Кайз Мэриан. Не учите меня жить!

   Пока, прошу заметить.
   — А вы, должно быть, Чак? — спросила я в тон ему, также не блеснув экстравагантностью.
   — Чак Таддеус Мюллербраун Второй из Редриджа, округ Таксон, штат Аризона, — осклабился он, протягивая мне руку. Рукопожатие было крепким и сердечным.
   Ого, подумала я.
   Но тут же одернула себя. Он не виноват: американцы все такие. Их о чем ни спроси — хоть есть ли бог, хоть передать соль за столом, они первым делом сообщают свое полное имя и домашний адрес. Как будто боятся, что, если не будут постоянно напоминать себе, кто они и откуда, просто исчезнут.
   Но все же это кажется мне несколько странным. Не могу себе представить, чтобы случайный прохожий на улице спросил у меня, который час, а я ответила бы так: «К вашим услугам, Люси Кармел Салливан, с верхнего этажа дома 43Д, Бассетт-кресент, Лэдброк-гров, Лондон, Соединенное Королевство, Европа, извините, часов нет, но, думаю, сейчас примерно четверть второго».
   У них просто обычай такой, напомнила я себе. Вот, например, испанцы обедают в два часа дня — и ничего. Надо смело идти на контакт с чужой культурой. Да здравствует разнообразие!
   Люси Мюллербраун?
   Пожалуй, Люси Лаван звучало лучше, с грустью подумала я, но в данный момент развивать эту мысль было бессмысленно. Да и в любой другой момент тоже.
   — Зайдем? — вежливо предложил он, показывая на вход в ресторан.
   — Почему бы нет?
   Мы вошли в пустой зал, и маленький пуэрториканец провел нас к столику у окна.
   Я села.
   Чак сел напротив меня.
   Мы обменялись неестественными, нервными улыбками.
   Я заговорила, и он заговорил одновременно со мной. Потом мы оба замолчали, боясь молвить слово, а после одновременно сказали: «Нет, правда, начните лучше вы», хором засмеялись и опять же хором попросили: «Пожалуйста, сначала вы».
   Это было довольно мило — во всяком случае, лед тронулся.
   — Прошу вас, — перехватывая инициативу, сказала я, опасаясь, что иначе соревнование в учтивости продлится всю ночь, — начните с себя, нет-нет, я настаиваю.
   — О'кей, — улыбнулся он. — Я хотел сказать, что у вас красивые глаза.
   — Спасибо, — улыбнулась я в ответ, порозовев от удовольствия.
   — Люблю карие глаза, — продолжал он.
   — Я тоже, — согласилась я. Что ж, лиха беда начало! Кажется, у нас есть что-то общее.
   — У моей жены карие глаза, — услышала я вслед за тем.
   Что?!
   — У вашей жены? — уныло переспросила я.
   — Бывшей жены, — поправился он. — Мы в разводе, но я все время забываю…
   Как я должна на это реагировать?! Я и не знала, что он был женат… Ладно, решила я, крепко взяв себя в руки; у каждого человека есть прошлое, а он к тому же и не говорил, что не был женат.
   — Теперь с этим покончено, — сказал он.
   — Э-э-э… да-да, хорошо, — ответила я, стараясь ободрить его.
   — Я желаю ей добра.
   — Чудесно, — от всей души кивнула я.
   Молчание.
   — Я не горюю, — тихо сказал он, с тоской глядя на скатерть.
   Опять молчание.
   — Мэг, — сказал он.
   — П-простите? — не поняла я.
   — Мэг, — повторил он, — так ее зовут. На самом деле Маргарет, но я всегда называл ее Мэг. Такое прозвище, что ли.
   — Очень мило, — слабо поддакнула я.
   — Да, — согласился он со странной, какой-то далекой улыбкой. — Да, вы правы.
   Неловкое молчание.
   Я услышала слабый, глуховатый звук, но только через секунду-другую до меня дошло, что это стук моего собственного сердца, стремительно и без остановок опускающегося вниз, в пятки.
   Но, возможно, у меня слишком мрачный взгляд на вещи.
   А вдруг нам удастся помочь друг другу исцелить разбитые сердца? Вдруг все, что ему нужно, — это любовь хорошей женщины? Вдруг все, что нужно мне, — это любовь Чака Таддеуса Мюллербрауна из — да откуда же, забыла, — в общем, откуда-то из Аризоны?
   Подошла официантка принять у нас заказ на напитки.
   — Мне стакан вашей лучшей английской водопроводной воды, — сказал Чак, откидываясь на спинку стула и похлопывая себя по животу. У меня возникло ужасное подозрение, что рубашка на нем нейлоновая.
   И что он там несет насчет водопроводной воды? Он что, пьет воду из-под крана? Ему что, жить надоело?
   Официантка недобро посмотрела на Чака, с первого взгляда распознав экономного человека.
   Но от меня-то он, надеюсь, не ждет, что я последую его примеру?
   Если так — прошу прощения, но пусть катится ко всем чертям, потому что мне хотелось выпить. И не воды.
   Начинать надо так, как собираешься продолжить.
   — Мне «Бакарди» и диетическую кока-колу, — попросила я, стараясь говорить уверенно и небрежно.
   Девушка ушла, а Чак нагнулся ко мне через стол и заметил:
   — Не знал, что ты пьешь спиртное.
   С таким неудовольствием, точнее, отвращением он вполне мог бы сказать мне, что не знал, что я занимаюсь сексом с малолетними детьми.
   — Да, — несколько запальчиво ответила я. — А что? Время от времени я люблю выпить.
   — О'кей, — медленно произнес он. — О'кей. О'кей. Все нормально. Все о'кей.
   — А ты разве не пьешь? — поинтересовалась я.
   — Отчего же, пью.
   Слава тебе господи!
   — Я пью воду, — продолжал он. — И газировку. Другой выпивки мне не нужно. Черт возьми, лучший в мире напиток — ледяная вода. Алкоголь мне ни к чему.
   Я приготовилась к худшему и пообещала себе немедленно встать и уйти, если услышу, что он ловит кайф от самой жизни.
   Но, увы, этого он говорить не стал.
   Наша беседа продолжалась в той же незамысловатой манере. Пересказываю почти дословно.
   — Твоя… э-э-э… Мэг не пьет? — спросила я, поспешно добавив: — Спиртное.
   Я боялась, как бы он не начал по новой свои игры с переносным значением слов.
   — Она никогда не прикасалась к спиртному и никогда не испытывала в том необходимости! — взревел он.
   — Да я, в общем, тоже не испытываю, — заметила я, удивляясь, почему вдруг мне понадобилось оправдываться.
   — Эй, — пронзительно посмотрел он на меня, — задай себе вопрос: кого ты хочешь убедить? Меня или себя?
   И, знаете ли, теперь, когда я разглядела его как следует, он оказался не столько бронзовый от загара, сколько оранжевый.
   Натурально оранжевый, как апельсин.
   Принесли наши напитки: стакан воды для Чака, мое орудие дьявола и диет-коку.
   — Заказывать будете? — спросила официантка.
   — Да мы ж только пришли, — грубо оборвал ее Чак.
   Девушка ушла. Мне хотелось вскочить, догнать ее и извиниться, но Чак принялся занимать меня тем, что с определенной натяжкой можно было назвать легкой беседой.
   — Ты была замужем, Линди? — спросил он.
   — Люси, — поправила я.
   — Что?
   — Люси, — повторила я. — Меня зовут Люси.
   Ответом мне был недоуменный взгляд.
   — Люси, а не Линди, — уточнила я.
   — А, теперь ясно, — радостно загоготал он. — Извиняюсь, очень извиняюсь. Понял вас. Да, конечно, Люси.
   И опять заржал, прямо-таки затрясся от смеха.
   Чтобы успокоиться, ему потребовалось минут пять, не меньше.
   Потом он еще долго покачивал головой и повторял: «Линди! Как вам это понравится?» или: «Ха-ха-ха! Линди! Кто бы мог подумать!»
   Затем продемонстрировал во всей красе свой южный выговор (тягучий и нечленораздельный), промычав нечто вроде:
   — Ой, держите меня, вяжите меня! Во сказану-ул!
   А лицо его, сперва показавшееся мне таким волевым, на самом деле было просто неподвижным. Застывшим, как маска.
   Я сидела, натянуто улыбаясь, ждала, пока он наконец угомонится, а потом сказала:
   — Отвечаю на твой вопрос, Брэд: замужем я не была ни разу.
   — Эй, эй, эй, — вскинулся он, меняясь в лице от раздражения. — Мое имя Чак. Что еще за Брэд такой?
   — Это шутка, — торопливо пояснила я. — Ну, понимаешь… ты назвал меня Линди. А я тебя — Брэдом.
   — А, ну да.
   Он смотрел на меня как на ненормальную. Эмоции на его лице сменяли одна другую, будто слайды, с краткими промежутками полного отсутствия выражения, когда следующая картинка чуть запаздывала.
   — Эй, леди, — спросил он наконец, — а вы случайно не того? Сейчас в моей жизни для тронутых места нет.
   Я захлопнула рот, чтобы не поддаться искушению и не спросить, когда именно в его жизни появится вакантное место для тронутых, но это стоило мне большого труда, и кротко сказала:
   — Это была только шутка.
   Дело в том, что я сочла за благо не злить его: меня несколько встревожила столь внезапная смена настроений.
   Похоже, у него самого с психикой было неладно: в его глазах появился какой-то странный, даже маниакальный блеск, которого я поначалу не заметила. И с волосами у него было что-то непонятное…
   Он уставился на меня, медленно кивнул (я не могла не отметить, что в прическе не шелохнулся ни один волосок). Затем наконец заговорил:
   — Ладно, понял. Это, типа, юмор, так?
   И показал мне все свои тридцать два зуба. Чтобы дать мне понять, что оценил мой юмор по достоинству.
   …но дело не в том, что он уложил их феном и взбил…
   — Так это, значит, была шутка? Ясно, ясно.
   …и, разумеется, лака для волос не пожалел…
   — Мне это нравится, да, нравятся. Ты забавная маленькая дамочка, верно?
   …а может, это просто парик?
   — Ммм, — промычала я, боясь, что, если открою рот и заговорю, меня стошнит прямо ему на джинсы.
   …хотя, вообще-то, больше похоже на шлем, такой твердый, липкий…
   Он взял с тарелки булочку, отправил ее себе в пасть целиком и принялся жевать, и жевал, и жевал, как корова жвачку. Это было отвратительно.
   Но того, что он сделал потом, я даже предположить не могла.
   Он не просто испортил воздух. Звук, который я услышала, по мощности напоминал грохот отбойного молотка.
   Да, он действительно пукнул — длинно, громко и бесстыдно.
   Не успела я оправиться от потрясения, бедняжка официантка вернулась принять у нас заказ, хотя я точно знала: если сейчас я съем хоть что-нибудь, меня вырвет. Но у Чака с аппетитом все было в полном порядке.
   Он заказал самый большой в меню бифштекс, причем с кровью.
   — Может, проще привести сюда всю корову и заставить ее залезть к тебе на тарелку? — предположила я.
   Ничего не имею против людей, предпочитающих полупрожаренное мясо, но издеваться над Чаком было столь приятно, что я не могла отказать себе в этом удовольствии.
   К несчастью, он только рассмеялся.
   Обидно: сколько яда потрачено впустую.
   Затем он решил, что нам пора узнать друг друга ближе, а именно поделиться жизненным опытом.
   — Слушай, ты на Карибах была? — гаркнул он. И, не дожидаясь моего ответа, пустился в лирические воспоминания о белых песчаных пляжах, дружелюбных туземцах, беспошлинной торговле, великолепной кухне, баснословных скидках на все, что угодно, которыми он пользовался, потому как его шурин работает в туристическом агентстве…
   — Погоди, он ведь больше тебе не шурин после того, как вы развелись с Мэг? — перебила я, но он явно не пожелал услышать мои слова. Все его внимание было сосредоточено на его собственной персоне.
   Повествование лилось, подобно песне, расцветая все новыми красками. Уютное бунгало, где он останавливался, яркие, светящиеся в темноте тропические рыбы… Я терпеливо слушала, пока были силы, но потом не выдержала и весьма грубо прервала пространное описание чистейшего, прозрачного, синего океана, по которому он плыл в лодке со стеклянным дном.
   — Разреши угадать, — едко вмешалась я. — Вы ездили туда с Мэг?
   Он вскинул на меня глаза, и на его неподвижном лице обозначилось подозрение.
   Но я лишь ослепительно улыбнулась, чтобы сбить его с толку.
   — Эй, как ты догадалась? — осклабился он.
   Пришлось сесть на собственные руки, чтобы ненароком не дать ему оплеуху.
   — Женское чутье, знаешь ли, — жеманно хихикнула я, отчетливо чувствуя, как ломит зубы от подступающей тошноты.
   …кстати, о зубах: что у него такое с зубами? Неужели вставная челюсть?..
   — Так ты бы хотела встречаться со мною, Лайза?
   — Э-э-э…
   Как бы ему помягче сообщить, что я скорее соглашусь встречаться с прокаженным?
   Да, вот именно, с прокаженным.
   — Потому что, должен предупредить, — ухмыльнулся он, — я парень разборчивый.
   Где мой ужин?!
   А впрочем, наплевать.
   — Но ты очень даже ничего.
   — Благодарю, — пробормотала я. Вот уж не за что.
   — Да. По десятибалльной шкале я бы поставил тебе… так, дай подумать… да, я бы поставил баллов семь. Нет, все-таки шесть с половиной. Полпроцента придется вычесть за то, что пила спиртное на первом свидании.
   — Наверно, ты имеешь в виду полбалла, а не полпроцента, — ты ведь говоришь о десятках, а не о сотнях, — и что плохого в том, чтобы пить спиртное на первом свидании, в отличие от любого другого? — холодно осведомилась я.
   Он медленно нахмурил брови.
   — Что-то ты многовато говоришь. Задаешь слишком много вопросов, ясно?
   — Нет, Чак, правда, мне крайне любопытно, из-за чего я потеряла пол-очка.
   — О'кей. О'кей. Я объясню. Конечно, объясню. Лайза, ты понимаешь, какие знаки подаешь мужчине, заказывая спиртное на первом свидании? Как это тебя характеризует?
   Я тупо смотрела на него.
   — Нет, — нежно сказала я, — но, прошу, просвети меня.
   — Чего?
   — Просве… ну, пожалуйста, скажи мне.
   — Л-И-Г-К-О-Д-А-С-Т-У-П-Н-А, — раздельно, по буквам, произнес он.
   — Прости?
   — Легкодоступна, — нетерпеливо буркнул он. — Это говорит мне, что ты легкодоступна.
   — Ах, легкодоступна, — наконец-то сообразила я. — Возможно, если бы ты назвал все буквы правильно, я сразу поняла бы, что ты хотел сказать.
   Его глаза недобро сузились.
   — Эй, на что это ты намекаешь? Что ты умнее меня или как?
   — Да нет, ничего подобного, — вежливо возразила я. — Просто хотела уточнить, что слово «легкодоступна» пишется через «е» и «о».
   Господи, какой же он мерзкий!
   — Ни один мужчина не может испытывать уважения к женщине, которая выпивает, — отчеканил он и, прищурясь, посмотрел на мой бокал с «Бакарди», а затем на меня.
   Должно быть, это шутка. Наверняка все подстроено нарочно. Другого объяснения просто быть не может. Я окинула взглядом зал, наполовину ожидая увидеть за одним из столиков поодаль Дэниэла или прячущегося за углом телеоператора. «Улыбнитесь, вас снимают скрытой камерой!»
   Но никого из знакомых не было.
   О боже, вздохнула я про себя, скорей бы это закончилось. Вечер потрачен впустую — хороший вечер, между прочим. В пятницу по телевизору столько всего!
   «Послушай, тебе вовсе не обязательно подчиняться обстоятельствам», — прошептал у меня в голове тоненький, дерзкий голосок.
   «Но как же?» — пропищал в ответ голосок послушный.
   «Честное слово, необязательно», — настаивал первый.
   «Но, но… я же согласилась встретиться с ним, значит, должна высидеть положенное время. Я не могу уйти. Это будет невежливо», — сопротивлялась моя ответственная половина.
   «Вежливо! — возмутился дерзкий голосок. — Еще как вежливо! А он что — вежливо себя ведет? Те американцы, что разбомбили Хиросиму, и то, наверно, были вежливее».
   «Да, но я и мужчин-то почти не вижу, и дареному коню в зубы не смотрят, и…» — оправдывалась моя сознательная половина.
   «Ни единому твоему словечку не верю, — отрезал дерзкий голосок, искренне потрясенный моей трусостью. — Неужели ты настолько низко себя ценишь? Чем иметь дело с таким типом, лучше быть одной!»
   «Но я так одинока», — вздохнул послушный голосок.
   «То есть неразборчива», — фыркнул дерзкий.
   «Ну, если ты настаиваешь…» — неохотно уступила послушная половина, которой было безумно жаль отказывать мужчине, любому, даже самому гадкому.
   «Да, именно настаиваю», — твердо заявил первый голосок.
   «Что ж, ладно. Пожалуй, притвориться больной мне по силам, — решил послушный голосок. — Симулировать, что ли, перелом ноги или острый аппендицит?»
   «Нет уж, дудки, — не отставал первый. — Зачем его щадить? Если уходишь, уходи по всем правилам. Дай ему понять, как он невыносим, напыщен и глуп. Умей постоять за себя. Скажи ему всю правду».
   «Нет, не могу…» — запротестовал послушный голосок.
   Голос бунта молчал.
   «Не могу или…»
   «Конечно, можешь», — ласково согласился голос бунта.
   «Но… но… что же мне делать?» — засуетилась моя послушная половина, и под ложечкой у нее заныло от волнения.
   «Уверена, ты что-нибудь придумаешь. И еще разреши тебе напомнить: если уйдешь сейчас, успеешь домой как раз к началу сериала», — искушал меня голос бунта.
   Чак продолжал нести околесицу:
   — Представляешь, Лиззи, ехал сегодня в метро, и, кроме шуток, в вагоне я один был белый…
   Все! Хватит! Не могу больше.
   «Но я его боюсь, — скулил послушный голосок. — Вдруг он выследит меня, замучит и убьет? Будем откровенны: кажется, он на такое способен».
   «Не бойся, — резонно возразил дерзкий. — Где ты живешь, он не знает; у него даже твоего телефона нет. Только номер абонентского ящика. Вперед! Тебе совершенно не о чем беспокоиться».
   Слегка опьянев от непривычного сознания своей силы, я встала, взяла пальто и сумку.
   — Извини, — мило улыбнулась я, прервав рассуждения Чака о необходимости ужесточения эмиграционного контроля и о том, что правом голоса должны обладать только белые, — мне нужно на минуточку отлучиться в комнату для девочек.
   — А что, брать в уборную пальто обязательно? — поинтересовался он.
   — Да, Чак, — нежно сказала я.
   — Ладно, иди.
   Тупица!
   Я пошла к выходу. Ноги у меня дрожали. Я страшно трусила, но вместе с тем была счастлива.
   Проходя мимо официантки, которая убирала со стола, я почувствовала такой прилив адреналина, что едва могла членораздельно говорить.
   — Послушайте, — выдавила я. Слова наползали друг на друга, собственный язык казался мне слишком большим и неповоротливым. — Я сижу вон за тем столиком у окна, и мой спутник просит, чтобы ему принесли бутылку вашего самого дорогого шампанского.
   — Да, конечно, — кивнула девушка.
   — Спасибо, — улыбнулась я и вышла из зала.
   И решила позвонить в ресторан, как только приеду домой, чтобы убедиться, что стоимость шампанского ни у кого не вычли из жалованья.
   У двери дамской комнаты я на секунду замедлила шаг, но все же прошла мимо, не останавливаясь. Мне казалось, будто я сплю. Только выйдя на улицу, под дождь, я до конца поверила, что сделала это. Да, я оттуда сбежала.
   Мой первоначальный план заключался в том, чтобы просто выйти и отправиться домой, предоставив Чаку самому по прошествии времени понять, что я не вернусь. Но потом это показалось мне непорядочным. Его ужин совсем простынет, пока он будет ждать моего возвращения. Ждать, ждать… Если принять как данность, что этот необузданный тип воспитан настолько хорошо, чтобы дождаться моего прихода и лишь после приниматься за свою еду.
   Как бы ни было, я решила заронить в его ум благотворное сомнение.
   Я напялила пальто и немедленно поймала такси, что в сырой, промозглый вечер, да еще в пятницу, почти невозможно.
   Боги улыбались мне. Именно в таком знаке небес я нуждалась, чтобы почувствовать, что поступаю правильно.
   — Лэдброк-гров, — возбужденно сообщила я водителю, едва усевшись в машину. — Но сначала не окажете ли вы мне услугу?
   — Смотря какую, — не скрывая подозрения, ответил он. Лондонские таксисты все такие.
   — Я только что простилась с моим другом. Он уезжает навсегда и сейчас сидит в этом ресторане у окна. Не могли бы вы медленно проехать мимо, чтобы он увидел меня, и я в последний раз помахала бы ему на прощание?
   Таксист, как видно, был искренне тронут моей просьбой.
   — Прямо как Фрэнк Синатра и Ава Гарднер. А я думал, романтической любви больше нет, — заметил он охрипшим от избытка чувств голосом. — Нет проблем, солнышко. Только покажи, где он.
   — Вон тот… гм… загорелый, красивый мужчина, видите? — объяснила я. Чак сидел за стеклом, любуясь своим отражением в лезвии ножа, и ждал, когда же я вернусь из сортира.
   Машина поравнялась с нашим столиком. Я опустила окно.
   — Радость моя, хочешь, я включу свет, чтобы ему лучше было тебя видно? — предложил таксист.
   — Спасибо.
   Чак поворачивал нож то так, то этак, рассматривая себя в разных ракурсах.
   — Доволен собой, — проронил мой шофер.
   — Еще как.
   — Девочка моя, а ты уверена, что это он? — засомневался водитель.
   — Абсолютно.
   Чак начал проявлять раздражение. Очевидно, я задержалась в дамской комнате намного дольше, чем позволяла себе Мэг, и он меня не одобрял.
   — Погудеть ему, солнышко? — спросил мой верный паж.
   — Почему бы нет?
   Таксист нажал гудок, и Чак выглянул в окно, любопытствуя, что там такое на улице. Я высунулась из окошка такси и энергично замахала ему.
   Увидев знакомое лицо, он радостно заулыбался и поднял руку, чтобы помахать мне в ответ.
   Но потом улыбка стала мало-помалу сползать с его тупой физиономии, уступая место болезненному недоумению: он сообразил, что знакомая особа, которой он машет, — та самая девушка, с которой он в настоящий момент должен ужинать; та девушка, чей салат с креветками бережно ставят сейчас перед пустым кувертом, а сама она сидит в такси и вот-вот покинет место встречи! Радость его увяла, не успев как следует расцвесть.
   Он наморщил свой оранжевый лоб. Он не понимал. Такое не просчитывается.
   А затем его осенило.
   Выражение, которое появилось на его лице, искупило все. Когда он уразумел, что я не в комнате для девочек, а форменным образом улепетываю от него на такси, это было восхитительно. Стоило проскучать весь вечер, чтобы увидеть на его самодовольной, мерзкой, загорелой роже сначала растерянность, потом ярость и, наконец, настоящее бешенство. Он вскочил со стула, уронил начищенный до блеска нож, в который смотрелся с таким искренним восхищением.
   Я хохотала до колик.
   — Какого чер… — с искаженным от злобы лицом выпалил он, яростно шевеля губами за стеклом. Сейчас он выглядел почти живым.
   — Пошел ты! — так же, одними губами, ответила я, высунувшись из окошка по пояс, широко раскинула руки, пьянея от холодного вечернего воздуха, подняла вверх два пальца на каждой руке буквой V и показала ему, на случай, если он не умеет читать по губам. Секунд десять я энергично размахивала перед ним руками, а он в бессильной ярости пялился на меня из-за толстого стекла.
   — Поехали, — скомандовала я, натешившись.
   Водитель выжал газ ровно в тот момент, когда рядом с Чаком появились два официанта — один с ведерком для льда и белой салфеткой, другой — с бутылкой шампанского.
   И тут я поняла наконец, кого напомнил мне Чак. Донни Осмонда!
   Донни Осмонда, поющего «Щенячью любовь».
   Оранжевого, искреннего, задушевного Донни Осмонда с щенячьими глазами под стать его щенячьей любви, но только такого Донни Осмонда, для которого блеск удачи уже померк, который хлебнул горя, у которого не удалась жизнь — злого, понурого, оскорбленного в лучших чувствах Донни.
   Не успела я доехать до дома, как мне стало стыдно перед Чаком за бутылку шампанского. Ему ведь придется платить за нее, а это нечестно. Вовсе не обязательно поступать с человеком по-свински, даже если он мерзок до отвращения. Поэтому, едва переступив порог квартиры, я бросилась звонить в ресторан.
   — Добрый вечер, — нервозно начала я, — не можете ли вы мне помочь? Я сегодня была в вашем ресторане, и мне пришлось внезапно уйти, а перед тем я заказала для моего спутника бутылку шампанского. Это был… э-э-э… сюрприз, и я не думаю, чтобы он пожелал за нее заплатить, но хочу быть уверена, что эти деньги не вычтут у официантки из зарплаты…
   — Американский джентльмен? — уточнил мужской голос.
   — Да, — неохотно подтвердила я. Джентльмен, как же!
   — А вы, должно быть, та душевнобольная девушка? — осведомился голос.
   Ах, подлец! Да как этот тип смеет называть меня сумасшедшей!
   — Господин из Америки объяснил, что вы часто так себя ведете, но ничего с собой поделать не можете.
   Я проглотила вспышку бешенства и пробормотала:
   — За шампанское я заплачу.
   — Не нужно, — сказал голос — Мы согласились пересмотреть размеры материального ущерба, нанесенного им, если он заплатит за шампанское.
   — Вряд ли справедливо, чтобы он платил за вино, если не пил его, — возразила я.
   — Но он его выпил, — сказал голос.
   — Он же не пьет, — заспорила я.
   — Еще как пьет, — усмехнулись на том конце провода. — Приезжайте и убедитесь сами, если не верите.
   — То есть он еще у вас?
   — У нас. И текилу пьет далеко не безалкогольную.
   О боже! Значит, теперь на моей совести превращение Чака в пьяницу. Хотя, если вдуматься, может, это лучшее, что с ним когда-либо случалось.
   Так, а теперь включаем телевизор!
   К моему великому неудовольствию, я застала Карен и Дэниэла в гостиной. Они распивали вино, держались за ручки, были тошнотворно нежны и смотрели мой сериал по моему телевизору.
   — Ты что-то рано, — раздраженно проронила Карен.
   — Угу, — нагло ответила я.
   Потому что я тоже разозлилась. Вот тебе и посмотрела сериал! Не могу же я оставаться в одной комнате с Карен и Дэниэлом, когда они так поглощены друг другом.
   Придется сидеть у себя в спальне, пока они нежатся на диване и Карен кладет голову на колени Дэниэлу, а Дэниэл гладит ее волосы, а она гладит его… ладно, где бы она там ни гладила, я об этом думать не хочу.
   Они так ворковали, что мне стало противно.
   С Шарлоттой и Саймоном я никогда не чувствовала себя настолько неловко; возможно, с Карен и Дэниэлом мне было не по себе потому, что я просто не понимала, что между ними происходит.