Страница:
Старуха принесла с собой свежий запах снега, всегда ощущаемый в аилах во время вихревых буранов. Яманай почувствовала в душе минутное спокойствие и смело двинулась за старухой, размышляя:
"Он - голова сеока Мундус, потому и заботливый".
Перешагнув порог, она смиренно начала:
- В аил нас, назад... Здесь шибко стра...
Она не договорила. К ней приближался пьяный Сапог с нехорошей усмешкой на мокрых губах. Полы расстегнутой шубы волочились.
Сердце Яманай облилось холодом.
"Он отцом родным считается... Ему нельзя так смотреть на женщин своего сеока", - пронеслось в ее сознании.
Старуха, ехидно ухмыльнувшись, погасила лампу и юркнула в сени.
Сильнее застучал ветер тесовыми ставнями, задребезжали стекла.
В трубе тонко заголосила волчья стая. Яманай замерла от страха.
Цепкие пальцы схватили ее за грудь, затрещал новый плис чегедека, треснули костяные пуговицы, посыпались бусы и серебряные монеты...
7
Ярманка Токушев в нескольких местах пытался перелезть через высокий забор, но все попытки его были безуспешными. Только он поднимался на сложенную им клетку из дров и ухватывался за длинные, заостренные гвозди наверху, как во дворе начинался лай и две или три собаки бросались к забору. Последний раз он выбрал место возле самых ворот, где можно было опереться ногами о выступы косо положенных плах. Он схватился за гвозди и стал подтягиваться. Вот голова его уже над верхней плахой. Хорошо, что собаки на этот раз не услышали. Ярманка осторожно спустится во двор, взбежит на крыльцо, рванет дверь так, что никакие крючки не выдержат, и через один миг окажется в той комнате, из которой сквозь щели в ставнях вырывается свет. С порога при Анытпасе полным голосом спросит у Яманай, пойдет ли она за ним, как обещалась когда-то. Если Анытпас бросится на него с кулаками или ножом, Ярманка встретит его пинком в живот или ударит в подбородок, заставит сесть в угол и скажет, что во всем виноваты родители Яманай, погнавшиеся за большим калымом. А потом они вдвоем с Яманай выйдут во двор и так же быстро убегут из проклятой усадьбы.
В это время на крыльцо вышел сам Сапог. Ему было жарко, он шел в распахнутой шубе и, довольно ухмыляясь, бормотал про Яманай.
Ярманка прижался к забору и дрожал все сильнее и сильнее. И не чувствовал, что ветер кидал ему за воротник жесткий снег. Дрожал оттого, что был бессилен заткнуть поганую глотку старику.
Онемевшие от холода ноги сорвались с выступа плахи, а гвозди под тяжестью тела согнулись, и парень с шумом упал на землю. Во дворе залаяли собаки. Сапог с крыльца перебежал под сарай и там заорал на сторожа:
- Спишь, старый дурак? Ждешь, когда воры во двор перелезут?
Щелкнул выстрел.
Ярманка побежал от усадьбы.
Сейчас он страстно желал только одного: чтобы смерть поскорее оборвала жизнь той, которая когда-то говорила, что будет его верной женой, а теперь погналась за богатством.
Ярманка был уверен в том, что никогда не сможет спокойно посмотреть ей в глаза. При одной мысли о ней всегда будет торчать перед ним отвратительная рожа Сапога.
8
В марте ясные дни стояли над горами.
- Солнце повернулось на лето! - говорили кочевники. - День прибыл на длину веревки, которой треножат лошадей.
В весеннем воздухе растворился еле уловимый аромат березовых почек и хвои задумчивых кедрачей. Реки на быстринах взрывали ледяную броню. Над полыньями, весело посвистывая, проносились бойкие птички - зимородки.
Анытпас в первый солнечный день перебрался из хозяйского дома в свой аил и был этому несказанно рад: тут уютнее, воздух свежее и знаешь, что куда положить и где взять. Он поправлялся удивительно быстро. На восьмой день после того, как встал на ноги, на щеках его появился румянец, тело потеряло мертвую желтизну и стало слегка розоветь.
- На хорошем корму даже беззубый конь выгуляется, - завистливо ворчали пастухи, кивая на него.
А Яманай по-прежнему сохла. На лице, всегда печальном, никто не видел ни улыбки, ни блеска когда-то веселых глаз. Бесследно пропала былая разговорчивость. Она по целым дням неподвижно просиживала у костра и, понурившись, задумчиво бормотала:
- Сеок... Нет никаких сеоков. И все люди - как медведи...
Забывала рубить дрова, кипятить чай, варить мясо, присланное Сапогом.
Муж не раз тихонько подкрадывался к ней, схватывал за плечи, встряхивал и шутливо орал что-нибудь, но она не улыбалась, а тяжело вставала и отвертывалась к стене. Тогда он топал ногой и кричал громко:
- Куда потянулась? Чай где? Мясо где? Огонь потух!
Она покорно протягивала трясущуюся руку к полочкам, брала деревянные чашки, мясо, кожаный мешок о талканом и все это бросала на мужскую половину аила.
Частенько Анытпас, озлобившись, ударял кулаком по спине жены, но она не стонала.
Он садился против Яманай, стараясь заглянуть в ее печальные глаза:
- У тебя язык к зубам прикипел, что ли?
Яманай кидала на него усталый взгляд, поспешно опускала распухшие веки и отворачивалась.
Ночью Анытпас пытался обнять ее неподвижное тело. Она брезгливо отвертывалась от него, пластом падала с кровати на землю и так оставалась у очага до самого утра.
Однажды она вышла рубить дрова возле жилья и, потеряв силы, сунулась лицом в снег. Анытпас уволок ее в аил, уложил на кровать и, оседлав коня, отправился к Шатыю.
Он встретил знаменитого кама возле реки. Старик, сопровождаемый прислужниками, спешил куда-то на камлание. Слушая путаный рассказ перепугавшегося Анытпаса, шаман косо посматривал на него и поплевывал между лошадиных ушей.
- Камлать к тебе второй раз не поеду, пока не выполнишь волю богов, сказал холодно, высокомерно и, хлестнув коня плетью, помчался вверх по долине.
Старики-прислужники, перебивая друг друга, сообщали пастуху:
- Вчера кам снова летал в подземную страну.
- Грозный Эрлик рассердился, выслушать его не хотел. "Если, говорит, Анытпас не отправит ко мне того, кого он должен отправить, то я возьму с земли Яманай. А за ней, говорит, и мужа ее".
Анытпас тупым взглядом смотрел вслед всесильному каму.
Вечером к нему зашел Сапог. Анытпас вскочил и, приветливо улыбнувшись, подумал: "Большой Человек ни к кому в гости не ходит, только в мой аил: любит меня и заботится обо мне".
Зарычал на жену, неподвижно сидевшую у полупотухшего костра:
- Само солнце в наш аил спустилось, а ты, подлая баба, сидишь... Дров добавь, чай вскипяти!
Яманай сонно отвернулась от мужа и, словно не замечая гостя, тихо сказала:
- Все люди - как медведи... Нет никаких сеоков.
Сапог снисходительно махнул на нее рукой:
- С больных спрос мал.
Пастух смиренно раскинул на земле косулью шкуру.
Хозяин важно опустился на подстилку, закурил и, после того как обменялся с пастухом трубками, начал:
- Хорошему человеку всегда счастье летит навстречу. Прошлой ночью я видел сон, будто твоя старая винтовка не метко бьет. Почему ты раньше не сказал мне об этом? Постеснялся? Зря. Я тебе давно бы принес хорошую. Через плечо сказал кому-то за дверью: - Давай!
Ссутулившись, в аил вошел Ногон, старичок-прислужник с трясущейся челюстью. Положив перед хозяином ружье с набором рожков и кожаных мешочков, он быстро удалился, придержав дверь, чтобы не стукнула.
- Вот, дарю тебе. Эта винтовка не простая. Сильный кам Болтой поселил в нее духа смерти. Мой отец подарил эту винтовку твоему отцу за то, что тот был заботливым пастухом и послушным человеком. Твой отец убил из нее сорок шесть медведей, семнадцать маралов и трех лосей. А перед смертью подарил ее мне. Запомни это. Ты будешь теперь с первого выстрела зверей насмерть валить... Вот тебе припас - порох, пули... Я о тебе забочусь, - продолжал Сапог, - люблю тебя сильнее, чем родного сына Чаптыгана. Я тебе за хорошую работу, может быть, целый табун отдам. Но ты, смотри, никому не говори, что я винтовку твоего отца тебе подарил, а то другим пастухам завидно будет.
Пастух почтительно проводил хозяина за дверь.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Тихое утро, с чисто вымытым небом и пламенеющими вершинами гор, застало Борлая недалеко от старой стоянки. Пегуха, бежавшая впереди, покосилась на заброшенный аил и укоротила шаг.
- Рано нам с тобой кочевать сюда, рано, милая, - заговорил он.
Борлай представил себе тот день, когда все алтайцы, которых баи когда-то оттеснили в каменные ущелья, птицами низринутся в широкую Каракольскую долину. Люди восторжествуют, потому что их много. Они поймут слова нового и великого племени, будут дружны и сильны.
"Это придет скоро: вожаки народа не ошибаются, - думал он. - Все идет так, как они говорят. Слово их крепче камня и дороже золота. Многие не верили, что нам дадут жеребца, я говорил, что получу. И вот получил, товарищ Копосов помог. Бесплатно государство дало".
Хотя под ним был не вороной, о каком мечтал, а гнедой четырехлетний жеребец, но Борлай был доволен: хороший конь! Крепкие ноги, длинная шея!
Пугаясь незнакомых лесных шорохов, Гнедко четыре раза сбрасывал седока, а сам за все шестьдесят километров не уронил ни одной капли пота. Выносливый!
С детства знакомые Борлаю скалы и долины промелькнули незаметно. Это была самая короткая ночь. Казалось, заря с зарей встречались на пушистых снегах подоблачных вершин. И от света до света на горах кураны трубили победу весны, по-новому взбадривающе звенели реки, и звезды, казалось, роняли на землю голубоватые блестки.
Проезжая мимо одной из отар, он увидел пастуха в шапке из козьих лап. Крикнул задиристо:
- Эй, байский хвост! Опять у Сапога овец пасешь?
Таланкеленг повернулся, напоминая собаку, которая при каждом окрике поджимает хвост.
- Долго не принимал меня Большой Человек, но смилостивился, пробормотал он заученную фразу, много раз повторенную при встречах со знакомыми.
- Сколько он тебе платит?
- А не знаю, - смущенно ответил пастух, глядя на небо. - Прокорм дает - и ладно.
Борлай покачал головой и с глубоким сожалением вымолвил:
- Эх, Таланкеленг, Таланкеленг! Мог бы ты стать братом добрых людей, в новое племя приняли бы тебя, а ты стал байской собакой. Как тебе прикажут, так и лаешь.
Много этот щуплый человек принес зла. Аилы разбрасывал, конечно, он. Может быть, коней Сенюша Курбаева резал тоже он. И у него, Борлая, теленка убил... Но Токушев почувствовал, что злоба к Таланкеленгу погасла, наоборот - темный пастух пробудил в нем жалость.
Борлаю хотелось вернуться, еще постыдить Таланкеленга, темного человека, поговорить с ним, может быть, целый день, как иногда делал Суртаев, и добиться того, чтобы он понял, искренне раскаялся бы, но он знал, что дома его давно ждут с породистым жеребцом. К тому же он в ста шагах от себя увидел женщину, которая, устало покачиваясь, подымалась по тропе.
"Неужели это она?! - подумал Борлай, поторапливая коня ременным поводом. - Она, однако. Наверно, брата моего искать пошла?"
Яманай, очнувшись от тягостного раздумья, оглянулась на всадника и, узнав его, равнодушно опустила голову, словно решила, что теперь для нее безразлично, будут ли сородичи хвалить ее или поносить и клясть.
"Ой, как высохла, бедная! - пожалел Борлай. - Кости да кожа".
Он поравнялся с молодой алтайкой и заговорил так просто, будто не впервые встретился с ней после того, как ее выдали замуж, а возобновил прерванную задушевную беседу. Она не уклонилась от разговора и не застыдилась, а отвечала, как старшему в своей семье, и даже спросила, куда он ездил и походит ли долина Голубых Ветров на Верхнюю Каракольскую. Услышав, что она идет копать кандык*, Борлай кивнул головой на лилово-розовые лепестки поникших цветов, улыбнулся и мягко заметил:
- Поздно копать: кандык отцветает.
[Кандык - дикое растение из семейства лилейных, клубеньки его употребляли в пищу в свежем виде и заготовляли впрок.]
- Там еще не расцвел, - она указала на горы.
- А что делает Анытпас?
Женщина растерянно взглянула на доброе лицо мужчины и, помявшись, ответила с неожиданно прорвавшейся неприязнью:
- У щенка одно дело - вилять хвостом перед хозяином, у Анытпаса низко кланяться Сапогу.
Борлаю понравилось, что Яманай, забыв о почтительности к старшим, назвала Сапога и своего мужа по имени.
- Скажи ему, что кланяться баю - позор для человека, - посоветовал Токушев.
- Совет жены для него - как дым от трубки: не оставляет следа.
В ее словах - горечь и обида, но голос казался самым приятным после голоса Карамчи. А когда, заговорив о погоде, Яманай слегка улыбнулась и посмотрела на Борлая блестящими, как спелые смородинки, глазами, он, не замечая ее худобы, подумал: "Теперь понятно, почему Ярманка так вздыхал по ней".
- Я собираюсь к вам в долину... Тои у вас будут? - робко спросила Яманай.
- Не слышно о тоях.
- У вас, помнится, еще один брат есть неженатый?
- Нет. Нас только трое.
Яманай замолчала, растерянно перебирая бусы на груди.
- К нам скоро народ будет собираться. Не на той, а на ученье, проговорил Борлай, нарушая неловкое молчание.
Из-за столпившихся лиственниц показались на тропе всадники. Впереди Сапог с Шатыем, а за ними - старики-прислужники.
Яманай юркнула в лес, но ее успели заметить.
Токушев ехал, вскинув голову, не сворачивая с тропы, и пренебрежительно смотрел на Сапога. Кони их остановились, обнюхивая друг друга. Гнедой угрожающе взвизгнул и начал бить копытом землю.
- Чего остановился? Большому Человеку дорога должна быть чистой! закричали старые прислужники.
Токушев нахмурился.
Лицо Тыдыкова позеленело, руки задрожали. Минуту он молчал. Потом посмотрел в ту сторону, куда убежала Яманай, и, ухмыльнувшись, поклонился:
- Желаю всяческих успехов ловкому человеку. Бабочка эта вроде молодой кобылицы: мягкая, гладенькая и по зубам не бьет.
- Замолчи, старый волк! - крикнул Борлай и сплюнул.
Гнедой жеребец укусил лошадь Сапога. Она, вырвав поводья из рук хозяина, бросилась в сторону от тропы. Токушев добавил ей ударом плети, да так, что Тыдыков едва удержался в седле. Это было неслыханным оскорблением, и Сапог разъярился. Заикаясь, он не находил слов, чтобы похлеще обругать обидчика.
Старые прислужники бая засыпали проклятиями ненавистного им сородича. А тот, придерживая разгоряченного жеребца, косо посматривал то на Сапога, то на Шатыя, то на их подручных.
Придя в себя и подавив ярость, Тыдыков ехидно остановил стариков:
- Не ругайте знаменитого человека.
Зная, что насмешка бьет сильнее самой грубой ругани, он продолжал:
- Дайте ему дорогу. Ему некогда, надо утешать молоденькую сестру.
- Перестань, злая собака, мы тебе это еще припомним! - гневно выкрикнул Борлай и понукнул коня.
Больше всего он оскорбился за Яманай. Она подкупила его смелостью непринужденного разговора. Ему захотелось снова увидеть ее и утешить теплым словом.
"Теперь все должно быть по-иному, - подумал он, когда снова погрузился в лесную тишину. - И Ярманка не виноват, и Яманай не виновата. Суртаев говорил правильно, что старые арканы, которыми был связан сеок, изломали им душу, смяли сердца".
На склоне холма на сырой жерди, приподнятой к небу, висела шкура сивой лошади. Свежие капли крови горели на солнце. Заметив жертву, Борлай холодно повел плечами:
"Опять коня задрали".
На лужайке он приостановился и громко позвал Яманай.
Лес молчал.
2
Накануне возвращения Борлая Утишка Бакчибаев привез какого-то малоизвестного шамана, захудалого старика с бельмом на правом глазу, и на холме посреди долины принес двухлетнего жеребенка в жертву богам.
На следующее утро люди собрались к подножию холма, где Утишка ковырял землю лиственничным суком. Дочь ехала верхом на коне, впряженном в самодельную соху, а отец всей грудью наваливался на рукоятку. На земле оставалась неглубокая черта.
Глядя на эту тяжелую работу, Байрым покачал головой.
- Так пахать - зря терять силы, - сказал он.
- А вы и так не пашете, - обидчиво упрекнул Утишка.
- Подожди, будем пахать всем товариществом, так же, как пашут в русской "Искре".
- Ой, ой! - рассмеялся Утишка.
Исчертив облюбованный участок вдоль, он начал ковырять его поперек. Прошло несколько дней, а он обработал какую-нибудь пятую часть гектара. В то утро, когда он собрался сеять, люди снова сошлись к его полоске. Любопытные взоры ребят и завистливые взгляды взрослых запечатлевали в памяти каждое движение Утишки. Вот он развязал мешок, долго пересыпал с ладони на ладонь зерна, будто жалел их и не надеялся, что земля возвратит посеянное. Попробовал ячмень на зуб.
Многие думали об осени. Они представили себе, как от аила Утишки потянутся завьюченные лошади, во всех переметных сумах - ячмень.
- Много он тут соберет? - завистливо спросила одна старая алтайка.
- Я слышала, сам говорил: "Обрасту достатком, как медведь салом", ответила ее собеседница.
В это время показался всадник на породистом жеребце. Пегая лошадь бежала впереди, как бы показывая путь к становью.
Четырнадцатилетний сын Содонова Тохна первым заметил всадника и, подпрыгивая, поспешил обрадовать людей звонким криком:
- Едет!.. Едет, едет!.. Смотрите, едет Борлай на хорошем жеребце!
И у всех пропал интерес к Утишке. Ведь он, начиная посев ячменя, заботился только о себе, а Борлай - обо всем товариществе. Люди толпой двинулись навстречу Борлаю, ребятишки вприпрыжку бежали впереди.
Борлай не мог проехать к своему аилу. Осматривали жеребца со всех сторон, косы в гриве плели, легонько гладили. Токушев не успевал отвечать на вопросы. Всех удивляло, что жеребца государство дало бесплатно, только обязало записывать приплод.
Сенюш повис на поводу, раскрывая рот Гнедого.
- Молодой. Пятый год, - сообщил он. - Караулить надо. Как бы ему горло не перервали.
- Скорее мы перервем кому следует, - погрозил Байрым.
- Поочередно караулить с винтовками, - предложил старший Токушев.
Содонов повернулся к Борлаю, подал ему свою трубку, а потом размеренно, будто зная, что не откажут, попросил:
- Принимай меня в свое товарищество. Я тоже напористый. Надейся на меня, как на самого себя.
- А ты почему раньше не записывался?
Содонов запустил пальцы в свою жесткую, как щетина, бороду.
- Я думал, разговоры одни, а толку никакого не получится. Начнешь ты ездить по разным курсам, а про нас забудешь. Теперь вижу, что ты по-настоящему взялся и Советская власть помогает нам. Принимай!
После Утишки Содонов считался самым состоятельным середняком в кочевье: у него было десятка полтора коров, одиннадцать лошадей, баранов столько, что он каждую осень шил новые шубы. Борлай, зная, что многие алтайцы посматривали на этого волосатого человека и прислушивались к нему, мысленно выразил надежду: "Утишка у нас, да этот запишется - тогда все в товарищество войдут".
И степенно ответил:
- Я думаю, что примем. Ты приходи на собрание.
- Я не последний человек, от своего слова не бегаю, - сказал Содонов.
В аиле Борлая ждала жена. Она вытрясла последнюю муку, полученную от Госторга за пушнину, замесила крутое тесто, выкатала из него толстые лепешки - теертпек - и пекла их в горячей золе. На мужской половине был собран завтрак: в березовом корытце сметана, в чашке перепревшая во время выгонки араки пена чегеня - знак глубокого уважения.
Борлай сел к огню. Ему захотелось сказать жене то, что он много раз думал: "Какая ты у меня заботливая, милая хлопотунья!" - но доброе желание тотчас же сменилось чувством неловкости, будто эти слова действительно были произнесены: с детства привык не говорить о своих чувствах и думах. Он только ласково посмотрел на нее да поправил косы, перекинувшиеся за плечо. А Карамчи взглянула на него преданными, блестящими от радости глазами.
Той порой к нему приковыляла дочка, одетая в серую рубашку и белую барашковую шапочку. Отец посадил ее к себе на колени, ласково похлопал по спинке и, обмакнув кусочек хлеба в сметану, угостил ее. И опять у него появилось желание похвалить Карамчи. "У соседок дети до пяти лет бегают нагими, а у нее, любящей и беспокойной матери, маленькая Чечек одета".
- Она имя свое научилась выговаривать, - сообщила Карамчи.
- Да ну? Как тебя звать?
- Чечек, - уверенно пролепетала девочка.
Борлай в открытые двери указал на цветущий луг:
- Вот там чечек, много чечек*.
[Чечек - цветок; широко распространенное женское имя.]
- Нет, там - трава. Я - Чечек, - обидчиво настаивала дочь.
Рассматривая ее светлое личико и сравнивая с лицом матери, Токушев подумал: "Если бы сын... лет через десять он пошел бы со мной на охоту. Я сделал бы его первым стрелком".
Жена села против него, раскурила трубку и тихонько протянула через огонь. Девочка шаловливо вырвала ее у матери и ткнула в рот очнувшемуся от раздумья отцу.
- Гони от себя грусть: я видела сон, будто у меня родился мальчик, звенел приятный голос Карамчи.
Выражая уважение к мужу, она погладила свои косы, унизанные монетами и пуговицами.
3
К вечеру надвинулась туча. Где-то за горой глухо ворчал гром. Старого Токуша не было дома, и Чаных развела большой костер: все повеселее.
Она подогревала не допитый днем чай, когда исступленно залаяла собака. К жилью подходил кто-то чужой. Остроухий никогда так не лаял на людей своего кочевья. Женщина замерла. Ей показалось, что она ясно слышала чье-то тяжелое дыхание. Не медведь ли пожаловал? Чаных посмотрела на незаряженное ружье, медленно перевела взгляд на костер и схватила самую большую головешку.
Дверь бесшумно приподнялась, и чей-то глаз осматривал мужскую половину жилья.
"Проверяет, есть ли винтовка", - подумала Чаных, выронила головешку и, вздрагивая, потянулась к ружью.
Дверь захлопнулась, но вскоре снова шевельнулась - и опять тот же глаз, но уже устремленный на женскую половину.
Теперь Чаных отметила, что взгляд совсем не воровской, а какой-то мучительно-тоскливый.
"Женский глаз, - подумала она. - Похоже, лютое несчастье настигло человека, сделало его лицо мертвенно-бледным, а сердце наполнило робостью. Возможно, это настолько обессилевший человек, что не может войти без посторонней помощи".
Она хотела сама впустить негаданного гостя, но в это время резко стукнула откинутая дверь и в аил вошла женщина. Из-под шапки выбились пряди давно не чесанных волос. Полы чегедека волочились по земле. Это была Яманай.
Узнав ее, Чаных стиснула зубы, выпрямилась. Они долго стояли не шевелясь, смотря друг на друга ненавидящими глазами, да дышали все тяжелее и тяжелее.
Оглядывая нежданную гостью, хозяйка успокаивала себя: "Ни стати, ни красоты. В щеках - ни кровинки. Да теперь мой муж на нее и одним глазом не взглянет".
Она круто повернулась, важно прошлась по аилу и цыкнула на ребят.
- Спите, остроглазые! Об отце соскучились? У него по вас тоже сердце изныло. Домой торопится.
Отстегнула люльку и, высоко подбрасывая ребенка, подошла к Яманай.
- Посмотри, какой у меня цветочек от молодого мужа: широколобый, полный, ручки как ремешками перевязаны.
У Яманай болезненно подергивались губы. Она отворачивалась от ребенка, прятала глаза. А в голове - острое, режущее: "Врал, что меня любит. Теперь понятно, почему не приехал и не увез... У него жена, ребенок... А я болтаюсь на ветру, как осинка, уцепившаяся за землю слабым корешком... Все клюют меня, все клюют".
- Я еще не такого молодца рожу ему! - продолжала хвастаться Чаных.
Вспышка молнии осветила аил, и оглушительный гром раскатился по долине.
"Бежать... Бежать отсюда", - мысленно повторяла Яманай, но не могла шевельнуться.
Ноги ее подогнулись, и она устало притулилась к стенке возле высокого порога.
Хозяйка торжествующе налила чаю и поставила перед ней.
- Ты редкая гостья, будем чай пить. Мне муж наказывал: "Любимая жена моя, всякого человека, зашедшего к тебе, угощай чаем, - за чаем даже сердца злыдней становятся добрыми".
Яманай, не слушая ее, бормотала вполголоса:
- Везде обман... обман... Холодно мне... Сердце леденеет...
Она не слышала ливня и бесконечных громовых раскатов.
- Горькая участь... Когда придет ей конец?..
В дымовое отверстие врывался дождь. Костер притих. Чаных вдруг сникла, прислушалась к болезненной жалобе соперницы. Многое она могла повторить, говоря о себе. В молодости мать пела ей, что она будет счастливой и любимой. И она все ждала этого, надеялась на лучшие дни. Теперь ей нечего ждать. Молодой муж уехал от нее и, наверно, не вернется.
От оглушительного удара грома задрожал аил. Чаных упала на землю. По ее морщинистым щекам потекли слезы.
- Ушел мой ясный сокол, Адар, и унес радость. Не видела я ни одного спокойного денька.
Яманай взглянула на нее и встала; подавила шевельнувшуюся в сердце жалость, толкнув дверь, переступила через порог.
Ребенок задыхался от рева. Мать тяжело поднялась, обвела аил усталым взглядом, потом приоткрыла дверь и посмотрела в темноту.
Гроза все еще сотрясала долину. Огненные бичи с треском полосовали небо и опускались чуть не до самых аилов.
Когда земля осветилась ярким пламенем, Чаных увидела темную сгорбленную фигуру женщины, увлекаемую ветром. Не решаясь зайти ни в один аил, Яманай брела в сторону высокого горного хребта.
4
На следующий день вернулся Ярманка. Он приехал домой на каникулы. Детям покойного брата привез сладких пряников, а с женой даже не поздоровался. На мужской половине жилья он из кольев, жердей и сена устроил себе маленькую лежанку.
Чаных задумалась.
"А не встретился ли он с Яманай на тропе? Может быть, сговорился с ней?.. Потому и отдаляется от меня".
"Он - голова сеока Мундус, потому и заботливый".
Перешагнув порог, она смиренно начала:
- В аил нас, назад... Здесь шибко стра...
Она не договорила. К ней приближался пьяный Сапог с нехорошей усмешкой на мокрых губах. Полы расстегнутой шубы волочились.
Сердце Яманай облилось холодом.
"Он отцом родным считается... Ему нельзя так смотреть на женщин своего сеока", - пронеслось в ее сознании.
Старуха, ехидно ухмыльнувшись, погасила лампу и юркнула в сени.
Сильнее застучал ветер тесовыми ставнями, задребезжали стекла.
В трубе тонко заголосила волчья стая. Яманай замерла от страха.
Цепкие пальцы схватили ее за грудь, затрещал новый плис чегедека, треснули костяные пуговицы, посыпались бусы и серебряные монеты...
7
Ярманка Токушев в нескольких местах пытался перелезть через высокий забор, но все попытки его были безуспешными. Только он поднимался на сложенную им клетку из дров и ухватывался за длинные, заостренные гвозди наверху, как во дворе начинался лай и две или три собаки бросались к забору. Последний раз он выбрал место возле самых ворот, где можно было опереться ногами о выступы косо положенных плах. Он схватился за гвозди и стал подтягиваться. Вот голова его уже над верхней плахой. Хорошо, что собаки на этот раз не услышали. Ярманка осторожно спустится во двор, взбежит на крыльцо, рванет дверь так, что никакие крючки не выдержат, и через один миг окажется в той комнате, из которой сквозь щели в ставнях вырывается свет. С порога при Анытпасе полным голосом спросит у Яманай, пойдет ли она за ним, как обещалась когда-то. Если Анытпас бросится на него с кулаками или ножом, Ярманка встретит его пинком в живот или ударит в подбородок, заставит сесть в угол и скажет, что во всем виноваты родители Яманай, погнавшиеся за большим калымом. А потом они вдвоем с Яманай выйдут во двор и так же быстро убегут из проклятой усадьбы.
В это время на крыльцо вышел сам Сапог. Ему было жарко, он шел в распахнутой шубе и, довольно ухмыляясь, бормотал про Яманай.
Ярманка прижался к забору и дрожал все сильнее и сильнее. И не чувствовал, что ветер кидал ему за воротник жесткий снег. Дрожал оттого, что был бессилен заткнуть поганую глотку старику.
Онемевшие от холода ноги сорвались с выступа плахи, а гвозди под тяжестью тела согнулись, и парень с шумом упал на землю. Во дворе залаяли собаки. Сапог с крыльца перебежал под сарай и там заорал на сторожа:
- Спишь, старый дурак? Ждешь, когда воры во двор перелезут?
Щелкнул выстрел.
Ярманка побежал от усадьбы.
Сейчас он страстно желал только одного: чтобы смерть поскорее оборвала жизнь той, которая когда-то говорила, что будет его верной женой, а теперь погналась за богатством.
Ярманка был уверен в том, что никогда не сможет спокойно посмотреть ей в глаза. При одной мысли о ней всегда будет торчать перед ним отвратительная рожа Сапога.
8
В марте ясные дни стояли над горами.
- Солнце повернулось на лето! - говорили кочевники. - День прибыл на длину веревки, которой треножат лошадей.
В весеннем воздухе растворился еле уловимый аромат березовых почек и хвои задумчивых кедрачей. Реки на быстринах взрывали ледяную броню. Над полыньями, весело посвистывая, проносились бойкие птички - зимородки.
Анытпас в первый солнечный день перебрался из хозяйского дома в свой аил и был этому несказанно рад: тут уютнее, воздух свежее и знаешь, что куда положить и где взять. Он поправлялся удивительно быстро. На восьмой день после того, как встал на ноги, на щеках его появился румянец, тело потеряло мертвую желтизну и стало слегка розоветь.
- На хорошем корму даже беззубый конь выгуляется, - завистливо ворчали пастухи, кивая на него.
А Яманай по-прежнему сохла. На лице, всегда печальном, никто не видел ни улыбки, ни блеска когда-то веселых глаз. Бесследно пропала былая разговорчивость. Она по целым дням неподвижно просиживала у костра и, понурившись, задумчиво бормотала:
- Сеок... Нет никаких сеоков. И все люди - как медведи...
Забывала рубить дрова, кипятить чай, варить мясо, присланное Сапогом.
Муж не раз тихонько подкрадывался к ней, схватывал за плечи, встряхивал и шутливо орал что-нибудь, но она не улыбалась, а тяжело вставала и отвертывалась к стене. Тогда он топал ногой и кричал громко:
- Куда потянулась? Чай где? Мясо где? Огонь потух!
Она покорно протягивала трясущуюся руку к полочкам, брала деревянные чашки, мясо, кожаный мешок о талканом и все это бросала на мужскую половину аила.
Частенько Анытпас, озлобившись, ударял кулаком по спине жены, но она не стонала.
Он садился против Яманай, стараясь заглянуть в ее печальные глаза:
- У тебя язык к зубам прикипел, что ли?
Яманай кидала на него усталый взгляд, поспешно опускала распухшие веки и отворачивалась.
Ночью Анытпас пытался обнять ее неподвижное тело. Она брезгливо отвертывалась от него, пластом падала с кровати на землю и так оставалась у очага до самого утра.
Однажды она вышла рубить дрова возле жилья и, потеряв силы, сунулась лицом в снег. Анытпас уволок ее в аил, уложил на кровать и, оседлав коня, отправился к Шатыю.
Он встретил знаменитого кама возле реки. Старик, сопровождаемый прислужниками, спешил куда-то на камлание. Слушая путаный рассказ перепугавшегося Анытпаса, шаман косо посматривал на него и поплевывал между лошадиных ушей.
- Камлать к тебе второй раз не поеду, пока не выполнишь волю богов, сказал холодно, высокомерно и, хлестнув коня плетью, помчался вверх по долине.
Старики-прислужники, перебивая друг друга, сообщали пастуху:
- Вчера кам снова летал в подземную страну.
- Грозный Эрлик рассердился, выслушать его не хотел. "Если, говорит, Анытпас не отправит ко мне того, кого он должен отправить, то я возьму с земли Яманай. А за ней, говорит, и мужа ее".
Анытпас тупым взглядом смотрел вслед всесильному каму.
Вечером к нему зашел Сапог. Анытпас вскочил и, приветливо улыбнувшись, подумал: "Большой Человек ни к кому в гости не ходит, только в мой аил: любит меня и заботится обо мне".
Зарычал на жену, неподвижно сидевшую у полупотухшего костра:
- Само солнце в наш аил спустилось, а ты, подлая баба, сидишь... Дров добавь, чай вскипяти!
Яманай сонно отвернулась от мужа и, словно не замечая гостя, тихо сказала:
- Все люди - как медведи... Нет никаких сеоков.
Сапог снисходительно махнул на нее рукой:
- С больных спрос мал.
Пастух смиренно раскинул на земле косулью шкуру.
Хозяин важно опустился на подстилку, закурил и, после того как обменялся с пастухом трубками, начал:
- Хорошему человеку всегда счастье летит навстречу. Прошлой ночью я видел сон, будто твоя старая винтовка не метко бьет. Почему ты раньше не сказал мне об этом? Постеснялся? Зря. Я тебе давно бы принес хорошую. Через плечо сказал кому-то за дверью: - Давай!
Ссутулившись, в аил вошел Ногон, старичок-прислужник с трясущейся челюстью. Положив перед хозяином ружье с набором рожков и кожаных мешочков, он быстро удалился, придержав дверь, чтобы не стукнула.
- Вот, дарю тебе. Эта винтовка не простая. Сильный кам Болтой поселил в нее духа смерти. Мой отец подарил эту винтовку твоему отцу за то, что тот был заботливым пастухом и послушным человеком. Твой отец убил из нее сорок шесть медведей, семнадцать маралов и трех лосей. А перед смертью подарил ее мне. Запомни это. Ты будешь теперь с первого выстрела зверей насмерть валить... Вот тебе припас - порох, пули... Я о тебе забочусь, - продолжал Сапог, - люблю тебя сильнее, чем родного сына Чаптыгана. Я тебе за хорошую работу, может быть, целый табун отдам. Но ты, смотри, никому не говори, что я винтовку твоего отца тебе подарил, а то другим пастухам завидно будет.
Пастух почтительно проводил хозяина за дверь.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Тихое утро, с чисто вымытым небом и пламенеющими вершинами гор, застало Борлая недалеко от старой стоянки. Пегуха, бежавшая впереди, покосилась на заброшенный аил и укоротила шаг.
- Рано нам с тобой кочевать сюда, рано, милая, - заговорил он.
Борлай представил себе тот день, когда все алтайцы, которых баи когда-то оттеснили в каменные ущелья, птицами низринутся в широкую Каракольскую долину. Люди восторжествуют, потому что их много. Они поймут слова нового и великого племени, будут дружны и сильны.
"Это придет скоро: вожаки народа не ошибаются, - думал он. - Все идет так, как они говорят. Слово их крепче камня и дороже золота. Многие не верили, что нам дадут жеребца, я говорил, что получу. И вот получил, товарищ Копосов помог. Бесплатно государство дало".
Хотя под ним был не вороной, о каком мечтал, а гнедой четырехлетний жеребец, но Борлай был доволен: хороший конь! Крепкие ноги, длинная шея!
Пугаясь незнакомых лесных шорохов, Гнедко четыре раза сбрасывал седока, а сам за все шестьдесят километров не уронил ни одной капли пота. Выносливый!
С детства знакомые Борлаю скалы и долины промелькнули незаметно. Это была самая короткая ночь. Казалось, заря с зарей встречались на пушистых снегах подоблачных вершин. И от света до света на горах кураны трубили победу весны, по-новому взбадривающе звенели реки, и звезды, казалось, роняли на землю голубоватые блестки.
Проезжая мимо одной из отар, он увидел пастуха в шапке из козьих лап. Крикнул задиристо:
- Эй, байский хвост! Опять у Сапога овец пасешь?
Таланкеленг повернулся, напоминая собаку, которая при каждом окрике поджимает хвост.
- Долго не принимал меня Большой Человек, но смилостивился, пробормотал он заученную фразу, много раз повторенную при встречах со знакомыми.
- Сколько он тебе платит?
- А не знаю, - смущенно ответил пастух, глядя на небо. - Прокорм дает - и ладно.
Борлай покачал головой и с глубоким сожалением вымолвил:
- Эх, Таланкеленг, Таланкеленг! Мог бы ты стать братом добрых людей, в новое племя приняли бы тебя, а ты стал байской собакой. Как тебе прикажут, так и лаешь.
Много этот щуплый человек принес зла. Аилы разбрасывал, конечно, он. Может быть, коней Сенюша Курбаева резал тоже он. И у него, Борлая, теленка убил... Но Токушев почувствовал, что злоба к Таланкеленгу погасла, наоборот - темный пастух пробудил в нем жалость.
Борлаю хотелось вернуться, еще постыдить Таланкеленга, темного человека, поговорить с ним, может быть, целый день, как иногда делал Суртаев, и добиться того, чтобы он понял, искренне раскаялся бы, но он знал, что дома его давно ждут с породистым жеребцом. К тому же он в ста шагах от себя увидел женщину, которая, устало покачиваясь, подымалась по тропе.
"Неужели это она?! - подумал Борлай, поторапливая коня ременным поводом. - Она, однако. Наверно, брата моего искать пошла?"
Яманай, очнувшись от тягостного раздумья, оглянулась на всадника и, узнав его, равнодушно опустила голову, словно решила, что теперь для нее безразлично, будут ли сородичи хвалить ее или поносить и клясть.
"Ой, как высохла, бедная! - пожалел Борлай. - Кости да кожа".
Он поравнялся с молодой алтайкой и заговорил так просто, будто не впервые встретился с ней после того, как ее выдали замуж, а возобновил прерванную задушевную беседу. Она не уклонилась от разговора и не застыдилась, а отвечала, как старшему в своей семье, и даже спросила, куда он ездил и походит ли долина Голубых Ветров на Верхнюю Каракольскую. Услышав, что она идет копать кандык*, Борлай кивнул головой на лилово-розовые лепестки поникших цветов, улыбнулся и мягко заметил:
- Поздно копать: кандык отцветает.
[Кандык - дикое растение из семейства лилейных, клубеньки его употребляли в пищу в свежем виде и заготовляли впрок.]
- Там еще не расцвел, - она указала на горы.
- А что делает Анытпас?
Женщина растерянно взглянула на доброе лицо мужчины и, помявшись, ответила с неожиданно прорвавшейся неприязнью:
- У щенка одно дело - вилять хвостом перед хозяином, у Анытпаса низко кланяться Сапогу.
Борлаю понравилось, что Яманай, забыв о почтительности к старшим, назвала Сапога и своего мужа по имени.
- Скажи ему, что кланяться баю - позор для человека, - посоветовал Токушев.
- Совет жены для него - как дым от трубки: не оставляет следа.
В ее словах - горечь и обида, но голос казался самым приятным после голоса Карамчи. А когда, заговорив о погоде, Яманай слегка улыбнулась и посмотрела на Борлая блестящими, как спелые смородинки, глазами, он, не замечая ее худобы, подумал: "Теперь понятно, почему Ярманка так вздыхал по ней".
- Я собираюсь к вам в долину... Тои у вас будут? - робко спросила Яманай.
- Не слышно о тоях.
- У вас, помнится, еще один брат есть неженатый?
- Нет. Нас только трое.
Яманай замолчала, растерянно перебирая бусы на груди.
- К нам скоро народ будет собираться. Не на той, а на ученье, проговорил Борлай, нарушая неловкое молчание.
Из-за столпившихся лиственниц показались на тропе всадники. Впереди Сапог с Шатыем, а за ними - старики-прислужники.
Яманай юркнула в лес, но ее успели заметить.
Токушев ехал, вскинув голову, не сворачивая с тропы, и пренебрежительно смотрел на Сапога. Кони их остановились, обнюхивая друг друга. Гнедой угрожающе взвизгнул и начал бить копытом землю.
- Чего остановился? Большому Человеку дорога должна быть чистой! закричали старые прислужники.
Токушев нахмурился.
Лицо Тыдыкова позеленело, руки задрожали. Минуту он молчал. Потом посмотрел в ту сторону, куда убежала Яманай, и, ухмыльнувшись, поклонился:
- Желаю всяческих успехов ловкому человеку. Бабочка эта вроде молодой кобылицы: мягкая, гладенькая и по зубам не бьет.
- Замолчи, старый волк! - крикнул Борлай и сплюнул.
Гнедой жеребец укусил лошадь Сапога. Она, вырвав поводья из рук хозяина, бросилась в сторону от тропы. Токушев добавил ей ударом плети, да так, что Тыдыков едва удержался в седле. Это было неслыханным оскорблением, и Сапог разъярился. Заикаясь, он не находил слов, чтобы похлеще обругать обидчика.
Старые прислужники бая засыпали проклятиями ненавистного им сородича. А тот, придерживая разгоряченного жеребца, косо посматривал то на Сапога, то на Шатыя, то на их подручных.
Придя в себя и подавив ярость, Тыдыков ехидно остановил стариков:
- Не ругайте знаменитого человека.
Зная, что насмешка бьет сильнее самой грубой ругани, он продолжал:
- Дайте ему дорогу. Ему некогда, надо утешать молоденькую сестру.
- Перестань, злая собака, мы тебе это еще припомним! - гневно выкрикнул Борлай и понукнул коня.
Больше всего он оскорбился за Яманай. Она подкупила его смелостью непринужденного разговора. Ему захотелось снова увидеть ее и утешить теплым словом.
"Теперь все должно быть по-иному, - подумал он, когда снова погрузился в лесную тишину. - И Ярманка не виноват, и Яманай не виновата. Суртаев говорил правильно, что старые арканы, которыми был связан сеок, изломали им душу, смяли сердца".
На склоне холма на сырой жерди, приподнятой к небу, висела шкура сивой лошади. Свежие капли крови горели на солнце. Заметив жертву, Борлай холодно повел плечами:
"Опять коня задрали".
На лужайке он приостановился и громко позвал Яманай.
Лес молчал.
2
Накануне возвращения Борлая Утишка Бакчибаев привез какого-то малоизвестного шамана, захудалого старика с бельмом на правом глазу, и на холме посреди долины принес двухлетнего жеребенка в жертву богам.
На следующее утро люди собрались к подножию холма, где Утишка ковырял землю лиственничным суком. Дочь ехала верхом на коне, впряженном в самодельную соху, а отец всей грудью наваливался на рукоятку. На земле оставалась неглубокая черта.
Глядя на эту тяжелую работу, Байрым покачал головой.
- Так пахать - зря терять силы, - сказал он.
- А вы и так не пашете, - обидчиво упрекнул Утишка.
- Подожди, будем пахать всем товариществом, так же, как пашут в русской "Искре".
- Ой, ой! - рассмеялся Утишка.
Исчертив облюбованный участок вдоль, он начал ковырять его поперек. Прошло несколько дней, а он обработал какую-нибудь пятую часть гектара. В то утро, когда он собрался сеять, люди снова сошлись к его полоске. Любопытные взоры ребят и завистливые взгляды взрослых запечатлевали в памяти каждое движение Утишки. Вот он развязал мешок, долго пересыпал с ладони на ладонь зерна, будто жалел их и не надеялся, что земля возвратит посеянное. Попробовал ячмень на зуб.
Многие думали об осени. Они представили себе, как от аила Утишки потянутся завьюченные лошади, во всех переметных сумах - ячмень.
- Много он тут соберет? - завистливо спросила одна старая алтайка.
- Я слышала, сам говорил: "Обрасту достатком, как медведь салом", ответила ее собеседница.
В это время показался всадник на породистом жеребце. Пегая лошадь бежала впереди, как бы показывая путь к становью.
Четырнадцатилетний сын Содонова Тохна первым заметил всадника и, подпрыгивая, поспешил обрадовать людей звонким криком:
- Едет!.. Едет, едет!.. Смотрите, едет Борлай на хорошем жеребце!
И у всех пропал интерес к Утишке. Ведь он, начиная посев ячменя, заботился только о себе, а Борлай - обо всем товариществе. Люди толпой двинулись навстречу Борлаю, ребятишки вприпрыжку бежали впереди.
Борлай не мог проехать к своему аилу. Осматривали жеребца со всех сторон, косы в гриве плели, легонько гладили. Токушев не успевал отвечать на вопросы. Всех удивляло, что жеребца государство дало бесплатно, только обязало записывать приплод.
Сенюш повис на поводу, раскрывая рот Гнедого.
- Молодой. Пятый год, - сообщил он. - Караулить надо. Как бы ему горло не перервали.
- Скорее мы перервем кому следует, - погрозил Байрым.
- Поочередно караулить с винтовками, - предложил старший Токушев.
Содонов повернулся к Борлаю, подал ему свою трубку, а потом размеренно, будто зная, что не откажут, попросил:
- Принимай меня в свое товарищество. Я тоже напористый. Надейся на меня, как на самого себя.
- А ты почему раньше не записывался?
Содонов запустил пальцы в свою жесткую, как щетина, бороду.
- Я думал, разговоры одни, а толку никакого не получится. Начнешь ты ездить по разным курсам, а про нас забудешь. Теперь вижу, что ты по-настоящему взялся и Советская власть помогает нам. Принимай!
После Утишки Содонов считался самым состоятельным середняком в кочевье: у него было десятка полтора коров, одиннадцать лошадей, баранов столько, что он каждую осень шил новые шубы. Борлай, зная, что многие алтайцы посматривали на этого волосатого человека и прислушивались к нему, мысленно выразил надежду: "Утишка у нас, да этот запишется - тогда все в товарищество войдут".
И степенно ответил:
- Я думаю, что примем. Ты приходи на собрание.
- Я не последний человек, от своего слова не бегаю, - сказал Содонов.
В аиле Борлая ждала жена. Она вытрясла последнюю муку, полученную от Госторга за пушнину, замесила крутое тесто, выкатала из него толстые лепешки - теертпек - и пекла их в горячей золе. На мужской половине был собран завтрак: в березовом корытце сметана, в чашке перепревшая во время выгонки араки пена чегеня - знак глубокого уважения.
Борлай сел к огню. Ему захотелось сказать жене то, что он много раз думал: "Какая ты у меня заботливая, милая хлопотунья!" - но доброе желание тотчас же сменилось чувством неловкости, будто эти слова действительно были произнесены: с детства привык не говорить о своих чувствах и думах. Он только ласково посмотрел на нее да поправил косы, перекинувшиеся за плечо. А Карамчи взглянула на него преданными, блестящими от радости глазами.
Той порой к нему приковыляла дочка, одетая в серую рубашку и белую барашковую шапочку. Отец посадил ее к себе на колени, ласково похлопал по спинке и, обмакнув кусочек хлеба в сметану, угостил ее. И опять у него появилось желание похвалить Карамчи. "У соседок дети до пяти лет бегают нагими, а у нее, любящей и беспокойной матери, маленькая Чечек одета".
- Она имя свое научилась выговаривать, - сообщила Карамчи.
- Да ну? Как тебя звать?
- Чечек, - уверенно пролепетала девочка.
Борлай в открытые двери указал на цветущий луг:
- Вот там чечек, много чечек*.
[Чечек - цветок; широко распространенное женское имя.]
- Нет, там - трава. Я - Чечек, - обидчиво настаивала дочь.
Рассматривая ее светлое личико и сравнивая с лицом матери, Токушев подумал: "Если бы сын... лет через десять он пошел бы со мной на охоту. Я сделал бы его первым стрелком".
Жена села против него, раскурила трубку и тихонько протянула через огонь. Девочка шаловливо вырвала ее у матери и ткнула в рот очнувшемуся от раздумья отцу.
- Гони от себя грусть: я видела сон, будто у меня родился мальчик, звенел приятный голос Карамчи.
Выражая уважение к мужу, она погладила свои косы, унизанные монетами и пуговицами.
3
К вечеру надвинулась туча. Где-то за горой глухо ворчал гром. Старого Токуша не было дома, и Чаных развела большой костер: все повеселее.
Она подогревала не допитый днем чай, когда исступленно залаяла собака. К жилью подходил кто-то чужой. Остроухий никогда так не лаял на людей своего кочевья. Женщина замерла. Ей показалось, что она ясно слышала чье-то тяжелое дыхание. Не медведь ли пожаловал? Чаных посмотрела на незаряженное ружье, медленно перевела взгляд на костер и схватила самую большую головешку.
Дверь бесшумно приподнялась, и чей-то глаз осматривал мужскую половину жилья.
"Проверяет, есть ли винтовка", - подумала Чаных, выронила головешку и, вздрагивая, потянулась к ружью.
Дверь захлопнулась, но вскоре снова шевельнулась - и опять тот же глаз, но уже устремленный на женскую половину.
Теперь Чаных отметила, что взгляд совсем не воровской, а какой-то мучительно-тоскливый.
"Женский глаз, - подумала она. - Похоже, лютое несчастье настигло человека, сделало его лицо мертвенно-бледным, а сердце наполнило робостью. Возможно, это настолько обессилевший человек, что не может войти без посторонней помощи".
Она хотела сама впустить негаданного гостя, но в это время резко стукнула откинутая дверь и в аил вошла женщина. Из-под шапки выбились пряди давно не чесанных волос. Полы чегедека волочились по земле. Это была Яманай.
Узнав ее, Чаных стиснула зубы, выпрямилась. Они долго стояли не шевелясь, смотря друг на друга ненавидящими глазами, да дышали все тяжелее и тяжелее.
Оглядывая нежданную гостью, хозяйка успокаивала себя: "Ни стати, ни красоты. В щеках - ни кровинки. Да теперь мой муж на нее и одним глазом не взглянет".
Она круто повернулась, важно прошлась по аилу и цыкнула на ребят.
- Спите, остроглазые! Об отце соскучились? У него по вас тоже сердце изныло. Домой торопится.
Отстегнула люльку и, высоко подбрасывая ребенка, подошла к Яманай.
- Посмотри, какой у меня цветочек от молодого мужа: широколобый, полный, ручки как ремешками перевязаны.
У Яманай болезненно подергивались губы. Она отворачивалась от ребенка, прятала глаза. А в голове - острое, режущее: "Врал, что меня любит. Теперь понятно, почему не приехал и не увез... У него жена, ребенок... А я болтаюсь на ветру, как осинка, уцепившаяся за землю слабым корешком... Все клюют меня, все клюют".
- Я еще не такого молодца рожу ему! - продолжала хвастаться Чаных.
Вспышка молнии осветила аил, и оглушительный гром раскатился по долине.
"Бежать... Бежать отсюда", - мысленно повторяла Яманай, но не могла шевельнуться.
Ноги ее подогнулись, и она устало притулилась к стенке возле высокого порога.
Хозяйка торжествующе налила чаю и поставила перед ней.
- Ты редкая гостья, будем чай пить. Мне муж наказывал: "Любимая жена моя, всякого человека, зашедшего к тебе, угощай чаем, - за чаем даже сердца злыдней становятся добрыми".
Яманай, не слушая ее, бормотала вполголоса:
- Везде обман... обман... Холодно мне... Сердце леденеет...
Она не слышала ливня и бесконечных громовых раскатов.
- Горькая участь... Когда придет ей конец?..
В дымовое отверстие врывался дождь. Костер притих. Чаных вдруг сникла, прислушалась к болезненной жалобе соперницы. Многое она могла повторить, говоря о себе. В молодости мать пела ей, что она будет счастливой и любимой. И она все ждала этого, надеялась на лучшие дни. Теперь ей нечего ждать. Молодой муж уехал от нее и, наверно, не вернется.
От оглушительного удара грома задрожал аил. Чаных упала на землю. По ее морщинистым щекам потекли слезы.
- Ушел мой ясный сокол, Адар, и унес радость. Не видела я ни одного спокойного денька.
Яманай взглянула на нее и встала; подавила шевельнувшуюся в сердце жалость, толкнув дверь, переступила через порог.
Ребенок задыхался от рева. Мать тяжело поднялась, обвела аил усталым взглядом, потом приоткрыла дверь и посмотрела в темноту.
Гроза все еще сотрясала долину. Огненные бичи с треском полосовали небо и опускались чуть не до самых аилов.
Когда земля осветилась ярким пламенем, Чаных увидела темную сгорбленную фигуру женщины, увлекаемую ветром. Не решаясь зайти ни в один аил, Яманай брела в сторону высокого горного хребта.
4
На следующий день вернулся Ярманка. Он приехал домой на каникулы. Детям покойного брата привез сладких пряников, а с женой даже не поздоровался. На мужской половине жилья он из кольев, жердей и сена устроил себе маленькую лежанку.
Чаных задумалась.
"А не встретился ли он с Яманай на тропе? Может быть, сговорился с ней?.. Потому и отдаляется от меня".