Коптелов Афанасий. Великое кочевье

   Старуха лежала до полудня не вставая. Вторая жена, тридцатилетняя Эрпечи, круглотелая теленгитка с маленьким покатым лбом, крошечными угольками глаз и красными щеками, с завистью посматривала на нее. Когда Хожа на минутку вышла из юрты, Эрпечи кошкой прыгнула на широкую кровать, растянулась на перине, а правую руку запустила под большую растрепанную подушку. Дыхание стало коротким и частым. В глубине заплывших жиром глаз блеснули огоньки. Сквозь тонкий полотняный мешок она полной горстью схватила монеты. Полтинники шевелились в ее руке и тихо звенели.
   По быстрым и тяжелым шагам Эрпечи узнала мужа и повернулась на спину, спрятав руки в складки тяжелого малинового чегедека.
   Вошел хозяин, взгляд сразу кинул на кровать, потом - на женскую половину.
   - Где старая? (Он никогда не называл жен по именам.)
   - Сейчас придет.
   Эрпечи метнулась к резному шкафу за чашкой.
   Сапог остановил ее:
   - Чаю не хочу.
   Сел к очагу, тихо стуча зубами о нефритовый чубук монгольской трубки.
   Когда вернулась старая Хожа, он сурово объявил:
   - Отделяю вас всех... В сельсовете уже сказал - четыре хозяйства. Жить будем в разных юртах.
   Хожа уронила мешок - пшено рассыпалось по ковру, словно бисер; нижняя челюсть ее задрожала, тусклые глаза утонули в слезах.
   - У меня - сын. Ты не должен меня выгонять.
   Эрпечи рухнула на ковер, спрятала лицо в широкие рукава шубы.
   - Какая я несчастная! Чем не угодила Большому Человеку? Почему он берет третью жену?
   Сапог топнул ногой:
   - Перестаньте!
   Молодую сам поднял с земли и уложил на кровать, сказав:
   - Пойми, что я для виду, для начальства ихнего делюсь... Днем четыре семьи, а ночью - одна.
   - А где будут мешки? - спросила Эрпечи.
   - Об этом не тебе беспокоиться! - прикрикнул Сапог. - Все на вас запишу: с женщин спрос меньше. Себе и Чаптыгану ничего не оставлю.
   Распорядился, чтобы позвали Ногона.
   Услышав сердитый голос хозяина, старик на четвереньках вполз в юрту.
   - Возьми с собой лучших пастухов, и породистых лошадей угоните за хребет. Держи табуны от худых глаз подальше, пока я не позову обратно. Захвати ружья и припасы. Возле аилов не показывайтесь, чтобы никто не знал, где вы...
   3
   Две недели в усадьбе Сапога работали агашские плотники: двор разделили высокими заплотами на четыре части, поставили новые ворота, к дому пристроили второе крыльцо. Чаптыган поселился в нижнем этаже. Сам Сапог пил чай и обедал наверху, в большой комнате, а вечером уходил в новую войлочную юрту Эрпечи и оставался там до рассвета.
   Мешки с серебром исчезли; никто, кроме Ногона, не знал, куда их закопал хозяин.
   Через несколько дней Сапог принес в сельсовет заявление и на глазах у алтайцев, сидевших на скамьях и даже на полу, с поклоном подал Байрыму.
   "С первых дней прихода Советской власти, - писал он, - я увидел свет в горах. Сердце мое сказало: "Вот настоящая народная власть, при ней в каждом аиле будет жить счастье". Я стал помогать Советской власти жизнь направлять. Раньше всех организовал товарищество, чтобы народ знал, как лучше жить. Но мне Советская власть сказала: сердце богатых людей не может быть чистым. Много ночей продумал я и понял, что это золотые слова. Народ увидит счастье тогда, когда все будут бедняками и возьмутся за постройку новой жизни. Я стал бедняком. Согласно раздельного акта, имущество мое: половина дома, конь и корова. Больше ничего не имею.
   Прошу вернуть мне, как бедняку, самому неимущему, голос. А также прошу приказать колхозу "Светает" записать меня в свою семью как активного работника".
   Прочитав заявление, Байрым положил его на стол и сверху прихлопнул ладонью.
   - Голос не вернем.
   - Почему?
   - Потому что ты - бай.
   - Какой бай! У меня нет ничего... - ухмыльнулся Сапог. - Я здесь первый пролетарий. Грамоту знаю, пользу всем окажу...
   Люди захохотали так дружно и громко, что, казалось, вздрогнули стены...
   4
   Поздно вечером Байрым с Борлаем сидели в сельсовете и разговаривали.
   - Утишка на Карамчи смотрит недобрыми глазами, - жаловался старший брат. - Я из аила, он - в мой аил. Жена говорит, что никак не может прогнать его.
   - Об этом уже чужие люди знают. Разговор идет по всему урочищу, сказал Байрым.
   - Вчера я поехал как бы в лес за дровами, - продолжал рассказывать Борлай, - а топор оставил дома. Вернулся за ним. Утишка уже сидит в моем аиле. Я хотел открыть дверь его лбом, но подумал, что после этого про Карамчи будут говорить худое. Сдержался. А он как ни в чем не бывало и говорит: "Пришел спросить тебя, где мне избушку ставить".
   - Это он для отвода глаз.
   - Ясно... Надоел он мне. Прогнать бы его совсем отсюда, но люди скажут, что это я со злости.
   - Меньше слушай таких людей.
   Погасив лампу, братья вышли из сельсовета. Ночь была такой темной, что аилы можно было отыскать лишь по запаху дыма.
   Борлаю показалось, что кто-то шарахнулся от них в сторону, и он, схватив брата за рукав, придержал его. Прислушался.
   - Наверно, спугнули жеребенка.
   - Не похоже на жеребенка.
   В полной тишине стало слышно, как пощелкивали дрова в костре. Это Карамчи, поджидая мужа, разогревает чай. Борлай привез ей сегодня на топливо сухую пихту.
   Привыкнув к темноте, глаза отыскали очертания жилищ. Аилы стояли притихшие, черные. Едва-едва заметны большие валуны, когда-то принесенные с гор тем исчезнувшим большим ледяным потоком, о котором рассказывал Суртаев.
   Братья расстались и пошли каждый к своему жилью.
   Сарый, остромордый желтый пес, верный спутник на охоте, заслышав шаги хозяина, метнулся навстречу. Хозяин погладил его, поговорил с ним и, подойдя к жилью, распахнул дверь.
   Карамчи сидела у огня, против входа; из маленьких полосок меха с ног косули шила для Чечек зимнюю обувь. Увидев мужа, она отложила шитье и приподнялась, чтобы заглянуть в казан, где разогревался чай.
   Широкая фигура Борлая заполнила освещенный костром вход. В это время за его спиной где-то совсем близко раздался выстрел из шомпольной охотничьей винтовки.
   Карамчи, вскрикнув, схватилась правой рукой за бок и, захлебываясь воздухом, повалилась навзничь.
   Борлай подбежал к ней, приподнял голову и, глядя в открытые, но уже потерявшие живой блеск глаза, тряс, как сонную:
   - Карамчи!.. Карамчи!.. Ты слышишь меня?.. Слышишь?..
   В это время в стороне двора, где находились лошади, защелкали выстрелы. Борлай, опустив на землю голову жены, рванулся к винтовке, висевшей на стене. Сарый с громким лаем бросился в направлении выстрелов, но тотчас же вернулся.
   Вбежал Байрым с винтовкой в руках. Увидев Карамчи, неподвижно лежавшую на земле, вскрикнул:
   - Что с ней? Что случилось?
   Сарый, сидя у порога, вытянув морду к хозяйке, чуть слышно выл.
   - Неужели... задела пуля?
   Борлай теперь неподвижно сидел у ног жены. Он ничего не слышал.
   - Сердце послушайте. Сердце...
   Байрым склонился над Карамчи. Левая рука ее свесилась в яму, где спала Чечек. Он поднял эту руку - пальцы уже были холодные.
   В дверях показался Сенюш. Прибежал Миликей.
   - Неужели беда?
   - Собирайте артельщиков! - распорядился Байрым. - Всех. С ружьями. Седлать лошадей!
   Борлай встал, схватил винтовку и потряс ею:
   - Поганой кровью не рассчитаться им за смерть!
   Брат подошел к нему, взглянул на правый бок. Шуба пробита пулей.
   "Враг метил Борлаю в спину... Бедная Карамчи погибла за него".
   Положил руку брату на плечо:
   - Останься дома... Мы одни все сделаем.
   Сенюш созывал народ:
   - Эй, артельщики! Сюда!
   Все побежали седлать лошадей. Сарый, проводив их, вернулся на свое место у двери и снова завыл. Борлай посмотрел на него, и, как будто поняв горе хозяина, пес замолчал.
   Борлай, подойдя к жене, опустился на одно колено.
   - Карамчи!.. Карамчи!..
   Уронив голову на грудь, он заплакал.
   Проснулся ребенок: высвободив голые ручонки, размахивал ими и кричал.
   Отец встал и, сняв люльку, прижал лицо Анчи к своей щеке.
   - Одни мы остались... Что мы будем делать? Как будем жить?
   Ребенок горячими руками старался ухватить щеку отца.
   - Есть ты хочешь, малый?.. Вижу, сынок... Вижу. - Подумав о Муйне, он сказал: - Что же, пойдем к тетке.
   Бережно поддерживая люльку, он пошел в аил брата. Сарый проводил их и вернулся на свое место у порога.
   5
   В темноте ловили и седлали коней. Байрым давал распоряжения - кому скакать в Агаш, кому оставаться на охране поселка.
   Выстрелы передвинулись к усадьбе Сапога.
   - В погоню за ними! В погоню! - крикнул Байрым. - Они отводят след. Но им не удастся попутать нас. Знаем.
   К нему подскакал Утишка, осадил разгоряченного коня.
   - Что тут за стрельба?
   - Бандиты напали, - ответил Сенюш.
   - К Сапогу надо скакать. Скорее, вы! - торопил Утишка. - Потрясти да порасспросить - не покажутся ли концы...
   Вдруг он понукнул коня и, отъехав в сторону, крикнул:
   - Стой! - И послал пулю в темноту.
   - Ты в кого? - догнал Утишку Миликей Никандрович.
   - Мелькнул кто-то. Вроде побежал к реке.
   Утишка начал перезаряжать винтовку.
   "Теперь, если начнут подозревать, могут нюхать ствол сколько угодно: пахнет порохом, но выстрел сделан при всех", - думал он, довольный своей догадливостью.
   Он ругал Сапога и торопил артельщиков.
   Спустя минуту они мчались к усадьбе Сапога. Время от времени по команде Охлупнева останавливали коней и прислушивались. Цокота копыт о мерзлую землю нигде не было слышно. Всюду - тишина. Только в усадьбе Тыдыкова лаяли растревоженные собаки.
   6
   Отнеся сына к Муйне и возвращаясь домой, Борлай услышал лай Сарыя и прибавил шагу.
   От распахнутой двери его аила метнулся человек.
   - Стой! - потребовал Борлай. - Руки вверх!
   Человек остановился в полосе света и поднял руки.
   - Не кричи, Борлаюшко, на меня!
   Токушев по голосу узнал Сапога.
   - Это я, Тыдыков, прибежал к вам за помощью... Пострадал сейчас от бандитов.
   Подойдя к Сапогу, Борлай быстро ощупал его. Ничего нет. Шуба даже не подпоясана.
   - Что ты, что ты! Видишь, ножа и то не успел захватить. Сонный вскочил с постели.
   Борлай схватил его за воротник и, тряхнув, прикрикнул:
   - Говори правду! Мы все узнаем... Зачем явился?
   - От смерти спасаюсь. Бандиты напали на мой дом. Стрельбу открыли. Ограду разломали. Самого лучшего иноходца увели. Я чуть живой остался. Пешком сюда прибежал. Сельсовету надо заявить.
   - Иди. Будешь под арестом. Милиция приедет - разберется.
   - Что ты, что ты, умный человек! Я пострадал - и меня же под арест... Ты разберись сам...
   - Шагай, шагай! - Борлай толкнул Сапога и повел его в сельсовет.
   Не унимаясь, Тыдыков слащаво спросил:
   - У тебя, Борлаюшко, наверно, большое несчастье посетило семейный очаг? Собака воет.
   - Замолчи! - сурово прикрикнул Токушев. - Тебе нет дела до моей собаки.
   В сельсовете он сдал Сапога караульным и вернулся в свой аил... Он отодвинул тело Карамчи от костра, уложил поудобнее, сорвал занавеску, что висела возле кровати, и прикрыл ею покойную.
   Покашливая, опираясь на палку и с трудом передвигая ноги, к аилу приближался старый Токуш. Сарый, встретив его, лизнул в подбородок.
   Старик прошел за очаг, приподнял покрывало, посмотрел на лицо Карамчи и заплакал.
   - Смерть ошиблась, - прошептал он, садясь к костру. - Очередь умирать была моя.
   - Эту смерть на меня направляли, - чуть слышно промолвил Борлай.
   - Она вернется. Видишь, у покойницы глаза открытые. Тебе надо откочевать отсюда.
   Сын промолчал. Ему хотелось, чтобы отец ушел. Хотелось всю ночь одному сидеть возле Карамчи и мысленно разговаривать с ней.
   - Уходи скорее, - настаивал отец. - И Чечек уноси. А я останусь. Я не боюсь, что смерть придет за мной.
   Но Борлай решительно потребовал оставить его одного.
   Сгорбившись, старик вышел из аила.
   Борлай добавил дров в костер, приподнял занавеску. Долго смотрел на жену, прощаясь с ней. По лицу его текли слезы. Потом он склонился над ямой, где спала Чечек. Осторожно взял дочку на руки и повернулся к выходу.
   Просыпаясь, девочка позвала мать. Отец попытался успокоить ее:
   - Не надо кричать, Чечек.
   - Мама где?.. Мама!
   Они уже были за порогом аила.
   - Мама захворала.
   - Неси меня к маме.
   Прижимая к себе дочку, Борлай шагал к избушке Миликея Никандровича. По пятам, низко опустив голову, шел Сарый.
   7
   Вернувшись из погони, Охлупнев рассказал Борлаю, что они никого не нашли, что у Сапога в самом деле был разбросан заплот и, говорят, исчез конь.
   - Сомненье берет, а похоже на правду, - говорил Миликей Никандрович. Может, и верно, его богатством хотели поживиться.
   В сельсовете Сапог приставал к милиционеру:
   - Я боюсь домой ехать... Оградите мою жизнь от покушений.
   - Перестань! - прикрикнул милиционер. - Приедем, все на месте осмотрим.
   Борлай, сидя у Миликея Никандровича, молчал. Он не расставался с дочерью.
   Девочка плакала. Отец обнял ее и, похлопывая рукой по спине, сказал:
   - Не плачь, маленькая. Мама скоро придет.
   Чечек посмотрела на него широко открытыми мокрыми глазами:
   - Она не придет.
   Отец еще крепче прижал ребенка к груди. Он мысленно был еще в своем аиле.
   "Карамчи! Какой доброй, заботливой женой была она! По одному взгляду понимала мужа, в горькие минуты спешила утешить".
   Борлай обвинял себя в том, что мало жалел ее, иногда зря покрикивал, даже обижал незаслуженно...
   - Выпей чайку, Борлаюшка, - предложил Миликей Никандрович, - может, тоску от сердца отобьет. Дружно вы, знать, жили... После похорон возьми земли с ее могилы и потри против сердца, чтобы тоска не задавила.
   Вдовец посадил дочь на лавку, а сам пошел к двери. Охлупнев встал на порог:
   - Не выпущу... Посиди спокойно. Помолчи.
   Видя, что спорить бесполезно, Борлай махнул рукой и остался в комнате.
   В дверях показалось скуластое лицо Утишки. Миликей замахал на него руками и сам выскочил на улицу:
   - Не заходи сейчас.
   - Я хотел сказать... Беда какая пала на него...
   - Завтра скажешь. Он помолчать хочет.
   Вернувшись в избу, Миликей усадил Борлая за стол, налил крепкого чая. Держа стакан в руке, он не чувствовал - горячее стекло или холодное; мысли о жене не покидали его. Где-то во мраке аила летал дух Карамчи, полный неприязни ко всем живым. Он мог причинить беду новому становью. Надо откочевывать с худого места, облюбованного смертью...
   Поймав себя на этих мыслях, Борлай покраснел:
   "Я же знаю, что никаких духов нет. Умер человек - и только: закопают и ничего не останется, кроме воспоминаний... И откочевывать не надо. Нельзя... Стыдно партийному человеку так думать".
   Когда взошло солнце, Борлай сказал дочери:
   - Пойдем, Чечек. Ты будешь жить у другой мамы.
   В аиле брата молча присел "ниже огня", около порога, где останавливаются виноватые, прося прощения.
   На женской половине сидела Муйна; чегедек ее был расстегнут, шуба распахнута, пестрые россыпи бус свалились на бока. Ее родной сын-годовик теребил левую грудь и пинал Анчи, который припал к правой. Иногда приемыш так стискивал зубы, что кормилица громко вскрикивала и невольно заносила руку:
   - Совсем одурел... Покусайся еще... Нахлещу по лбу, так узнаешь.
   Ребенок откидывал голову и пронзительно верещал, будто жаловался: и грудь не та, и молоко не то.
   - Когда будешь аил переставлять? - спросила Муйна.
   - Никогда.
   Женщина испуганно взглянула на него.
   - Никогда, - повторил Борлай. - Я не верю сказкам.
   - Смерть начнет искать на том месте, кого ей взять еще. Пожалей детей.
   - Жалеть их будем вместе. Родную мать им замени.
   Покормив малышей, Муйна уложила их в люльки и взяла Чечек за руку:
   - Видно, и ты ко мне в дочери пришла. Живи, пока отец не женится.
   Горько стало Борлаю от этих слов. Он выбежал из аила брата, забыв проститься.
   8
   Токушев сам выбрал березки, беленькие, веселые, богатые сучьями. Комли их приторочили к седлу, как волокуши, на которых летом возили сено; на них положили тело Карамчи, одетое в шубу, и повезли в горы.
   Впереди шел учитель Климов и нес на плече столбик с красной звездой наверху. На столбике было написано: "Карамчи Токушева, погибшая от руки классового врага. Спи спокойно, дорогая мать и подруга. Мы не забудем тебя, за твою смерть отомстим!"
   Люди читали надпись и шепотом передавали содержание друг другу.
   А для Борлая эти слова звучали клятвой.
   Покойницу провожали одни мужчины. У дверей аилов стояли женщины.
   Они знали, что глаза Карамчи не закрылись, - смерть вернется в становье.
   - Что-то будет теперь с нами? Может, завтра и нас вот так же?..
   - Растравили злых зверей себе на беду.
   - Надо сразу откочевать на другое место, чтобы смерть нас не нашла...
   Прислушиваясь к этим горьким опасениям, Борлай успокаивал себя: "Ничего, все пойдет по-нашему, по-хорошему. Врагам руки укоротим. А женщинам расскажем, что старые приметы - глупость. Бояться ничего не надо. Не надо".
   Но он опасался, что соседи, с детства запуганные бесчисленными старушечьими приметами, могут сегодня же откочевать на другое место, чтобы сбить смерть со следа, и решил сразу после возвращения поговорить с женщинами. Он расскажет им о могуществе и силе нового племени большевиков и о том, что таким, как Сапог Тыдыков, скоро придет конец.
   А сейчас он, Борлай Токушев, не может шевельнуть крепко сжатыми губами, не может вымолвить ни одного слова. Сердце ноет от горя.
   К вершине сопки продвигались без тропы - по густому лесу. Впереди перелетала с дерева на дерево и пронзительно кричала хохлатая ронжа. При каждом крике Утишка вздрагивал и нахлобучивал шапку, пытаясь прикрыть уши. Он не сомневался в том, что это порхал злой дух покойницы. Вон и красных перьев у ронжи больше, чем полагается, - это следы крови.
   - Я не виноват, - прошептал Утишка и начал отставать от людей. - Не виноват... Это Сапог виноват.
   Оставшись один среди леса, он повернулся и побежал вниз.
   Ему показалось, что ронжа летит за ним. Отмахиваясь руками, он закричал:
   - Ок, пуруй!.. Ок, пуруй!*
   [Ок, пуруй - чур меня!]
   ...Тело Карамчи положили на скале, возле самого хребта. Никто не может обойти вокруг могилы - никто не потревожит духа умершей и не попадет к ней в немилость.
   "Отсюда она увидит все, что будет происходить в долине", - подумал Борлай, опуская первый камень рядом с телом жены.
   Климов поставил в изголовье столбик с красной звездой.
   Вскоре возник холм из мелкого камня. Борлай осыпал его душистым можжевельником. По обе стороны воткнул в расщелины зеленые березки.
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   1
   В Каракол приехал сам начальник милиции, прожил несколько дней. Хотя налетчики не были найдены, в долине стало тихо.
   В аймаке объявили перерегистрацию охотничьего оружия. У лишенцев и у всех тех, кто в гражданскую войну был связан с бандитами, оружие было изъято. Многие обращались с жалобами, спрашивали:
   - Без охоты как жить?
   Им отвечали:
   - Промышляйте зверя ловушками.
   Сапог первым привез ружья и подчеркнул, что он всегда в точности выполняет все распоряжения.
   Настороженность и боевая готовность не покидали коммунистов Каракольской долины. Каждый вечер трое из них приходили на дежурство в сельский Совет и, не зажигая лампы, садились к окнам. Время от времени вдвоем обходили поселок.
   Миликей Никандрович попросил зачислить его на дежурство, как бывшего партизана, и тоже по вечерам приходил в сельсовет с винтовкой.
   Народу в Караколе становилось все больше и больше. Добрая слава об артели летела далеко. Почти каждый день приезжали алтайцы из дальних урочищ посмотреть поселок. Борлай с Охлупневым встречали их и вели в избушку. Там угощали чаем и вареной картошкой.
   Проходя по новому селению, гости удивлялись тем изменениям, которые за короткий срок произошли на берегах Тургень-Су. А нового и в самом деле было очень много. Вставив последние рамы, ушли с маслодельного завода плотники и столяры. Вместо них там появился мастер с рабочими.
   По стойбищам единоличников ездили сборщики с молокомерами. Колхозники привозили молоко на завод в больших флягах. Мастер, высокий человек с розовым лицом, наряжался в белый фартук, в белый колпак и принимался за работу. Приятно гудел сепаратор, крутился отжимный круг. Впервые в долине, населенной алтайцами, появилось сливочное масло. Все дивились: какое вкусное! И как быстро ловкие руки мастера с помощью этих хитро придуманных машин превращают молоко в невиданное масло!
   Раз в месяц караван с ящиками сливочного, немного подсоленного масла уходил в Агаш, а оттуда его отправляли в город.
   Артель возвела первые постройки общего пользования. На краю поселка был устроен небольшой навес и с юго-западной стороны поставлен заплот, чтобы скот мог спрятаться в непогодливые ночи. На берегу Тургень-Су появилась баня, которую топили каждую неделю. На отлете, на том месте, где предполагалось построить конный двор, была поставлена избушка. Охлупнев назвал ее хомутной. Каждое утро в избушку собирались искусные мастера плести из ремней узды и там оставались до поздней ночи. Они сидели на полу.
   Тюхтень медленно ползал с острым ножом по сыромятной коже. Под его руками от кожи с легким треском отделялись длинные ленточки, которые он бросал на колени алтайцев.
   Два человека вязали хомуты. Рыжая борода Миликея мелькала то там, то тут. Обладатель ее поминутно отрывался от работы, взглядывая то на одного, то на другого.
   - Не так. Смотри, как я делаю, - подымал он выше головы клещи с привязанной к ним хомутиной или спешил показать, как делается верхник у шлеи.
   Тохна, слагая песню, начал вполголоса:
   Из четырех ремней сплетем узду
   В сорок лет не износится.
   Золотистым хлебом засеем долину
   Колхоз наш окрепнет.
   На его запевку откликнулся Айдаш:
   Из восьми ремней сплетем шлею
   В восемьдесят лет не износится.
   Золотистым хлебом долину засеяв,
   Колхоз встанет на железные ноги.
   Новую песню слагали дружно. Каждому хотелось вплести в нее хотя бы один куплет.
   Голоса, наливаясь бодростью, звенели отчетливо:
   Из шестнадцати ремней сплетем шлею
   В десять поколений не износится.
   Во всех урочищах создадим колхозы
   Жадным баям придет конец.
   Сенюш, сидевший возле печки, вскочил на ноги.
   - Вот как! Сделал, совсем сделал. Миликей, смотри! Хорошо вышло?
   Он поднял пахнущий дегтем хомут выше головы и опустил на плечи.
   Побросав работу, алтайцы сгрудились возле Сенюша. Щупали клещи, хомутину, кошму и рассматривали, что к чему пришито. Миликей, оглядев хомут, тряхнул головой:
   - Хорошо! Супонь даже не забыл вдернуть. Молодец, ясны твои горы! А завязывается она вот таким манером.
   - Да он у нас сам коней запрягать умеет, - напомнил Айдаш.
   Миликей по сиявшим лицам алтайцев понял, что каждое новое дело, познанное ими, - общая радость и гордость.
   Шорники повернулись спинами к окнам. Под потолком мигала лампа. По комнате гулял ветерок, врывавшийся в щели возле рам. Огонь подпрыгивал, густой сажей мазал нестроганые плахи. В начале вечера лампу наполнили керосином, и вот огонь уже выпил все до капельки. В русских селах наверняка давно пропели петухи. Миликей знал, что ночь пошла на убыль, по небу пробежали маралухи, за которыми гонится охотник с собакой*, и скоро на востоке заиграет заря. Все зевали, но никто из шорников не бросал работы.
   [Так алтайцы называют созвездие Ориона.]
   2
   Каждый день Борлай находил предлог, чтобы зайти в аил среднего брата и хотя бы мимолетный взгляд бросить на сына. Иногда брал ребенка на руки и ходил с ним по мужской половине, вполголоса напевая:
   Глаза твои - свет луны!
   Тело твое - кровь луны!
   "Материны глаза, добрые, - мысленно повторял он. - У нее всегда в глазах был веселый свет".
   Борлай знал жалостливое сердце снохи и гнал от себя думы о том, что Муйна своего ребенка кормит сытнее, чем приемыша, но не было дня, когда бы эти думы не возвращались. Он окружал семью постоянной заботой: отдавал ей бульшую часть мяса убитых им куранов и, в отсутствие Байрыма, привозил дров из леса.
   Это дало Утишке повод посмеяться над ним:
   - Свою бабу сберечь не мог, а теперь не выходит от жены живого брата.
   Когда Борлай услышал о таких пересудах, он выругался, хотел бежать к Утишке, а потом плюнул.
   Но Муйна стала разговаривать с ним сквозь зубы, успевала раньше его съездить за дровами. Это повергло Борлая в уныние. За чаем он молчал. Приглядевшись к другу, Миликей Никандрович озабоченно спросил:
   - Что-нибудь случилось? Почему ты сумеречный?
   Токушев не ответил, а только пожал плечами.
   - О детях заботишься? Оно, конечно, какая бы ни была хорошая женщина, а все-таки не родная мать.
   - Она, наверно, своих жалеет, а моих колотит. Ты не видел? озабоченно спросил Борлай.
   - Нет, она добрая.
   - Я хочу, чтобы она так же заботилась о моих, как о своих, помогаю ей, а люди говорят...
   - А ты на сплетни внимания не обращай, - посоветовал Охлупнев. - Сам знаешь, что хмель как ни обвивает дерево, а зеленеет только до осени.
   - Мне надо в город ехать, на курсы, а детишки здесь.
   - Надолго?
   - На шесть месяцев.
   - Ой-ой! На полгода!
   Поговорив с Охлупневым об отъезде, Борлай прошел в аил брата. Байрым заряжал патроны. Муйна шила мужу кисы. Чачек грелась у огня. Увидев отца, бросилась к нему на шею.
   Приласкав дочь, Борлай, боясь укора Муйны, смущенно сказал:
   - Завтра я уезжаю в город... Кормите моих ребятишек.
   - Ты за них не волнуйся, - спешил успокоить брата Байрым. - Они для нас тоже родные.
   Борлай взглянул на Муйну:
   - Дай ребятишкам ласку матери.