась, встала перед Дэниэлом, чтобы преградить ему путь.
   — Слушай, ты, подхалим несчастный, — сердито начала я. — На день рождения, Рождество и День матери я дарю ей подарки, и хватит с нее. Может, ты таскаешь своей маме подарки при каждом удобном случае, а я — нет. И нечего пытаться заставить меня чувствовать себя плохой дочерью!
   — Я только хотел… ладно, неважно.
   У него был такой удрученный вид, что сердиться я уже не могла.
   — Хорошо, — тронув его за плечо, примирительно сказала я, — если тебе станет от этого лучше, я куплю ей торт, когда дойдем до магазина.
   — Не утруждай себя.
   — Дэниэл! Ты что, еще дуешься? Что это еще за шгучки — «не утруждай себя»?!
   — Да, — раздраженно буркнул он, — я попросил тебя не беспокоиться, потому что уже купил ей торт.
   Я попыталась возмутиться:
   — Дэниэл Уотсон, ты все-таки подхалим!
   — Вот и нет. Я просто воспитанный. Твоя мама приготовила для меня обед, и прийти с пустыми руками было бы невежливо.
   — Можешь называть это вежливостью, а я называю подхалимажем.
   — Ладно, Люси, — улыбнулся он. — Называй как хочешь.
   Мы свернули за угол, я увидела свой дом, и у меня екнуло сердце. Ненавижу этот дом. И приходить сюда ненавижу.
   Тут я спохватилась и строго сказала:
   — Дэниэл! Скажи при маме хоть слово про Гаса, и я тебя убью.
   — Будто я сам не понимаю, — обиделся он.
   — Вот и хорошо, что мы друг друга понимаем.
   — По-твоему, она не обрадуется? — желчно спросил Дэниэл.
   — Заткнись!

36

   Я увидела, как в окне гостиной колыхнулась штора. Мама побежала открывать входную дверь раньше, чем мы успели нажать кнопку звонка.
   Я сразу же загрустила.
   Неужели ей больше нечего делать?
   — Входите, входите, добро пожаловать! — весело защебетала мама — само гостеприимство и любезность. — Вечер такой холодный, скорее в тепло! Как дела, Дэниэл? Какой ты молодец, что не побоялся долгой дороги и приехал к нам! Замерз? — спросила она, хватая его за руки. — Нет, вроде не очень. Снимайте пальто и проходите в дом, я только что поставила чайник.
   — Не знал, что нас ждет чайная церемония, — многозначительно и лукаво улыбнулся ей Дэниэл.
   — Перестань! — по-девчачьи звонко рассмеялась она, беззастенчиво строя ему глазки. — Ужасный человек, ужасный!
   Я засунула в рот два пальца и тихо захрипела.
   — Прекрати, — шепотом приказал Дэниэл. — Ты ведешь себя как капризный ребенок.
   Его слова разозлили меня, поэтому, когда мы сняли пальто в крохотной прихожей и оставили их на перилах лестницы, я сделала глупую гримасу и раз пятьдесят противным голосом произнесла: «Капризный ребенок».
   Потом мы немного подрались. Я пыталась ударить его, но он поймал мои запястья и держал крепко. Потом он смеялся надо мной, пока я лягалась и извивалась в его лапищах, стараясь вырваться, но не могла ослабить его хватку ни на дюйм, а он стоял как ни в чем не бывало и ухмылялся.
   Эта демонстрация мужской силы несколько растревожила меня. Будь на месте Дэниэла любой другой мужчина, потасовка вышла бы очень эротичная.
   — Ты, громила!
   Я знала, что он обидится, и была права, потому что он немедленно меня отпустил. И тут я испытала легкое разочарование. Извращенная я все-таки натура.
   Мы вошли в теплую кухню, где мама сновала вокруг стола, возясь с печеньем, сахаром и молоком.
   Папа, тихонько похрапывая, дремал в кресле. Пушистые белые волосы вихрами торчали над его головой. Я нежно пригладила их. Очки сидели на носу косо, и у меня болезненно сжалось сердце: я вдруг поняла, что папа похож на старика. Не на мужчину средних лет, не на пожилого, а на сухонького старичка.
   — Сейчас выпьете по большой чашке горячего чая и совсем отогреетесь, — сказала мама. — Люси, у тебя новая юбка?
   — Нет.
   — Откуда она?
   — Она не новая.
   — Я отлично слышу. Так откуда?
   — Ты все равно не знаешь.
   — А ты попробуй, скажи, — я ведь не такая старая перечница, как она думает, — звонко рассмеялась она, обращаясь к Дэ-ниэлу и через весь стол подвигая к нему блюдо с печеньем.
   — Кукай, — процедила я сквозь зубы.
   — Ничего себе название для магазина, а? — осклабилась она, притворяясь, что ей смешно.
   — Я же говорила, ты не знаешь.
   — Не знаю. И знать не хочу. Из чего она? — Мама помяла пальцами ткань.
   — Откуда мне знать? — огрызнулась я, вытягивая подол из ее клешней. — Если вещь мне нравится, я ее покупаю, а из чего она, мне все равно.
   — По-моему, чистая синтетика, — продолжая ощупывать юбку, заметила мама. — Смотри, смотри, искры летят!
   — Перестань!
   — А подол как обработан — малый ребенок лучше подрубил бы. Сколько, ты говоришь, ты за нее отдала?
   — Я ничего не говорила.
   — Ладно, так сколько же?
   Мне хотелось ответить, что этого я ей говорить не собираюсь, но я понимала, как по-детски это прозвучит.
   — Не помню.
   — Помнить-то ты помнишь. Тебе просто стыдно сказать мне. Наверняка цена несуразная и отдала ты намного больше, чем она того стоит. Да, Люси, деньги считать ты не умела никогда.
   Я стоически молчала.
   — Знаешь старую поговорку: дураку и его деньгам всегда не по пути.
   И снова мы все трое погрузились в тяжелое молчание. Я демонстративно не прикасалась к чаю, потому что готовила его мама.
   Вечно она будит во мне все самое дурное.
   Напряжение разрядил Дэниэл: он вышел в прихожую и вернулся с тортом, купленным для гостеприимной хозяйки.
   Разумеется, она пришла в телячий восторг и накинулась на Дэниэла, как кожная сыпь.
   — Вот это я понимаю — воспитанный человек! Спасибо, только зачем же было тебе тратиться? Увы, дела мои печальны, если моя собственная родная кровиночка пришла к матери с пустыми руками.
   — Это не от одного меня, а от нас обоих, — нашелся Дэниэл.
   — Подлиза, — едва слышно прошептала я через стол.
   — Вот как, — промолвила мама. — Что ж, Люси, спасибо. Только разве ты не знала, что в пост я шоколада не ем?
   — Но здесь нет шоколада, — слабо возразила я.
   — Шоколадный торт без шоколада не бывает, — ответствовала она.
   — Так заморозь его и съешь, когда кончится пост, — посоветовала я.
   — Он испортится.
   — Не испортится.
   — И вообще это противоречит душевному состоянию поста.
   — Ладно, ладно! Не ешь. Мы с Дэниэлом сами съедим.
   Торт раздора сиротливо торчал посреди стола, вдруг превратившись в нечто угрожающее вроде часовой бомбы. Если б я верила в сверхъестественные явления, то поклялась бы, что он тикает. Я знала, что быть съеденным ему не суждено.
   — Люси, а от чего ты отказалась ради поста?
   — Ни от чего! В моей жизни проблем и без того хватает, — уныло добавила я, надеясь дать ей понять, что речь идет о моем визите к ней. — Мне не нужно ни от чего отказываться.
   К моему удивлению, она не стала придираться, а посмотрела на меня почти… нежно. Но недолго.
   — Я приготовила твое любимое блюдо, — сказала она задушевно.
   А я и не знала, что у меня здесь есть любимое блюдо. Любопытно поглядеть, что она там такое настряпала.
   Но из чистой вредности я ответила:
   — Ой, мама, как здорово! Я и не знала, что тайская кухня тебе по силам.
   Мама обернулась к Дэниэлу с притворно-добродушным лицом, как будто я только что удачно пошутила.
   — О чем это она? «Тай», «дай»… Люси у нас всегда была девочка со странностями. Что «дай»? Мне и дать-то нечего — разве сходить наверх за старыми папиными галстуками в тон твоей юбке. Ему они все равно уже не нужны, — с горечью добавила она. — Он галстука с самой свадьбы не надевал.
   — Пшла ты, — невнятно раздалось из кресла. — Разве я не надевал галстук на похороны Мэтти Берка?
   Папа уже открыл глаза и озирал блуждающим взглядом кухню.
   — Папочка! — обрадовалась я. — Ты проснулся!
   — И восстали мертвые из праха, и явились живым, — язвительно прокомментировала мама папины отчаянные попытки сесть прямее.