Коптелов Афанасий. Великое кочевье

   Старик резко выпрямился, махнул рукой на пологий склон бурой горы, которая была до самой вершины покрыта густым лиственничным лесом, и сердито спросил:
   - Сами, поди, знаете? Или память потеряли?
   Все молчали. Кто не знал старого дерева кам-агач* с ярко-красной корой и черной, как грозовая туча, шапкой сучьев на вершине? Корни чугунными лапами уходили в землю, стиснув полуистлевший бубен, подтверждавший, что у подножия этой лиственницы в старину было положено тело самого сильного кама - Чочуша. Матери напоминали детям с малых лет: "Там поселился хозяин долины - горный дух". Отцы полушепотом предостерегали молодых охотников: "Не ходи и не езди вокруг этой горы. Обойдешь вокруг - отрежешь дорогу духу всесильного кама, он рассердится и по следу тебя настигнет".
   [Кам-агач - камское, священное дерево, лиственница с очень густой кроной. Суеверные алтайцы считали эту густую крону обиталищем горного духа.]
   Борлай по-прежнему мягко сказал Тюхтеню:
   - Пойдем посмотрим, что там за священное дерево растет.
   У одного из колхозников взял топор и пошел к лесу.
   У Тюхтеня отвисла нижняя губа. Он, не глядя на землю, будто сонный, шагнул за Борлаем.
   Людская волна хлынула за ними.
   Тохне хотелось бежать туда же, но, заметив строгий взгляд Миликея, он остался на коне.
   - Пусть бегут, козлы... А мы, ребятки, той порой загончик вспашем, сказал Охлупнев. - Пашню пахать - не руками махать. Земля болтунов не любит.
   4
   По крутому склону - ровный да прямой лиственничный лес, только на вершинах ветви как зонты. Единственное дерево коряжистое - кам-агач. Вверху сучья обвили ствол: ни летом, ни зимой самым острым взглядом не пробьешь. Тут жилище горного духа - хозяина Каракольской долины. Дерево украшено белыми ленточками - следами молебствий. Рядом возвышался холм камней подарки духу. Борлай широко шагал к лиственнице, ни разу не оглянулся. Толпа то и дело останавливалась, топталась на месте. Женщины прятали головы за спины мужчин, шептали одна другой:
   - Горный дух с горы камень спустит... Всех сомнет, косточки целой не останется.
   - Хоть бы не в нас, а в него.
   Борлай обошел вокруг дерева, отшвырнул шаманский бубен, лежавший на месте погребения знаменитого кама. Бубен пролетел над толпой и с грохотом покатился под гору. Борлай поплевал на ладони, взял топор и со всего плеча вонзил его в ствол.
   Толпа шарахнулась в сторону, будто с горы устремился каменный поток.
   - Всех задушит старый кам. Сердитый он.
   Женщины пятились суматошно и, наступая на длинные полы чегедеков, валились на землю.
   Из-под топора Борлая взлетали щепки и падали в толпу. Люди отмахивались от них, а потом опять, двигаясь к дереву, протирали глаза, всматривались:
   - Нет крови.
   - Ни одной капли! Люди все здоровехоньки! Вот тебе и дух! - крикнул Содонов, захохотал нарочито громко и, выдернув топор из-за опояски, подскочил к дереву.
   Лиственница начала вздрагивать чаще. Борлай посмотрел на Содонова и рассмеялся:
   - Руби, Бабинас, духа смелее!
   Неподалеку на камне стоял Тюхтень, смотрел на вершину дерева и умоляюще повторял:
   - Покажись, - жертву принесу.
   Рубахи на Борлае и Бабинасе взмокли от пота. Алтайцы арканами обмотали могучий ствол и начали дружно раскачивать. Лиственница пошатнулась, как бы надорванно крякнула и, круша молодые деревья, грохнулась на землю. Люди окружили ее, словно муравьи палку, брошенную в муравейник.
   Два топора, звонко перекликаясь, обрубали сучья. Люди осматривали их и отбрасывали в стороны.
   Вот топоры дошли до самой чащи, которую старики считали гнездом "хозяина долины".
   - Нет духа.
   - Наверно, ошибся Шатый. Где-то на другом дереве живет хозяин. А может, в скале, - бормотал Тюхтень.
   Люди толкались возле очищенной лиственницы и пожимали плечами.
   - Как же так, нет ничего?
   На опушке леса Содонов догнал Борлая, долго шел рядом с ним, покашливая, наконец сквозь зубы спросил:
   - Много пахать собираетесь? Сеять сколько?
   - Сколько успеем.
   - Ячмень или пшеницу?
   - И пшеницу и ячмень. Даже картошку посадим.
   - Я не пробовал картошки.
   - А нам из "Искры" привозили. Вкусная! Многие уже ели.
   - Я тоже хотел сеять, да одному ничего не сделать.
   "Ждет, когда я позову обратно. Торопиться незачем. Пусть поймет, что зря ушел от нас. Не верил, что мы будем хорошо жить. Теперь пусть маленько походит да попросит колхозников - крепче обоснуется! Обожду", - решил Борлай, а спутнику посоветовал:
   - Вместе с кем-нибудь посейте.
   - Нет, спору много будет. Хуже, чем в колхозе.
   Содонов задумчиво мял свою густую бороду.
   - А вы знаете, что ваши колхозники делают? - заговорил шепотом. Утишка подрядил батрака... будто бабе ячменя посеять... А нанимал сам, я знаю. И андазын сам делал. Сегодня пашут.
   - Вот так колхозник! Ладно, разберемся во всем.
   Они спустились в долину. Там глубокие борозды разрезали луг, словно шелковую шубу земли распахнули: золотистые одуванчики по бокам - как дорогие пуговицы. Земля дышала, теряя легкую испарину.
   Борлай вступил в борозду:
   - Как глубоко берет плуг! Хорошо!
   Миликей Никандрович, поравнявшись с ним, остановил коней и схватил полную горсть жирного чернозема:
   - Погляди, Борлаюшка, землица-то какая! Крупитчатая! Хлеб тут подымется, как квашня на хорошей опаре.
   - Колхозу надо много хлеба, - сказал Токушев. - В колхозе для всех жизнь будет светлой, как летний день в долине.
   К ним подходил Утишка Бакчибаев. Повернувшись к нему, Борлай спросил жестким голосом:
   - За сколько батрака нанял?
   - Какого батрака? - Утишка растерянно выпучил свои круглые, бурые, бегающие по сторонам глаза. - Я не нанимал. Это баба с дурости придумала.
   - А-а, правду говорить не хочешь, байский пособник! - крикнул Токушев.
   - Я новой жизни помощник! - Утишка ударил себя кулаком в грудь. - Ты меня не оскорбляй.
   - Да ты сам в баи лезешь. Я на собрании вопрос поставлю. Мы тебя из колхоза прогоним.
   Их окружила толпа. Многие слышали этот спор, и Борлай задумался: правильно ли он поступил, пригрозив исключением? Чумар Камзаев мог бы ответить на этот вопрос, но он уехал в город учиться. Секретарем ячейки стал Сенюш Курбаев. Надо было поговорить с ним, посоветоваться с Байрымом, с Климовым, с остальными коммунистами, съездить в аймачный комитет партии...
   Утишка продолжал кричать:
   - Я не уйду! - Даже решил припугнуть: - Меня прогоните - другие сами уйдут от вас.
   К ним приближались лошади, тянувшие плуг, и Миликей Никандрович предостерегающе крикнул:
   - Эй, посторонитесь! Мешаете борозду вести. - Борлая он упрекнул: Председатель, не вовремя собрание затеял.
   Толпа отхлынула в сторону, и Токушев пошел за плугом. Бабинас Содонов шагал по пласту.
   Оглянувшись, Тохна увидел его и крикнул с коня:
   - Отец, хорошо мы пашем? А ты сбежал от нас.
   Содонов хмуро опустил голову.
   Миликей Никандрович одной рукой держал рогаль плуга, а сам посматривал на алтайцев, шагавших справа и слева.
   - Землица крепкая. Боронить за плугами не успеем. А мы так: которую сразу засеем, а которую под пар для будущего года, - звенел он. - Годика через два засыплем хлебом! Вот помяните меня, засыплемся!
   Алтайцы руками мяли землю, мерили глубину борозд и хвалили работу.
   По жирным пластам вышагивали грачи, внимательно высматривая червей.
   5
   Поздно вечером Борлай ехал в Агаш. С Копосовым он встретился на дороге. Секретарь аймачного комитета партии спешил в соседнюю долину, где алтайцы тоже впервые начинали сеять хлеб.
   Они пожали друг другу руки, и Борлай, повернув коня, поехал рядом. Их заседланные кони шли шагом и спокойно покачивали головами.
   Токушев подробно рассказал о всех поступках Бакчибаева и о своем отношении к нему. Не раз у него возникала мысль о том, что этот человек не помогает, а мешает колхозу.
   - А почему же ты молчал? - упрекнул Копосов. - Почему не рассказал раньше?
   И тут же мысленно перенес упрек на себя: "А почему ты сам не присмотрелся к этому лжеколхознику? Не заметил? Тебе не сигнализировали?.. Это не оправдание".
   - Я думал: одного погоним - другие, хорошие люди, не пойдут в колхоз, артель не будет расти, - признался Борлай.
   - Наоборот, дорогой мой, прогоните Утишку - артель будет сильнее. И хорошие люди к вам скорее придут, - говорил Копосов. - Запомни, врага нельзя подпускать к порогу. А вы позволили в дом забраться. И мы тоже проглядели.
   - Готовьте собрание, - сказал он в заключение. - Я к вам приеду. И сельсовету помогу разобраться во всем. По налогам этому Бакчибаеву, видать, полагается твердое задание. Его место в списке лишенных голоса, а не у вас.
   Борлай успокоился. Если раньше он колебался, то сейчас понял, что начал действовать правильно.
   Простившись с Копосовым, он, ободренный этой короткой беседой, поскакал домой.
   6
   На краю полосы лежали мешки с пшеницей. Миликей развязал самый большой мешок и, зачерпнув зерно, попробовал его на зуб.
   - Пшеничку нам, Борлаюшка, дали самолучшую, по названию "ноэ". Поспевает рано.
   Деревянное лукошко походило на новый бубен. Миликей зачерпнул им семена. Борлай сделал то же самое.
   - В две-то руки мы ее живо разбросаем. Пока руками, через годок, глядишь, и сеялку привезем. Вот так вот!
   Размахнулся и золотым дождем разбросил отборную пшеницу. Посмотрел на молодого сеяльщика.
   - Так, так. Давай-кось веселее да ровнее пойдем. К вечеру в три следа заборонить успеем.
   Пахло ранними цветами, буйной зеленью, проснувшейся землей.
   Возле речки - желтые скатерти лютика, поближе к лесу - лиловые поляны кандыка, на каменистых склонах - малиновый пояс цветущего маральника, а выше вздымались дозорными в синем океане серебристые вершины, покрытые вечными льдами.
   Купаясь в чистом воздухе, звенели жаворонки. Борлаю хотелось, чтобы вот так же звенела его новая песня. А петь ему есть о чем. Сколько в это утро вот таких Борлаев вышло в поле! Многие из них первый раз кидают семена в землю.
   А сколько выехало в поле людей на красных ящиках - сеялках! И это все колхозники! Ведь машины продают теперь только колхозам. Многое узнал Борлай за последние годы. Он видел и сеялки, и тракторы, и огромные машины, собирающие урожай железной рукой. Еще недавно здесь у самых богатых баев ячмень работники рвали руками, а теперь у них в колхозе скоро будут железнорукие машины.
   Он был на заводе, видел, как льют для машин детали. Завод казался ему большим, как эта полоса, а директор сказал, что сейчас возводят заводы в десять раз больше этого. Там будут делать сеялки, тракторы, молотилки. И для колхоза "Светает" сделают такие замысловатые и покорные машины.
   Хотелось закрыть глаза, чтобы на мгновение увидеть эти машины на своем колхозном поле.
   Солнце ласкало. Улыбались горы. Душа радовалась! Да и как не радоваться, коли все стало иным! Ну как же не петь Борлаю Токушеву?
   Конь,
   Имеющий большие глаза,
   Не успевает посмотреть,
   Как мы с Миликеем
   Засеем полосу,
   Марал,
   Имеющий длинные ноги,
   Не успеет с горы на гору перебежать,
   Как на колхозных полях
   Поднимется урожай.
   Миликей остановился.
   - Ты, Борлаюшка, к меже прижимаешь меня шибко. А в полразмаха сеять я не люблю.
   Борлай вскинул голову, и семена из горсти рассыпались.
   - Глаза у тебя, паря, не закрыты, а идешь ты как сонный, - упрекнул Миликей. - Мыслями, видно, куда-то далеко улетел.
   - Думал о колхозе.
   Борлай шагнул в сторону, разбросил семена.
   - А я свою "Искру" вспомнил. Вот так же наши колхозники шагают сейчас по полосам.
   Миликей бросил горсть направо, повернулся налево и бросил вторую горсть: так он захватывал целый загон.
   - Ты в уме прикинь: сколько мужиков по всему-то Союзу нашему вышло на пашни, и каждый думает об урожае! А государство как? Оно, государство-то наше, без хлеба не может, ртов много, каждый хочет хлебушко есть. Для торгового дела опять же надо. И раньше сторону нашу, Россию, значит, считали хлебной, а теперь Союз наш в сто раз больше хлеба собрать должен, чтобы перед другими государствами на первое место выйти.
   То, что думы их в это утро совпали, пробудило в Борлае теплые, родственные чувства к Охлупневу. Он опять пожалел, что этот человек, такой близкий, умный, хозяйственный, первый помощник, все еще не состоит в великой партии большевиков, в которую входят лучшие люди всей страны.
   Он спросил:
   - Ты про партию думаешь?
   - А то как же!.. - Миликей Никандрович остановился и заговорил потеплевшим голосом: - Ты меня прямо за сердце взял. Вы уйдете на собрание ячейки, большие вопросы там решаете, а мне обидно. Ведь я в партизанах боевым человеком прослыл, а теперь как бы в сторонке... На себя обидно.
   - Пиши заявление.
   Охлупнев поблагодарил его и двинулся вперед, не чувствуя тяжести лукошка с семенами. Он шел быстрее прежнего, и шаги его были легкими; пшеницу разбрасывал весело, горсть - налево, горсть - направо; шел и улыбался ласковому солнышку, теплой весне.
   У межи они повернулись и, захватив опять по загону, пошли в обратную сторону.
   - Поручусь за тебя, - пообещал Борлай.
   - Не ошибешься, - твердо сказал Охлупнев. - Я верный человек: за Советскую власть через бои прошел.
   К ним навстречу медленно шагал Бабинас Содонов. Он часто наклонялся, смотрел на зерна и, подражая Миликею Никандровичу, мял в руке землю.
   - Нравится? - спросил Борлай.
   - Ничего. Хорошо, - сдержанно ответил тот, а сам подумал: "Может быть, назад в колхоз позовет".
   Ответ приготовил:
   "Под началом жить не хочется. Теперь я куда хочу, туда и поеду, никто мне не запретит, а в колхоз приду - ты на каждый день будешь мне работу давать. Ну ладно, я начну работать до хруста в спине, а другие в это время будут у очага лежать, трубочки покуривать".
   Еще одна мысль назойливо пробивалась:
   "А хлеба они тут соберут много! Мешков не хватит. Каждый день начнут калачи печь".
   Потушив в глазах зависть, он спросил:
   - Амбар не строите? Хлеб куда девать будете?
   - А ты что, хочешь нам есть помогать? - спросил Борлай, насыпая семян в лукошко.
   Содонов промолчал и, медленно шагая за сеяльщиками, подумал с досадой: "Опять не позвал".
   Он представил себе будущее лето. Солнце взлетало огненным глухарем все выше и выше и падало в густые леса на западе. Дни наливались жарой. Цветы на лугу повесили головы. Густая, высокая, до самой груди, золотая пшеница стояла стеной.
   Содонову захотелось рвать тучные колосья, растирать на ладони и жевать твердые пахучие зерна...
   Очнувшись от раздумья, он спросил с завистью:
   - Молотить как думаете, ежели хлеб уродится?
   - Машину обещают.
   - А-а-а, машину! Хорошо!
   - Будет вам, вечером потолкуете! - крикнул Миликей, зачерпнув полное лукошко пшеницы. - Семенам на меже лежать не след.
   По соседнему загону вереницей шли лошади. За боронами, казалось, дышала благодатная земля.
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   1
   Посев закончен. Миликей Никандрович сидел в своей избе и, обрадованный успехами, писал письмо председателю колхоза "Искра":
   "...И еще в коротких строках прописываю тебе, дорогой Евграф Герасимович, что работа в нашем колхозе кипит ключом. Целину мы в два плуга буровили. Глазам своим не поверишь - половину урочища "Солнопек" подняли и пшеничкой засеяли. Ждем всходов..."
   На линованный, вырванный из тетради лист бумаги ложились широкие и корявые буквы:
   "Посмотрел бы ты, как наши алтайцы до всей хлебопашеской премудрости докапываются, все узнать норовят. Любо-дорого поглядеть на них. День и ночь меня тормошат, расспрашивают обо всем. А я их всему доброму обучаю, сил своих не жалею. Поверьте слову, вам стыдно за меня не будет. Хмельного, можно сказать, в рот не беру".
   Лизнув карандаш, он продолжал:
   "Стосковался я тут по белым калачам. К куруту все еще не привык кислющий он. Спервоначалу жил на одном мясе, а теперь глядеть на него не могу - без хлебной крошки брюхо не принимает. Давно склонил я алтайцев к тому, чтобы печь настоящую смастерить. Сгоношили какую ни на есть. А стряпать некому. Пришлось самому за квашню взяться".
   Откинув голову, Миликей Никандрович утерся рукавом.
   - Фу-у, тяжелее работы!..
   Потом снова навалился грудью на стол и, нажимая на карандаш, продолжал старательно выводить:
   "Еще прошу тебя, товарищ председатель, дорогой Евграф Герасимович, откомандируй ты ко мне супругу мою Маланью Ивановну, а с ней пошли картошки на семена и на еду, сколько можно от нашей "Искры". Пусть Маланья возьмет с собой огородных семян - репных, огуречных и всяких разных. Поторопи ее. Нельзя время упускать, надо огород заводить. А без женских рук тут не обойтись. Да и мне нужна подмога по домашним делам: надо учить алтаек шить, мыть, стряпать. Швейную машину собираемся купить..."
   К крыльцу кто-то подъехал на телеге и остановил копей. Миликей Никандрович поднял голову, прислушался.
   Дверь распахнулась. Слегка приподымая подол длинной юбки, через высокий порог шагнула Маланья Ивановна. За ней шла Макрида. А дальше незнакомая Охлупневу молодая алтайка, одетая в русскую кофту и широкую юбку. Это была Яманай.
   - Вот он какую берлогу себе отгрохал! - весело рассмеялась Маланья Ивановна, осматривая жилье. - Что же ты не поштукатурил, не побелил?
   - Не успел, - улыбнулся Охлупнев, здороваясь с женой, с Макридой и алтайкой. - Пожалуйста, гостьюшки! Проходите. Хорошо-то как, что вы приехали! Легка, Маланьюшка, на помине!
   - Поджидал меня?
   - Вот сейчас в письме председателю прописал о тебе.
   - Вон что! Вы, я вижу, давно сговорились с Евграфом-то. - Маланья Ивановна шутливо погрозила мужу пальцем. - Теперь все понятно! Он мне покою не давал, каждый день твердил: "Поезжай к мужику. Поезжай!" Будто я вдруг пришлась не ко двору.
   - Значит, обо мне заботу имеет!
   - Зачастил ко мне, все спрашивал: "Когда тебе коня запрягать?" А вчерась Макриша заехала повидаться, он - опять со своим советом: "Поезжайте вместе, две сестры".
   - Вот хорошо, что есть на свете заботливые председатели! расхохотался Охлупнев.
   - А ну тебя! - Маланья Ивановна похлопала мужа по спине. - Я бы и так приехала... Чего мне там одной-то куковать?
   Макрида с Яманай присели на лавку, оглядывая избу.
   Маланья прошла в кухонный угол и, отдернув заслонку, заглянула в печь.
   - О, да печка у тебя добрая! Шаньги, пироги можно стряпать! - Оглядев избу, упрекнула: - А пол-то, знать, ни разу не мыт и не метен. Как же ты жил в такой грязи? У барсука в норе и то чище.
   - Руки не доходили. Соскочишь с постели - и в поле.
   - Ты рукам хозяин, заставил бы дойти, - сказала Макрида Ивановна, сметая сор с подоконников. Она разыскала веник, тряпку и ведро. Попросила Яманай: - Беги-ка, дочка, за водой да печку затопляй. - Прибирая посуду, она говорила Охлупневу: - Мы насовсем приехали. Работенка нам в вашем колхозе небось найдется?
   - Для таких бабочек, как вы, везде работы хватит. Но ты, однако, шутишь?
   - Ну, такими делами не шутят. Недавно решение вышло - открыть здесь детские ясли. Первые для алтайских детей. Услышали мы об этом - и сразу в женотдел. А там нас по работе знают. Вот и послали сюда.
   - Так, так. А где ясли собираетесь обосновать?
   - В школе покамест, на лето. А к зиме особое помещение ставьте. В аймаке нам наказ дали: "Такие ясли, говорят, устройте, чтобы со всей округи бабы ездили глядеть да чтобы пример с вас снимали".
   Миликей широко улыбнулся:
   - А мы было хорошие-то сутуночки на скотный двор приберегали. Придется, видно, поступиться.
   - Придется, Миликей Никандрович, - настойчиво сказала Макрида Ивановна. - У меня своих ребятишек нет, так хоть чужих пособить выпоить, выкормить да на путь наставить. Все сердцу приятнее: не зря на земле протолклась.
   Маланья Ивановна вернулась с новым березовым веником.
   Вошла Яманай в новеньких ботинках на высоких каблуках, внесла полные ведра воды. Ее коротко остриженные волосы были схвачены зеленой гребенкой. Лицо посвежело, вернулся румянец, но глаза все еще смотрели печально.
   - Это что за птаха такая с вами прилетела? - спросил Миликей Никандрович.
   Макрида Ивановна погрозила ему, сказав строгим взглядом: "Она по-русски понимает", - и громко ответила:
   - Это дочка моя. Она из здешних мест, помощницей нам будет.
   Щеки Яманай вдруг зарделись, ресницы стали влажными.
   Макрида Ивановна засучила рукава желтой кофты, обнажив белые мускулистые руки, подол новой юбки подоткнула под пояс, посыпала мокрый пол крупным песком и, двигая ногой бересту, начала скрести грязь с плах.
   Потом в избу втащили мешки с картошкой, узлы с огородными семенами.
   Вошел Борлай. Остановился у порога, взглянул на дородную поломойку, на ее крепкие красные ноги и смущенно позвал Миликея.
   Услышав запомнившийся голос алтайца, Макрида Ивановна выпрямилась и повернулась к нему.
   - А-а, знакомый! - воскликнула она. - Поздороваться не могу, рука мокрая.
   Хотела спрягать ее за спину, но не успела.
   - Ничего! - Борлай потряс ее руку. - Гора к гора в гости не ходит, человек с человеком маленько встречаются, - переиначил он русскую поговорку, однажды слышанную от этой женщины.
   - Правильно, товарищ! - отозвалась Макрида Ивановна. - Вечером приходи в гости, картошку будем жарить.
   - В гости? - рассмеялся Миликей. - Он здесь хозяин. Мы с ним покамест живем в одной избе.
   Яманай сварила ведерный чугун картошки, затем поджарила ее на сковороде со сметаной.
   Пришли члены правления. Женщины хлопотливо усаживали гостей за стол.
   - Садитесь. Отведайте картошечки. Кто хочет - жареной, кто - вареной. С солью, с горчицей.
   Макрида Ивановна стояла у печки, поджав руки, и смотрела на Борлая.
   Заря залила гребни гор малиновым соком, в долинах позолотила окна изб. Лицо Макриды Ивановны, стоявшей против окна, казалось алым от ярких отсветов. И широко открытые глаза отвечали теплым блеском.
   Почувствовав ее взгляд на себе, Борлай повернул голову и загляделся на румяное, сияющее радостью лицо.
   - Садись! - настойчиво пригласил, освобождая место рядом с собой. - Я в твоем доме за столом сидел, сладкие шаньги ел. Помнишь? Я все помню.
   - Тут нам будет тесновато.
   - Ничего, маленько теснота - не обида.
   - А ты молодец, много русских пословиц выучил!
   Макрида Ивановна подкатила толстый чурбан и, отвернув подол новой палевой юбки, села к столу, рядом с Борлаем; наклонившись к нему, прошептала:
   - Спасибо тебе. Вроде как с того света вернул меня. Я тогда хотела сказать, что за мной хорошее не пропадет, да не было силы пошевелить языком. А теперь, видишь, приехала пособлять вам.
   - Тебе спасибо, - ответил Борлай, не спуская глаз с ее разгоревшегося лица. - Ясли хорошие будем делать! Мои ребятишки там будут жить. Рубашки им сошьешь? Мои ребятишки маленько сироты.
   - Да что ты говоришь? - участливо переспросила Макрида Ивановна и коснулась ладонью его руки. - Приголубим маленьких. Рубашки, платьица, штанишки - все пошьем.
   Маланья Ивановна поставила на стол старый самовар с серыми заплатами на боках, с кривыми, как у таксы, железными лапами.
   - Застолье с самоваром-то сразу стало веселее, - заметил Миликей Никандрович. - А то из чайника пьешь, пьешь, а все будто не сыт.
   Макрида Ивановна продолжала вполголоса разговаривать с Борлаем:
   - Большеньки ребятенки-то? Здоровенькие?
   - Хорошие ребятишки! Девочка - вот такая, парнишка - такой, - показал Борлай.
   - А как звать твоих деток?
   - Девочку звать Чечек, по-русски - Цветок. Парнишка Анчи - Охотник.
   "Любит он детей. По глазам вижу, любит, - отметила для себя Макрида Ивановна. - Дай ему бог вспоить их, вскормить, на коня посадить".
   Ее глаза вдруг подернулись паутиной грусти, она промолвила:
   - Сын да дочь - ясно солнышко и светел месяц.
   А потом порывисто встала, перевернув чурбан, и вышла на улицу.
   - Женское сердце не терпит, когда о ребятах по-семейному говорят, молвил Миликей Никандрович, качнув головой. - Но, видно, не всякому счастье судьбой дозволено.
   - А тебе вот дозволено все выбалтывать, - упрекнула мужа Маланья Ивановна.
   Охлупнев смущенно кашлянул, а потом заговорил об огороде:
   - Семян всяких бабы привезли, Борлаюшка, репных, морковных, огуречных. Заживем теперь, ясны горы! Картошки пять мешков. Завтра наряжай женщин картошку садить.
   ...Вечер тихо опускался в долину. Горы из голубых превратились в темно-синие и как бы загрустили о минувшем дне.
   Под ногами чуть слышно шелестела трава. Макрида Ивановна, медленно передвигая ноги, шла берегом реки. Она не слышала, что рядом с нею шелестела трава под ногами другого человека, и не заметила, что в лунном свете рядом с ее тенью двигалась другая тень. Даже резкий крик беспокойных коростелей не привлекал ее внимания. Она думала то о себе, то о Борлае с детьми.
   В кустах затихли коростели. Шаги человека стали слышны. И тень ясно заколыхалась на молодой кудрявой травке.
   Макрида Ивановна вскрикнула и закрыла лицо руками.
   - Пугаться не надо, - услышала она голос Яманай.
   Открыв глаза, увидела, что рядом с ней в самом деле стоит ее молодая подруга.
   - Тьфу, неладная девчонка! Напугала меня до смерти.
   - Много думать - худо: голова туман будет.
   - Да знаю, знаю... Только с сердцем совладать не могу.
   Макрида Ивановна обняла девушку за плечи.
   - Пойдем-ко, родненькая, домой... И языку дай покой. Я в горах разговаривать непривычная.
   Они шли молча. Вдали показалась школа, похожая на новый улей. Макрида Ивановна ясно представила себе тот день, когда откроются ясли. Две комнаты заставлены кроватками, все крашеные, на всех - белоснежные простыни, одеяльца; в третьей комнате - низкий длинный стол, а кругом улыбающиеся, довольные мордочки; в глазах каждого - капля солнца. Такие ясли она видела в городе, когда была на съезде Советов. Вот они идут на прогулку. Дети вереницей, по двое, взявшись за руки. Впереди - Яманай, а позади она сама, как гусыня.