Страница:
Говорухин встал и, скрипя хромовыми сапогами, прошел по комнате, пощелкивая пальцами рук, заложенных за спину. На его лбу собрались морщины, глаза утомленно смежались.
- Как бы мне, Николай Валентинович, опять с военным ведомством связь установить? - спросил хозяин.
- Ладно, ладно, - пробормотал Говорухин, - ты лошадок хороших на выставку приготовь. А там дело пойдет.
Он открыл портфель и достал тот же номер журнала "Спутник земледельца".
- У меня есть! - гордо сообщил Тыдыков, но журнал все-таки взял и, поставив перед собою, долго рассматривал свой портрет.
Каждая морщинка на его лице выражала довольство. Со страницы глядели такие же, как у него, глубоко спрятанные маленькие глазки.
- Когда ты, Николай Валентинович, успел меня снять?
Гость, не слушая хозяина, говорил задумчиво:
- А после выставки мы организуем коневодческое товарищество. Теперь любят такие названия - товарищества.
Хозяин рассказал, как он в девятисотом году открыл первый на Алтае маслодельный завод.
- Маслозавод ладно, а церковь зачем построил? Ты же шаманист?
- Хы! - рассмеялся Сапог, мотая головой от удовольствия. - Ты сам, Николай Валентинович, знаешь, зачем я на церковь деньги убил. Чтобы архиерей не привязывался. Дразнить собаку не хотел. Надо ему церковь - на, построил.
- А он не окрестил тебя?
- Нет. Я попам говорил: "Крестите бедных, - может, им ваш бог пришлет табуны".
- А камлаешь ты часто?
- Раза три-четыре в лето. Мне нельзя не камлать: я у всех на виду. Кама я не обижаю, он для народа - как пастух для баранов.
- Умнейший ты человек, Сапог Тыдыкович!
Они расстались далеко за полночь.
Под высоким лунным небом все еще гремели пьяные песни.
5
Николай Валентинович часто повертывался с боку на бок, то старательно укутывался с головой, будто спал под открытым небом, то порывисто сбрасывал тяжелое одеяло на ноги и, задыхаясь, открывал грудь. Но уснуть все-таки не мог. Рука устало тянулась к портсигару и спичкам. Удивительно спокойный лунный луч, несший мертвенно-бледный свет, подымал Говорухина с постели, настойчиво вел к окну с частыми переплетами тонких рам. На лужайке в сизом тумане кружились пирующие.
Говорухин открыл форточку. В комнату ворвался запах зрелых трав и сочных цветов.
- Да, да. Тут будет прекрасный ипподром! - мечтательно шептал он, попыхивая толстой папиросой. - Основные поставщики лучших лошадей для кавалерии и, главное, для горной артиллерии... Первый конный завод восточнее Урала...
Потом он мерно шагал из угла в угол.
- Это идеальный путь! Коневодческое товарищество: Тыдыков, Говорухин и еще три-четыре алтайца... А когда власть будет нашей, тогда введем акции...
Он снова подходил к окну и жадно дышал свежим воздухом.
- Мы создадим прекрасную породу лошадей, которые по выносливости превзойдут знаменитых орловцев и по резвости не уступят им. Лучшего материала в Сибири не найти. Чего стоят каким-то чудом сохранившиеся арабцы!..
Утро застало Говорухина разгуливающим по комнате. За окнами пощелкивали бичи, лаяли собаки, мычали коровы: пастухи зачем-то гнали во двор большое стадо. Неужели для того, чтобы выбрать под закол самых жирных? Неужели еще будут резать? И без того гости объелись мясом.
Поляна перед домом кипела. Яркие чегедеки то вспыхивали, то снова терялись среди желтых шуб. Шелковые шапки напоминали пестрый ковер цветов.
"Ну и старикашка! Это действительно праздник послушных ему людей!"
В сенях послышались шаги.
Вошел Сапог в широкой шубе, крытой фиолетовым китайским шелком и опушенной соболем. Спросив, хорошо ли спал гость, он пригласил его к завтраку.
- Мясо сварилось, чай вскипел... Я тороплюсь, - сказал он. - Надо раздавать коров.
Узнав, в чем дело, агроном удивленно посмотрел в глубоко запавшие глаза хозяина, сказал жестко, с укором:
- Щедрость твоя на этот раз мне кажется чрезмерной.
- Щедрость! Нет, я считать умею, - в тон ему заметил Сапог. - Мало ты, Николай Валентинович, с людьми чаю пил. А я вырос с ними и знаю, когда какое слово сказать, когда какую кость бросить.
В открытую форточку влетела новая песня - ее пели пьяные гости у жилища Анытпаса:
Аил твой
Серебром
Пусть оденется,
Огнем золота
Пусть осветится!..
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Четыре всадника остановились на мягкой лужайке у реки, развьючили лошадей, взяли арканы, топоры и отправились верхами в лиственничник. Двое рубили прямоствольные молодые деревья с крепкими развилками, подхватывали волосяными арканами и, закрепляя концы их под стременами, волокли к брошенным внизу вьюкам. Двое сдирали бурую кору с деревьев. Суртаев помогал Борлаю ставить стропила.
- Не особо хорошие будут жилища. Ну да ладно, - сказал он, - нам ненадолго.
- Ты, Филипп Иванович, будто сам в аиле родился, все знаешь, отозвался Борлай.
То, что этот человек, приехавший из города, не гнушался ими, пил чегень из деревянных чашек, первым вставал в круг, когда затевался ойын, пел старые и новые алтайские песни и не хуже любого кочевника умел поставить стропила - сблизило с ним всех, кто приехал сюда.
- Ты - как нашей кости человек... как брат, - продолжал Борлай.
- Все бедные на земле - братья. Русские, киргизы, татары, алтайцы все. Так говорил сам Ленин.
К вечеру, когда новый просторный аил был готов, стали появляться курсанты. Расседлав лошадей, они подходили к "учителю", как стали звать алтайцы кочевого агитатора, и отдавали ему тоненькие палочки, на которых он когда-то сделал зарубки по числу дней, оставшихся до начала занятий.
- Все бугорки срезал - стал сюда кочевать.
- Правильно сделал. Завтра начинаем занятия. Располагайся, товарищ. Помогай ставить аилы, - говорил Филипп Иванович и всех угощал папиросами.
Последним приехал Аргачи Чоманов, хромой, остроносый парень, отдал палочку, но на ней не была тронута ни одна зарубка.
- Большой Человек сказал, что пошлет меня вовремя.
- Это кого же ты называешь Большим Человеком?
Парень удивленно оглянулся на алтайцев, как бы спрашивая: разве можно не знать, что в сеоке Мундус один Большой Человек - Тыдыков?
- Сапог, хочешь сказать? Я больше его, смотри.
Суртаев, шутливо улыбаясь, выпрямился и строго сказал:
- Слова Сапога - не закон. Я вам говорил: "По одному бугорку в день срезать". Это, товарищ, нужно было выполнить.
- А Большой Человек говорил...
- Забудем, что говорил Сапог. Будем делать то, что я вам говорю.
Байрым, взявшись развести костер, положил угли, привезенные из дому; из своей трубки поджег трут и принялся раздувать.
Суртаев подал ему спички, но он отказался взять.
- Этот огонь я привез из своего аила, - объяснил он, показывая на трубку. - Надо разводить костер от живого огня...
- Тогда все будет хорошо, - поддержал Сенюш, припомнив одну из многих заповедей предков.
- Мы на тыловых работах разводили костры от спичек, от зажигалок, припомнил Борлай. - Худо не было.
- От какой искры разведен костер - не важно, лишь бы тепло было, сказал Суртаев. - Другой силы, как нас обогревать, огонь не имеет.
- Ты скажешь, что ни злых, ни добрых духов нет? - задиристо спросил Аргачи.
- Да, ни злых, ни добрых, - не меняя тона, ответил Суртаев.
- А кто камни бросает сверху?
- Рассказывают, что находили серебряные подковы: у Ульгеня конь расковался - они и упали, - несмело поддержал Сенюш.
Филипп Иванович рассказал о вихрях и смерчах.
Люди переглянулись. Так ли это?
- Правда, правда, - подтвердил Чумар Камзаев. - Нет никаких духов. Ни злых, ни добрых. Я знаю. - Он протянул руку за спичками: - Дайте, я разведу костер.
Отстранив Байрыма с его углями, Чумар настрогал ножом сухих щепок и поджег их. Дым метнулся в узкое отверстие.
- Вот сила! - указал рукой на горячую струю. - Бросает вверх крупные искры, оттуда они надают остывшими угольками...
Его слушали доверчиво, как своего человека. Колеблющиеся успокаивали себя: "Не мы, а Чумар нарушил обычай и потревожил духов. Если упадет беда, то на его голову. С нами худого не случится".
Вечером Чумар показал часы. Они стояли на чемодане, заменявшем Суртаеву стол. Больше всех часами заинтересовался Аргачи и долго не сводил глаз с блестящего циферблата; говорил о стрелках:
- Большая кругом бегает, будто конь на приколе, а эта шагом идет.
Дождавшись, когда Суртаев захлопнул записную книжку, Аргачи спросил его:
- Ты, наверно, все знаешь? - И несмело погладил крутые бока будильника.
- Да, знаю все.
- День пройдет, два пройдет - какая погода будет?
- Дождь. Надолго заненастит. - Филипп Иванович показал барометр. - Вот эта машинка показывает погоду за день, за два вперед.
- А я думаю: шапку снимешь - голове от жара будет больно, - рассмеялся Аргачи. И снова взглянул на часы. - Машинка скажет, когда солнце пробудится?
- Скажет: эти рога повернутся вот так.
Борлай начал рассказывать с важностью бывалого человека:
- Я в большом городе был. Далеко отсюда, три недели ехать по железной дороге. Там я видел живые дома. Красные, длинные, на колесах. Люди зайдут, а дом как загудит!.. Звенит, а сам бежит и бежит... Все в глазах мелькает.
- Я тоже видел, - сказал Чумар. - Трамваи называются. Люди в них ездят.
Филипп Иванович продолжал объяснять своим слушателям устройство часов:
- Видите, я завожу пружину. Скоро раздастся звонок. Слушайте.
- Вот что люди придумали! - восторгался Чумар, хотя для него тут не было ничего нового. - Часы время меряют, как человек длину тропы. Они сказывают, когда солнце встает, когда день умирает...
Будильник задребезжал. Суртаев приподнял его и объяснил:
- Звонок зазвенел, когда эти стрелки поравнялись.
Аргачи дольше всех сидел перед часами и следил за движением стрелок...
На следующее утро, когда на первом общем собрании выбирали самоуправление, Суртаев с нарочитой важностью сказал, что надо послать человека в Агаш с письмом, которое полетит в город по проволоке, и сосредоточенно посмотрел в глаза хромому пастуху:
- Поручим это дело, товарищи, Аргачи. Он парень молодой и расторопный.
Тот почувствовал на себе и завистливые и недоверчивые взгляды. Слегка испуганными глазами посмотрел на знакомых. Все пошло не так, как говорил Сапог. Он велел на этом сборище мешать русскому говоруну: задавать побольше вопросов. Если другие начнут одергивать - это неплохо. Поднимется шум, и никто не будет слушать приезжего. Аргачи готовился к спору и припас злые слова. И вдруг такой оборот! Агитатор, говоря тихо и душевно, обратился к нему с просьбой:
- Езжай, друг, прямо по трактовой дороге. В который дом проволока ныряет, туда и заходи. Оттуда привезешь для всех нас маленькую посылку книги! - Он неторопливо достал десяток заранее отсчитанных хрустящих рублевых бумажек и вместе с телеграммой и запиской подал парню: - Вот тебе деньги и письмо. Съезди, пожалуйста. - Затем обратился к алтайцам, сидевшим вокруг очага:
- Вы ему доверяете?
- Пусть съездит: себя покажет.
Парень мельком взглянул на протянутые ему бумажки, но не взял их. На густо покрасневшем лице застыла напряженная улыбка. Не ошибся ли Суртаев? Наверно, он хотел дать деньги кому-нибудь другому? Аргачи - не купец, наезжавший к хозяину, не многотабунный бай, чтобы иметь целую горсть денег, а простой пастух, руки которого никогда не прикасались к таким бумажкам.
- Бери, друг, и торопись, народ будет ждать тебя.
Взяв наконец деньги, парень сунул их в кожаный мешочек с табаком и спрятал его за голенище. Все видели, как от волнения у него дрожали пальцы. Два чувства боролись в нем: радость, оттого что учитель доверил отвезти деньги и письмо, и еще не изжитая робость перед Сапогом, который может рассердиться за то, что он, Аргачи, ездил в село с поручением этого русского человека. Раздумывать было некогда. Все алтайцы смотрели на него, будто спрашивали: поедет или не поедет? Конечно, он поедет. Пусть глядят на него и завидуют.
Заседлывая беспокойно топтавшегося коня, Аргачи вполголоса говорил:
- Я полечу быстрее ласточки. И синий ветер-удалец не догонит меня. Никому другому не доверил начальник чудесного письма, которое полетит в город по проволоке, а только мне.
Прошло совсем немного времени, не больше, чем нужно для того, чтобы выпить две чашки чаю, а он уже ехал по тракту, вздымая облачко пыли. Слева задумчиво пела густоголосая проволока, а что - разобрать нельзя.
"Деньги дал! - думал парень о Суртаеве. - А кто скажет - сколько денег? Там незнакомые люди могут обмануть, возьмут себе больше".
Ему даже перед самим собой было неловко оттого, что он не знал названия денег и не мог сосчитать, сколько их.
"Буду учиться - узнаю, в какой бумажке сколько силы, на какую можно купить пять коров, а на какую - одного тощего барана... А что я скажу хозяину?"
В руках заскрипели ременные поводья, звякнули удила, и лошадь остановилась с запрокинутой головой.
"Рассердится Большой Человек, на глаза к себе не пустит. Русский начальник осенью уедет. А я куда подамся? Можно бы на промысел, - но кто даст ружье, порох, коня?"
Аргачи потянул за повод, и лошадь охотно повернула в сторону дома.
"Хозяин скажет, сколько у меня денег".
2
После ужина Суртаев расстелил в глубине аила белый войлок, положил в изголовье маленькую подушечку в серой наволочке, заботливо врученную Макридой Ивановной, и, сняв сапоги и гимнастерку, стал укладываться спать. Возле него устраивались на ночлег ученики. По другую сторону очага, на той половине, которая в обычных аилах считается женской, прикрывшись шубой, выпятив к огню сухую грудь с опаленными волосами, лежал Байрым. За его спиной торчали одинокие стебли немятой травы. Человек пять, которым не хватило места на мужской половине, дремали, сидя у порога.
Перед завтраком кто-то вспомнил, что один из братьев Токушевых ночевал по правую сторону очага.
- Где у нас баба? Чай варит?
Байрым, сжав кулаки, выскочил на залитую солнцем лужайку:
- Кто сказал "баба"? Модоры*, вонючие барсуки? Они, а?
[Модоры - один из сеоков (родов).]
- Они со времен дедов косоротые! - задиристо крикнул Сенюш.
В тон ему ответили:
- А у Мундусов глаза тупые... Думали, что барана кладут в котел, а очутилась старая жаба.
- Мундусы, Мундусы - тысяча дураков.
- Модор - как бодливая корова, как собака, попусту лающая, как лягающаяся старая кляча...
Модоры вскочили, засучивая рукава. Против них встали стеной Мундусы, готовые к защите.
Суртаев с Чумаром в это время развешивали плакаты в большом аиле. Услышав шум, они выбежали на лужайку и с двух сторон врезались в толпу.
- Тихо! - кричал Чумар. - Садитесь на землю.
- Успокойтесь, товарищи, - требовал Суртаев. - Успокойтесь.
- Нельзя драться, - подхватил Борлай, помогая разнимать людей.
Байрыму стало стыдно, что шум вспыхнул из-за него, и он, отходя в сторонку, потянул за собой Курбаева.
Когда Мундусы, косо посматривая на людей другого рода и сторонясь их, уселись на землю, Камзаев ворчливо заметил:
- Глупые дразнилки вспомнили. А не подумали, откуда они взялись? Это баи натравливали нас друг на друга.
- Правильно говорит Чумар, - сказал Суртаев; пройдя на середину, начал разъяснять: - Там, на месте кочевий, у вас еще были сеоки, деления на кости, на различные роды. А здесь нет ни Модоров, ни Мундусов. Здесь все братья. Все - люди. И у всех - одно дело, одна дорога...
Аргачи вернулся из поездки, подпоясанный новенькой синей опояской. Расседлав коня, он, прихрамывая больше, чем всегда, боком подвинулся к кружку и сел за спиной Суртаева.
Заметив его, Филипп Иванович оборвал беседу и, повернувшись, строго спросил:
- Ты зачем ездил к Сапогу?
- Я не ездил... Я письмо возил... Вот это мне дали там.
Парень покраснел и подал посылку, завернутую в бумагу.
Суртаев сказал:
- Посылку привез - спасибо. Молодец. - А потом погрозил пальцем: Впредь уговоримся так: больше ты врать не будешь. Я знаю, ты был у бая.
Аргачи, опустив голову, покусывал сухие губы.
- Ты уехал, подпоясанный арканом. Это все помнят. Тыдыков купил тебя за синюю опояску.
Агитатор снова поднял глаза на слушателей.
- Мы с вами прокладываем тропу к хорошей жизни. Вы, бедняки и пастухи, теперь хозяева всему. И не позволяйте баям жиреть на чужом труде. Так учит нас партия большевиков.
Первая беседа была о партии. Суртаев говорил о Ленине, о борьбе с царизмом, об Октябрьской революции. Он видел по глазам слушателей, что их особенно заинтересовал рассказ о том, как была отобрана земля у помещиков и отдана крестьянам.
- И здесь землей будут владеть те, кто на ней работает, - сказал он в заключение. - Партия поможет вам оттеснить баев. Поможет во всем.
3
Филипп Иванович сидел у огня и перелистывал хрустящие страницы. Останавливался на ранних записях:
"16 июля. В минувшую ночь Аргачи будил меня раз пять, все спрашивал: "Что машинка говорит?" На лужайку выбегал по звездам проверить и, видимо, решил, что часы правильно время показывают. Оставшись в аиле один - варить обед, он, как сам мне сознался, крышку отворотил и внутрь будильника заглянув, увидел медные зубы, как бы пережевывавшие что-то. Стал их прутиком дразнить, пока не остановил. Мне пришлось целый вечер провозиться с часами. Все-таки поправил. Обрадовались. Очень удивились, что я сам часы "вылечил"..."
"18 июля. Мои предсказания оправдались: второй день льет дождь. Аргачи долго молчал, а под вечер спросил: "Посмотри на машинку - скоро ли солнечные дни придут?""
"21 июля. Байрым, которого выбрали председателем санкомиссии, каждое утро сам убирает в аилах. Я спросил: "Почему не назначаешь дежурных?" Он ответил: "Всех людей на памяти не могу удержать". Посоветовал ему составить список. Целый вечер потел мужик. Вместо имени ученика писал тавро, которым лошадей пятнают. Так велось у них: надо расписаться на бумаге - тавро ставят.
Хорошо, что со мной Чумар. Он помогает мне во всем, дает первые уроки грамоты. Но больше сам учится. На каждой беседе сидит с тетрадкой и делает записи. Это подымает мой авторитет. Слушатели начинают ценить каждое слово".
"3 августа. Дожди прошли. Установилась ясная теплая погода. Сегодня до самого вечера занимались под открытым небом. Я заметил, что многим занятия уже надоели. То и дело позевывали да потягивались. Человека четыре смотрели на меня, и в глазах их было: "Зачем ты нас держишь? Араковать когда мы будем? Лето уходит". Сенюш все время щупал свой лоб, как будто у него голова раскалывалась от боли. Устали. Даже Борлай не прочь съездить домой, араки выпить, но он чувствует, что ему не удобно говорить со мной об этом: ведь он - председатель самоуправления.
Питаемся мы с ружья. Каждый вечер отправляем наряд охотников. Утром они привозят косулю, иногда две. Все ждут своей очереди поехать на охоту. Каждому хочется блеснуть хорошей добычей".
"5 августа. Разъяснял лозунг: "Лицом к деревне". Начал издалека. Вот, дескать, раньше приезжали к вам купцы, вы их называли дружками, верили им. Брали они у вас скот задарма. Дадут трехкопеечное зеркальце - и корову берут. Теленка покупали и вас же растить заставляли, а через год угоняли уже большого быка. А теперь, говорю, Советская власть у вас строит кооперацию. Подучитесь, говорю, сами станете в кооперации работать. Разговоры пошли - без конца..."
"6 августа. Приезжал Копосов. Провел беседу о создании Советского Союза, о дружбе народов. Много говорили о смычке. Переводить было очень трудно, особенно когда он привел слова Ильича, что из России нэповской будет Россия социалистическая. Эти слова мне пришлось разъяснять почти полчаса. Кажется, растолковал всем. Чумар уверяет меня в этом".
"10 августа. Аргачи многое понял и выкинул из головы байские наветы. От упрямства не осталось и следа. Внимательно слушает беседы, от меня не отходит ни на шаг".
"12 августа. Многие о доме тоскуют. Вчера в сумерки семь человек подвели лошадей поближе, а ночью ускакали. Утром явились пьяные. Хорошо, что вернулись. С собой привезли по полному тажууру араки. А сегодня двое собираются убежать: по глазам вижу. Надо заранее поговорить с ними, помешать отъезду. Борлай хмурился: его тоже домой тянет, но крепится мужик".
"15 августа. Трое уехали и не вернулись. Я хотел за ними послать Борлая, но он сказал: "Не найти их, они аракуют". Боюсь, как бы еще некоторые не убежали".
"20 августа. В прошедшие дни не было ни одной свободной минуты. Беседовал чуть ли не с каждым курсантом наедине. Хотелось удержать всех. Это было не легко. Даже Борлай собрался домой. "Я, говорит, только на два дня". Едва уговорил его. А те трое, видимо, решили не возвращаться".
"24 августа. Только сейчас можно сказать, что курсы стали входить в колею. Мне с трудом удалось повысить интерес к учению. Сегодня кто-то упомянул о сверхъестественной силе. Я показал магнит: "Вот эту подковку люди сделали, посмотрите, какая в ней сила". Долго рассматривали, лизали, зубами пробовали. Возвращая магнит, Аргачи усмехнулся: "Тут самый сильный дух живет!..""
"25 августа. Со всеми курсантами у меня дружеские отношения: им нравится, что я живу в одном с ними аиле, общую трубку курю и т.д."
Перевернув последнюю исписанную страницу, Суртаев начал очередную запись.
4
Дверь медленно открылась. Озираясь по сторонам, Сапог перешагнул через высокий порог.
- Дьакши-дьакши-ба? - поздоровался со всеми.
На Суртаева заискивающе посмотрел мягко блестевшими глазами.
- Здравствуй, дорогой товарищ учитель!
В аиле зашелестели шубы. Это ученики Суртаева, позабыв обо всем, чему он учил, почтительно вскочили перед бывшим зайсаном. Послышался разноголосый переклик - торопливые ответы на приветствие.
Филипп Иванович с укором посмотрел на своих курсантов и отметил, что только Чумар, Борлай и Байрым продолжали сидеть на своих местах и из-под нахмуренных бровей смотрели на неожиданно вломившегося посетителя. В их глазах были ненависть к Тыдыкову и стыд за своих товарищей. Те почувствовали это и один за другим смущенно опускались на землю.
Сапог прошел вперед и сел рядом с Суртаевым.
- Новости есть у мудрого человека? - спросил он.
- Для тебя нет новостей, - твердо ответил Филипп Иванович и выжидательно посмотрел на незваного гостя.
Аргачи учтиво спросил:
- А у Большого Человека новости какие?
- Новости - в газетах, - отозвался Сапог, посматривая то на одного, то на другого. - Я газеты давно не читал. Глаза затупились. Молодой народ читает, но из-за гордости своей не хочет сказать мне, старику.
Все молчали.
- Знаете про наши книги? - шутливым тоном спросил Сапог и, улыбнувшись, начал полузабытый сказ: - Давно-давно у народа нашего были большие книги, ясные, как солнце. Зайсаны хранили их в кожаных сумах с золотыми замками. Однажды кочевали наши предки в широкую долину. В те дни прошли дожди, вздулись сердитые реки, пересекшие путь. Вода залилась на спины лошадей, хлынула в сумы. Намокли книги, слиплись листы. Старики повесили хранилища мудрости на осину, чтобы жгучее солнце выпило воду из мокрых листов, но прибежала белая корова и изжевала книги.
Он поучающе поднял палец.
- Царь держал нас в темноте. Теперь для алтайского народа делают новые книги. - Заметив, что многие косо посматривают на него и слушают настороженно, он продолжал слащаво: - В наших горах каждый отец живет в заботах о детях. Мое сердце любовью горит, когда я вижу свой народ за книгой. Заботы о вас ни днем, ни ночью не покидают меня. У вас, наверное, нет мяса? Мои пастухи пригнали вам пять быков. Ешьте.
Суртаев встал.
- Твои быки нам не нужны.
Сапог торжественно простер руку:
- Это мой скромный подарок Советской власти.
Филипп Иванович сурово, как бы превращая каждое слово в удар, проговорил:
- Советская власть в байских подарках не нуждается. - И, указав на дверь, потребовал: - Уходи отсюда, старый лисовин!
Сапог встал с важной медлительностью.
- Дьакши болзын! - вымолвил он, стараясь сохранить былое спокойствие. - До свиданья, сердитый товарищ!
Суртаев обвел взглядом своих учеников. Они сидели, задумчиво опустив головы.
У дверей Сапог приостановился и тихо, словно ни к кому не обращаясь, сказал:
- Наш народ говорит: "Задравши голову, тотчас споткнешься".
Заметив Аргачи, прятавшегося за спины товарищей, взглядом позвал его с собой. Парень нехотя вышел.
- Твой отец был умнейшим человеком, - начал Сапог за порогом аила. Когда умирал, сказал мне: "Позаботьтесь о сыне". У тебя отцовская голова, золотая. Уши твои жаждут доброго слова, которое скажем мы, старики. Слушай нас.
Аргачи долго не мог поднять глаз на своего недавнего хозяина. Тыдыков высыпал на его потную ладонь горсть серебра и важно пошагал к коновязи.
Его прислужники, одетые в истрепанные шубенки, подвели заседланного коня, заботливо подхватили хозяина под руки и помогли сесть в седло.
- Как бы мне, Николай Валентинович, опять с военным ведомством связь установить? - спросил хозяин.
- Ладно, ладно, - пробормотал Говорухин, - ты лошадок хороших на выставку приготовь. А там дело пойдет.
Он открыл портфель и достал тот же номер журнала "Спутник земледельца".
- У меня есть! - гордо сообщил Тыдыков, но журнал все-таки взял и, поставив перед собою, долго рассматривал свой портрет.
Каждая морщинка на его лице выражала довольство. Со страницы глядели такие же, как у него, глубоко спрятанные маленькие глазки.
- Когда ты, Николай Валентинович, успел меня снять?
Гость, не слушая хозяина, говорил задумчиво:
- А после выставки мы организуем коневодческое товарищество. Теперь любят такие названия - товарищества.
Хозяин рассказал, как он в девятисотом году открыл первый на Алтае маслодельный завод.
- Маслозавод ладно, а церковь зачем построил? Ты же шаманист?
- Хы! - рассмеялся Сапог, мотая головой от удовольствия. - Ты сам, Николай Валентинович, знаешь, зачем я на церковь деньги убил. Чтобы архиерей не привязывался. Дразнить собаку не хотел. Надо ему церковь - на, построил.
- А он не окрестил тебя?
- Нет. Я попам говорил: "Крестите бедных, - может, им ваш бог пришлет табуны".
- А камлаешь ты часто?
- Раза три-четыре в лето. Мне нельзя не камлать: я у всех на виду. Кама я не обижаю, он для народа - как пастух для баранов.
- Умнейший ты человек, Сапог Тыдыкович!
Они расстались далеко за полночь.
Под высоким лунным небом все еще гремели пьяные песни.
5
Николай Валентинович часто повертывался с боку на бок, то старательно укутывался с головой, будто спал под открытым небом, то порывисто сбрасывал тяжелое одеяло на ноги и, задыхаясь, открывал грудь. Но уснуть все-таки не мог. Рука устало тянулась к портсигару и спичкам. Удивительно спокойный лунный луч, несший мертвенно-бледный свет, подымал Говорухина с постели, настойчиво вел к окну с частыми переплетами тонких рам. На лужайке в сизом тумане кружились пирующие.
Говорухин открыл форточку. В комнату ворвался запах зрелых трав и сочных цветов.
- Да, да. Тут будет прекрасный ипподром! - мечтательно шептал он, попыхивая толстой папиросой. - Основные поставщики лучших лошадей для кавалерии и, главное, для горной артиллерии... Первый конный завод восточнее Урала...
Потом он мерно шагал из угла в угол.
- Это идеальный путь! Коневодческое товарищество: Тыдыков, Говорухин и еще три-четыре алтайца... А когда власть будет нашей, тогда введем акции...
Он снова подходил к окну и жадно дышал свежим воздухом.
- Мы создадим прекрасную породу лошадей, которые по выносливости превзойдут знаменитых орловцев и по резвости не уступят им. Лучшего материала в Сибири не найти. Чего стоят каким-то чудом сохранившиеся арабцы!..
Утро застало Говорухина разгуливающим по комнате. За окнами пощелкивали бичи, лаяли собаки, мычали коровы: пастухи зачем-то гнали во двор большое стадо. Неужели для того, чтобы выбрать под закол самых жирных? Неужели еще будут резать? И без того гости объелись мясом.
Поляна перед домом кипела. Яркие чегедеки то вспыхивали, то снова терялись среди желтых шуб. Шелковые шапки напоминали пестрый ковер цветов.
"Ну и старикашка! Это действительно праздник послушных ему людей!"
В сенях послышались шаги.
Вошел Сапог в широкой шубе, крытой фиолетовым китайским шелком и опушенной соболем. Спросив, хорошо ли спал гость, он пригласил его к завтраку.
- Мясо сварилось, чай вскипел... Я тороплюсь, - сказал он. - Надо раздавать коров.
Узнав, в чем дело, агроном удивленно посмотрел в глубоко запавшие глаза хозяина, сказал жестко, с укором:
- Щедрость твоя на этот раз мне кажется чрезмерной.
- Щедрость! Нет, я считать умею, - в тон ему заметил Сапог. - Мало ты, Николай Валентинович, с людьми чаю пил. А я вырос с ними и знаю, когда какое слово сказать, когда какую кость бросить.
В открытую форточку влетела новая песня - ее пели пьяные гости у жилища Анытпаса:
Аил твой
Серебром
Пусть оденется,
Огнем золота
Пусть осветится!..
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Четыре всадника остановились на мягкой лужайке у реки, развьючили лошадей, взяли арканы, топоры и отправились верхами в лиственничник. Двое рубили прямоствольные молодые деревья с крепкими развилками, подхватывали волосяными арканами и, закрепляя концы их под стременами, волокли к брошенным внизу вьюкам. Двое сдирали бурую кору с деревьев. Суртаев помогал Борлаю ставить стропила.
- Не особо хорошие будут жилища. Ну да ладно, - сказал он, - нам ненадолго.
- Ты, Филипп Иванович, будто сам в аиле родился, все знаешь, отозвался Борлай.
То, что этот человек, приехавший из города, не гнушался ими, пил чегень из деревянных чашек, первым вставал в круг, когда затевался ойын, пел старые и новые алтайские песни и не хуже любого кочевника умел поставить стропила - сблизило с ним всех, кто приехал сюда.
- Ты - как нашей кости человек... как брат, - продолжал Борлай.
- Все бедные на земле - братья. Русские, киргизы, татары, алтайцы все. Так говорил сам Ленин.
К вечеру, когда новый просторный аил был готов, стали появляться курсанты. Расседлав лошадей, они подходили к "учителю", как стали звать алтайцы кочевого агитатора, и отдавали ему тоненькие палочки, на которых он когда-то сделал зарубки по числу дней, оставшихся до начала занятий.
- Все бугорки срезал - стал сюда кочевать.
- Правильно сделал. Завтра начинаем занятия. Располагайся, товарищ. Помогай ставить аилы, - говорил Филипп Иванович и всех угощал папиросами.
Последним приехал Аргачи Чоманов, хромой, остроносый парень, отдал палочку, но на ней не была тронута ни одна зарубка.
- Большой Человек сказал, что пошлет меня вовремя.
- Это кого же ты называешь Большим Человеком?
Парень удивленно оглянулся на алтайцев, как бы спрашивая: разве можно не знать, что в сеоке Мундус один Большой Человек - Тыдыков?
- Сапог, хочешь сказать? Я больше его, смотри.
Суртаев, шутливо улыбаясь, выпрямился и строго сказал:
- Слова Сапога - не закон. Я вам говорил: "По одному бугорку в день срезать". Это, товарищ, нужно было выполнить.
- А Большой Человек говорил...
- Забудем, что говорил Сапог. Будем делать то, что я вам говорю.
Байрым, взявшись развести костер, положил угли, привезенные из дому; из своей трубки поджег трут и принялся раздувать.
Суртаев подал ему спички, но он отказался взять.
- Этот огонь я привез из своего аила, - объяснил он, показывая на трубку. - Надо разводить костер от живого огня...
- Тогда все будет хорошо, - поддержал Сенюш, припомнив одну из многих заповедей предков.
- Мы на тыловых работах разводили костры от спичек, от зажигалок, припомнил Борлай. - Худо не было.
- От какой искры разведен костер - не важно, лишь бы тепло было, сказал Суртаев. - Другой силы, как нас обогревать, огонь не имеет.
- Ты скажешь, что ни злых, ни добрых духов нет? - задиристо спросил Аргачи.
- Да, ни злых, ни добрых, - не меняя тона, ответил Суртаев.
- А кто камни бросает сверху?
- Рассказывают, что находили серебряные подковы: у Ульгеня конь расковался - они и упали, - несмело поддержал Сенюш.
Филипп Иванович рассказал о вихрях и смерчах.
Люди переглянулись. Так ли это?
- Правда, правда, - подтвердил Чумар Камзаев. - Нет никаких духов. Ни злых, ни добрых. Я знаю. - Он протянул руку за спичками: - Дайте, я разведу костер.
Отстранив Байрыма с его углями, Чумар настрогал ножом сухих щепок и поджег их. Дым метнулся в узкое отверстие.
- Вот сила! - указал рукой на горячую струю. - Бросает вверх крупные искры, оттуда они надают остывшими угольками...
Его слушали доверчиво, как своего человека. Колеблющиеся успокаивали себя: "Не мы, а Чумар нарушил обычай и потревожил духов. Если упадет беда, то на его голову. С нами худого не случится".
Вечером Чумар показал часы. Они стояли на чемодане, заменявшем Суртаеву стол. Больше всех часами заинтересовался Аргачи и долго не сводил глаз с блестящего циферблата; говорил о стрелках:
- Большая кругом бегает, будто конь на приколе, а эта шагом идет.
Дождавшись, когда Суртаев захлопнул записную книжку, Аргачи спросил его:
- Ты, наверно, все знаешь? - И несмело погладил крутые бока будильника.
- Да, знаю все.
- День пройдет, два пройдет - какая погода будет?
- Дождь. Надолго заненастит. - Филипп Иванович показал барометр. - Вот эта машинка показывает погоду за день, за два вперед.
- А я думаю: шапку снимешь - голове от жара будет больно, - рассмеялся Аргачи. И снова взглянул на часы. - Машинка скажет, когда солнце пробудится?
- Скажет: эти рога повернутся вот так.
Борлай начал рассказывать с важностью бывалого человека:
- Я в большом городе был. Далеко отсюда, три недели ехать по железной дороге. Там я видел живые дома. Красные, длинные, на колесах. Люди зайдут, а дом как загудит!.. Звенит, а сам бежит и бежит... Все в глазах мелькает.
- Я тоже видел, - сказал Чумар. - Трамваи называются. Люди в них ездят.
Филипп Иванович продолжал объяснять своим слушателям устройство часов:
- Видите, я завожу пружину. Скоро раздастся звонок. Слушайте.
- Вот что люди придумали! - восторгался Чумар, хотя для него тут не было ничего нового. - Часы время меряют, как человек длину тропы. Они сказывают, когда солнце встает, когда день умирает...
Будильник задребезжал. Суртаев приподнял его и объяснил:
- Звонок зазвенел, когда эти стрелки поравнялись.
Аргачи дольше всех сидел перед часами и следил за движением стрелок...
На следующее утро, когда на первом общем собрании выбирали самоуправление, Суртаев с нарочитой важностью сказал, что надо послать человека в Агаш с письмом, которое полетит в город по проволоке, и сосредоточенно посмотрел в глаза хромому пастуху:
- Поручим это дело, товарищи, Аргачи. Он парень молодой и расторопный.
Тот почувствовал на себе и завистливые и недоверчивые взгляды. Слегка испуганными глазами посмотрел на знакомых. Все пошло не так, как говорил Сапог. Он велел на этом сборище мешать русскому говоруну: задавать побольше вопросов. Если другие начнут одергивать - это неплохо. Поднимется шум, и никто не будет слушать приезжего. Аргачи готовился к спору и припас злые слова. И вдруг такой оборот! Агитатор, говоря тихо и душевно, обратился к нему с просьбой:
- Езжай, друг, прямо по трактовой дороге. В который дом проволока ныряет, туда и заходи. Оттуда привезешь для всех нас маленькую посылку книги! - Он неторопливо достал десяток заранее отсчитанных хрустящих рублевых бумажек и вместе с телеграммой и запиской подал парню: - Вот тебе деньги и письмо. Съезди, пожалуйста. - Затем обратился к алтайцам, сидевшим вокруг очага:
- Вы ему доверяете?
- Пусть съездит: себя покажет.
Парень мельком взглянул на протянутые ему бумажки, но не взял их. На густо покрасневшем лице застыла напряженная улыбка. Не ошибся ли Суртаев? Наверно, он хотел дать деньги кому-нибудь другому? Аргачи - не купец, наезжавший к хозяину, не многотабунный бай, чтобы иметь целую горсть денег, а простой пастух, руки которого никогда не прикасались к таким бумажкам.
- Бери, друг, и торопись, народ будет ждать тебя.
Взяв наконец деньги, парень сунул их в кожаный мешочек с табаком и спрятал его за голенище. Все видели, как от волнения у него дрожали пальцы. Два чувства боролись в нем: радость, оттого что учитель доверил отвезти деньги и письмо, и еще не изжитая робость перед Сапогом, который может рассердиться за то, что он, Аргачи, ездил в село с поручением этого русского человека. Раздумывать было некогда. Все алтайцы смотрели на него, будто спрашивали: поедет или не поедет? Конечно, он поедет. Пусть глядят на него и завидуют.
Заседлывая беспокойно топтавшегося коня, Аргачи вполголоса говорил:
- Я полечу быстрее ласточки. И синий ветер-удалец не догонит меня. Никому другому не доверил начальник чудесного письма, которое полетит в город по проволоке, а только мне.
Прошло совсем немного времени, не больше, чем нужно для того, чтобы выпить две чашки чаю, а он уже ехал по тракту, вздымая облачко пыли. Слева задумчиво пела густоголосая проволока, а что - разобрать нельзя.
"Деньги дал! - думал парень о Суртаеве. - А кто скажет - сколько денег? Там незнакомые люди могут обмануть, возьмут себе больше".
Ему даже перед самим собой было неловко оттого, что он не знал названия денег и не мог сосчитать, сколько их.
"Буду учиться - узнаю, в какой бумажке сколько силы, на какую можно купить пять коров, а на какую - одного тощего барана... А что я скажу хозяину?"
В руках заскрипели ременные поводья, звякнули удила, и лошадь остановилась с запрокинутой головой.
"Рассердится Большой Человек, на глаза к себе не пустит. Русский начальник осенью уедет. А я куда подамся? Можно бы на промысел, - но кто даст ружье, порох, коня?"
Аргачи потянул за повод, и лошадь охотно повернула в сторону дома.
"Хозяин скажет, сколько у меня денег".
2
После ужина Суртаев расстелил в глубине аила белый войлок, положил в изголовье маленькую подушечку в серой наволочке, заботливо врученную Макридой Ивановной, и, сняв сапоги и гимнастерку, стал укладываться спать. Возле него устраивались на ночлег ученики. По другую сторону очага, на той половине, которая в обычных аилах считается женской, прикрывшись шубой, выпятив к огню сухую грудь с опаленными волосами, лежал Байрым. За его спиной торчали одинокие стебли немятой травы. Человек пять, которым не хватило места на мужской половине, дремали, сидя у порога.
Перед завтраком кто-то вспомнил, что один из братьев Токушевых ночевал по правую сторону очага.
- Где у нас баба? Чай варит?
Байрым, сжав кулаки, выскочил на залитую солнцем лужайку:
- Кто сказал "баба"? Модоры*, вонючие барсуки? Они, а?
[Модоры - один из сеоков (родов).]
- Они со времен дедов косоротые! - задиристо крикнул Сенюш.
В тон ему ответили:
- А у Мундусов глаза тупые... Думали, что барана кладут в котел, а очутилась старая жаба.
- Мундусы, Мундусы - тысяча дураков.
- Модор - как бодливая корова, как собака, попусту лающая, как лягающаяся старая кляча...
Модоры вскочили, засучивая рукава. Против них встали стеной Мундусы, готовые к защите.
Суртаев с Чумаром в это время развешивали плакаты в большом аиле. Услышав шум, они выбежали на лужайку и с двух сторон врезались в толпу.
- Тихо! - кричал Чумар. - Садитесь на землю.
- Успокойтесь, товарищи, - требовал Суртаев. - Успокойтесь.
- Нельзя драться, - подхватил Борлай, помогая разнимать людей.
Байрыму стало стыдно, что шум вспыхнул из-за него, и он, отходя в сторонку, потянул за собой Курбаева.
Когда Мундусы, косо посматривая на людей другого рода и сторонясь их, уселись на землю, Камзаев ворчливо заметил:
- Глупые дразнилки вспомнили. А не подумали, откуда они взялись? Это баи натравливали нас друг на друга.
- Правильно говорит Чумар, - сказал Суртаев; пройдя на середину, начал разъяснять: - Там, на месте кочевий, у вас еще были сеоки, деления на кости, на различные роды. А здесь нет ни Модоров, ни Мундусов. Здесь все братья. Все - люди. И у всех - одно дело, одна дорога...
Аргачи вернулся из поездки, подпоясанный новенькой синей опояской. Расседлав коня, он, прихрамывая больше, чем всегда, боком подвинулся к кружку и сел за спиной Суртаева.
Заметив его, Филипп Иванович оборвал беседу и, повернувшись, строго спросил:
- Ты зачем ездил к Сапогу?
- Я не ездил... Я письмо возил... Вот это мне дали там.
Парень покраснел и подал посылку, завернутую в бумагу.
Суртаев сказал:
- Посылку привез - спасибо. Молодец. - А потом погрозил пальцем: Впредь уговоримся так: больше ты врать не будешь. Я знаю, ты был у бая.
Аргачи, опустив голову, покусывал сухие губы.
- Ты уехал, подпоясанный арканом. Это все помнят. Тыдыков купил тебя за синюю опояску.
Агитатор снова поднял глаза на слушателей.
- Мы с вами прокладываем тропу к хорошей жизни. Вы, бедняки и пастухи, теперь хозяева всему. И не позволяйте баям жиреть на чужом труде. Так учит нас партия большевиков.
Первая беседа была о партии. Суртаев говорил о Ленине, о борьбе с царизмом, об Октябрьской революции. Он видел по глазам слушателей, что их особенно заинтересовал рассказ о том, как была отобрана земля у помещиков и отдана крестьянам.
- И здесь землей будут владеть те, кто на ней работает, - сказал он в заключение. - Партия поможет вам оттеснить баев. Поможет во всем.
3
Филипп Иванович сидел у огня и перелистывал хрустящие страницы. Останавливался на ранних записях:
"16 июля. В минувшую ночь Аргачи будил меня раз пять, все спрашивал: "Что машинка говорит?" На лужайку выбегал по звездам проверить и, видимо, решил, что часы правильно время показывают. Оставшись в аиле один - варить обед, он, как сам мне сознался, крышку отворотил и внутрь будильника заглянув, увидел медные зубы, как бы пережевывавшие что-то. Стал их прутиком дразнить, пока не остановил. Мне пришлось целый вечер провозиться с часами. Все-таки поправил. Обрадовались. Очень удивились, что я сам часы "вылечил"..."
"18 июля. Мои предсказания оправдались: второй день льет дождь. Аргачи долго молчал, а под вечер спросил: "Посмотри на машинку - скоро ли солнечные дни придут?""
"21 июля. Байрым, которого выбрали председателем санкомиссии, каждое утро сам убирает в аилах. Я спросил: "Почему не назначаешь дежурных?" Он ответил: "Всех людей на памяти не могу удержать". Посоветовал ему составить список. Целый вечер потел мужик. Вместо имени ученика писал тавро, которым лошадей пятнают. Так велось у них: надо расписаться на бумаге - тавро ставят.
Хорошо, что со мной Чумар. Он помогает мне во всем, дает первые уроки грамоты. Но больше сам учится. На каждой беседе сидит с тетрадкой и делает записи. Это подымает мой авторитет. Слушатели начинают ценить каждое слово".
"3 августа. Дожди прошли. Установилась ясная теплая погода. Сегодня до самого вечера занимались под открытым небом. Я заметил, что многим занятия уже надоели. То и дело позевывали да потягивались. Человека четыре смотрели на меня, и в глазах их было: "Зачем ты нас держишь? Араковать когда мы будем? Лето уходит". Сенюш все время щупал свой лоб, как будто у него голова раскалывалась от боли. Устали. Даже Борлай не прочь съездить домой, араки выпить, но он чувствует, что ему не удобно говорить со мной об этом: ведь он - председатель самоуправления.
Питаемся мы с ружья. Каждый вечер отправляем наряд охотников. Утром они привозят косулю, иногда две. Все ждут своей очереди поехать на охоту. Каждому хочется блеснуть хорошей добычей".
"5 августа. Разъяснял лозунг: "Лицом к деревне". Начал издалека. Вот, дескать, раньше приезжали к вам купцы, вы их называли дружками, верили им. Брали они у вас скот задарма. Дадут трехкопеечное зеркальце - и корову берут. Теленка покупали и вас же растить заставляли, а через год угоняли уже большого быка. А теперь, говорю, Советская власть у вас строит кооперацию. Подучитесь, говорю, сами станете в кооперации работать. Разговоры пошли - без конца..."
"6 августа. Приезжал Копосов. Провел беседу о создании Советского Союза, о дружбе народов. Много говорили о смычке. Переводить было очень трудно, особенно когда он привел слова Ильича, что из России нэповской будет Россия социалистическая. Эти слова мне пришлось разъяснять почти полчаса. Кажется, растолковал всем. Чумар уверяет меня в этом".
"10 августа. Аргачи многое понял и выкинул из головы байские наветы. От упрямства не осталось и следа. Внимательно слушает беседы, от меня не отходит ни на шаг".
"12 августа. Многие о доме тоскуют. Вчера в сумерки семь человек подвели лошадей поближе, а ночью ускакали. Утром явились пьяные. Хорошо, что вернулись. С собой привезли по полному тажууру араки. А сегодня двое собираются убежать: по глазам вижу. Надо заранее поговорить с ними, помешать отъезду. Борлай хмурился: его тоже домой тянет, но крепится мужик".
"15 августа. Трое уехали и не вернулись. Я хотел за ними послать Борлая, но он сказал: "Не найти их, они аракуют". Боюсь, как бы еще некоторые не убежали".
"20 августа. В прошедшие дни не было ни одной свободной минуты. Беседовал чуть ли не с каждым курсантом наедине. Хотелось удержать всех. Это было не легко. Даже Борлай собрался домой. "Я, говорит, только на два дня". Едва уговорил его. А те трое, видимо, решили не возвращаться".
"24 августа. Только сейчас можно сказать, что курсы стали входить в колею. Мне с трудом удалось повысить интерес к учению. Сегодня кто-то упомянул о сверхъестественной силе. Я показал магнит: "Вот эту подковку люди сделали, посмотрите, какая в ней сила". Долго рассматривали, лизали, зубами пробовали. Возвращая магнит, Аргачи усмехнулся: "Тут самый сильный дух живет!..""
"25 августа. Со всеми курсантами у меня дружеские отношения: им нравится, что я живу в одном с ними аиле, общую трубку курю и т.д."
Перевернув последнюю исписанную страницу, Суртаев начал очередную запись.
4
Дверь медленно открылась. Озираясь по сторонам, Сапог перешагнул через высокий порог.
- Дьакши-дьакши-ба? - поздоровался со всеми.
На Суртаева заискивающе посмотрел мягко блестевшими глазами.
- Здравствуй, дорогой товарищ учитель!
В аиле зашелестели шубы. Это ученики Суртаева, позабыв обо всем, чему он учил, почтительно вскочили перед бывшим зайсаном. Послышался разноголосый переклик - торопливые ответы на приветствие.
Филипп Иванович с укором посмотрел на своих курсантов и отметил, что только Чумар, Борлай и Байрым продолжали сидеть на своих местах и из-под нахмуренных бровей смотрели на неожиданно вломившегося посетителя. В их глазах были ненависть к Тыдыкову и стыд за своих товарищей. Те почувствовали это и один за другим смущенно опускались на землю.
Сапог прошел вперед и сел рядом с Суртаевым.
- Новости есть у мудрого человека? - спросил он.
- Для тебя нет новостей, - твердо ответил Филипп Иванович и выжидательно посмотрел на незваного гостя.
Аргачи учтиво спросил:
- А у Большого Человека новости какие?
- Новости - в газетах, - отозвался Сапог, посматривая то на одного, то на другого. - Я газеты давно не читал. Глаза затупились. Молодой народ читает, но из-за гордости своей не хочет сказать мне, старику.
Все молчали.
- Знаете про наши книги? - шутливым тоном спросил Сапог и, улыбнувшись, начал полузабытый сказ: - Давно-давно у народа нашего были большие книги, ясные, как солнце. Зайсаны хранили их в кожаных сумах с золотыми замками. Однажды кочевали наши предки в широкую долину. В те дни прошли дожди, вздулись сердитые реки, пересекшие путь. Вода залилась на спины лошадей, хлынула в сумы. Намокли книги, слиплись листы. Старики повесили хранилища мудрости на осину, чтобы жгучее солнце выпило воду из мокрых листов, но прибежала белая корова и изжевала книги.
Он поучающе поднял палец.
- Царь держал нас в темноте. Теперь для алтайского народа делают новые книги. - Заметив, что многие косо посматривают на него и слушают настороженно, он продолжал слащаво: - В наших горах каждый отец живет в заботах о детях. Мое сердце любовью горит, когда я вижу свой народ за книгой. Заботы о вас ни днем, ни ночью не покидают меня. У вас, наверное, нет мяса? Мои пастухи пригнали вам пять быков. Ешьте.
Суртаев встал.
- Твои быки нам не нужны.
Сапог торжественно простер руку:
- Это мой скромный подарок Советской власти.
Филипп Иванович сурово, как бы превращая каждое слово в удар, проговорил:
- Советская власть в байских подарках не нуждается. - И, указав на дверь, потребовал: - Уходи отсюда, старый лисовин!
Сапог встал с важной медлительностью.
- Дьакши болзын! - вымолвил он, стараясь сохранить былое спокойствие. - До свиданья, сердитый товарищ!
Суртаев обвел взглядом своих учеников. Они сидели, задумчиво опустив головы.
У дверей Сапог приостановился и тихо, словно ни к кому не обращаясь, сказал:
- Наш народ говорит: "Задравши голову, тотчас споткнешься".
Заметив Аргачи, прятавшегося за спины товарищей, взглядом позвал его с собой. Парень нехотя вышел.
- Твой отец был умнейшим человеком, - начал Сапог за порогом аила. Когда умирал, сказал мне: "Позаботьтесь о сыне". У тебя отцовская голова, золотая. Уши твои жаждут доброго слова, которое скажем мы, старики. Слушай нас.
Аргачи долго не мог поднять глаз на своего недавнего хозяина. Тыдыков высыпал на его потную ладонь горсть серебра и важно пошагал к коновязи.
Его прислужники, одетые в истрепанные шубенки, подвели заседланного коня, заботливо подхватили хозяина под руки и помогли сесть в седло.