Коптелов Афанасий. Великое кочевье

   У стола сидел алтаец в желтой шубе, испещренной заплатами. Тоненькая косичка смешно торчала на макушке бритой, круглой, как шар, головы. Широкая сухая спина и прямые плечи позволяли думать, что это еще молодой, твердый, как кремень, и энергичный человек. Взглянув на бронзовое лицо с крепкими скулами, острыми глазами и тугими складками в уголках рта, Филипп Иванович понял, что он не ошибся.
   Поздоровавшись с секретарем, Суртаев показал ему направление из обкома партии: он назначен сюда кочевым агитатором и намерен поехать в самые глухие долины аймака.
   - Вот, знакомься. - Копосов указал на алтайца. - На твое счастье, приехал товарищ из долины Голубых Ветров. Это далеко, за снежным хребтом.
   - Знаю, бывал там, - сказал Филипп Иванович и, повернувшись, протянул руку человеку, сидевшему у стола. Тот молча подал свою.
   Пристально взглянув друг на друга, они увидели знакомые черты. Но где и когда встречались они? Наверно, очень давно, еще в юности.
   - А-а, вспомнил! - Филипп Иванович хлопнул себя рукой по лбу и, обрадованный, придвинулся к кочевнику. - У зайсана Сапога в работниках жил, да?
   - Ие! - улыбнулся алтаец и тряхнул головой. - Я узнал тебя. Тогда купец Гришка приезжал, у меня выдру брал, один кирпич чаю давал. Маленько плохо. Такой торговля - обман.
   - Помню, помню... Жадюга был мой хозяин.
   - Ты сказал мне: "Вечером приходи". Табак дарил. Вот такой большой папуха!
   - Постой, постой, - силился припомнить Суртаев, - как твоя фамилия?
   Борлай назвался.
   - Токушев?! - переспросил Филипп Иванович. - У тебя был брат Адар?
   - Был, - вздохнул Борлай.
   - В моем отряде воевал, - сказал Копосов, - храбрый и честный был человек, настоящий большевик!
   Федор Семенович взглянул на того и другого.
   - Я очень рад, что вы оказались дружками. Товарищ Токушев, я думаю, не откажется помочь тебе.
   - Можно, - согласился Борлай.
   - Вот и хорошо! - обрадовался Копосов. - Работу начинайте с Верхней Каракольской долины. Там у нас есть член партии - Чумар Камзаев.
   - Знаю, знаю Чумара, - подтвердил Борлай. - Хороший человек!
   - Я надеюсь, - говорил Копосов, - что вы своей работой поможете создать нам в Караколе ячейку партии. Вот Борлая Токушевича надо готовить к вступлению. Он хочет заменить Адара.
   - Ие, - взволнованно подтвердил Борлай, выпрямившись на стуле.
   - Работать тебе будет не легко, - предупредил Копосов. - Это не то, что в русском районе. Там кулак - просто богатей, и все. А здесь еще действуют родовые пережитки. Весь сеок - родственники. Бай - чуть ли не отец родной. По меньшей мере старший брат. Бедноту еще только выявляем, и не так-то просто ее организовать. Даже не сразу установишь, кто бедняк, кто середняк. Людей, знающих язык, - раз, два, да и обчелся. Вот сейчас организуем курсы для аймачных работников. Все курсанты начнут изучать алтайский язык. Учти, что кое-где ты встретишься с недоверием. Русские торгаши и чиновники так долго обманывали и обирали алтайцев, что даже теперь кочевники настороженно относятся к слову незнакомого, разговаривают неохотно.
   - Ничего, мы свои люди. - Суртаев уверенно взглянул на Борлая.
   - Да, он для тебя - опора, - сказал Копосов.
   - Самое главное - товарищ Токушев поможет собрать людей на эти своеобразные курсы. Вот познакомься, Федор Семенович, с программой из края, тут есть темы для инструкторов аймачного комитета партии и для специалистов. Пригласим врача, зоотехника, ветеринара, из области приедет охотовед.
   Федор Семенович взял план и, надев очки, стал читать. Суртаев подсел к нему поближе. Обсуждая пункт за пунктом предстоящую работу, они наметили место, где будут открыты курсы.
   Пока они разговаривали, Борлай выкурил две трубки. Потом, волнуясь и негодуя, спросил:
   - Пошто Сапог вся земля, вся долина Каракол свои лапа держит? Где алтаец будет кочевать, где сено косить?
   Он говорил о самом больном, и на его лице показались капельки пота. Он настороженно смотрел в глаза Копосову и ждал ясного ответа.
   Отвечая ему, секретарь говорил нарочито медленно и каждому слову придавал особую убедительность:
   - Подожди немного, товарищ Токушев. Начнем землеустройство. Отрежем землю у Сапога - вам, беднякам, отдадим. Землемеров, людей таких, которые землю меряют, пошлем к вам, и они все сделают. Не волнуйтесь, вы будете хозяевами земли. Вы, а не такие волки, как Сапог. Только держитесь за партию, помогайте ей.
   Слушая его, Токушев время от времени удовлетворенно кивал головой.
   Копосов встал и, обойдя стол, пожал руку Борлаю, а потом - Суртаеву.
   - Желаю успеха! - сказал он. - Мне пора идти на совещание.
   ...Токушев первый раз был в аймачном комитете партии. Входил не без робости, а вышел в приподнятом настроении, словно от старых и хороших друзей. Он чувствовал, что у него прибавилось силы, а главное, голова стала ясной. Если раньше словно вечерний полумрак висел перед глазами и закрывал даль, то теперь Борлаю казалось, что утренний свет заливает долину. Он думал:
   "Вот идет по долине дорога от села к перевалу и дальше - к Москве. Возле дороги тянется и поет-гудит стальная струна. По ней Копосов разговаривает с мудрыми людьми, с Москвой. А у Сапога нет такой струны, и разговаривать ему не с кем, силы ждать не от кого. А ему, Борлаю, прибавил силы русский коммунист. Ой, какие хорошие люди появились в горах!.."
   Суртаев шел по улице. Токушев ехал рядом с ним и, радуясь тому, что новый друг понимает его язык, как свой родной, говорил ему без умолку то по-алтайски, то по-русски:
   - Я все горы знаю. Все долины мне известны. Мы с тобой долго будем ездить от кочевья к кочевью, соберем на курсы самых честных людей. Маленько проверять всех будем. Найдем таких смелых, каким был мой брат Адар...
   Курсы ему представлялись чем-то вроде отряда, в котором воевал с бандитами его покойный брат. Разница лишь в том, что Суртаев будет еще учить книги читать. Как это хорошо! Тогда Борлай сам любую бумажку прочитает! Да только ли бумажку? Нет, он заведет себе такую же толстую книгу, какую видел у Сапога, в которой что ни лист, то картинка. Купит чистой бумаги и все будет записывать. Всю свою жизнь. Тогда слова его не умрут, как умирают сейчас. И сын - будет же когда-нибудь у него сын увидит, что делал отец, какие слова говорил.
   Весь день они провели вместе, заходили в аймачные учреждения, в аптеке взяли много бутылочек и коробочек с разными лекарствами, в кооперативном магазине накупили зеленого плиточного чая и сахара, табаку и спичек, бумаги и карандашей. Борлай принимал свертки и укладывал в переметные сумы, перекинутые через спину Пегухи. Он ждал, когда они будут покупать ружья, порох и свинец, но Суртаев сказал, что у него есть одна винтовка и к ней три сотни патронов. Этого им хватит на все лето.
   Только в конце дня они оказались у ворот той ограды, где жила Макрида Ивановна.
   - Заезжай, дружок, - пригласил Суртаев.
   Но Борлай махнул плетью в сторону синей сопки.
   - Я поеду в горы. Маленько буду слушать кукушку, курана* буду слушать.
   [Куран - самец косули.]
   - Какой же ты мне друг, коли ночевать от меня в лес бежишь!
   - В сердце смотри. - Борлай распахнул шубу. - Самый верный друг!
   - Вот потому-то я и не хочу отпускать тебя.
   - В избе спать - груди тяжело, в лесу спать - легко.
   - Привыкать надо.
   - Привыкать будем зимой. - Борлай протянул руку. - Дай твою винтовку. Маленько смотреть буду, может, курана увижу.
   Суртаев вынес ему винтовку. Борлай схватил ее, подбросил на руке, заглянул в ствол, приложил к плечу и прищелкнул языком:
   - Якши! Хороша!
   Пока он развьючивал Пегуху, Суртаев принес ему калач хлеба.
   Борлай снова вскочил в седло и, закинув винтовку за плечо, по кривому переулку направился к Синюхе - мохнатой сопке, возвышавшейся над селом.
   4
   Суртаев долго не мог заснуть. Он думал о предстоящей большой работе. Начало как будто неплохое, но ведь еще все впереди. Как-то ему удастся отыскать восприимчивых людей, открыть им глаза, подружиться с ними, подготовить их для борьбы с баями? Осенью придется обо всем докладывать на бюро областного комитета партии.
   В полночь он вышел во двор. Ночная прохлада обдала лицо приятной свежестью.
   На бархатистом темно-синем небе тихо мерцали багряные, золотистые и зеленоватые звезды. Острые шпили гор выглядели отмякшими и затупившимися. Где-то возле вершины Синюхи мигал дерзкий огонек. Это, наверно, Борлай остановился там на ночевку.
   - Ишь какой веселый огонь развел - в небо искры! - воскликнул Филипп Иванович и подумал: "Там он как дома. Жизнь его текла у непотухающих костров, вот и тянет его к лесу. Жить - значит жечь костры".
   Он вернулся в дом и вскоре заснул.
   ...Утром его разбудил отрывистый стук в наличину. Он вскочил и бросился к окну.
   - Солнце встало, кочевать пора! - по-алтайски крикнул Борлай.
   Суртаев распахнул окно.
   - Заезжай, дружок, во двор, чайку попьем.
   - Чай - хорошо! - улыбнулся Борлай и указал на свою добычу: - Маленько мясо жарить надо.
   К седлу был приторочен большой куран. Тонкие, словно выточенные, задние ноги самца косули, с темными, будто резиновыми копытцами, свешивались с одной стороны Пегухи, передние - с другой. Легкая, изящная голова с закрытыми глазами была украшена ветвистыми рожками.
   Суртаев поздравил друга с удачной охотой.
   На крыльце появилась хозяйка дома. Борлаю она обрадовалась, как хорошему старому знакомому.
   - Как говорится, гора с горой не сходится, а человек с человеком завсегда. - Она открыла ворота и поклонилась гостю. - Милости просим, Борлай Токушевич! Заезжай, дорогой гостенек!
   Не зная, что ответить на незнакомое приветствие, Борлай смущенно снял шапку и тоже поклонился. Но, спрыгнув с лошади, он остановил хозяйку, порывавшуюся закрыть ворота:
   - Мне надо маленько спрашивать.
   - Спрашивай, Борлай Токушевич, спрашивай.
   - Я тебя хорошо помню, а как звать - не знаю.
   - Макридой я наречена.
   - Макрид, - повторил Токушев, стараясь запомнить странное имя.
   - Да, Макрида Ивановна! - подтвердил Суртаев. - Моя сестра!
   - Ой, совсем хорошо! - Борлай протянул правую руку и только тогда заметил, что пальцы все еще сжимают шапку. Быстро переложив шапку в левую руку, он обхватил широкую, крепкую ладонь женщины. - Драстуй, Макрид Вановна!
   - Здравствуй, здравствуй! - рассмеялась хозяйка. - Да ты шапку-то надень.
   Через минуту Пегуха была развьючена. Макрида Ивановна унесла куранье мясо в кухню, и вскоре над печной трубой появились клубы черного дыма.
   Суртаев с Токушевым присели на ступеньки крыльца, покурили, поговорили про минувшую ночь. Борлай рассказал, как он на перевальной звериной тропе подстерег курана, как потом у костра жарил свежую печенку и как на рассвете его разбудила рано проснувшаяся кукушка.
   На пороге снова появилась хозяйка и с поклоном пригласила:
   - Заходите, гости дорогие, заходите!
   Борлай нерешительно ступил на камышовую дорожку, высоко подымая ноги, словно хотел отряхнуть пыль с подошв. Первый раз он шел по таким чистым сеням. Ему казалось, что все здесь новенькое, нетоптаное и нетронутое.
   На столе сиял самовар, вокруг него стабунились чашки, белые, точно первая ледяная пленка на реке. Пахло жареным мясом, румяными шаньгами и сотовым медом.
   - Снимай шубу, гостенек, - сказала хозяйка и похлопала рукой по лавке. - Садись вот сюда.
   Токушев смущенно стянул шубу с плеч, - серенькая ситцевая рубаха на нем давно сопрела, и в дыры виднелось темное, будто задымленное тело. Зато штаны у него хорошие - из новой добротной кураньей кожи.
   Приободрившись, Токушев сел к углу стола.
   Но хозяйка не унималась:
   - Ты садись как следует, а то баба любить не будет, - смеялась она и рукой показывала, куда нужно подвинуться от угла.
   Покрытые толстым слоем сметаны, горячие шаньги похрустывали на зубах. Борлай ел кусок за куском, - и, странно, никто не смотрел ему в рот, никто не думал о том, что за столом сидит алтаец. Скуластое лицо его налилось румянцем, черные глаза жарко горели, и под ними выступили бисеринки пота. Иногда губы трогала легкая улыбка удивленного и довольного человека. Но он все-таки не мог посмотреть в глаза хлопотливой хозяйке, пока сидел за столом. Ему казалось, что вот сейчас холодно напомнят: "Никогда алтаец не обедал вместе с русскими, богатеи порой кормили дружков, но не за общим столом, а мы тебя посадили за один стол с собой". Но никто не сказал ничего похожего.
   Наоборот, хозяйка, видя у него пустой стакан, настаивала:
   - Дай, я тебе еще налью. Кушай на здоровье!
   Борлай говорил: "Тойгон", - но Макрида Ивановна, думая, что он отказывается из скромности, наливала до тех пор, пока гость смущенно не закрыл стакан рукой.
   Завтрак кончился. По обычаю русских, надо было сказать какое-то слово.
   Токушев долго вспоминал это слово, слышанное всего лишь два раза, а потом сказал:
   - Прощай...
   В то же мгновение он понял, что сказал не то, и взглянул на хозяйку. На ее лице не дрогнула ни одна морщинка, будто она даже не заметила, что он обмолвился.
   Она достала два мешка, в один сложила жареное мясо, другой наполнила шаньгами и пирогами.
   Филипп Иванович отказывался от столь обильных подорожников, но сестра махнула на него рукой:
   - Ты и не говори даже. Чтобы я тебя, брата родного, с хорошим дружком да без припасу в путь-дорогу отпустила? Не бывать этому.
   Она, смеясь, сунула оробевшему Борлаю за пазуху горячую шаньгу, завернутую в холстинку.
   - В присловье одном говорится: "Хорошо в дорожке пирожок с горошком". А шаньга со сметаной вкуснее горохового пирога. Ешьте да худым словом не поминайте.
   Она улыбалась. Борлай кланялся ей и тоже улыбался.
   Проводив гостей за ворота, Макрида Ивановна крикнула на прощанье:
   - Счастливой дорожки!
   И долго следила за удаляющимися всадниками.
   5
   Как всегда на Алтае, в начале лета стояли пламенные дни. Не зря алтайцы назвали июнь месяцем Малой жары, июль - месяцем Большой жары. Солнце подымалось из-за хребта, опоясавшего Золотое озеро - Алтынколь, плыло над белыми узлами горных кряжей - Чуйскими альпами, Катунскими высотами, над ледяными вершинами Белухи, снижалось над сизо-серыми долинами Усть-Кана, Коргонскими "белками" и падало в бесконечные казахстанские степи. Во многих аилах можно побывать, сотню трубок выкурить и десяток тажууров араки распить.
   Борлай просыпался, когда на траве еще лежала никем не тронутая роса, заседлывал лошадей и тряс Суртаева за плечо:
   - Ночь кончилась. Надо кочевать.
   Филипп Иванович вскакивал и, покрякивая, тер лоб ладонью. Сколько раз он давал себе слово вставать раньше своего спутника - и все-таки каждое утро приходилось краснеть: сон в росистый рассвет непреодолимо сладок.
   Они ехали от аила к аилу, часами беседовали с хозяевами. Суртаев рассказывал о революции и партии, о Советской власти и работе с беднотой, о борьбе с баями и кулаками, о курсах и школе.
   За три недели они побывали во всех углах аймака - пересекали взгромоздившиеся выше облаков хребты, где даже в июле случались бураны, пробирались по тайге и вброд переправлялись через бурные реки. Им оставалось посетить Верхнюю Каракольскую долину и кочевья у истоков реки.
   Теперь они ехали тропой, извивавшейся по молчаливому лиственничнику. Борлай, встряхнувшись, запел:
   Что от ветра спасает,
   От дождя сохраняет,
   Не шелком ли одетая лиственница?
   Что от зимы бережет,
   От грозы укрывает,
   Не кожу ли свою нам дарящая лиственница?
   Проснувшееся к ночи эхо осторожно подпевало. Суртаев прислушивался к голосу лесов, потом протяжно свистнул.
   - Не свисти, товарищ Суртаев, горный дух не любит. Рассердится дорогу спутает и через реку не пустит.
   Филипп Иванович не понял - шутил спутник или говорил серьезно.
   - А где же он живет, горный дух?
   - Ты сам знаешь: в лесу, на горах.
   Суртаев встретил острый взгляд непонятно улыбающихся и чуть прищуренных глаз.
   - Неужели ты веришь этому?
   - Не знаю. Сам свистел - ничего не было. Старики говорят: "Горный дух в каждой долине есть", а ты говоришь: "Нет духа". Где правда?
   После короткого раздумья Токушев добавил:
   - Ульгеня* я просил помогать мне: овечку резал, камлал. Он не помогал. Эрлика просил - тоже не помогал. Может, спали боги, не слышали. Может, нет их - не знаю.
   [Ульгень - добрый бог.]
   Редкий басистый лай летел из глубины дремлющего леса. Где-то на поляне, подняв морду к небу, лениво бухал крепкоскулый волкодав. Во всех концах долины ему откликались собаки.
   - У Таланкеленга собака голос подает, - сказал Борлай, - к нему и заедем.
   Они повернули коней в ту сторону, откуда доносился лай, и вскоре лесной полумрак окутал их.
   Суртаев знал, что в лесу, где эхо надоедливо повторяло все шорохи, мудрено по собачьему лаю найти одинокий аил, и уже готовился провести ночь под кедром, как вдруг расступились деревья и путники оказались на маленькой елани. По тому кислому, отдающему дымом запаху, который присущ всем алтайским аилам, Филипп Иванович узнал, что где-то рядом стояло жилье.
   Их встретил низкорослый, сутулый человек в шубе, накинутой на одно плечо. Он взял поводья, пообещав отвести лошадей на хороший корм, а гостей пригласил в аил.
   Двое голых мальчуганов грелись у огня. Хозяйка деревянной поварешкой перебалтывала в казане соленый чай с молоком.
   Гости сели на мужскую половину. Вскоре хозяйка поставила перед ними чашки с чаем, всыпав по ложке ячменной муки - талкана; к ногам их подвинула посудину из кожи коровьего вымени, в которой была серая от пыли сметана; на голую землю положила твердые, словно камень, плитки сыра курут и бросила теертпек - пресные лепешки, испеченные в золе.
   Вернулся хозяин и угостил гостей трубкой. Она была новая, только что обкуренная. Борлай долго вертел ее перед глазами, всматриваясь в каждую извилину рисунка на медном пояске, в каждую царапину на древесине: трубка походила на ту, что была найдена у разрушенных аилов.
   Таланкеленг настороженно ждал, готовый протянуть за ней руку.
   - Хороша трубка! Ты большой мастер ножом работать, - похвалил Борлай и спросил: - Много ты сделал таких трубок?
   - Зачем человеку много трубок? - Хозяин аила пожал плечами. - Одной хватит.
   Приняв возвращенную трубку, он так торопливо сунул в рот черемуховый чубук, что даже зубы щелкнули. Покуривая, смотрел в огонь, и вытянутое вниз лицо со вздернутым носом блестело, будто раскаленная бронза. Низкорослая, как бы придавленная фигура его теперь казалась еще сутулее.
   Посматривая на него, Токушев продолжал:
   - Такую трубку можно сделать в подарок другу...
   - Я ни для кого не делаю, - резковато ответил Таланкеленг и поспешил перевести разговор на другое. - Утром я собираюсь кочевать к вам, - сообщил он.
   - К нам?! - удивленно переспросил Борлай. - А от нас народ откочевывает, говорят: "Несчастливая долина".
   - Я приеду - будет счастливой.
   - Ты, хозяин, к утру позови соседей. Откочевывать можешь послезавтра, - попросил Суртаев.
   В эту ночь Борлай долго не мог уснуть, думал о Таланкеленге:
   "Однако его трубку я поднял у развороченного аила?.. И шапка у него из козьих лап, а кисть на ней пестрая... И тогда я видел пеструю кисть..."
   На рассвете сон незаметно закрыл его глаза. Пробудился он, когда в аил вошел сухоплечий человек среднего роста в желтой шубе с лисьим воротником и в беличьей шапке с малиновой шелковой кистью. В сивой бородке, похожей на кедровую ветку, виднелась жесткая черная щетина. Глаза желтые, маленькие лисьи. Когда он перешагнул порог, хозяин и хозяйка, шумя заскорузлыми шубами, почтительно вскочили. Токушев спросонья тоже было метнулся вверх, но, разобравшись, снова сел к огню и виновато посмотрел на Суртаева. Смущенный взгляд говорил: "Это по старой привычке".
   Сапог Тыдыков сел рядом с Борлаем и дарственным жестом предложил ему свою серебряную монгольскую трубку с тяжелым чубуком из темно-зеленого нефрита. Токушев отвернулся.
   "Молодец, мужик!" - мысленно похвалил его Суртаев и задумчиво провел рукой по лбу: "Как прогнать зайсана? Главное, он еще не лишен голоса. И народ мы еще не успели высвободить из-под его влияния".
   Сапог покосился на Токушева и громко, назидательно сказал:
   - Когда люди бросают курить, они все равно трубку принимают, чтобы передать другим. Так старики учили!
   Борлай молча достал из-за голенища кожаный кисет, набил свою трубку и закурил.
   - Ха, дуракам закон не писан! - насмешливо выпалил Сапог и высокомерно задрал подбородок.
   К нему подскочил Таланкеленг, почтительно принял трубку, глотнул из нее разок и с поклоном подал Суртаеву. Филипп Иванович решительно отвел его руку и посоветовал:
   - Верните тому гражданину. Мой друг Борлай Токушев и я не желаем пользоваться его умом. У нас своего достаточно. И табачок у нас не хуже.
   Вошло несколько человек - соседи Таланкеленга, приглашенные на беседу. На мужской половине сразу стало тесно.
   Сапог решил, что настало самое удобное время для разговора с кочевым агитатором. Поглаживая бородку и поблескивая лисьими глазками, он начал:
   - Слышал я, что вы приехали организовывать курсы для народа? Хорошее дело! Учить надо кочевников. Передавайте им ваши золотые слова.
   Суртаев смотрел на костер и хмуро сводил брови.
   Сапог сменил торжественный тон на деловой.
   - Куда велишь приезжать народу на курсы? - спросил он.
   - А это вас, гражданин, не касается, - резко ответил Суртаев и посмотрел таким уничтожающим взглядом, что Сапог растерялся и стал в два раза быстрее гладить бороду. А когда пришел в себя, приподнял подбородок, прикрыл похолодевшие глаза тяжелыми веками и горделиво сообщил:
   - Я спросил не ради пустого интереса. Надо же мне знать, куда направлять своего сына.
   - Не утруждайте себя зря.
   - Мой сын - грамотный человек. Один во всей долине. Он будет вам помогать.
   - Мы в помощи баев не нуждаемся.
   - Я - равный со всеми человек. У меня такие же права.
   - Равный, говоришь? - спросил Суртаев, едва сдерживая ярость. - А что ты сегодня ел? Баранину, молодого жеребенка? Так? Это ясно всем. А что ели твои пастухи? Чаем кишки полоскали. Так?
   Несколько человек кивнули головами, а от самого порога послышался голосок:
   - Так.
   - А почему такая разница? - Суртаев обратился к присутствующим. - Ведь работают они, а ты лежишь. У них ничего нет, а у тебя - табуны. Они голодные, а ты мясо жрешь.
   - Видят все, как я разъелся, - ухмыльнулся Сапог и повел сухими плечами. - Во мне жиринки не найдешь.
   - С волка тоже сало не топят, а ведь он баранов ест.
   Сапог вскочил и, погрозив кулаком, метнулся к двери. От порога он крикнул:
   - Ответишь за это оскорбление, гражданин кочевой агитатор. Я в суд подам!
   Аил вздрогнул от удара двери, и в костре заметались языки пламени.
   Когда шаги Сапога затихли, Суртаев, заканчивая мысль, сказал:
   - Богат он потому, что грабил вас.
   Все переглянулись. Еще никто в горах не осмеливался назвать Сапога грабителем.
   - Вы работали, а он почти все забирал себе. Пастуху - одного ягненка, себе - двести. Так было?
   - Так, так... - отозвалось сразу несколько голосов.
   - А теперь этому приходит конец. Партия - за народ, за бедняков, за тех, кто живет своим трудом. Партия - против баев. Она во всем поможет вам...
   Заговорили о курсах. Молоденький остроносый паренек, до сих пор сидевший молча возле самой двери, спросил, можно ли ему приехать на то новое стойбище, где Суртаев собирается учить людей.
   - Ты пастух? - спросил Филипп Иванович. - Работаешь батраком у Сапога?
   Паренек кивнул головой.
   - Тебе хозяин сказал, чтобы ты записался?
   Паренек недовольно повел плечами:
   - Если нельзя, так я не поеду.
   Суртаев спросил Таланкеленга про отца паренька.
   - Чоман всю жизнь у Большого Человека коров пас. Хороший был пастух! ответил Таланкеленг. - Аргачи в отца пошел!
   - Расторопный парень!
   - Честный! Старательный! - нахваливали соседи.
   Суртаев на минуту задумчиво свел брови, а потом взглянул на паренька и согласился:
   - Ладно, приезжай в нижний конец долины.
   Тут же он передал ему деревянную бирку с зарубками:
   - Каждый день срезай по одному бугорку. Когда палочка будет гладкой, являйся к нам.
   Аргачи взял палочку и спрятал в кисет с табаком.
   6
   Суртаев с Токушевым проехали по всей долине и теперь подымались по узкому урочищу "Медведь не пройдет", стиснутому каменными громадами.
   Возле ручья, бурлящего посредине полянки, стоял аил... Рядом маленькая изба, крытая землей, с крошечным оконышком без стекла, напоминающая деревенскую баню по-черному. К стене был привален огромный чурбан, на котором высокий алтаец в рваной шубе, сброшенной с правого плеча, и в овчинной шапке без опушки и кисточки острым плотничным топором вытесывал широкие лиственничные доски. Услышав мягкий шорох шагов и усталое дыхание лошадей, он вскинул сухощавое лицо, почти лишенное бороды и усов. Взглянув на серые щеки и встретившись с мягким взглядом продолговатых глаз, Суртаев подумал, что этот человек многое пережил и много видел.
   "А сколько же ему лет? Не то тридцать пять, не то все пятьдесят?"
   Чумар положил топор.
   - Доски делал. Скоро приедут люди. Писать надо, - объяснил он, когда гости подошли к избе.
   - Как писать? - удивился Филипп Иванович.
   - Бумаги нет, карандашей тоже нет.
   Хозяин отворил двери в избу и достал корзину с круглыми и длинными углями. Смущенно улыбаясь, он взял дощечку и написал на ней несколько букв.
   - Вот как пишет! Лиственничный уголь не годится: твердый он, ломается. А этот уголь - талиновый, мягкий. Хороший уголь.