Коптелов Афанасий. Великое кочевье

   "Может, глядя на них, забуду о своем горе", - утешала себя Макрида Ивановна.
   2
   Маланья Ивановна не удержалась, чтобы в первый же вечер не посмотреть землю под огороды; глянув на участок, сказала, как расположит гряды и где протопчет дорожки к реке, чтобы носить воду для поливки.
   - Воду мы тебе проведем, - пообещал Миликей Никандрович. - Вон повыше того камня начнем арык...
   В поселок возвращались по берегу реки, смотрели на пенистые струи, слушали шум воды. Миновав первые аилы, оказались в небольшой излучине, где земля ровная и чистая, без валунов и деревьев. Только на мыске стоял могучий кедр. Лунные лучи терялись в густой хвое, как в войлоке. Приятно пахло смолкой.
   - На таком веселом месте - и никто не поселился! - удивилась Маланья Ивановна.
   - Тебе глянется?
   - Такая красота и во сне не всегда приснится!.. И никого тут нет. А я слышала, что алтайцы любят жить на берегу возле таких деревьев.
   - Для нас с тобой дружки место берегли.
   - Что ты говоришь?! - Маланья Ивановна повернулась лицом к мужу. Теперь я понимаю: ты сговорился с Евграфом. Не отпирайся.
   - Знать ничего не знаю, ведать не ведаю, - засмеялся Миликей.
   - Ну-у! Евграф не говорил бы так прямо.
   - А что он говорил?
   - Раньше все жалел, что отпустил тебя. А тут сразу переменился. "Погляди, говорит, Ивановна. Ежели там поглянется - дом ваш в один день перевезем".
   - Вон как!.. Ну, а ты что на это молвила?
   - Что я могла сказать? Я не знаю, какие у тебя думки.
   - Знаешь: пятиться не умею. Завсегда иду вперед. Когда воз на крутом подъеме, останавливаться нельзя, надо тянуть до перевала.
   Они пошли к кедру, постояли на бережке и опять направились на середину лужайки.
   - Здесь и ограда не нужна, - заговорила Маланья Ивановна. - В узком месте излучины поставить ворота - от берега до берега запрут.
   - Надо бить грача сгоряча, - сказал Миликей Никандрович. - Обещался Евграф дом перевезти. Отпишу ему: пусть денька через три подводы и людей наряжает. А ты пивца свари.
   - Дай маленько опомниться.
   - Ну ладно, в воскресенье.
   3
   Охлупнев торопился перевезти дом, боясь, что жена может передумать и отказаться от переселения в алтайский колхоз. Он забыл, что на воскресенье назначено собрание с вопросом об Утишке, и в письме к Черепухину назвал этот день. Когда Борлай напомнил о собрании, Миликей Никандрович смущенно почесал бороду.
   Не желая огорчить друга, Токушев сказал:
   - Ничего, проведем собрание в понедельник. Уговорим товарища Копосова погостить у нас... Задумал переселяться - не откладывай.
   В субботу в сопровождении нескольких алтайцев Охлупнев выехал в "Искру", чтобы не торопясь разобрать крышу и все приготовить к перевозке. На половине дороги он встретился с Копосовым. Секретарь аймачного комитета партии, узнав о перемене, строго заметил:
   - Не дело, товарищи. Не дело. - И принялся втолковывать: - Вы посмотрите, что получается: завтра народ соберется твое новоселье праздновать. На правах колхозника и Утишка может прийти. И, как говорится, всю обедню испортит.
   - Понятно, все от моей оплошки. - Миликей Никандрович хлопнул правой рукой по коленке. - Надо было, гром его расшиби, Утишку раньше выгнать!
   Потянув за повод, он повернул коня.
   - Нет, ты, поезжай своей дорогой, - сказал Копосов, там уже тебя ждут, а товарищи вернутся со мной. Собрание проведем сегодня.
   Охлупнев ехал, опустив голову.
   "Давно бы надо с этого волка сдернуть овечью шкуру. Прохлопали. А теперь стыдно Федору Семеновичу в глаза смотреть", - огорченно думал он.
   Оглянувшись, Миликей Никандрович увидел, что один из алтайцев, которых Копосов позвал с собой, мчится в колхоз. Посыльный! Спешит сказать Токушевым, чтобы сзывали людей на собрание. Жаль, что оно состоится без него, Миликея Охлупнева!
   Собрание открылось на лужайке возле сельсовета. Люди расположились на земле. Утишка осторожно присел позади всех.
   Сенюш, избранный председателем, сидел на верхней ступеньке крыльца, по одну сторону его - Аргачи с бумагой для протокола, по другую - Копосов.
   Солнце спускалось за хребет, и сопки отбрасывали в долину длинные тени. Утишка сидел спиной к закату. Его лицо, сливаясь с плюшевой оторочкой шубы, казалось черным.
   Борлай напомнил колхозникам о всех проделках Утишки. Жил он всегда по указке Сапога и сейчас тайком его волю выполняет. Сам стал кулаком. Работников завел, притесняет их. Какой он колхозник, всю артель мутит!
   Выслушав обвинения, Утишка вздохнул с облегчением: председатель не упомянул и половины того, что он натворил. Самое главное, не было обвинения в смерти Карамчи.
   "Как мне вести себя? Может, сказать, что Сапог попутал? Исправлюсь, мол, все сделаю, что велите... Нет, сейчас уже не поверят. Это все Копосов распознал. Не лучше ли уйти с собрания, пока не поздно?" - мелькали беспокойные мысли.
   Федор Семенович встал.
   - Я вам напомню, товарищи, алтайскую сказку про жеребенка и волка: "В один ясный солнечный день жеребенок приотстал от табуна. Видит, на лугу валяется кто-то серый. На зайца не походит. На козленка не походит. Кто там такой? Интересно взглянуть. Жеребенок побежал туда, с каждым шагом все дальше и дальше отходя от табуна. А волк поджидает его. Подошел жеребенок совсем близко. Волк вскочил, прыгнул и вцепился ему зубами в горло..." Повысив голос, Копосов продолжал: - Вот так действовал Утишка. Вы его, этого волка, даже пустили в свой табун. А мы недосмотрели, не помогли сразу разобраться и выгнать вон. Надо сделать это сейчас.
   - Правильно, товарищ Копосов!
   - Гнать его! - кричали алтайцы, сжимая кулаки.
   Утишка поднялся и пошагал в сторону леса. Иногда он останавливался и, не оглядываясь, прислушивался: его никто не преследовал.
   Густая тень, отбрасываемая сопкой, быстро передвигалась в долину. Вскоре Утишка оказался за ее чертой и исчез в темноте.
   Указав в ту сторону, Копосов предупредил:
   - Посматривайте за каждым его шагом. Будьте настороже. Мы вас поддержим. Партия с вами - против кулаков и подкулачников, против баев. Мы не обороняемся, а наступаем, и мы победим.
   4
   Длинной вереницей двигался обоз. На возах с бревнами, плахами и тесом сидели старые приятели Охлупнева по "Искре". Вихрастый парень, Ваня Черепухин, племянник Евграфа Герасимовича, играл "Подгорную". Сам Евграф Черепухин ехал верхом на гнедом иноходце и говорил своему спутнику:
   - Теперь уж насовсем, Миликей... Жалко мне с тобой расставаться - а что поделаешь? Надо.
   - Надо, Евграф... В гости будете приезжать, помогать как шефы.
   - Об чем разговор! Перед партией слово дали. - Указав черенком плетки на переднюю телегу, Черепухин сообщил: - В подарок вам идет. По решению правления выделили.
   - Спасибо.
   - Ты приглядись к ней, она еще совсем новенькая, на железном ходу.
   - Образчиком будет. Кузница у нас есть, а за кузнеца я сам ответствую.
   Подводы разгружались в излучине реки. Там уже были приготовлены камни под углы и мох для пазов. На кладку бревен каждой стены встало по нескольку человек, и еще остались люди, чтобы настилать пол, ставить косяки, навешивать двери и наличники. Черепухин вызвался "сбить" из глины печь.
   - Уж я тебе, Ивановна, такую жаркую сколочу, что век будешь поминать меня добрым словом, - сказал он.
   Копосов тоже не оставался без дела - то подсыпал глины, то укреплял опечины.
   Даже бывалые люди, знающие великую силу слаженной дружной работы, были поражены, с какой быстротой подымался и рос дом Миликея Охлупнева. Солнце едва успело коснуться острой вершины самой высокой горы, а кирпичная труба уже была выведена над крышей, и Черепухин внес в дом охапку стружек.
   - Сейчас дым пущу, - пообещал он и предупредил хозяйку: - А дым без горячего не бывает.
   Через несколько секунд из трубы повалил дым. Маланья Ивановна, торжественно перешагивая через порог, вошла в дом с кувшином пива в руках.
   А на берегу реки уже горели костры. Жарилось мясо куранов. Гости располагались под кедром за длинным столом, сколоченным из досок. Макрида Ивановна и Яманай помогали расставлять тарелки с хлебом и курутом, с мясом и солеными огурцами. Появились чайники с пивом. Байрым, Сенюш, Тохна и еще многие колхозники принесли тажууры с аракой.
   Копосова усадили под кедром так, чтобы он был виден всем. Федор Семенович не меньше самого хозяина был рад празднику, - с этого дня Миликей связывал свою судьбу с алтайским колхозом, и за развитие земледелия здесь можно оставаться спокойным. Он сказал:
   - Дорогие друзья мои! Первую чарку полагается пить за новоселье. Но я хочу нарушить этот обычай. За новоселье выпьем потом. А сейчас - за дружбу. За хорошую, сердечную дружбу русских и алтайцев! Вот вы сидите за одним столом, как братья. Ваш труд сегодня равен чуду: перевезли и в один день поставили дом!..
   Люди поднялись на ноги, ударили в ладоши.
   Осушив стаканы, сели на свои места.
   Охлупнев не притронулся к своему стакану.
   - Не узнаю тебя, Миликей, - рассмеялся Черепухин. - Не похоже на Охлупнева.
   - Зарок соблюдаю.
   - Молодец, так и держись!
   - Вы в моем мужике не сомневайтесь, - вступила в разговор Маланья Ивановна. - Он у меня - кремешок.
   - Хвалю! - взмахнул рукой захмелевший Черепухин. - Но за новоселье придется тебе, Ивановна, самой выпить с нами до дна.
   - И выпью. Не застращаешь, - ответила хозяйка и пошла чокаться с гостями.
   Потом пили за здоровье председателей обоих колхозов, за алтайцев-колхозников, за женщин, за всех тех, кто построил себе избушки.
   Взошла луна, посеребрила реку. Потянуло прохладой, и на траве мелким бисером выступила роса.
   Гармонист заиграл плясовую. Макрида Ивановна отошла в сторонку, притопнула ногой и так повернулась, что от вихревого движения юбок пошел ветерок.
   Люди стали в круг. Миликей Никандрович вышел на вызов, ударил в ладоши, покружился вприсядку и, запыхавшись, юркнул в толпу.
   - С меня хватит.
   Макрида Ивановна продолжала плясать. Заметив Борлая, схватила за руку и дернула к себе. Оказавшись в кругу, он смущенно топтался и неумело размахивал руками. Ему хотелось плясать с таким же увлечением, как эта русская женщина, но он чувствовал, что отстает от музыки и топает невпопад.
   - А ну-ка, раздвиньтесь! - крикнула Маланья Ивановна и ввела в круг Евграфа Черепухина.
   - Приударь, Герасимыч! - подбодрил его Охлупнев и, вырвавшись из толпы, пошел к реке.
   Стоя на камушке, зачерпнул пригоршнями холодную воду и выпил большими глотками. Рядом с ним встал Копосов и тоже зачерпнул.
   - Хороша у нас на Алтае вода!
   - Вкусная!
   Федор Семенович повернулся к Охлупневу и неожиданно пожал ему руку:
   - Спасибо!
   - За что?
   - За посевную. За все.
   Потом Копосов посоветовал:
   - Начинайте пахать пары. Время.
   - Ты, Федор Семенович, не тревожься за нас, - сказал Миликей Никандрович и поспешил заверить: - Под весь посев будущего года мы землицу приготовим нынче.
   - Я надеюсь... Ну, а теперь я обрадую тебя. Скоро вызовем на бюро. Будем принимать тебя в кандидаты.
   И вторично пожал ему руку.
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   1
   Открылись детские ясли.
   С утра до вечера алтайки не уходили из школы: одни наблюдали за работой Яманай, которая заботливо мыла их детей в большой ванне, одевала в новенькие розовые рубашки и усаживала за столы, другие смотрели, как Макрида Ивановна хлопотала в кухне, просили дать попробовать манной каши или варенья из стеблей ревеня. В первые дни Макрида Ивановна охотно отвечала на многочисленные вопросы алтаек и даже сама начинала разговор. Она шутливо дергала за полы чегедеков и советовала:
   - Снимать надо. Чегедек - худо. Платье носи.
   - Где взять платье? Нет платья.
   - Моя сестра пошьет.
   На жену Сенюша Макрида Ивановна набросилась:
   - Это что? Опять старое пугало на себя напялила? В Доме алтайки училась, а домой приехала - снова нарядилась в чегедек. Как тебе не стыдно!
   - Снимала - смеяться стали, - объяснила Курбаева, покраснев.
   Но вскоре алтайки стали раздражать Макриду Ивановну тем, что ни на шаг не отходили от нее, и она начала притворяться, что не слышит их, а иногда просто показывала на двери и просила не мешать.
   Женщины спускались с крыльца и на полянке садились в кружок. Закончив неотложную работу, Макрида Ивановна подходила к ним, садилась на землю, неловко подгибая ноги, и начинала беседу об уходе за детьми. Она уже всех знала по имени, и это расположило женщин к ней. Постепенно установились добрые, доверчивые отношения, и алтайки все реже и реже стали заходить в ясли. Только одну алтайку она не любила. Это была Чаных. Неприязненные отношения возникли в первый день, когда та, втолкнув своих детей в комнату, ехидно попросила Яманай:
   - Ты вот об этом, о маленьком, заботься больше всех: он на Ярманку походит, родной сын его.
   Второй раз Чаных, пьяно пошатываясь, пришла с заплаканным лицом. От нее пахло аракой и дымом. Седые волосы выбились из-под шапки и лежали на лбу, словно обрывки арканов.
   - А-а, ты не плачешь! - бросилась она к Яманай, грозя ей кулаками. Ты ждешь его!
   Не успев выскочить из комнаты, Яманай спряталась за одну из детских кроваток. Чаных со сжатыми кулаками шла к ней, но, наступив на полы своего чегедека, упала на пустую кроватку, и сосновые перильца затрещали. Во всех углах заплакали испуганные дети.
   Чаных приподняла голову.
   - Тьфу тебе! Тьфу! Ты тоже заревешь по-моему, когда узнаешь, что говорят про него. Женился он в городе. Не веришь? А вот говорят люди. Меня забыл. И на тебя наплевал. - Она перевалилась через кроватку и схватила Яманай за белый халат. - Ты, говорят, писать научилась. Напиши ему: сын домой зовет.
   Яманай оттолкнула Чаных и хотела уйти, но та загородила выход. Макрида Ивановна, вбежав в комнату, всплеснула руками.
   - Вот наказанье-то! Опять бабочку расслезила. - Она схватила Чаных за лохмотья чегедека и вытащила на крыльцо, слегка толкнув ее, подперла бока кулаками и крикнула: - Чтоб я тебя пьяной здесь никогда не видела!
   Вечером сестра спросила:
   - Что это опять у вас в яслях шум стрясся?
   Макрида Ивановна, погрозив пальцем, шепнула ей:
   - Не поминай, не береди Яманайке душу.
   2
   Долгие весенние дни пролетали незаметно. Многое еще нужно было сделать, но, оглядываясь на горы, Борлай видел, что леса уже были зажжены упавшим в них солнцем. Он хлопал руками по бедрам и говорил о недоделках, о неотложном. Пора ехать на курсы. Но на исходе каждого дня он успокаивал себя: "Поеду послезавтра. Надо ребятам помочь".
   Миликей раза три настойчиво советовал:
   - Поезжай ты, поезжай. Мы одни управимся.
   - Не могу я, когда в колхозе столько работы, - говорил Борлай. Заботу на сердце носить - плохо учиться... Ясли строить начнем, тогда поеду.
   Он обещал Макриде Ивановне, что постройка дома для яслей начнется раньше, чем он уедет, и не хотел быть обманщиком. Тем временем пришло письмо от Суртаева. Филипп Иванович писал:
   "Ты отстал от товарищей по учебе. Приезжай скорее - и прямо ко мне. Я тебе помогу догнать. Но в дальнейшем не будь таким недисциплинированным".
   Борлай взял с собой Тохну.
   - Посмотришь, какой город, с комсомольцами городскими познакомишься. Моего коня обратно уведешь.
   По пути подъехал к яслям. Макрида Ивановна только что умыла Чечек и одевала в новое платьице. Она схватила девочку и прижала к груди, целуя:
   - Ух, да какая ты миленькая! Глазки - как спелые смородинки.
   Борлай постучал плеткой в окно.
   Макрида Ивановна поспешно оглянулась и, увидев Токушева, на мгновение опустила глаза, - малиновый платок теперь казался бледнее ее лица.
   - Все-таки уезжаешь? Бросаешь нас? А ясли как? Или об детишках не желаешь позаботиться?
   - Ясли будет делать Миликей... Письмо пришло. Вот... Надо учиться.
   Борлай махнул рукой в сторону тракта, куда лежал его путь.
   Чечек прыгнула на подоконник. Отец взял ее к себе на седло и поцеловал в щечку, как только что целовала Макрида Ивановна. Ему показалось, что кожа девочки еще была теплой от губ русской женщины.
   Девочка грустно посмотрела в отцовские глаза.
   - Ну, расти здоровая, крепкая... как лесной цветок на хорошей земле, тихо проговорил отец и посадил дочь на подоконник.
   - А сыну-то обидно, - заметила Макрида Ивановна, поднося Анчи к окну. - Сын-то уже учится говорить.
   Борлаю было так жаль оставлять детей, что сердце сжалось от боли, и он понукнул коня.
   - Дьакши болзын! - крикнул на прощанье и по-русски повторил: - До свидания!
   - До скорого, - ответила Макрида Ивановна и показала мальчику, как надо помахать отцу рукой.
   3
   К детям Токушевых Яманай относилась заботливее, чем к остальным. Затевая детский ойын, она всегда ставила Чечек рядом с собой.
   С глубокой благодарностью вспоминала Борлая. Он первый понял ее и заговорил с ней сочувственно, как с близкой родственницей, человеческое достоинство которой втоптали в грязь. В городе он увидит своего младшего брата и расскажет ему, какой стала Яманай.
   По вечерам она долго смотрела на задумчивую луну... Макрида Ивановна оттаскивала ее от окна.
   - Иди-ко, бабочка, ложись спать, - советовала она. - Не пяль глаза на луну понапрасну.
   Яманай покорно шла за ней и ложилась на топчан, поджимая ноги.
   - Отвыкай, отвыкай по-собачьи спать. Вредно так-то: животу стеснение. Вытянись. Здесь не у костра, - ворчала Макрида Ивановна.
   Сама ложилась рядом с ней и рассказывала интересные "побывальщинки", пока алтайка не засыпала.
   "Беда мне с бабочкой! Места знакомые память ворошат и грудь от тоски болит. В тихие вечера сердце сердцу весточку бросает", - думала Макрида Ивановна, укрываясь стеганым одеялом.
   4
   Через два дня после приезда в город Борлай пошел в гости к младшему брату. Ярманка жил в маленькой избушке на берегу реки. Во дворе, заросшем подорожником и гусиной лапкой, стояли заседланные кони. Ямщики вьючили войлочную юрту.
   В комнате лежали переметные сумы. Низкорослая смуглолицая девушка с узкими глазами укладывала сухари, хлеб, бумагу. Комсомольский костюм на ней был перехвачен широким ремнем; с правой стороны - полевая сумка, с левой футляр бинокля.
   - Куда едете? - спросил Борлай.
   - Юрта-передвижка.
   - Далеко кочуете?
   - В Усть-Канский аймак.
   - А ты откуда? Ты не алтайка?
   - Якутка, - ответила девушка, продолжая укладывать вещи. - Сейчас из Москвы. На практику.
   Вошел Ярманка, тоже в комсомольском костюме с ремнями и в сапогах.
   - Брат! Здравствуй! - воскликнул он, долго жал руку Борлаю. - Давно не видались. Жаль, что я уезжаю сейчас. С юртой-передвижкой командируют. С нами едут врач, киномеханик, лектор.
   Рассказывая о колхозе, Борлай упомянул о яслях.
   - У вас ясли есть? - переспросила якутка и повернулась к Ярманке. Туда бы нам поехать.
   - Нам утвержден другой маршрут, - сказал Ярманка и продолжал расспрашивать брата: - А кто в яслях работает?
   - Макрида Ивановна. Знаешь, которую я помогал из реки вытаскивать? И... Яманай.
   - Яманай?! Вот хорошо!
   ...За два дня перед этим Кес Одорова, прочитав свежую газету, передала Ярманке и посоветовала:
   - Прочитайте обязательно. Очень интересная статья. Пригодится нам для агитационной работы.
   Он взглянул на третью страницу, где была помещена большая статья Климова о классовой борьбе в Каракольской долине. Статья начиналась кратким описанием свадьбы Анытпаса Чичапова. Когда Ярманка увидел знакомое ими девушки, лицо его покрылось красными пятнами.
   "Зря я думал о Яманай так плохо, - укорил он сам себя. - Она ни в чем не виновата. Ее продали, как продают лошадь. Я виноват: надо было украсть девку вовремя".
   - Что с вами? - спросила якутка.
   - Да тут напечатано... про моих братьев... как в них стреляли.
   Ярманка поднес газету еще ближе к глазам.
   - Вы ту девушку не знали, о которой здесь написано? - спросила Кес Одорова.
   - Очень хорошо знал. Песни ей пел. Хотел на ней жениться.
   - Вон что!.. - Кес Одорова опустила голову и замолчала...
   Теперь, выслушав старшего брата, Ярманка почувствовал, что вся кровь его, так же как и тогда, бросилась к лицу.
   - Пойдем посмотрим... как там вьючат, - сказал он Борлаю и первым вышел из комнаты.
   Во дворе старший брат шепотом спросил:
   - Кто тебе эта девушка?
   - Это просто знакомая, хороший товарищ, - сказал парень и, повернувшись, крикнул ямщикам, чтобы завьючивали переметные сумы.
   - Яманай выучилась грамоте, - сообщил Борлай, - хорошая активистка. Алтаек учит хлеб стряпать, платья шить.
   - Рад за нее, - сказал младший брат, опустив глаза.
   - Я считаю, что ее надо в совпартшколу послать, - продолжал старший. Как ты посоветуешь?
   - Обязательно пошлите, - подхватил Ярманка, не скрывая вспыхнувшей радости. - Обязательно.
   5
   Утишка Бакчибаев откочевал в дальний лог. Три дня он угощал гостей теплой аракой. После этого долго ездил с песнями от аила к аилу - араковал. Да и как ему было не радоваться, коли он породнился с богатым человеком Копшолаем Ойтоговым, выдал дочь замуж за его сына. Правда, Копшолай не был родовитым, и потому богатые соседи, знатные родом, в унижение называли его вонючим баем, но Утишка на это не обращал внимания. Для него главным было то, что Копшолай богат. Кто другой в эти тяжелые годы мог бы заплатить за Уренчи такой большой калым - десять лошадей, двенадцать баранов, семь пятнадцатирублевых золотых и две шелковые шубы?
   - Конь берет жиром, человек - богатством, - сказал он жене после аракования. - Богатство - сила. Мы в несколько лет обгоним нашего свата.
   Он начал строить себе новый аил, с восьмиугольным основанием, срубленным из лиственниц. На постройке аила было занято больше десяти человек. Это были соседи-бедняки. Одним он пообещал осенью дать ячменя на талкан, другим - коня "под съезд на промысел".
   При этом он, грозя пальцем, напоминал:
   - А пушнину, которую ты добудешь в тайге, само собою, пополам разделим.
   Он выбрал для нового аила солнечный мысок над рекой, отделенный от долины лесом, точно занавесью.
   Никто из посторонних не видел тех всадников, что по вечерам, спускаясь с гор, заходили к нему в аил. Однажды к становью подъехал старик с винтовкой за плечами, большегривого белого иноходца привязал не к коновязи, а под старый кедр, широко раскинувший могучие сучья.
   - Ты в лунную ночь спускаешься с гор, как сам хан Ойрот! - полушепотом воскликнул хозяин, встречая высокого гостя.
   - Я его посланник! - ответил Сапог, поглаживая бороду. - Скоро будет у нас великое ханство кочевых народов. Тогда сам хан Ойрот спустится с гор.
   В аиле он сел "выше огня", но заговорил как равный с равным:
   - Скот твой нагулял ли жир? Над аилом твоим хорошие ли дни плывут?
   - Хорошие! Со всех сторон теснят. Ходу нет. Колхоз крылья обрезал. Исключили - это не беда. А вот налог, как на бая, наложили - опомниться не могу: половину скота отдал.
   - Не горюй, - сказал Сапог, - наше не пропадет. Что успели за хребет угнать, цело будет!
   Вошел только что приехавший из Каракольской долины новый гость, Содонов, и сел возле двери.
   Сапог с подчеркнутым вниманием подал хозяину свою монгольскую трубку, сказал:
   - "Колхоз крылья обрезал". Глупости говоришь! На отращенных крыльях всякий подымется! Ты подымись с обрезанными крыльями - вот тогда все увидят, что ты силен. На горе маховые перья отрастишь и будешь плавать в воздухе орлом: из богатых богат!
   - Как поднимешься, коли ветром сбрасывает? - нерешительно вмешался в разговор Бабинас Содонов. - Я как женился, так стал об этом думать. Иной раз, глядишь, будто бы от земли отделился, на подъем пошел; а потом - как ветром подхватит да дождем хлестнет - и опять из грязи тебя не видно.
   Вошли еще два гостя в тяжелых шубах.
   "Народ собирается! - с удовольствием отметил Сапог. - Не забыли меня".
   - Ты скажи, как нам опериться, - попросил Содонов. - Человек желает подняться, а его все вниз да вниз.
   - А может быть, вам о колхозах рассказать? Может быть, вы в колхоз вступать собираетесь? - ехидно спросил Сапог. - Сейчас они зовут к себе. А скоро всех силой туда погонят. Если их на земле оставить, они все долины вспашут. Где будем скот пасти? Где кочевать? - продолжал он, повышая голос. - Негде. Они вольной жизни хотят конец положить. Сейчас у них один русский. Если их не уничтожить, они скоро пришлют много таких хозяев. Соберут всех алтайских детей и отправят в города, в детские дома. После этого у алтайцев баб отберут: на каждого русского начальника в колхозе - по три алтайки.
   - Голову главарям под крыло завернуть! - гремел Утишка.
   - Остынь! - прикрикнул Сапог. - Это можно было делать в прошлом году. Теперь этим не испугаешь, а только растравишь. Теперь надо с другой стороны. Под корень подсекать... Они хлеб посеяли. Если мы хлеба их вытравим, весь колхоз пропадет. Поняли?
   - Как? Хлеб травить? - шепотом спросил Содонов. - Люди сеяли, старались, а мы - травить...
   Суровый взгляд Сапога остановился на нем:
   - Содонов, ты это сделаешь.
   - Пусть постарается для всех.
   Бабинас повертывался, словно молодой, нелетный сыч, окруженный недругами, и глаза его спрашивали: "Что?! Хлеб топтать? Да вы с ума сошли?!"
   Все, кто сидел в этом аиле, ему показались злыми и неумными. Вмиг пропало былое уважение к ним, и в сердце пробудилась ярая смелость.
   - А вы видели, как хлеб растет? Шелк самый лучший!.. А сколько работы в эту землю вложено? Ноги отсохнут, если топтать.