Страница:
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Агент Госторга Учур Товаров жил в Чистых Ключах. Эта заимка староверов-кулаков стояла в стороне от тракта, под гранитным гребнем "Пять братьев". Из-под снежных полян вырывались пять потоков, пять веселых речек Громотух: Нижняя, Малая, Средняя, Большая и Верхняя Громотуха. Изумрудная вода падала с камня на камень, мелкими брызгами рассыпалась в воздухе. Внизу, у заимки, Громотухи сбегались на ровную лужайку, и оттуда большая река текла между пшеничных и овсяных полос к Караколу. Заимка - самая древняя во всей округе. Постройки - старомодные. Бурые дома "связь" - кухня да горница, а посредине холодные сени - смотрели на мир старыми разноцветными стеклами маленьких окон; покосившиеся наличники - как нахмуренные брови стариков. Дома были опоясаны березовыми жердями, на которых сушились глиняные кринки из-под молока. Самый большой двор - у Калистрата Мокеевича Бочкарева: кругом стояли добротные сараи, амбары и погреба. В "малухе" - пятистенной избе - жил агент. К нему часто приезжали алтайцы-охотники. Лохматые псы встречали их лаем, а сам хозяин - Калистрат Мокеевич - ворчал:
- За воротами табак жри. Слышишь? По всей ограде вонь распустили.
Он особенно невзлюбил алтайцев после того как минувшей весной всю его лучшую пахотную землю отрезали соседнему алтайскому колхозу.
Однажды в сумерки во двор въехали верховые, поставили лошадей под крыши, где лежала в телегах свежая трава. Их было несколько человек, бородатых, сытых крепышей, жителей дальних заимок, потомков первых засельщиков. Пришлое население прозвало этих кержаков, приверженцев старой веры, колонками*. И не зря: у большинства из них были рыжие бороды.
[Колонок - рыжевато-желтый зверек из семейства куниц.]
К Учуру в этот вечер заехал Тыдыков. Сам Калистрат Мокеевич, услышав его голос, вышел во двор. Сапог увидел знакомую фигуру: живот, перевалившийся через ременный поясок, бороду, похожую на развернутый глухариный хвост, заросшие волосами щеки, красный, будто морковка, нос, мышиные глазки, спрятавшиеся под пушистые крылья бровей. Поздоровался.
- Милости просим, Сапог Тыдыкович, - гостеприимно, с поклоном ответил старик.
- К тебе приехал, в праву ножку кланяться. Надо бы к осени ячменя добыть. Уважь дружка.
- Уважь! Я уважил бы, да обидели меня до глубины души. Ты слышь, придумали какую-то сто седьмую статью и весь хлеб, окаянные, - прости меня, господи! - замели в амбарах.
- А ты не из амбаров - из ямы мне отпусти.
- Из какой такой ямы?
- Ну, хоть из пятой, хоть из десятой... Меня тебе таиться нечего свои люди.
- Горе нам великое, Сапог Тыдыкович. Такая жизнь пойдет - все мыши с голоду подохнут. Ты слышь, послали к нам землемеров, они взяли да и отхватили у нас всю самолучшую землю... Остолбили и алтайскому товариществу отдали. Хлопотать мы ездили - никакого толку. У тебя отрезали такую, на которой ветер гулял, а у меня пахотную отхватили. Да хоть бы они сами-то сеяли, а то - ни себе, ни людям. - Бочкарев посмотрел алтайцу в глаза: Где управу на обидчиков искать, Сапог Тыдыкович? Скажи ты мне, ради бога, где?
- В себе, - твердо выговорил гость. - Только в себе.
- Мудрые слова, истинные! - подхватил Калистрат.
К ним подошел Учур. Бочкарев обрадованно спросил Тыдыкова:
- У тебя к агенту тоже, поди, дело есть? Иди сегодня к нему, а завтра ко мне в гости забегай!
2
- Чай пить никогда не поздно, - говорил Сапог по-алтайски. - Ты лучше покажи мне сейчас, какие у тебя ружья.
- Зачем тебе вдруг ружья потребовались? - спросил Учур и сразу же пошел зажигать фонарь. - Сказал бы ты мне прямо: что задумал?
- Мои сородичи-бедняки хотят пушнину добывать, я им помогаю: даю коней, ружья, припасы.
Учур хитро подмигнул гостю, а потом погрозил пальцем и укоризненно добавил:
- Зря хоронишься. Ты меня знаешь, кто я, и отца моего знал.
Они вышли во двор и направились к большому амбару. Учур уговаривал злую собаку. Сапог шептал ему:
- Один хороший человек из города написал мне, чтобы я ружья приготовил. К охотничьему сезону он приедет.
В амбаре Сапог сам осмотрел шомпольные винтовки и дробовые берданы.
- Спрячь. Я к тебе буду посылать за ними алтайцев. Который скажет: "Голубые горы, огненное небо", - тому давай винтовку. Деньги получишь от меня.
Возвращаясь в "малуху", Сапог заглянул в окно горницы Калистрата Мокеевича. Возле стен, на широких крашеных лавках, сидели пожилые заимочники, одетые в черные кафтаны; волосы их, обильно смазанные топленым маслом, блестели; глаза были задумчиво опущены в пол. Сам хозяин сидел в переднем углу, за столом. Перед ним горела восковая свеча и лежала раскрытая толстая книга в кожаном переплете с массивными медными застежками. Голос его глох в комнате с низким бревенчатым потолком, с бесчисленными занавесками над печью, кроватью и полкой с книгами. Иногда он отрывал глаза от книги, обводил взглядом всех присутствующих и добавлял от себя что-то значительное. Тогда масляные головы кивали ему в знак согласия.
"Для Советской власти в старых книгах проклятье ищут", - подумал Сапог и спросил Учура:
- Давно они так собираются?
- Весной начали. А когда у них землю отрезали, они зашумели, как шмели.
- Шуметь мало. Надо за дело браться, - многозначительно заметил Сапог. - У красных большая сила. Это мы должны всегда помнить.
3
Заимочники просили Калистрата Мокеевича посмотреть, "что в Писании говорится про нынешнее времечко".
- В Писании про земельный надел прямиком слова нет, - ответил Бочкарев. - Тут своим умом доходить надо. Землицу остолбили, бесовскими печатями припечатали. Угодно это господу богу, царю небесному? Малому ребенку явственно, что угодно только одному нечистому духу.
С широкой крашеной лавки поднялся Мокей Северьянович. Сивая куделька бороды его тряслась, лысая голова блестела, как опрокинутый медный котел, тусклые, свинцовые глаза слезились.
Мокей долбил пол деревянным костылем, как лед пешней, от гнева задыхался.
- Сами, старики, виноваты. Сами. Народу всякого пришлого напустили в горы, бродячим скотоводам поблажку дали. Сколько наши предки на здешней земле бед натерпелись, чтобы алтайцев приструнить, сколько крови пролили, а все прахом пошло... Старое житье поучительно. Годов, поди-ко, сто семьдесят минуло с той поры, как дедушка Гаврило на это место пришел. Первый русский засельщик. А допрежь того он жил под Барнаулом. Там крестьяне в те поры заводскими считалися, руду добывали, уголь жгли. Дедушка Гаврило не стерпел и убежал в неизведанные места. Три года про него слуху не было. Он хорошую долину для тайного поселения христианского искал. После того возвратился в ночное время, взял жену, двух детей малых на руки и пешком отправился в здешнюю сторону. А тетка рядом жила. Утром встала: "Что же это, у племянницы коровы ревут?" Побежала в ихнюю ограду, а на дверях грамотка: "Не ищите меня, рабу божью, я с законным мужем ушла". Тайком дедушка Гаврило ушел сюды - боялся погони.
- Поселились они на этом месте, - продолжал старик, - стали маралов промышлять. Всю одежу шили из маралины. И детей тоже одевали в маралью кожу. Оленей в ту пору было видимо-невидимо, как тараканов. Я помню: поедешь за сеном - они ходят вот тут, под горой; табун большой, увидят меня - отбегут маленько, стоят, смотрят.
- А чем питался дедушка Гаврило?
- Спервоначалу одной маралиной да кореньями. Из камня наладили мельницы ручные и мололи гнилую кору. А после того достали пшеницу и начали сеять. Землю лопатой копали.
- А коней у них не было? - расспрашивал молодой кержак с едва заметной рыжей бородкой.
- Спервоначалу у наших не было. А у нехристи скота было - как мурашей. От овец долина белым-белешенька. Наши овечек отобрали. Лошадок сообща отбили, землю эту захватили.
Старик встал и, повернувшись к длинной полке, на которой стояли медные иконы, изо всей силы ударил двуперстным крестом себя по лбу, животу и плечам. Потом тихо продолжал, вздыхая:
- Родитель мой, покойна головушка, вон там, у горы, двух алтаишек из винтовки положил насмерть. Посевы они травили, никакой на них управы не было.
- Не завинили дедушку Северьяна? - спросил молодой.
- Ну! В те поры власть-то была царская... Начальники наезжали и говорили: "Лупите нехристь хорошенько".
Старик потеребил бороду.
- Нелегко нам землица досталась в этой благословенной стороне.
- Скоро придется нам опять с ними из-за землицы сшибиться - не миновать, - сказал младший брат старика.
- Ружья поднять доведется. Благословишь, дедушко Мокей?
- На добрые дела всегда господне благословение снизойдет. Только разуметь надо. Алтайцы тоже бывают разные. Вот, к примеру, Сапог Тыдыкович некрещеный, а вроде нам сродни.
- Почитай, Калистрат Мокеевич, что в божественном писании про это сказано.
- Да, мы послушать приехали. Потрудись бога ради, - просили гости старика.
Плотные, точно сыромятная кожа, листы древней книги были закапаны воском и скрипели под указательным пальцем чтеца. Голос у него был глухой, напевный:
- "И видех, и се, конь бел, селящий на нем имеяще лук и дан бысть ему венец: и изыде и побеждай, и да победит".
Калистрат Мокеевич посмотрел на своих единомышленников.
- Это про белую власть прописано. А ниже говорится про красную...
Долго читал Калистрат. Лицо его налилось кровью, голова вздрагивала, будто его подергивали за длинные пряди волос на затылке.
Закончив чтение, он поднял руку и угрожающе потряс:
- Истинное слово всем надо возвестить!
На дворе третий раз пели петухи - приближался рассвет.
4
Сапог целый день провел у Товарова, а вечером зашел к хозяину усадьбы. Едва успел он перешагнуть порог кухни, как зобастая старуха крикнула ему:
- Сам где-то на дворе. Там его ищи.
Когда алтаец ушел, она сказала снохе:
- Скобу протри песком с молитвой: алтаишка лапами обхватал.
- А тятенька говорил, что Сапог вроде русского, - возразила краснощекая женщина в широком сарафане с множеством складок на пышной груди.
- Говорю, надо вымыть с молитвой.
Сапог нашел Калистрата Мокеевича под сараем, снял шапку и поклонился. Они сели на предамбарье.
Гость повторил свою просьбу.
- Выручи старого дружка, - говорил он. - Сам знаешь, я покупаю у тебя ячмень лет тридцать. Деньги я заплачу сейчас.
- Куда мне теперешние деньги, бумажные, - они же тлен есть. Ты сам разумеешь, что на бумажку надежа, как на верткий ветер.
- Вчера ты вроде соглашался продать.
- А сегодня передумал.
- Яму не хочешь раскапывать? Ну, продай из нового урожая. Я подожду.
- На новый-то урожай опять какую-нибудь статью придумают. Даже убирать неохота.
- Я тебе по старой привычке своих работников пришлю, пусть лето поработают.
- Что ты, паря, что ты! - замахал руками Калистрат Мокеевич. - Меня и так прозвали первым сплататором.
- Да ведь работники-то за мной будут числиться, - успокаивал Сапог собеседника. - Так всем и говори.
- А ты не боишься, что тебя завинят?
- Я по доброй воле с дороги не сойду.
- Мы тоже не посторонимся.
Солнце повернуло на запад. Угасающий луч проник в низкий сарай, теперь напоминающий тесную пещеру, зажег глаза собеседников, которые в эту минуту, угрюмо нахохлившись, походили на ночных хищных птиц.
- Ты пошлешь каких-нибудь лодырей.
- Дружка не обману, хороших работников дам.
Бочкарев подвигал косматыми бровями и махнул рукой, словно делал большое снисхождение:
- Ладно. Куда, паря, тебя деваешь! В Писании сказано: "Просящему у тебя дай". Опять же: "Для дружка - сережку из ушка". Наскребу ячменишка-то маленько.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
День начинался звонками станционных колоколов, кондукторским свистом, гудками паровозов и угасал под те же звуки.
Поезд мчался в Москву. За окном вместо гор - мягкие склоны, бесчисленные березовые рощи. В вагон врывался запах проснувшихся полей, молодого, еще не потерявшего клейкости березового листа.
Ученики алтайской совпартшколы с утра до вечера толкались в проходе. Ярманка Токушев не отходил от окна.
На каждом километре столько нового, интересного!
Токушев громко хохотал от радости и часто вскрикивал от удивления. Степенные пассажиры, соседи по купе, благосклонно улыбаясь, отвечали на его бесчисленные вопросы.
Москва встретила экскурсантов солнечным днем, уличным шумом. Ярманка подумал: "Яманай привезти бы сюда... Пусть бы поглядела, какой город Москва!"
Экскурсантов разбили на группы, дали переводчиков - студентов Коммунистического университета трудящихся Востока. Ярманка попал в группу якутки Кес Одоровой. Она была низкоросла, смуглолица, с узкими веселыми глазами. Жесткие черные волосы острижены чуть пониже ушей.
В первый же день, по пути на завод, она расспросила алтайцев об их горной стране.
- Мне домой, в Якутию, на летние каникулы ездить невозможно: все время уходит на дорогу. Я на следующее лето к вам приеду. Работа для меня найдется?
- О, работы много! - ответил Ярманка. - А какие у нас горы красивые! Озера!
- Поймут ли алтайцы якутку?
- Маленько поймут. А мы тебя подучим.
В механическом цехе он отстал от своей группы. Его заинтересовали токарные станки. Он никогда не поверил бы раньше, что железо можно резать, точно кожу, пилить, как дерево. Он погладил станок, пощупал стружку и щепотку положил себе в карман.
- Эта машина что делает?
Молодой токарь с ковыльным пушком на верхней губе, с бритой головой, вглядываясь в разрумянившееся лицо дальнего гостя, ответил:
- Машины делает.
Токарь хотел объяснить, что он вытачивает, но Ярманка, заметив в противоположном углу цеха огромный сверлильный станок, стоявший на одной блестящей ноге, бросился туда.
- Ой, какая машина! С глазами! - воскликнул он, показывая на голубые углубления с надписями.
Станок легко приподымал вторую ногу, повертывался, наступал на чугунный круг и, в виде следа, оставлял круглое отверстие.
Тем временем экскурсанты ушли. Ярманка потерял выход и бродил между станками до тех пор, пока не запел гудок - перерыв на обед.
Кес Одорова вернулась за парнем.
- Заблудился? - с легкой усмешкой спросила она своим звонким голосом. - Не отставай от меня. Я здесь не впервые.
Девушка взяла его за руку и придержала, чтобы он не бежал быстро.
- Я над тобой посмеялась, а сама в ваших горах тоже могу заблудиться.
- Со мной не заблудишься, - ответил Ярманка, - я горы знаю, как свои пальцы.
2
Красная площадь. Много Ярманка слышал и читал о ней, засматривался на снимки в книгах и газетах. Он думал о Красной площади, как о святыне, потому что там - вечный дом Ленина. И вот теперь он, взволнованный и счастливый, стоял на этой площади. Впереди и позади него - сотни людей, мужчин и женщин, старых и молодых. В фуражках и шляпах, в косматых папахах и тюбетейках, в простых платках и шелковых косынках, в полосатых халатах и черных пиджаках, в легких пальто и военных гимнастерках, в широких платьях и вышитых рубашках. Они приехали сюда со всей страны, больше - со всего света. И все шли к Ленину. Все думали о нем, будто мысленно советовались с ним, другом всех, кто живет своим трудом.
Ярманка осматривал Красную площадь. Раньше он не думал, что она огромна, как поле, и чиста, как дом.
Лучи солнца отражаются в ее влажной каменной поверхности. Вдали пестрые луковицы Василия Блаженного. Так и кажется, что собрали лепестки всех цветов из долин и гор, чтобы украсить эти купола. Ярманка вслушивался в каждое слово Кес Одоровой... Она рассказывала о том времени, когда строили эту церковь. Ох, и давно это было! Еще до того, как алтайцы присоединились к России, чтобы спастись от кочевников, набегавших с юга и все предававших огню и мечу. И эти зубчатые стены Кремля тоже построены давно. Русские потому и отстояли свою землю, что они были дружны и храбры, умели строить дома и крепости, умели делать оружие, умели воевать. Теперь они учат строительству всех кочевников. Ленин велел делать это. Хорошо! Очень хорошо. Машина - от Ленина. Электрический свет в городах - от Ленина. Книги - от Ленина. Вольная жизнь для бедных людей - от Ленина. Товарищества - от Ленина. Все - от Ленина.
Вот теперь и идут к нему люди-братья со всех концов советской земли.
Ярманка вспомнил, как пели в его родных горах, и шепотом повторил:
Вечно светит народу солнце,
Вечно звезды сияют в небе,
Так же вечно, родной наш Ленин,
Будешь жить ты в сердцах народа.
Он входил в вечный дом Ленина и без напоминания снял фуражку. По бокам стояли молодые парни в военных гимнастерках, с винтовками в неподвижных руках. Казалось, что они старались не дышать, чтобы не нарушить его покой. И люди шли бесшумно - не было слышно ни шагов, ни дыхания, ни шелеста одежды.
Ильич лежал с закрытыми глазами, и Ярманке показалось, что он только что прилег отдохнуть после долгой и тяжелой работы. Если подождать, то он встанет, посмотрит обязательно на него, Ярманку Токушева, и заговорит: "Откуда ты приехал, товарищ? Как там у вас жизнь на Алтае?" Про ячейки партии, про комсомол, про школы и больницы, про новые избушки в новых селениях - про все спросит. И Ярманка ответит просто, как родному отцу: "Делаем все, как ты говорил".
Но Ярманке сказали шепотом:
- Не задерживайтесь, товарищ.
Он шел и все оглядывался на Ильича, запоминал черты его лица.
На площади Ярманка остановился, посмотрел на кремлевскую стену, на красный флаг на высоком доме.
"Где-то там работал Ленин - для всего народа".
Через три дня Кес Одорова проводила алтайцев на вокзал.
В вагоне грусть надолго завладела Ярманкой. Всю ночь он не мог заснуть. Еще пять дней назад, проходя с Кес Одоровой по раскалившимся от солнца улицам, где гудели машины и шумели бесконечные людские потоки, он был уверен, что никогда не согласится провести лето в этом огромном городе, а теперь, в вагоне, почувствовал, как жаль ему оставлять эти шумные и веселые улицы и площади.
3
Вернувшись в горы, Ярманка решил съездить домой. Он вез детям подарки - конфеты, пряники и замысловатые игрушки.
Каракольская долина ошеломила его тишиной. И даже сын, научившийся произносить такие легкие и короткие слова, как "мама" и "солнце", мало радовал молодого отца. А все оттого, что Ярманка не мог без отвращения видеть седую, всегда неумытую старуху. Он с детства любил пить чегень, но в аиле Чаных тучи мух вились над кожаным мешком, а чашки были такие грязные, что даже от чегеня Ярманка отказывался.
"Зачем я приехал домой? Чтобы посмотреть на ребятишек? - спрашивал он себя. - Ну, мне жаль детей, но я не могу сейчас изменить их жизнь. Когда закончу учение и буду работать - всех возьму к себе".
Он боялся сознаться самому себе в том, что его влекли сюда воспоминания. Хотя он все еще не мог произнести имени любимой женщины без того, чтобы перед ним не появилась противная рожа Сапога, но уже все чаще и чаще уверял себя, что грязные зайсанские лапы никогда не прикасались к Яманай.
Бульшую часть времени Ярманка проводил вне аила.
Высокие кедры принимали солнечные потоки на свои лохматые вершины. Густой лес был наполнен тенью и прохладой. Ярманка шел тихо, пересекал бесчисленные ручьи, окруженные зарослями лопушистого папоротника, обросшие золотистым мхом; где-то под ногами лопотала вода. Густая трава была ему по плечи. На кустах красной смородины связками бус висели ягоды. Ярманка останавливался и брал ягоды полной горстью.
Вдруг перед ним легла полузаросшая тропа. Ручьи перестали звенеть, вместо них - голос девушки, солнечные блики на листьях борщевика превратились в лунные. Дрозды перестали трещать. Зафыркала лошадь. Запахло дымом жилья. Старая лиственница в конце поляны приветливо протянула сучья, обещая все скрыть в своей тени...
На том месте, где стоял аил Тюлюнгура, поднялась густая щетина зелени.
"Земля, которую топтали ее ноги, заросла травой, но след жилья все-таки остался, - подумал Ярманка. - И в моем сердце такой же след".
Он круто повернулся и пошел обратно в долину.
На опушке леса стоял одинокий аил. От двери на Ярманку с лаем бросилась собака. На лай вышел Утишка Бакчибаев, прикрикнул на собаку и, узнав младшего Токушева, пригласил его в свой аил.
Хозяйка только что налила чегеня в казан и теперь смешивала глину с конским пометом, чтобы примазать деревянную крышку и трубы.
Ярманка помнил старые обычаи и сразу подумал, что ему придется сидеть здесь, пока не закончат выгонку араки: он не хотел оскорблять хозяев жилья.
Утишкин аил - самый большой во всем урочище. Земля вокруг очага устлана шкурами, по левую сторону - длинный ряд огромных кожаных мешков с пожитками, над ними - две винтовки, возле входа - седла, осыпанные серебряными бляшками. На женской половине девушка, одетая в белую шубу с черной оторочкой и новые сапоги малинового цвета, сушила табачный лист над огнем. Под ярко-оранжевой шапкой, надвинутой на широкие брови, глаза ее казались наполненными золотым блеском. Ее звали Уренчи. Она не торопясь, тщательно измяла лист на ладони, высыпала в объемистую трубку, прижала большим пальцем и, прикурив от головешки, с любопытством посматривала на гостя сквозь дымовую завесу. Как он стал не похож на того Ярманку, которого она знала во время перекочевки в долину Голубых Ветров! Лицо возмужало и казалось белее и румянее. Она отметила, что у него появились жесты, несвойственные алтайцам. Когда он взглянул на Уренчи, она опустила густые ресницы и стала еще прилежнее сосать трубку.
Хозяин предложил гостю свою трубку, но тот отвел его руку, сказав, что не курит.
- Раньше ты, кажется, курил.
- Пробовал, а потом решил бросить: от табака голова болит.
Утишка усмехнулся и посмотрел на дочь сквозь облачко табачного дыма.
Хозяйка поднесла большую чашку чегеня.
Ярманка выпил чегень, утер губы тыльной стороной ладони, сел на жесткую бычью шкуру и спросил о новостях.
Утишка рассказал, какие горячие споры были, когда принимали в товарищество Модоров, прикочевавших в урочище Тургень-Су. Под конец он пожаловался:
- У нас от споров все еще головы болят. А осенью будем сено делить Модоры запросят.
- А то как же? Ведь они вместе с вами косили! - сказал Ярманка.
Он долго говорил о баях, о бедноте, о товариществах и коммунах, но Утишка раздраженно тряс головой:
- Нет, это непорядок. Я сам против Сапога: он очень богатый бай... Но на Модоров я работать не согласен.
- Хочешь, чтобы они на тебя работали? Этому не бывать.
Уренчи подвинулась к корыту с холодной водой, в которую были погружены чугунные кувшины. Она обмакнула палочку в кувшин с теплой влагой и обсосала ее, проверяя, насколько крепкая арака льется по трубам из казана. Потом пошевелила дрова в костре, чтобы они горели веселее. Ярманка без малейшей тени смущения следил за всеми движениями девушки. В ее чертах он отыскивал черты Яманай. На мгновение он представил себе, что не в гостях сидит, а у своего очага и перед ним не чужая девушка, а желанная жена. Ему хотелось увидеть ее в легком платье, скинуть с нее шапку и обрезать волосы, рассыпающиеся пряди схватить розовой гребенкой, умыть лицо ключевой водой с душистым мылом.
Уренчи продолжала курить, сплевывая в золу.
"Нет, она грубее Яманай, хоть и считается красивой, - подумал Ярманка. - И красота у нее какая-то резкая, вызывающая..."
Заглушая думы, спросил:
- Ойынов много было нынче? Весело живете?
Утишка, хитро посматривая на Ярманку, хихикнул:
- Очень весело. То от живого мужа бабы убегают, то родителей проклинают. Веселее некуда!
- Кто же это? - насторожился Ярманка.
- Известно кто - первая красавица!
- Неужели Яманай?
- Она. Отличилась так, что все смеются над ней. А у матери глаза не просыхают.
Ярманка, побледнев, спросил прерывающимся от дрожи голосом:
- Где Яманай сейчас? Жива ли она?
Уренчи глянула на него и захохотала:
- Испугался?.. Жива твоя красавица!
- Убежала в лес. Там пропала, будто в реку прыгнула, - рассказывал Утишка. - Всем стойбищем три дня искали - не нашли, а потом сельсовет узнал...
- Что? Что узнал сельсовет? - торопил Ярманка.
- К русским ушла, - ответила Уренчи, недовольная тем, что младший Токушев все еще так близко к сердцу принимает каждое слово о Яманай.
- В селе обнаружилась, - добавил Утишка.
Ярманка, почувствовав прилив крови к щекам, вскочил и бросился к выходу. Ему хотелось побыть одному.
Утишка выглянул из аила и обидчиво крикнул:
- Ты куда? Разве не знаешь, что нельзя уходить, когда готовится арака?
Но Ярманка не оглянулся.
4
Утром он решил принарядиться. Чаных подала ему измятую и непростиранную рубашку. Ярманка подержал ее в руках, поморщился и швырнул на мешок с пожитками.
Токуш погрозил ему трубкой:
- Перестань дурить! Она тебе жена. Ну и живи как муж.
Накануне старик видел, как Чаных мыла рубашку Ярманке. Она расстелила ее на камне у реки, смочила водой и долго царапала ногтями. На руки ее падали слезы.
Не ответив отцу, Ярманка взял рубашку, мыло и пошел к реке. Босые ребятишки побежали за ним.
- Ты куда? Ты не уедешь от нас?
- Если ты уедешь, мы будем плакать.
Он жалел детей. В их глазах видел глубокую привязанность. Теперь, не глядя на них, он невнятно пробормотал:
- Не знаю... Может, не уеду.
Выстирав рубашку и высушив на камнях, Ярманка отправился на покос. Там попросил старшего брата:
- Отвези меня до Шебалина... Поеду назад.
5
Одряхлело солнце, поблекло, по утрам лениво отделялось от земли, завернутое в липкие хлопья тумана, и с каждым днем утрачивало былую высоту своего полета.
1
Агент Госторга Учур Товаров жил в Чистых Ключах. Эта заимка староверов-кулаков стояла в стороне от тракта, под гранитным гребнем "Пять братьев". Из-под снежных полян вырывались пять потоков, пять веселых речек Громотух: Нижняя, Малая, Средняя, Большая и Верхняя Громотуха. Изумрудная вода падала с камня на камень, мелкими брызгами рассыпалась в воздухе. Внизу, у заимки, Громотухи сбегались на ровную лужайку, и оттуда большая река текла между пшеничных и овсяных полос к Караколу. Заимка - самая древняя во всей округе. Постройки - старомодные. Бурые дома "связь" - кухня да горница, а посредине холодные сени - смотрели на мир старыми разноцветными стеклами маленьких окон; покосившиеся наличники - как нахмуренные брови стариков. Дома были опоясаны березовыми жердями, на которых сушились глиняные кринки из-под молока. Самый большой двор - у Калистрата Мокеевича Бочкарева: кругом стояли добротные сараи, амбары и погреба. В "малухе" - пятистенной избе - жил агент. К нему часто приезжали алтайцы-охотники. Лохматые псы встречали их лаем, а сам хозяин - Калистрат Мокеевич - ворчал:
- За воротами табак жри. Слышишь? По всей ограде вонь распустили.
Он особенно невзлюбил алтайцев после того как минувшей весной всю его лучшую пахотную землю отрезали соседнему алтайскому колхозу.
Однажды в сумерки во двор въехали верховые, поставили лошадей под крыши, где лежала в телегах свежая трава. Их было несколько человек, бородатых, сытых крепышей, жителей дальних заимок, потомков первых засельщиков. Пришлое население прозвало этих кержаков, приверженцев старой веры, колонками*. И не зря: у большинства из них были рыжие бороды.
[Колонок - рыжевато-желтый зверек из семейства куниц.]
К Учуру в этот вечер заехал Тыдыков. Сам Калистрат Мокеевич, услышав его голос, вышел во двор. Сапог увидел знакомую фигуру: живот, перевалившийся через ременный поясок, бороду, похожую на развернутый глухариный хвост, заросшие волосами щеки, красный, будто морковка, нос, мышиные глазки, спрятавшиеся под пушистые крылья бровей. Поздоровался.
- Милости просим, Сапог Тыдыкович, - гостеприимно, с поклоном ответил старик.
- К тебе приехал, в праву ножку кланяться. Надо бы к осени ячменя добыть. Уважь дружка.
- Уважь! Я уважил бы, да обидели меня до глубины души. Ты слышь, придумали какую-то сто седьмую статью и весь хлеб, окаянные, - прости меня, господи! - замели в амбарах.
- А ты не из амбаров - из ямы мне отпусти.
- Из какой такой ямы?
- Ну, хоть из пятой, хоть из десятой... Меня тебе таиться нечего свои люди.
- Горе нам великое, Сапог Тыдыкович. Такая жизнь пойдет - все мыши с голоду подохнут. Ты слышь, послали к нам землемеров, они взяли да и отхватили у нас всю самолучшую землю... Остолбили и алтайскому товариществу отдали. Хлопотать мы ездили - никакого толку. У тебя отрезали такую, на которой ветер гулял, а у меня пахотную отхватили. Да хоть бы они сами-то сеяли, а то - ни себе, ни людям. - Бочкарев посмотрел алтайцу в глаза: Где управу на обидчиков искать, Сапог Тыдыкович? Скажи ты мне, ради бога, где?
- В себе, - твердо выговорил гость. - Только в себе.
- Мудрые слова, истинные! - подхватил Калистрат.
К ним подошел Учур. Бочкарев обрадованно спросил Тыдыкова:
- У тебя к агенту тоже, поди, дело есть? Иди сегодня к нему, а завтра ко мне в гости забегай!
2
- Чай пить никогда не поздно, - говорил Сапог по-алтайски. - Ты лучше покажи мне сейчас, какие у тебя ружья.
- Зачем тебе вдруг ружья потребовались? - спросил Учур и сразу же пошел зажигать фонарь. - Сказал бы ты мне прямо: что задумал?
- Мои сородичи-бедняки хотят пушнину добывать, я им помогаю: даю коней, ружья, припасы.
Учур хитро подмигнул гостю, а потом погрозил пальцем и укоризненно добавил:
- Зря хоронишься. Ты меня знаешь, кто я, и отца моего знал.
Они вышли во двор и направились к большому амбару. Учур уговаривал злую собаку. Сапог шептал ему:
- Один хороший человек из города написал мне, чтобы я ружья приготовил. К охотничьему сезону он приедет.
В амбаре Сапог сам осмотрел шомпольные винтовки и дробовые берданы.
- Спрячь. Я к тебе буду посылать за ними алтайцев. Который скажет: "Голубые горы, огненное небо", - тому давай винтовку. Деньги получишь от меня.
Возвращаясь в "малуху", Сапог заглянул в окно горницы Калистрата Мокеевича. Возле стен, на широких крашеных лавках, сидели пожилые заимочники, одетые в черные кафтаны; волосы их, обильно смазанные топленым маслом, блестели; глаза были задумчиво опущены в пол. Сам хозяин сидел в переднем углу, за столом. Перед ним горела восковая свеча и лежала раскрытая толстая книга в кожаном переплете с массивными медными застежками. Голос его глох в комнате с низким бревенчатым потолком, с бесчисленными занавесками над печью, кроватью и полкой с книгами. Иногда он отрывал глаза от книги, обводил взглядом всех присутствующих и добавлял от себя что-то значительное. Тогда масляные головы кивали ему в знак согласия.
"Для Советской власти в старых книгах проклятье ищут", - подумал Сапог и спросил Учура:
- Давно они так собираются?
- Весной начали. А когда у них землю отрезали, они зашумели, как шмели.
- Шуметь мало. Надо за дело браться, - многозначительно заметил Сапог. - У красных большая сила. Это мы должны всегда помнить.
3
Заимочники просили Калистрата Мокеевича посмотреть, "что в Писании говорится про нынешнее времечко".
- В Писании про земельный надел прямиком слова нет, - ответил Бочкарев. - Тут своим умом доходить надо. Землицу остолбили, бесовскими печатями припечатали. Угодно это господу богу, царю небесному? Малому ребенку явственно, что угодно только одному нечистому духу.
С широкой крашеной лавки поднялся Мокей Северьянович. Сивая куделька бороды его тряслась, лысая голова блестела, как опрокинутый медный котел, тусклые, свинцовые глаза слезились.
Мокей долбил пол деревянным костылем, как лед пешней, от гнева задыхался.
- Сами, старики, виноваты. Сами. Народу всякого пришлого напустили в горы, бродячим скотоводам поблажку дали. Сколько наши предки на здешней земле бед натерпелись, чтобы алтайцев приструнить, сколько крови пролили, а все прахом пошло... Старое житье поучительно. Годов, поди-ко, сто семьдесят минуло с той поры, как дедушка Гаврило на это место пришел. Первый русский засельщик. А допрежь того он жил под Барнаулом. Там крестьяне в те поры заводскими считалися, руду добывали, уголь жгли. Дедушка Гаврило не стерпел и убежал в неизведанные места. Три года про него слуху не было. Он хорошую долину для тайного поселения христианского искал. После того возвратился в ночное время, взял жену, двух детей малых на руки и пешком отправился в здешнюю сторону. А тетка рядом жила. Утром встала: "Что же это, у племянницы коровы ревут?" Побежала в ихнюю ограду, а на дверях грамотка: "Не ищите меня, рабу божью, я с законным мужем ушла". Тайком дедушка Гаврило ушел сюды - боялся погони.
- Поселились они на этом месте, - продолжал старик, - стали маралов промышлять. Всю одежу шили из маралины. И детей тоже одевали в маралью кожу. Оленей в ту пору было видимо-невидимо, как тараканов. Я помню: поедешь за сеном - они ходят вот тут, под горой; табун большой, увидят меня - отбегут маленько, стоят, смотрят.
- А чем питался дедушка Гаврило?
- Спервоначалу одной маралиной да кореньями. Из камня наладили мельницы ручные и мололи гнилую кору. А после того достали пшеницу и начали сеять. Землю лопатой копали.
- А коней у них не было? - расспрашивал молодой кержак с едва заметной рыжей бородкой.
- Спервоначалу у наших не было. А у нехристи скота было - как мурашей. От овец долина белым-белешенька. Наши овечек отобрали. Лошадок сообща отбили, землю эту захватили.
Старик встал и, повернувшись к длинной полке, на которой стояли медные иконы, изо всей силы ударил двуперстным крестом себя по лбу, животу и плечам. Потом тихо продолжал, вздыхая:
- Родитель мой, покойна головушка, вон там, у горы, двух алтаишек из винтовки положил насмерть. Посевы они травили, никакой на них управы не было.
- Не завинили дедушку Северьяна? - спросил молодой.
- Ну! В те поры власть-то была царская... Начальники наезжали и говорили: "Лупите нехристь хорошенько".
Старик потеребил бороду.
- Нелегко нам землица досталась в этой благословенной стороне.
- Скоро придется нам опять с ними из-за землицы сшибиться - не миновать, - сказал младший брат старика.
- Ружья поднять доведется. Благословишь, дедушко Мокей?
- На добрые дела всегда господне благословение снизойдет. Только разуметь надо. Алтайцы тоже бывают разные. Вот, к примеру, Сапог Тыдыкович некрещеный, а вроде нам сродни.
- Почитай, Калистрат Мокеевич, что в божественном писании про это сказано.
- Да, мы послушать приехали. Потрудись бога ради, - просили гости старика.
Плотные, точно сыромятная кожа, листы древней книги были закапаны воском и скрипели под указательным пальцем чтеца. Голос у него был глухой, напевный:
- "И видех, и се, конь бел, селящий на нем имеяще лук и дан бысть ему венец: и изыде и побеждай, и да победит".
Калистрат Мокеевич посмотрел на своих единомышленников.
- Это про белую власть прописано. А ниже говорится про красную...
Долго читал Калистрат. Лицо его налилось кровью, голова вздрагивала, будто его подергивали за длинные пряди волос на затылке.
Закончив чтение, он поднял руку и угрожающе потряс:
- Истинное слово всем надо возвестить!
На дворе третий раз пели петухи - приближался рассвет.
4
Сапог целый день провел у Товарова, а вечером зашел к хозяину усадьбы. Едва успел он перешагнуть порог кухни, как зобастая старуха крикнула ему:
- Сам где-то на дворе. Там его ищи.
Когда алтаец ушел, она сказала снохе:
- Скобу протри песком с молитвой: алтаишка лапами обхватал.
- А тятенька говорил, что Сапог вроде русского, - возразила краснощекая женщина в широком сарафане с множеством складок на пышной груди.
- Говорю, надо вымыть с молитвой.
Сапог нашел Калистрата Мокеевича под сараем, снял шапку и поклонился. Они сели на предамбарье.
Гость повторил свою просьбу.
- Выручи старого дружка, - говорил он. - Сам знаешь, я покупаю у тебя ячмень лет тридцать. Деньги я заплачу сейчас.
- Куда мне теперешние деньги, бумажные, - они же тлен есть. Ты сам разумеешь, что на бумажку надежа, как на верткий ветер.
- Вчера ты вроде соглашался продать.
- А сегодня передумал.
- Яму не хочешь раскапывать? Ну, продай из нового урожая. Я подожду.
- На новый-то урожай опять какую-нибудь статью придумают. Даже убирать неохота.
- Я тебе по старой привычке своих работников пришлю, пусть лето поработают.
- Что ты, паря, что ты! - замахал руками Калистрат Мокеевич. - Меня и так прозвали первым сплататором.
- Да ведь работники-то за мной будут числиться, - успокаивал Сапог собеседника. - Так всем и говори.
- А ты не боишься, что тебя завинят?
- Я по доброй воле с дороги не сойду.
- Мы тоже не посторонимся.
Солнце повернуло на запад. Угасающий луч проник в низкий сарай, теперь напоминающий тесную пещеру, зажег глаза собеседников, которые в эту минуту, угрюмо нахохлившись, походили на ночных хищных птиц.
- Ты пошлешь каких-нибудь лодырей.
- Дружка не обману, хороших работников дам.
Бочкарев подвигал косматыми бровями и махнул рукой, словно делал большое снисхождение:
- Ладно. Куда, паря, тебя деваешь! В Писании сказано: "Просящему у тебя дай". Опять же: "Для дружка - сережку из ушка". Наскребу ячменишка-то маленько.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
День начинался звонками станционных колоколов, кондукторским свистом, гудками паровозов и угасал под те же звуки.
Поезд мчался в Москву. За окном вместо гор - мягкие склоны, бесчисленные березовые рощи. В вагон врывался запах проснувшихся полей, молодого, еще не потерявшего клейкости березового листа.
Ученики алтайской совпартшколы с утра до вечера толкались в проходе. Ярманка Токушев не отходил от окна.
На каждом километре столько нового, интересного!
Токушев громко хохотал от радости и часто вскрикивал от удивления. Степенные пассажиры, соседи по купе, благосклонно улыбаясь, отвечали на его бесчисленные вопросы.
Москва встретила экскурсантов солнечным днем, уличным шумом. Ярманка подумал: "Яманай привезти бы сюда... Пусть бы поглядела, какой город Москва!"
Экскурсантов разбили на группы, дали переводчиков - студентов Коммунистического университета трудящихся Востока. Ярманка попал в группу якутки Кес Одоровой. Она была низкоросла, смуглолица, с узкими веселыми глазами. Жесткие черные волосы острижены чуть пониже ушей.
В первый же день, по пути на завод, она расспросила алтайцев об их горной стране.
- Мне домой, в Якутию, на летние каникулы ездить невозможно: все время уходит на дорогу. Я на следующее лето к вам приеду. Работа для меня найдется?
- О, работы много! - ответил Ярманка. - А какие у нас горы красивые! Озера!
- Поймут ли алтайцы якутку?
- Маленько поймут. А мы тебя подучим.
В механическом цехе он отстал от своей группы. Его заинтересовали токарные станки. Он никогда не поверил бы раньше, что железо можно резать, точно кожу, пилить, как дерево. Он погладил станок, пощупал стружку и щепотку положил себе в карман.
- Эта машина что делает?
Молодой токарь с ковыльным пушком на верхней губе, с бритой головой, вглядываясь в разрумянившееся лицо дальнего гостя, ответил:
- Машины делает.
Токарь хотел объяснить, что он вытачивает, но Ярманка, заметив в противоположном углу цеха огромный сверлильный станок, стоявший на одной блестящей ноге, бросился туда.
- Ой, какая машина! С глазами! - воскликнул он, показывая на голубые углубления с надписями.
Станок легко приподымал вторую ногу, повертывался, наступал на чугунный круг и, в виде следа, оставлял круглое отверстие.
Тем временем экскурсанты ушли. Ярманка потерял выход и бродил между станками до тех пор, пока не запел гудок - перерыв на обед.
Кес Одорова вернулась за парнем.
- Заблудился? - с легкой усмешкой спросила она своим звонким голосом. - Не отставай от меня. Я здесь не впервые.
Девушка взяла его за руку и придержала, чтобы он не бежал быстро.
- Я над тобой посмеялась, а сама в ваших горах тоже могу заблудиться.
- Со мной не заблудишься, - ответил Ярманка, - я горы знаю, как свои пальцы.
2
Красная площадь. Много Ярманка слышал и читал о ней, засматривался на снимки в книгах и газетах. Он думал о Красной площади, как о святыне, потому что там - вечный дом Ленина. И вот теперь он, взволнованный и счастливый, стоял на этой площади. Впереди и позади него - сотни людей, мужчин и женщин, старых и молодых. В фуражках и шляпах, в косматых папахах и тюбетейках, в простых платках и шелковых косынках, в полосатых халатах и черных пиджаках, в легких пальто и военных гимнастерках, в широких платьях и вышитых рубашках. Они приехали сюда со всей страны, больше - со всего света. И все шли к Ленину. Все думали о нем, будто мысленно советовались с ним, другом всех, кто живет своим трудом.
Ярманка осматривал Красную площадь. Раньше он не думал, что она огромна, как поле, и чиста, как дом.
Лучи солнца отражаются в ее влажной каменной поверхности. Вдали пестрые луковицы Василия Блаженного. Так и кажется, что собрали лепестки всех цветов из долин и гор, чтобы украсить эти купола. Ярманка вслушивался в каждое слово Кес Одоровой... Она рассказывала о том времени, когда строили эту церковь. Ох, и давно это было! Еще до того, как алтайцы присоединились к России, чтобы спастись от кочевников, набегавших с юга и все предававших огню и мечу. И эти зубчатые стены Кремля тоже построены давно. Русские потому и отстояли свою землю, что они были дружны и храбры, умели строить дома и крепости, умели делать оружие, умели воевать. Теперь они учат строительству всех кочевников. Ленин велел делать это. Хорошо! Очень хорошо. Машина - от Ленина. Электрический свет в городах - от Ленина. Книги - от Ленина. Вольная жизнь для бедных людей - от Ленина. Товарищества - от Ленина. Все - от Ленина.
Вот теперь и идут к нему люди-братья со всех концов советской земли.
Ярманка вспомнил, как пели в его родных горах, и шепотом повторил:
Вечно светит народу солнце,
Вечно звезды сияют в небе,
Так же вечно, родной наш Ленин,
Будешь жить ты в сердцах народа.
Он входил в вечный дом Ленина и без напоминания снял фуражку. По бокам стояли молодые парни в военных гимнастерках, с винтовками в неподвижных руках. Казалось, что они старались не дышать, чтобы не нарушить его покой. И люди шли бесшумно - не было слышно ни шагов, ни дыхания, ни шелеста одежды.
Ильич лежал с закрытыми глазами, и Ярманке показалось, что он только что прилег отдохнуть после долгой и тяжелой работы. Если подождать, то он встанет, посмотрит обязательно на него, Ярманку Токушева, и заговорит: "Откуда ты приехал, товарищ? Как там у вас жизнь на Алтае?" Про ячейки партии, про комсомол, про школы и больницы, про новые избушки в новых селениях - про все спросит. И Ярманка ответит просто, как родному отцу: "Делаем все, как ты говорил".
Но Ярманке сказали шепотом:
- Не задерживайтесь, товарищ.
Он шел и все оглядывался на Ильича, запоминал черты его лица.
На площади Ярманка остановился, посмотрел на кремлевскую стену, на красный флаг на высоком доме.
"Где-то там работал Ленин - для всего народа".
Через три дня Кес Одорова проводила алтайцев на вокзал.
В вагоне грусть надолго завладела Ярманкой. Всю ночь он не мог заснуть. Еще пять дней назад, проходя с Кес Одоровой по раскалившимся от солнца улицам, где гудели машины и шумели бесконечные людские потоки, он был уверен, что никогда не согласится провести лето в этом огромном городе, а теперь, в вагоне, почувствовал, как жаль ему оставлять эти шумные и веселые улицы и площади.
3
Вернувшись в горы, Ярманка решил съездить домой. Он вез детям подарки - конфеты, пряники и замысловатые игрушки.
Каракольская долина ошеломила его тишиной. И даже сын, научившийся произносить такие легкие и короткие слова, как "мама" и "солнце", мало радовал молодого отца. А все оттого, что Ярманка не мог без отвращения видеть седую, всегда неумытую старуху. Он с детства любил пить чегень, но в аиле Чаных тучи мух вились над кожаным мешком, а чашки были такие грязные, что даже от чегеня Ярманка отказывался.
"Зачем я приехал домой? Чтобы посмотреть на ребятишек? - спрашивал он себя. - Ну, мне жаль детей, но я не могу сейчас изменить их жизнь. Когда закончу учение и буду работать - всех возьму к себе".
Он боялся сознаться самому себе в том, что его влекли сюда воспоминания. Хотя он все еще не мог произнести имени любимой женщины без того, чтобы перед ним не появилась противная рожа Сапога, но уже все чаще и чаще уверял себя, что грязные зайсанские лапы никогда не прикасались к Яманай.
Бульшую часть времени Ярманка проводил вне аила.
Высокие кедры принимали солнечные потоки на свои лохматые вершины. Густой лес был наполнен тенью и прохладой. Ярманка шел тихо, пересекал бесчисленные ручьи, окруженные зарослями лопушистого папоротника, обросшие золотистым мхом; где-то под ногами лопотала вода. Густая трава была ему по плечи. На кустах красной смородины связками бус висели ягоды. Ярманка останавливался и брал ягоды полной горстью.
Вдруг перед ним легла полузаросшая тропа. Ручьи перестали звенеть, вместо них - голос девушки, солнечные блики на листьях борщевика превратились в лунные. Дрозды перестали трещать. Зафыркала лошадь. Запахло дымом жилья. Старая лиственница в конце поляны приветливо протянула сучья, обещая все скрыть в своей тени...
На том месте, где стоял аил Тюлюнгура, поднялась густая щетина зелени.
"Земля, которую топтали ее ноги, заросла травой, но след жилья все-таки остался, - подумал Ярманка. - И в моем сердце такой же след".
Он круто повернулся и пошел обратно в долину.
На опушке леса стоял одинокий аил. От двери на Ярманку с лаем бросилась собака. На лай вышел Утишка Бакчибаев, прикрикнул на собаку и, узнав младшего Токушева, пригласил его в свой аил.
Хозяйка только что налила чегеня в казан и теперь смешивала глину с конским пометом, чтобы примазать деревянную крышку и трубы.
Ярманка помнил старые обычаи и сразу подумал, что ему придется сидеть здесь, пока не закончат выгонку араки: он не хотел оскорблять хозяев жилья.
Утишкин аил - самый большой во всем урочище. Земля вокруг очага устлана шкурами, по левую сторону - длинный ряд огромных кожаных мешков с пожитками, над ними - две винтовки, возле входа - седла, осыпанные серебряными бляшками. На женской половине девушка, одетая в белую шубу с черной оторочкой и новые сапоги малинового цвета, сушила табачный лист над огнем. Под ярко-оранжевой шапкой, надвинутой на широкие брови, глаза ее казались наполненными золотым блеском. Ее звали Уренчи. Она не торопясь, тщательно измяла лист на ладони, высыпала в объемистую трубку, прижала большим пальцем и, прикурив от головешки, с любопытством посматривала на гостя сквозь дымовую завесу. Как он стал не похож на того Ярманку, которого она знала во время перекочевки в долину Голубых Ветров! Лицо возмужало и казалось белее и румянее. Она отметила, что у него появились жесты, несвойственные алтайцам. Когда он взглянул на Уренчи, она опустила густые ресницы и стала еще прилежнее сосать трубку.
Хозяин предложил гостю свою трубку, но тот отвел его руку, сказав, что не курит.
- Раньше ты, кажется, курил.
- Пробовал, а потом решил бросить: от табака голова болит.
Утишка усмехнулся и посмотрел на дочь сквозь облачко табачного дыма.
Хозяйка поднесла большую чашку чегеня.
Ярманка выпил чегень, утер губы тыльной стороной ладони, сел на жесткую бычью шкуру и спросил о новостях.
Утишка рассказал, какие горячие споры были, когда принимали в товарищество Модоров, прикочевавших в урочище Тургень-Су. Под конец он пожаловался:
- У нас от споров все еще головы болят. А осенью будем сено делить Модоры запросят.
- А то как же? Ведь они вместе с вами косили! - сказал Ярманка.
Он долго говорил о баях, о бедноте, о товариществах и коммунах, но Утишка раздраженно тряс головой:
- Нет, это непорядок. Я сам против Сапога: он очень богатый бай... Но на Модоров я работать не согласен.
- Хочешь, чтобы они на тебя работали? Этому не бывать.
Уренчи подвинулась к корыту с холодной водой, в которую были погружены чугунные кувшины. Она обмакнула палочку в кувшин с теплой влагой и обсосала ее, проверяя, насколько крепкая арака льется по трубам из казана. Потом пошевелила дрова в костре, чтобы они горели веселее. Ярманка без малейшей тени смущения следил за всеми движениями девушки. В ее чертах он отыскивал черты Яманай. На мгновение он представил себе, что не в гостях сидит, а у своего очага и перед ним не чужая девушка, а желанная жена. Ему хотелось увидеть ее в легком платье, скинуть с нее шапку и обрезать волосы, рассыпающиеся пряди схватить розовой гребенкой, умыть лицо ключевой водой с душистым мылом.
Уренчи продолжала курить, сплевывая в золу.
"Нет, она грубее Яманай, хоть и считается красивой, - подумал Ярманка. - И красота у нее какая-то резкая, вызывающая..."
Заглушая думы, спросил:
- Ойынов много было нынче? Весело живете?
Утишка, хитро посматривая на Ярманку, хихикнул:
- Очень весело. То от живого мужа бабы убегают, то родителей проклинают. Веселее некуда!
- Кто же это? - насторожился Ярманка.
- Известно кто - первая красавица!
- Неужели Яманай?
- Она. Отличилась так, что все смеются над ней. А у матери глаза не просыхают.
Ярманка, побледнев, спросил прерывающимся от дрожи голосом:
- Где Яманай сейчас? Жива ли она?
Уренчи глянула на него и захохотала:
- Испугался?.. Жива твоя красавица!
- Убежала в лес. Там пропала, будто в реку прыгнула, - рассказывал Утишка. - Всем стойбищем три дня искали - не нашли, а потом сельсовет узнал...
- Что? Что узнал сельсовет? - торопил Ярманка.
- К русским ушла, - ответила Уренчи, недовольная тем, что младший Токушев все еще так близко к сердцу принимает каждое слово о Яманай.
- В селе обнаружилась, - добавил Утишка.
Ярманка, почувствовав прилив крови к щекам, вскочил и бросился к выходу. Ему хотелось побыть одному.
Утишка выглянул из аила и обидчиво крикнул:
- Ты куда? Разве не знаешь, что нельзя уходить, когда готовится арака?
Но Ярманка не оглянулся.
4
Утром он решил принарядиться. Чаных подала ему измятую и непростиранную рубашку. Ярманка подержал ее в руках, поморщился и швырнул на мешок с пожитками.
Токуш погрозил ему трубкой:
- Перестань дурить! Она тебе жена. Ну и живи как муж.
Накануне старик видел, как Чаных мыла рубашку Ярманке. Она расстелила ее на камне у реки, смочила водой и долго царапала ногтями. На руки ее падали слезы.
Не ответив отцу, Ярманка взял рубашку, мыло и пошел к реке. Босые ребятишки побежали за ним.
- Ты куда? Ты не уедешь от нас?
- Если ты уедешь, мы будем плакать.
Он жалел детей. В их глазах видел глубокую привязанность. Теперь, не глядя на них, он невнятно пробормотал:
- Не знаю... Может, не уеду.
Выстирав рубашку и высушив на камнях, Ярманка отправился на покос. Там попросил старшего брата:
- Отвези меня до Шебалина... Поеду назад.
5
Одряхлело солнце, поблекло, по утрам лениво отделялось от земли, завернутое в липкие хлопья тумана, и с каждым днем утрачивало былую высоту своего полета.