Клэнси Том. Слово президента

   Грудь монахини опускалась и поднималась в затрудненном дыхании. Наступила пауза, похожая на икоту, затем дыхание снова возобновилось, но теперь медленнее, поступление кислорода в кровь уменьшилось. Частота сердечных сокращений стала еще чаще. И тут дыхание остановилось. Сердце замерло не сразу — таким оно было сильным, таким мужественным, печально подумал врач, восхищаясь органом, отказывающимся умирать внутри уже мертвого тела. Но так не могло продолжаться, и после нескольких последних сокращений, видных на экране, оно тоже остановилось. Электрокардиограф издавал теперь гудящий звук тревоги. Моуди протянул руку и выключил гудок. Оглянувшись, он увидел облегчение на лицах санитаров.
   — Так быстро? — спросил директор, войдя в палату и увидев на экране прямую молчаливую линию.
   — Сердце. Внутреннее кровотечение. — Более детального объяснения не требовалось.
   — Понятно. Значит, можно приступать?
   — Да, доктор.
   Директор дал знак санитарам. Один из них завернул пластиковые простыни, чтобы не допустить стока крови. Второй отсоединил трубку для внутривенного вливания и проводи электрокардиографа. Это было выполнено без промедления. Затем бывшую пациентку завернули, словно убитое животное, ударами ноги освободили замки на колесах койки, и солдаты выкатили ее через дверь. Скоро они вернутся в палату и произведут такую тщательную дезинфекцию, что на полу, стенах и потолке не останется ничего живого.
   Моуди с директором последовали за ними в операционную для вскрытия трупов, которая находилась здесь же в лаборатории за двойными дверями. Солдаты подкатили койку к столу из нержавеющей стали и перевалили на него труп лицом вниз. Тем временем врачи уже надевали поверх защитных костюмов хирургические халаты — скорее по привычке, чем из необходимости. От некоторых привычек трудно избавиться. Затем санитары подняли пластиковые простыни, держа их за края, и слили накопившуюся там кровь в контейнер. Ее оказалось около полулитра. Простыни осторожно погрузили в большой контейнер, который покатили из операционной к газовой печи. Было очевидно, что они нервничают, но это не помешало им нигде не уронить ни единой капли.
   — Приступаем. — Директор нажал на кнопку, меняющую наклон стола. По старой профессиональной привычке он коснулся кончиками пальцев сначала левой сонной артерии, чтобы убедиться в отсутствии пульса, затем правой. Пульса не было. Когда нижняя часть мертвого тела приподнялась на двадцать градусов, он взял большой скальпель и рассек обе артерии вместе с проходящими параллельно яремными венами. На стол хлынула кровь, которая стекала по каналам к дренажному отверстию, и через несколько минут в пластиковом контейнере ее собралось около четырех литров. Моуди видел, как быстро бледнеет тело. Пурпурные пятна прямо на глазах исчезали — или это ему мерещится? Явился санитар и, взяв контейнер с кровью, поставил его на маленькую тележку. Никто не решался нести это в руках даже несколько шагов.
   — Мне еще не доводилось проводить аутопсию после лихорадки Эбола, — заметил директор. Впрочем, можно ли было это назвать аутопсией. Жестокое равнодушие, с которым директор только что отнесся к еще теплому телу женщины, выпустив из него кровь, скорее напоминало забой ягненка.
   И все-таки следовало проявлять предельную осторожность. В подобных обстоятельствах вскрытие производил только один хирург, и Моуди следил за тем, как директор делал длинные грубые разрезы скальпелем и щипцами из нержавеющей стали оттягивал лоскуты кожи и мышечной ткани. Минута — и левая почка полностью обнажилась. Они подождали возвращения санитаров. Один из них поставил на стол рядом с трупом поднос. От того, что он увидел дальше, Моуди почувствовал отвращение. Одним из последствий лихорадки Эбола был распад тканей. Обнаженная почка наполовину разжижилась, и при попытке извлечь ее руками в пластиковых перчатках, она лопнула — распалась надвое, подобно ужасному красно-коричневому пудингу. Директор раздраженно покачал головой. Он знал, что этого следовало ожидать, но не в такой мере.
   — Поразительно, что она делает с тканями...
   — То же самое может быть и с печенью, зато селезенка...
   — Да, я знаю. Селезенка походит на кирпич. Следите за своими руками, Моуди, — предостерег директор. Он взял новый инструмент, похожий на ковш, и удалил остатки почки. Все это он положил на поднос, кивком приказав санитару унести его в лабораторию. С правой почкой обошлись осторожнее. После того как директор отсек кровеносные сосуды и соединительную ткань, они оба подсунули под нее руки и в целости извлекли из тела. Однако оказавшись на подносе, почка сморщилась и лопнула. Мягкие ткани почки не могли нарушить целостности их двойных перчаток, и тем не менее оба врача испуганно вздрогнули.
   — Готово! — Директор жестом подозвал к себе санитаров. — Переверните ее, — скомандовал он.
   Санитары подошли к столу, один взял тело за плечи, другой за колени, и они поспешно перевернули его на спину. При этом капли крови попали на их матерчатые халаты, и санитары тут же поспешили отступить назад, стараясь держаться от операционного стола как можно дальше.
   — Мне нужны печень и селезенка, и на этом закончим, — сказал директор, обращаясь к Моуди. — А вы завернете тело и отнесете его в газовую печь, — приказал он санитарам. — Потом самым тщательным образом произведете здесь дезинфекцию.
   Глаза сестры Жанны-Батисты были открыты, как и тридцать минут назад. Моуди взял тряпицу и накрыл лицо мертвой монахини, шепча про себя молитву. Директор услышал это.
   — Можете не сомневаться, Моуди, она уже в раю. Может быть, приступим к работе? — бесцеремонно бросил он и, взяв скальпель, вскрыл грудную клетку. Его движения походили на движения мясника. Он раздвинул кожу и мышечную ткань. Картина, открывшаяся глазам врачей, потрясла даже директора.
   — Как она смогла прожить так долго? — выдохнул он с ужасом. Моуди вспомнил дни, проведенные им в медицинской школе, когда он впервые смотрел на пластиковый муляж человеческого тела в натуральную величину. Ему казалось, перед ним тот же муляж, только внутрь его кто-то вылил ведро сильнодействующего растворителя. Все до единого органы в теле были деформированы.
   Их поверхностные ткани словно растворились. Брюшная полость представляла собой море черной крови. Все, что они вливали в нее, подумал Моуди. Даже половина не вылилась наружу. Поразительно.
   — Отсос! — скомандовал директор. Санитар протянул ему пластиковую трубку от бутыли, из которой был откачан воздух. Как только открыли кран, раздался отвратительный всасывающий звук. Отсос продолжался целых десять минут. Врачи стояли в стороне, наблюдая за тем, как санитар водит трубкой по брюшной полости, словно горничная, орудующая пылесосом. Еще три литра зараженной вирусами крови для лаборатории.
   Человеческое тело — Храм Жизни, учил святой Коран. Моуди смотрел на тело, превратившееся — во что? — в фабрику смерти, не менее ужасную, чем здание, в котором они находились. Директор снова подошел к столу, и Моуди увидел, как он обнажил печень, на этот раз осторожнее, чем раньше. Может быть, его напугал вид черной крови в брюшной полости. Снова отсечены кровеносные сосуды и соединительная ткань. Директор отложил в сторону скальпель, и вместе с Моуди они извлекли печень и положили на поднос, который санитар снова унес в лабораторию.
   — Интересно, почему селезенка ведет себя иначе?

* * *

   На первом этаже тоже шла работа. Санитары одну за другой переносили клетки с обезьянами из подвального помещения наверх. Африканских зеленых покормили, но они все еще не пришли в себя после перелета. Это отчасти уменьшило их агрессивность, они меньше кусались и царапались, когда санитары в толстых перчатках несли клетки вверх по лестнице. Их приносили по десятку. В новом помещении животных снова охватывала паника. Оказавшись в комнате с плотно запертыми дверями, обезьяны понимали, что их ждет. Кому везло меньше, наблюдали за тем, как солдат, поставив клетку на стол, открывал дверцу и просовывал внутрь палку со стальной проволочной петлей на конце. Петля затягивалась на шее обезьяны, следовал резкий рывок, и шейные позвонки с негромким хрустом ломались. Всякий раз обезьяна напрягалась, затем безвольно опускалась на пол клетки, широко раскрыв полные ярости глаза. Тем же инструментом солдат вытаскивал обезьяну из клетки и швырял мертвое тело другому солдату, который относил его в соседнюю комнату. Живые обезьяны видели все это, отчаянно визжали, но клетки были слишком малы, чтобы увернуться от смертоносной петли. В лучшем случае обезьяне удавалось всунуть руку между петлей и шеей, но тогда с хрустом ломалась и рука. Такая смерть мало чем отличалась от той, что порой настигала их на одиноком дереве посреди саванны, когда оставалось только панически визжать, глядя на карабкающегося леопарда.
   В соседней комнате у пяти отдельных столов работало по несколько санитаров. Здесь тельце каждой мертвой обезьяны зажимами неподвижно крепили за шею и основание хвоста. Лезвием изогнутого ножа санитар делал продольный разрез, а его напарник — поперечный и отворачивал шкуру, обнажая внутренности. Тогда первый санитар извлекал почки и передавал их второму, который ронял их в специальный контейнер. Окровавленное тело снимали со стола и относили к пластиковой корзине, чтобы потом сжечь в газовой печи. Когда санитар возвращался к столу и брался за нож, его напарник уже успевал закрепить зажимами тельце следующего животного. На каждую обезьяну уходило не больше четырех минут, так что через полтора часа все африканские зеленые были умерщвлены. Приходилось торопиться. Сырье для предстоящей задачи было биологическим, а потому подчинялось всем биологическим законам. Удаленные почки через окошко с двойными дверцами передавались в инфекционную лабораторию.
   Все, кто работали в обширной инфекционной лаборатории, были в синих пластиковых костюмах. Каждое их движение было неторопливым и осторожным. Медики были отлично обучены и прошли специальный инструктаж, а то немногое, что могли упустить при их подготовке, восполнили их коллеги, которым выпала участь ухаживать за европейской женщиной, умиравшей в палате на верхнем этаже.
   Здесь находился теплый чан с кровью, зараженной смертоносным вирусом, сквозь которую пропускали воздух. Обезьяньи почки — два больших ведра — пропустили сквозь мясорубку, которая мало отличалась от тех, какими пользуются в ресторанах. Перемолотые почки вместе с жидким питательным раствором аккуратно раскладывали по подносам. Работа походила на приготовление фарша для котлет или пирогов. Затем содержимое подносов обильно поливали зараженной кровью, использовав ее около половины. Оставшуюся кровь разлили по пластиковым контейнерам, которые уложили в морозильники, охлаждаемые жидким азотом. Атмосфера в инфекционной лаборатории была теплой и влажной, приближенной к климату джунглей. В ней поддерживалось не слишком яркое освещение, так как лампы дневного света во избежание ультрафиолетового излучения были прикрыты щитами. Вирусы не переносят ультрафиолетового излучения. Для быстрого размножения им нужна благоприятная среда, которую и создавали почки африканских зеленых обезьян вместе с питательным раствором при соответствующей температуре, необходимой влажности и некоторой удаче.

* * *

   — Как вы сумели собрать столько сведений? — спросил Дарейи.
   — Из американских средств массовой информации, от их репортеров, — объяснил Бадрейн.
   — Получается все они шпионы! — воскликнул аятолла.
   — Существует такое мнение, — улыбнулся Бадрейн. — На самом деле это не так. Репортеры — это.., как бы получше выразиться? Что-то вроде средневековых герольдов. Они видят интересные события и сообщают о том, что видят. Они преданы только самим себе и своей профессии. Вы правы, они действительно шпионят, но шпионят за всеми, и в первую очередь за своими соотечественниками. Это может показаться безумием, я согласен, но тем не менее это так.
   — А они верят во что-нибудь? — Религиозному лидеру Ирана трудно было понять такую позицию.
   — Я так этого и не понял, — снова улыбнулся Бадрейн. — Казалось бы, американские репортеры сочувствуют Израилю, но и это преувеличение. Мне потребовались годы, чтобы постигнуть их поведение. Подобно диким собакам, они готовы броситься на кого угодно, укусят любую протянутую руку, какой бы доброй она ни была. Они не жалеют сил на поиски, находят интересующие их сведения и публикуют собранную информацию. Таким образом мне удалось узнать все об этом Райане — его доме, семье, школах, где учатся его дети, я знаю даже номер кабинета, где работает его жена, — словом, обо всем.
   — Что, если часть этой информации не соответствует действительности? — В голосе Дарейи звучало подозрение. При его отношении к Западу природа тамошних репортеров была настолько чужда аятолле, что он не мог в нее целиком поверить.
   — Это легко проверяется. Место работы его жены, например. Я не сомневаюсь, что среди персонала той больницы имеются и правоверные. Нужно только вступить с ними в контакт и задать несколько невинных вопросов. Что касается дома, в котором живет семья, он находится под надежной охраной. То же самое относится к детям президента. Это трудно понять. Чтобы передвигаться, им нужна охрана, но эту охрану легко заметить, и само ее присутствие говорит о том, кого они охраняют и где эти люди находятся. Если исходить из собранной мной информации, мы даже знаем, где начать поиски. — Бадрейн отвечал на вопросы иранского аятоллы коротко и просто. Это не значит, что Дарейи глуп — как раз наоборот, к глупцам его никак не отнесешь, — но у него ограниченное знание мира. Одно из преимуществ пребывания Бадрейна в Ливане заключалось в том, что он сталкивался там со многими людьми и многое узнавал. Прежде всего он понял, что ему нужен покровитель, и в Махмуде Хаджи Дарейи Бадрейн нашел могущественного союзника. У аятоллы были свои планы. Он нуждался в людях. По какой-то причине он не слишком доверял соотечественникам. Бадрейна не интересовало почему. Какой бы ни была причина, это пошло ему на пользу и не было смысла узнавать подробности.
   — Насколько хорошо охраняют таких людей? — спросил аятолла, поглаживая щеку. Он не брился почти двадцать четыре часа.
   — У них отличная охрана, — ответил Бадрейн. Почувствовав что-то странное в этом вопросе, он решил запомнить его. — Американские полицейские агентства очень эффективны. В Америке существует проблема преступности, но она никак не связана с недостаточной активностью полиции. Там просто не знают, что делать с преступниками, после того как они арестованы. Вас интересует охрана президента? — Али откинулся назад и потянулся. — Он постоянно окружен великолепно подготовленными и преданными вооруженными людьми, готовыми ради него на смерть. — Бадрейн добавил эту фразу, чтобы увидеть реакцию собеседника. Дарейи устал, но при этих словах выражение его глаз изменилось. — В остальном охрана, как охрана. Приемы ее ничем не отличаются от обычных. Вряд ли нужно объяснять их, они вам хорошо знакомы.
   — Каковы слабые стороны Америки?
   — Сейчас их много. Там правительственный кризис. Царит полный хаос. Но вам и без меня это известно.
   — Их трудно понять, этих американцев... — пробормотал Дарейи, словно думая вслух.
   — Военная мощь Америки колоссальна. Ее политическая решимость непредсказуема, как мы оба обнаружили.., к нашему несчастью. Было бы большой ошибкой недооценивать все это. Америка похожа на спящего льва, и потому к ней нужно относиться осторожно и с уважением.
   — А как победить льва?
   При этой фразе аятоллы Бадрейн на мгновение задумался. Однажды во время пребывания в Танзании — Али находился там в качестве советника правительства по борьбе с повстанцами — он отправился на сутки в буш ^[46] в сопровождении полковника танзанийской службы безопасности. Там он заметил старого льва, которому тем не менее удалось в одиночку убить антилопу. Может быть, она была покалечена. Затем они увидели стаю гиен. При виде гиен полковник остановил вездеход советского производства, сделанный в СССР, передал Бадрейну бинокль и посоветовал следить за дальнейшими событиями, сказав, что это поможет ему понять тактику повстанцев и их силу. Али навсегда запомнил случившееся. Он увидел огромного льва, по-видимому, уже старого, миновавшего расцвет своей мощи, но по-прежнему пугающе опасного и вызывающего уважение, даже с расстояния в двести метров. Гиены оказались небольшими животными, похожими на собак, которые передвигались странным образом, словно у них перебит позвоночник, однако это не мешало им быть весьма активными. Они собрались небольшой стаей метрах в двадцати от льва, пытающегося насытиться добычей, затем окружили его, и всякий раз тот, кто оказывался позади могучего зверя, бросался вперед и кусал его за ляжки. Лев поворачивался и с ревом отгонял дерзкого хищника — но в тот же миг другая гиена устремлялась вперед и кусала отвернувшегося царя зверей со своей стороны. Поодиночке у гиен было не больше шансов победить этого гиганта, чем у человека с ножом в руках в противостоянии с автоматчиком. Однако при всей своей силе лев оказался беспомощен отстоять свою добычу — или хотя бы просто защитить себя, — и через пять минут он был вынужден обороняться, не в состоянии даже убежать с достоинством, потому что всякий раз сзади оказывалась кусающая его за ляжки гиена. Льву пришлось обратиться в бегство, которое выглядело унизительно комическим — он тащил зад по траве, пытаясь прикрыть его от атак безжалостных хищников. Наконец лев исчез вдали, молча, не издавая рева и не оглядываясь назад, а гиены устремились к мертвой антилопе и стали пожирать ее со странным лаем, похожим на смех, словно издеваясь над унижением огромного льва, у которого они сумели отнять добычу. Бадрейн увидел, как маленькие хищники одержали верх над повелителем буша. Лев еще постареет, станет еще слабее, и придет время, когда он уже не сможет защитить себя от свирепых гиен. Рано или поздно, сказал ему танзанийский друг, гиены побеждают всех. Бадрейн снова посмотрел в глаза иранского аятоллы. — Победить можно и льва.

Глава 20
Новая администрация

   В Восточном зале собралось человек тридцать — к удивлению Райана, все мужчины были с женами. Когда, войдя в зал, он окинул взглядом лица, некоторые их владельцы ему понравились, некоторые нет. Те, кто понравились, были так же испуганы, как и он сам. Настороженность вызывали улыбающиеся и уверенные в себе мужчины.
   Как лучше всего обходиться с ними? Даже Арни не знал ответа, хотя обдумывал это. Проявить силу и запугать их? Да, конечно, подумал Райан, и завтра же в газетах его обзовут королем Джеком Первым. Говорить с ними на равных? Тогда его назовут слабаком, не способным взять на себя обязанности главы исполнительной власти. Райан начал испытывать страх перед средствами массовой информации. Раньше все было гораздо проще. Поскольку он был «рабочей пчелой», на него почти не обращали внимания. Даже когда он занимал должность советника по национальной безопасности в администрации президента Дарлинга, его считали чем-то вроде куклы чревовещателя, излагающей мнение своего повелителя. Однако теперь положение коренным образом изменилось. Теперь все, что он говорил, каждое произнесенное им слово, могло быть истолковано — и истолковывалось — так, как это хотел понять, а затем сказать любой репортер. Вашингтон уже давно потерял способность быть объективным. Здесь все было политикой, политика превращалась в идеологию, а идеология основывалась на личных предубеждениях, а не на поиске истины. Где получили образование все эти люди, если понятие истины больше не имело для них ни малейшего значения?
   Проблема Райана заключалась в том, что ему по сути была чужда политическая философия как таковая. Он верил в то, что действовало, что приносило ожидаемые плоды и исправляло все, что выходило из строя. Какие политические взгляды отражали те или иные поступки, было для него менее важным, чем полученный результат. Хорошие идеи приносили пользу, несмотря на то что некоторые из них на первый взгляд могли показаться безумными. Плохие пользы не приносили, хотя многие казались чертовски здравыми. Но Вашингтон мыслил по-другому. В этом городе идеологии становились фактами, и если идеология не действовала, от нее отказывались; когда те, с которыми не соглашались, оказывались полезными, то люди, которые были против них, никогда в этом не признавались, потому что признание ошибки являлось для них более страшным грехом, чем любой личный проступок. Они скорее отвергнут Бога, чем станут отрицать его идеи. Политика была единственной сферой деятельности людей, в которой они лезли из кожи вон, мало задумываясь о реальных последствиях своих действий, реальный мир был для них намного менее важен, чем выбранные ими фантазии — правые, левые или центристские, — которые они принесли в этот город, полный мрамора и юристов.
   Джек смотрел на лица присутствующих и пытался понять, какой политический багаж принесли они с собой вместе с чемоданами. Может быть, его слабым местом было то, что он не понимал, как все это происходит, но Райан жил в мире, где ошибки приводили к гибели реальных людей — или, как в практике Кэти, лишали их зрения. Для Джека жертвы были людьми с настоящими именами и лицами. Для Кэти они были людьми, чьих лиц она касалась во время операций. А вот для политических деятелей эти люди представляли собой отвлеченные абстрактные фигуры, куда менее важные для них, чем идеи, которых они придерживались.
   — Как в зоопарке, — прошептала Кэролайн Райан, «Хирург», первая леди, скрывая свои подлинные чувства за обаятельной улыбкой. Она примчалась домой — в чем немало помог вертолет — как раз вовремя, чтобы облачиться в новое белое платье и надеть на шею золотое колье, которое Джек преподнес ей на Рождество.., за несколько недель до того, как террористы попытались убить ее в Аннаполисе ^[47], у моста на шоссе № 50.
   — За золотой решеткой, — отозвался ее муж, «Фехтовальщик», президент Соединенных Штатов, раздвинув губы в улыбке достоверностью трехдолларовой банкноты ^[48].
   — Тогда кто мы? — спросила она едва слышно, заглушаемая аплодисментами только что назначенных сенаторов. — Лев и львица? Бык и корова? Павлин и пава? Или две морские свинки в лаборатории, ждущие, когда им в глаза брызнут шампунем?
   — Это зависит от того, кто на нас смотрит, милая. — Райан взял жену за руку, и они вместе подошли к микрофону.
   — Дамы и господа, добро пожаловать в Вашингтон, — произнес он и сделал паузу, пока не кончилась волна новых аплодисментов. К этому тоже следует привыкнуть. Присутствующие аплодировали практически любому звуку, исходящему от президента. Хорошо еще, что у моего туалета есть двери, подумал он. Райан извлек из кармана несколько карточек размером три на пять дюймов с основными тезисами своего выступления. Карточки приготовила Кэлли Уэстон. Ее почерк был достаточно крупным, чтобы он мог читать без очков. Несмотря на это, Райан знал, что потом у него непременно будет болеть голова. Головная боль наступала каждый вечер — слишком много приходилось читать.
   — В нашей стране сейчас большая нужда в вас, и именно потому мы сегодня здесь собрались. Наступило время решений. И вы получили назначения и будете исполнять обязанности, заниматься которыми многие из вас не собирались, а некоторые, может быть, и просто не желали. — Это была явная лесть, но присутствующие в зале наверняка хотели ее услышать — или, если быть более точным, увидеть себя потом на экранах телевизоров, поскольку в зале по углам стояли камеры канала Си-Спан.
   Среди собравшихся, может быть, и была тройка непрофессиональных политиков, вроде одного губернатора, который заключил сделку со своим Заместителем по принципу «ты — мне, я — тебе» и в результате оказался в Вашингтоне, заняв место сенатора от другой партии. Это была «подача по кривой», о которой газеты только что начали писать. Катастрофа с Капитолием изменит соотношение сил в Сенате, потому что контроль над тридцатью двумя штатами Америки не соответствовал распределению сил между партиями в Конгрессе.
   — Это принесет только пользу, — продолжал Райан. — Существует многовековая благородная традиция, согласно которой граждане страны служат своему народу, она ведет свое начало по крайней мере со времен римского гражданина Цинцинната ^[49]. Страна не раз призывала его на помощь в час нужды, а затем он возвращался к себе в деревню, к своей семье и скромной сельской жизни. Не случайно один из славных наших городов носит его имя, — добавил Райан, обращаясь к сенатору из Огайо, который на самом деле жил в Дейтоне, хотя и неподалеку.
   — Вы не приехали бы сюда, если бы не понимали, в чем нуждается наша страна. Но главное, о чем я хочу сказать вам сегодня, это то, что мы должны работать рука об руку. У нас, как и у страны, нет времени на споры и разногласия. — Райану снова пришлось сделать паузу, пережидая новый взрыв аплодисментов. Раздраженный задержкой, он заставил себя ответить аудитории благодарной улыбкой.