Страница:
Пусть утвердится на берегу быстрой реки,
Жизнь твоя
Пусть течет у огней, богатых углями.
Будь сильным, как горная река.
Пятерым не давайся, шестерых побеждай!
Хозяин поднес Тюхтеню вторую чашку араки. Старик выпил с прежней жадностью и, глядя на отца новорожденного, спел:
Пусть шубу его оближет скот!
Пусть подол одежды его обтопчут дети!
Пусть живет он, подобно лиственнице, столетья!
Пусть белоснежные зубы его никогда
Не почернеют!
Тюхтень ждал, что ему подадут еще, но хозяин взял седло и пошел из аила. Старик вышел вслед за ним и направился к коновязи, где висел старый чайник.
Борлай поехал в Агаш. Он спешил записать сына в книгу, спешил купить самого лучшего сатина мальчику на рубашку и шелковых ниток на кисть к новой шапке Карамчи.
5
Тюхтень долго бил палкой по старому чайнику. Мужчины приподымали двери аилов, чтобы посмотреть, кто звонит, и снова садились к очагам курить трубки, пить араку. Пришлось старику обойти селение. Везде его встречали вопросами:
- А где Борлай? Уехал? Хорошо. И мы отдохнем сегодня!
- Сказал, чтоб мы собрали всех на покос. Поедем, - настаивал Тюхтень.
В одном аиле ему ответили:
- Он будет ездить подарки бабе покупать, а мы - косить? Не согласны.
Бабинас, собираясь в соседнее урочище араковать, отмахнулся:
- Успеем накосить. Лето еще все впереди.
Байрым в этот день был занят в сельсовете. Чумар - в потребобществе. Из коммунистов на сенокос поехали только Сенюш и Айдаш.
Они косили до полудня, а потом Утишка принялся ворчать, перечисляя всех отсутствующих:
- Работать их нет, а сено делить все придут.
- Добром не разделить, - вздыхал Тюхтень.
- Будем записывать, кто сколько дней косил, - предложил Сенюш.
- Записывай, коли охота. Но не забудь, что человек человеку рознь; я в полдня выкошу больше, чем Тюхтень в пять дней.
- Какое же это будет товарищество, если считать, кто сколько сделал? скрипел Тюхтень. - В товариществе все друг другу помогают: каждый работает столько, сколько у него силы, а делить - поровну.
- Нет, считать нужно, - поддержал Сенюша Айдаш.
- Ты считай, а нам пора отдохнуть, - заявил Утишка и направился домой.
Возвращаясь из Агаша, Борлай заехал на покос, но косцов не застал. Он прошел по всему лугу. Сено под ногами шумело. Перевернул валок. Снизу такое же сухое, как и сверху.
- Пора стога делать.
Бросив лошадь нерасседланной у своего аила, он пошел к Сенюшу, разбудил его:
- Почему не на покосе?
- Отдыхают люди, - объяснил Сенюш. - Говорят, что сено косить можно осенью, а сейчас пора араковать.
Борлай и сам был не прочь поараковать дней пяток. Освободился бы от заботы. Ездил бы от аила к аилу да распевал песни. И везде его угощали бы теплой аракой. Но сенокос нельзя бросить. Государство землю отдало товариществу, доверило, и это доверие надо оправдать, иначе опять жизнь повернет на старую тропу, опять зависимость от Сапога, бедность, полуголодное прозябание. А что скажут в аймачном комитете партии, если покос останется неубранным? И Борлай позвал Сенюша:
- Пойдем собирать народ!
6
Борлаю хотелось в этом же году видеть луг изменившимся: вместо толгоков - копны, вместо лиственниц с сеном - стройные стога, как на покосах агашских крестьян. Он решил, что надо срубить на лугу лиственницы: пни красноречиво скажут, что нет возврата к старому. Ему казалось, что это еще ярче подчеркнет разницу между прежним владельцем луга и товариществом.
Утишка втыкал березовые вилы-троерожки в сухое сено и, прижимая правой ногой заостренный черенок к земле, поднимал огромный пласт. Рога вил не были погнуты, и потому часто пласты вываливались. Сухое сено падало на потные плечи, щекотало голую спину и проникало за кожаные штаны. Утишка ругался, утирал ладонью пот и еще глубже запускал вилы в копны сена.
Борлай принимал сено голыми руками и разбрасывал по стогу, натаптывая середину, выкладывая края. Сверху был виден весь луг. Вблизи от стога две женщины гребли сено одними граблями, сделанными из сырой березы. Навстречу им другие женщины такими же тяжелыми и большими граблями катили клубок сена. Дальше работало еще несколько пар. Помня наказ Борлая грести чище, женщины нажимали на грабли, - сырые зубья не выдерживали и часто ломались. Когда оставалось два-три зуба, женщины кричали Айдашу: "Чини!" Ремонт граблей стал его постоянным занятием в первый же день сеноуборки. К светло-зеленым валам подъезжал мальчик на коне; к седлу были прикреплены арканы, за арканами волочились во всем своем летнем наряде березки, на которые мужчины вилами накладывали сено. Когда на волокушах вырастала большая копна, они арканами привязывали ее к комлям березок, и мальчик ехал к стогу.
В конце луга сено складывали в копны. Еще дальше лежали зеленые валки, а возле самого леса густая трава кланялась косцам. Люди ли все это сделали?!
"Похоже, что вихрь налетел на луг, сырую траву повалил, а сухую собрал в копны. Вот как быстро идет работа! А если бы поделили луг на участки, простояла бы трава до снега и ни у кого не было бы ни одного стога сена".
Задумавшись, Токушев не успел подхватить пласт.
- Не роняй! - крикнул Утишка. - Не спи на стогу!
- Ты сам не спи. Подавай быстрее.
Начав вершить стог, Борлай натоптал сено в середину и вскоре почувствовал себя как бы на высокой болотной кочке: повернешься неосторожно - свалишься. Он попросил палку и, опираясь на нее, продолжал одной рукой принимать клочки сена, чтобы сделать стог острым, неуязвимым для осенних дождей.
Когда он крикнул: "Довольно!", Утишка, обходя вокруг стога, подал ему одну за другой четыре березки.
Борлай связал их вершинками.
- Один стог сметали! К вечеру второй сделаем.
Он ощущал в себе такую же безграничную радость, как в детстве, когда в первый раз поднялся на вершину голой сопки и с высоты ее увидел всю долину.
Но мало стог сметать - надо с него спуститься. Оказалось, что это не так-то просто. На какую бы сторону Борлай ни пытался опустить ногу, верхушка стога гнулась, как тонкая березка под ветром. Опереться было не на что. Борлай лег на спину и покатился, утопая в сене. Огромные пласты упали на землю раньше, чем он. Свалившаяся верхушка придавила его, как большая копна.
Айдаш бежал к стогу и кричал:
- Надо было спустить его на аркане! Я видел, русские так делают.
Борлай выполз из-под сена и обошел вокруг стога, недовольно тряся головой. Стог не удался: всюду виднелись бугры и впадины, верхушка походила на разрытый курган.
Утишка шел за Борлаем.
- Я говорил, что надо зарод метать. Начали бы от лиственницы - никогда бы не упал.
- А бока зарода были бы такими же. Дождь пойдет - промочит.
Токушев подумал о Копосове. Скоро Федор Семенович приедет посмотреть на их работу, порадоваться достижениям. А где они? Разве можно показывать такой стог? Стыдно.
Однажды у Борлая уже была мысль - пригласить русского мужика, который мог бы научить всему, но тогда он сам себя заверил: "Дело нехитрое научимся".
Теперь он увидел, что много сил и времени у них теряется напрасно.
"А весна придет - надо землю пахать. Это еще сложнее, - подумал Борлай. - Надо обязательно позвать русского человека".
Утишка подошел с тажууром и тронул за плечо:
- Выпьем по одному чочою. Мы заработали.
- Нет, мы еще не заработали. Нам еще надо многому учиться.
Морщины озабоченности на лбу Борлая сделались глубже, и он повернулся к Айдашу:
- Давай аркан! - Размахнувшись, перекинул аркан через стог. - Держи с той стороны. Полезу снова стог вершить.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Спустившись с гор в село, где пахло свежим хлебом и вареным мясом, Яманай впервые остро почувствовала, что она голодна. Повернула к реке и долго пила, зачерпывая воду пригоршнями. На короткое время она погасила приступ голода. Верила, что скоро отыщет Ярманку; сдерживая слезы, расскажет обо всех своих мучениях, и он простит ее. Все старое, нехорошее забудется навсегда. Он покормит ее русскими калачами и укроет от недобрых людей. А утром он поведет ее туда, куда ходит сам, и скажет, что Яманай его жена и хочет учиться вместе с ним. Ей дадут книгу. Не успеет умереть луна, а она уже научится читать...
Яманай несколько раз прошла по улицам села, заглядывала в окна домов, заходила в учреждения, но нигде не видела знакомого лица. На улице остановила молодого алтайца с газетами.
- Где Ярманка живет? - Увидев изумленный взгляд, добавила: - Токушев.
- Не знаю. Он кто такой?
- Он учится.
- Теперь многие учатся. Чему Токушев учится?
- Книги читать. - Яманай удивленно посмотрела на парня и пояснила: Советской власти учится... Где они живут?
- Кто? Курсанты? Школьники? Все домой уехали. Вернутся только осенью.
У каждого встречного алтайца она спрашивала про Ярманку, но - странное дело - никто не знал его. Неужели он в другом селе? А может быть, в городе?
Она присматривалась к домам: где бы ей попросить хлеба?
"У этих дом большой: не дадут. Эти тоже богатые".
Постучала в дверь пятистенной избы. На крыльцо выскочила старуха в кержацком кокошнике, с ухватом в руках.
- Ты что тут, язва, прости господи, торкаешься?
- Калаш бар? - робко спросила алтайка.
- Калач, калач... Напекли тут про вас, некрестей, калачей!
Старуха стукнула ухватом о пол и, возвысив визгливый голос, закричала:
- Проваливай отсюда!
Яманай пятилась к воротам. Старуха наступала на нее.
- Ономедни банный ковшик потерялся... Вот ека же косоглаза приходила... Кому же боле? Она украла. Не будет же крещеный человек банный ковшик воровать.
Алтайка пошла разыскивать "самых больших начальников". Они все знают и скажут ей, где Ярманка. Может быть, хлеба дадут. Опасливо поднималась на второй этаж, задерживаясь на каждой ступеньке. Если бы до нее донесся чей-либо грубый голос, она опрометью бросилась бы вниз. В первой комнате спросила парня, который складывал пакеты в сумку, не знает ли он Ярманку. Парень удивленно посмотрел на нее и указал на дверь:
- Вон иди туда.
Яманай осторожно приоткрыла скрипучую дверь, просунула голову в маленькую комнату. Наверно, здесь сидит Ярманка. Сейчас она увидит его! Он обрадуется и бросится ей навстречу... Но Яманай услышала женский голос:
- Заходи, заходи... Не бойся.
За столом сидела алтайка с приветливым полным лицом и непокрытой головой, курила не из трубки, а из бумажной палочки, как тот русский с золотыми зубами, что приезжал к Сапогу. Это, как Яманай узнала позднее, была работница аймачного комитета партии Анна Тордокова, выросшая в русском селе.
Яманай остановилась на пороге - никогда она не видела, чтобы алтайские женщины стригли волосы и носили такие платья, с открытой грудью, подумала: "Как ей не холодно! Да и неловко... Сюда, наверно, мужчины заходят?"
Тордокова, окинув посетительницу озабоченным взглядом, указала на стул по другую сторону стола:
- Садись.
Видя нерешительность посетительницы, она подошла к ней, подхватила под руку и, заботливо усадив на стул, открыла перед ней яркую коробочку с бумажными палочками:
- Бери.
Яманай подняла руки, будто для того, чтобы оттолкнуть что-то непонятное и опасное.
- Не куришь? - удивилась Тордокова. - Хорошо... Ну, рассказывай про жизнь.
Яманай растроганно и удивленно смотрела на ласковую алтайку.
- О своем несчастье рассказывай. Муж побил? Отец с матерью обидели?
- А ты как знаешь?
Слезы хлынули ручьями, и Яманай, захлебываясь, рассказала обо всем, умолчала лишь о непогодливой ночи в доме Сапога Тыдыкова.
- Ну ладно... - задумчиво заключила Тордокова, побарабанила пальцами по столу. - Учиться хочешь?
Глаза Яманай вспыхнули радостью, на щеках высохли слезы.
...Она шла за приветливой женщиной к бывшему поповскому дому. Это был самый нарядный дом в Агаше. Стены обшиты тесом, выкрашенным в полоску голубое с белым, большие окна обрамлены резными наличниками, широкое крыльцо походило на паперть. Поп в гражданскую войну отступил с белогвардейцами, и его дом перешел в общественное пользование. Теперь над высоким крыльцом висела маленькая вывеска: "Дом алтайки".
На пороге их встретила дородная русская женщина в белом платочке; подол ее в нескольких местах был подоткнут под пояс, и широкая юбка лежала на бедрах пузырями, рука сжимала тряпку - она вышла мыть крыльцо.
- Как дела идут, Макрида Ивановна? Ничего? Все в порядке? А заведующая здесь? - осведомилась Тордокова.
- Обедать ушла. А вы новенькую привели?
Умные и доверчивые глаза молодой алтайки понравились Макриде Ивановне.
- У меня как раз банька поспела, - сказала она, - сейчас я с новенькой большую-то грязь собью.
- Ты сначала покорми ее.
- Сейчас, Анна Тордоковна, сейчас. Пшенная каша осталась от обеда, молоко найдется.
Макрида Ивановна бросила тряпку в ведро с водой, вытерла руки и похлопала Яманай по спине:
- Пойдем, милочка моя. - И оглянулась на ее провожатую: - Да она понимает ли по-русски хоть что-нибудь?
- Не беспокойся, быстро научится.
- Мы начнем как-нибудь одна от другой слова перенимать: она от меня русские, а я от нее алтайские. Пойдет дело!
Они вошли в кухню. Макрида Ивановна покрыла стол зеленой клеенкой, нарезала белого мягкого хлеба, наложила полную тарелку каши, налила кружку молока и сама села против Яманай.
- Что-то плохо ест, сердешная! Видно, каша не глянется, - беспокоилась Макрида Ивановна.
- У нее было большое несчастье, - сказала Тордокова.
- Да что ты говоришь? Какое же? Поди, мужик изгалялся?
Когда Тордокова коротко рассказала про Яманай, Макрида Ивановна почувствовала к молодой алтайке глубокую жалость.
Она достала чистое белье, новое платье и душистое мыло. Тордокова по-алтайски сказала Яманай, чтобы она шла за этой заботливой женщиной и выполняла все требования и советы.
В предбаннике Макрида Ивановна потрясла перед алтайкой ковшом и сказала:
- Ковш. Ну, говори смелее: ко-овш. Вот, хорошо вымолвила. Дьакши. Ковш. Алтай кижи как будет?
- Суску, - ответила Яманай и улыбнулась, радуясь тому, что поняла русскую женщину, потом показала на воду: - Алтай - су. Русска?..
Продолжая разговор, Макрида Ивановна хотела помочь алтайке раздеться, но та стыдливо запахнулась: с малых лет говорили ей, что тело честной женщины никто не должен видеть, кроме мужа.
- Что ты, милочка моя, надо раздеться! - приговаривала Макрида Ивановна, тихонько разнимая ее руки. - Помоемся. Будешь ты у меня беленькая да свеженькая, как огурчик.
Яманай покорно опустила плечи, готовая на все, но когда Макрида Ивановна предложила ей снять штаны из тонкой косульей кожи, она закричала, схватившись за голову:
- Худо будет!
- Ежели ты с таким норовом, то уходи от нас! Вон дверь! - настойчиво крикнула Макрида Ивановна, верившая в свою близкую победу. - Ну, что стоишь? Иди!
Уронив голову на грудь, Яманай нащупывала завязки. Оставшись голой, она прижала руки к животу и повернулась лицом в угол.
Макрида Ивановна посмотрела на одежду алтайки и вскрикнула:
- Ой, батюшки, страсть сколько их! Да как же они тебя, миленькая, не заели? Придется все спалить в печке. Ну, ничего. Наденешь мое - поубавим да подошьем, где надо. А за ночь я сошью тебе все новенькое. - Она подошла к алтайке и стала расплетать косы. - Зубами не раздерешь. Скатала, родименькая, вроде кошмы. Не миновать стричь. - Взяла ножницы и показала, что обстрижет косы. - Согласна?
Яманай подумала, что будет походить на добрую и заботливую Анну Тордоковну, и качнула головой.
Отхватив косы, Макрида Ивановна бросила их в угол.
После бани она привела Яманай в большую комнату, где стояли топчаны с матрацами, подушками и шерстяными одеялами. На полу сидели алтайки. Среди них преобладали девушки. Но были даже старухи, услышавшие, что в Доме алтайки кормят бесплатно. Их приняли, потому что долгое время не могли собрать нужного количества курсанток. Были здесь безлошадные и бесстадные вдовы, приехавшие вместе со своими детьми. Многие из них так и не расстались с истрепанными чегедеками и уступили только одному суровому требованию Макриды Ивановны - в комнате сидели без шапок.
Увидев одних женщин, Яманай спросила с отчаянием в голосе:
- А Ярманки нет?
- О ярмарке спрашиваешь? - Макрида Ивановна опять похлопала ее по спине. - Осенью у нас ярмарка собирается, а базары - каждую неделю, по воскресеньям.
Яманай ничего не поняла, расспрашивать больше не стала и, не разуваясь, легла на отведенный для нее топчан. Макрида Ивановна сама сдернула с нее сапоги, строго сказала всем:
- В сапогах не смейте ложиться на топчаны.
Больше жестами, чем словами, передала им, чтобы они не лезли к Яманай с расспросами.
- Пусть бабочка отдохнет спокойно.
2
На рассвете Макрида Ивановна вместе с переводчицей, щуплой девушкой-алтайкой, выросшей в русской семье, зашла в комнату курсанток.
Алтайки уже проснулись и одна за другой выходили в сад, где стоял длинный цинковый умывальник: набирали воду в пригоршни и плескали на заспанные лица.
- С мылом мойтесь, хорошенько. Мыльце серо, да моет бело. Вот так, потирайте руками.
Потом она вела их на кухню, показывала, как выкатывать пшеничные калачи. Учила орудовать кочергой, сосновым помелом, деревянной лопатой.
Завтракали в просторной комнате. На столах лежали горячие калачи, еще не утратившие печного запаха, и зарумянившиеся шаньги со сметаной.
В это время обычно приходила учительница. Алтайки шли в класс и, кряхтя, втискивались в тесные парты. Девушка писала мелом на доске, а старухи, покуривая трубки, смотрели, как подымается дым к потолку; молодые учились охотно. Потом начиналось самое интересное. Макрида Ивановна выдвигала в зал блестящую машину на чугунных ногах с крошечными колесиками, приносила кусок ситца, железный метр, большие ножницы, какими в деревнях стригут баранов, и предлагала снимать чегедеки. Она кроила юбки и кофты, затем усаживала одну из алтаек на стул:
- Ногой качай. Вот так, так...
Руки алтаек тянулись к машинке, гладили, шутливо придерживали катушки.
- Хорошая машина! Шьет лучше человека, - улыбалась молодая женщина; потрогав блестящую пластинку, рассмеялась: - Светлолобая, гладкая!
Впервые сбросив чегедеки и нарядившись в юбки, молодые алтайки прохаживались по дому, высоко подымая ноги, подергивали облегченными плечами и смущенно краснели.
Когда мимо окон проезжал алтаец, женщины в платьях отскакивали в глубь комнаты.
Пожилые долго не соглашались менять старую одежду на новую; вечерами, оставшись без присмотра, снова надевали просмоленные дымом и насквозь пропыленные чегедеки.
Каждый день мыли некрашеный пол. Макрида Ивановна посыпала его песком, одной ногой вставала на бересту и терла широкие половицы.
Обычно она вымывала больше, чем все ее ученицы, считавшие мытье полов самым неприятным и ненужным занятием. В сумерки она спрашивала:
- Кто сегодня в баньку собирается? Какая бабочка хочет чистой ходить?
В бане плескался девичий хохот. Алтайки мылись из широких корыт, подымая тучи брызг до потолка, баламутили воду, опускали головы в кадку со щелоком и потом хвастались мягкими волосами.
3
Вскоре Макрида Ивановна подружилась с "новенькой", научила ее многим домашним работам, сшила ей голубую кофту с "грибами" на плечах и широкую коричневую юбку с оборками. Переводчицу не раз просила перевести:
- За то я тебя люблю, милая моя, что из тебя выйдет бабочка-чистотка.
Однажды вечером они сидели на верхней ступеньке крыльца. Яманай задумчиво смотрела на оранжевые груды облаков и на курящиеся вершины гор. Макрида Ивановна обняла ее и в такт своим словам похлопывала по плечу, голос ее был тих и плавен:
- Жизнь прожить, милочка моя, - не поле перейти. И не одна ты зачерпнула полные пригоршни из горючего ключа. Твое дело молодое, может, и на гладкую дорожку выберешься. Так оно и случится. В твои годы унывать не следует. А вот я все молодые годы промаялась. С малых лет, Яманаюшка, жизнь была безрадостной. Так по кочкарнику и шла. Даже ключевая вода мне казалась горькими слезами. - Она провела широкой и жесткой ладонью по сухим губам, как бы стирая пререгоревшую боль. - Только с новым мужем жизнь наладилась, тут война началась. И пошли мы счастье свое защищать. Муженек мой все годы в отряде воевал, а я при госпитале работала, помогала раненых выхаживать...
Вспомнив, что алтайка все еще плохо понимает по-русски, она стала пересыпать речь алтайскими словами.
Неугомонные руки ее, зардевшееся лицо и вспыхивавшие то радостью, то гневом глаза передавали алтайке многое. Макрида Ивановна почувствовала, что Яманай понимает ее, и продолжала с большой задушевностью:
- Сын был от сизого сокола. Такой пухленький да красивенький - дьакши уул. Не сберегла, проклятая оспа унесла. Другого родить хотелось, да мужа вскорости убили. А теперь уже и думать нечего...
Долина наполнилась тенями гор. В облачных просветах зажглись задумчивые звезды. От реки несло прохладой, с крутых склонов катился тонкий запах березового листа, нежной хвои лиственниц. Макрида Ивановна, вздохнув всей грудью, быстро встала. Хотя думы о сыне все еще волновали ее, она почувствовала облегчение от того, что высказала наболевшее:
- Пойдем-ка, милочка моя, пора и нам укладываться на покой.
Яманай послушно шла за ней. Она хотела сказать, что для нее ребенок, похожий на Ярманку, был бы бесконечным счастьем, но не знала, как это выразить. Макрида Ивановна, будто поняв ее мысли, сказала, с трудом подбирая алтайские слова:
- Ты молоденькая. У тебя и сын будет, может, еще не один... Найдешь своего соколика... Как его звать? Ярманка?
Яманай побежала в полутемную комнату и бросилась ничком на топчан. Платок свалился с ее головы и упал на пол. Плечи вздрагивали.
На топчанах зашевелились шерстяные одеяла. Алтайки вскакивали и, стуча сапогами, бежали к Яманай. Молодые спрашивали, кто ее обидел, пожилые охали и попутно жаловались на злосчастную женскую судьбу.
Широкая и теплая рука осторожно погладила голову Яманай. Никто никогда не гладил ее так тепло. Она помнила, что к ее волосам ласково прикасались только пальцы Ярманки, теплые, как лучи летнего солнышка. Она приподнялась на постели, провела рукой по мокрому лицу и, смущенно глядя на Макриду Ивановну, поблагодарила ее одними глазами.
- Ну вот, личико твое и посветлело. Нам ли с тобой горевать! Мы еще успеем хорошо пожить! Верно, верно, милочка моя, - сказала Макрида Ивановна изменившимся голосом и вышла в соседнюю комнату.
То, что она сказала Яманай, растрогало ее самое. Она подумала о том, что жизнь ее идет на ущерб, начинают блекнуть щеки, вокруг глаз собираются лучами мелкие морщинки, еще семь-восемь лет - и из-под платка покажутся седые волосы, - ей ли ждать счастливых дней! И желанного сына, который босыми ножонками топотал бы по комнате и звенел, как лесной ручеек: "Мама, мамка!" - у нее не будет.
Макрида Ивановна не могла уснуть в эту ночь: ей было душно в просторной комнате. Она открыла окно, но из-за села, где зажгли сухой навоз, пахнуло едким дымом.
"В таком дыму моя молодость прошла".
Она захлопнула окно, подмесила квашню и вышла на крыльцо. Там сидела, обхватив голову руками, пока не запели петухи.
4
Отцветали на Алтае летние голубые дни, рассыпаясь золотистым пеплом сумерек. Макрида Ивановна не замечала, как пролетали недели, и удивилась, узнав о последнем дне курсов.
Горы стояли в пышном наряде: на вершинах - белые папахи снега, на каменных плечах - пестрые халаты из оранжевой хвои лиственниц, золотистых берез, багровых осин и темно-зеленых кедров.
- Вот и лето прошло. И жизнь вот так же катится: расцветет человек таким осенним цветом, а потом вдруг сломится, и старость запорошит его сединой.
Жаль было расставаться с алтайками: она чувствовала себя на своем месте. Большую радость доставляло видеть, как вчерашние обитательницы аилов постигали несложную мудрость шитья, привыкали поддерживать жилище в чистоте.
На закрытие курсов пришли все ответственные аймачные работники. Анна Тордокова долго жала руку Макриде Ивановне.
- Довольна? Алтайки понравились?
- Да, хорошие женщины. Жалко уходить, так бы тут и осталась.
- Нынче будет еще один набор.
- Вот хорошо-то! - отозвалась Макрида Ивановна и, наклонившись к ней, шепнула: - Я хотела с вами поговорить... Нельзя ли на какое-нибудь место приткнуть эту... Яманай... Некуда ей деваться...
- Придумаем что-нибудь.
Яманай оглянулась на них. Лицо ее опять приобрело былое спокойствие: зарумянились щеки, глаза налились здоровым блеском. Теперь она не боялась за свое будущее: много узнала, многому научилась и легко найдет себе работу.
Последний вечер Яманай вышла в сад. Под ногами тихо шуршали первые опавшие листья. Дул легкий ветерок. Лунные блики прыгали по земле, как зайчата. Вдруг ей показалось, что невысокий человек скрылся за лиственницей. Лес раздвинулся - вот она, лунная поляна. Где-то за деревом журчит ручеек. А может быть, это парень играет на комусе?
Яманай спокойно думала о времени. Каждому человеку оно несет разные дары: Чаных - седину и дряхлость, желтые пеньки зубов; Ярманке возмужалость и чистый ум, и ей самой - зрелую женственность и тоску по дням юности.
- Нет, у меня еще будет радость в жизни, - прошептала она. - Будет.
Она верила, что Ярманка скоро вернется в родные горы. Тогда, в один из вечеров, перед ним вот так же расступится лес, показывая лунную поляну, и каждый ручеек будет звенеть, как голос той, которую он любил.
Жизнь твоя
Пусть течет у огней, богатых углями.
Будь сильным, как горная река.
Пятерым не давайся, шестерых побеждай!
Хозяин поднес Тюхтеню вторую чашку араки. Старик выпил с прежней жадностью и, глядя на отца новорожденного, спел:
Пусть шубу его оближет скот!
Пусть подол одежды его обтопчут дети!
Пусть живет он, подобно лиственнице, столетья!
Пусть белоснежные зубы его никогда
Не почернеют!
Тюхтень ждал, что ему подадут еще, но хозяин взял седло и пошел из аила. Старик вышел вслед за ним и направился к коновязи, где висел старый чайник.
Борлай поехал в Агаш. Он спешил записать сына в книгу, спешил купить самого лучшего сатина мальчику на рубашку и шелковых ниток на кисть к новой шапке Карамчи.
5
Тюхтень долго бил палкой по старому чайнику. Мужчины приподымали двери аилов, чтобы посмотреть, кто звонит, и снова садились к очагам курить трубки, пить араку. Пришлось старику обойти селение. Везде его встречали вопросами:
- А где Борлай? Уехал? Хорошо. И мы отдохнем сегодня!
- Сказал, чтоб мы собрали всех на покос. Поедем, - настаивал Тюхтень.
В одном аиле ему ответили:
- Он будет ездить подарки бабе покупать, а мы - косить? Не согласны.
Бабинас, собираясь в соседнее урочище араковать, отмахнулся:
- Успеем накосить. Лето еще все впереди.
Байрым в этот день был занят в сельсовете. Чумар - в потребобществе. Из коммунистов на сенокос поехали только Сенюш и Айдаш.
Они косили до полудня, а потом Утишка принялся ворчать, перечисляя всех отсутствующих:
- Работать их нет, а сено делить все придут.
- Добром не разделить, - вздыхал Тюхтень.
- Будем записывать, кто сколько дней косил, - предложил Сенюш.
- Записывай, коли охота. Но не забудь, что человек человеку рознь; я в полдня выкошу больше, чем Тюхтень в пять дней.
- Какое же это будет товарищество, если считать, кто сколько сделал? скрипел Тюхтень. - В товариществе все друг другу помогают: каждый работает столько, сколько у него силы, а делить - поровну.
- Нет, считать нужно, - поддержал Сенюша Айдаш.
- Ты считай, а нам пора отдохнуть, - заявил Утишка и направился домой.
Возвращаясь из Агаша, Борлай заехал на покос, но косцов не застал. Он прошел по всему лугу. Сено под ногами шумело. Перевернул валок. Снизу такое же сухое, как и сверху.
- Пора стога делать.
Бросив лошадь нерасседланной у своего аила, он пошел к Сенюшу, разбудил его:
- Почему не на покосе?
- Отдыхают люди, - объяснил Сенюш. - Говорят, что сено косить можно осенью, а сейчас пора араковать.
Борлай и сам был не прочь поараковать дней пяток. Освободился бы от заботы. Ездил бы от аила к аилу да распевал песни. И везде его угощали бы теплой аракой. Но сенокос нельзя бросить. Государство землю отдало товариществу, доверило, и это доверие надо оправдать, иначе опять жизнь повернет на старую тропу, опять зависимость от Сапога, бедность, полуголодное прозябание. А что скажут в аймачном комитете партии, если покос останется неубранным? И Борлай позвал Сенюша:
- Пойдем собирать народ!
6
Борлаю хотелось в этом же году видеть луг изменившимся: вместо толгоков - копны, вместо лиственниц с сеном - стройные стога, как на покосах агашских крестьян. Он решил, что надо срубить на лугу лиственницы: пни красноречиво скажут, что нет возврата к старому. Ему казалось, что это еще ярче подчеркнет разницу между прежним владельцем луга и товариществом.
Утишка втыкал березовые вилы-троерожки в сухое сено и, прижимая правой ногой заостренный черенок к земле, поднимал огромный пласт. Рога вил не были погнуты, и потому часто пласты вываливались. Сухое сено падало на потные плечи, щекотало голую спину и проникало за кожаные штаны. Утишка ругался, утирал ладонью пот и еще глубже запускал вилы в копны сена.
Борлай принимал сено голыми руками и разбрасывал по стогу, натаптывая середину, выкладывая края. Сверху был виден весь луг. Вблизи от стога две женщины гребли сено одними граблями, сделанными из сырой березы. Навстречу им другие женщины такими же тяжелыми и большими граблями катили клубок сена. Дальше работало еще несколько пар. Помня наказ Борлая грести чище, женщины нажимали на грабли, - сырые зубья не выдерживали и часто ломались. Когда оставалось два-три зуба, женщины кричали Айдашу: "Чини!" Ремонт граблей стал его постоянным занятием в первый же день сеноуборки. К светло-зеленым валам подъезжал мальчик на коне; к седлу были прикреплены арканы, за арканами волочились во всем своем летнем наряде березки, на которые мужчины вилами накладывали сено. Когда на волокушах вырастала большая копна, они арканами привязывали ее к комлям березок, и мальчик ехал к стогу.
В конце луга сено складывали в копны. Еще дальше лежали зеленые валки, а возле самого леса густая трава кланялась косцам. Люди ли все это сделали?!
"Похоже, что вихрь налетел на луг, сырую траву повалил, а сухую собрал в копны. Вот как быстро идет работа! А если бы поделили луг на участки, простояла бы трава до снега и ни у кого не было бы ни одного стога сена".
Задумавшись, Токушев не успел подхватить пласт.
- Не роняй! - крикнул Утишка. - Не спи на стогу!
- Ты сам не спи. Подавай быстрее.
Начав вершить стог, Борлай натоптал сено в середину и вскоре почувствовал себя как бы на высокой болотной кочке: повернешься неосторожно - свалишься. Он попросил палку и, опираясь на нее, продолжал одной рукой принимать клочки сена, чтобы сделать стог острым, неуязвимым для осенних дождей.
Когда он крикнул: "Довольно!", Утишка, обходя вокруг стога, подал ему одну за другой четыре березки.
Борлай связал их вершинками.
- Один стог сметали! К вечеру второй сделаем.
Он ощущал в себе такую же безграничную радость, как в детстве, когда в первый раз поднялся на вершину голой сопки и с высоты ее увидел всю долину.
Но мало стог сметать - надо с него спуститься. Оказалось, что это не так-то просто. На какую бы сторону Борлай ни пытался опустить ногу, верхушка стога гнулась, как тонкая березка под ветром. Опереться было не на что. Борлай лег на спину и покатился, утопая в сене. Огромные пласты упали на землю раньше, чем он. Свалившаяся верхушка придавила его, как большая копна.
Айдаш бежал к стогу и кричал:
- Надо было спустить его на аркане! Я видел, русские так делают.
Борлай выполз из-под сена и обошел вокруг стога, недовольно тряся головой. Стог не удался: всюду виднелись бугры и впадины, верхушка походила на разрытый курган.
Утишка шел за Борлаем.
- Я говорил, что надо зарод метать. Начали бы от лиственницы - никогда бы не упал.
- А бока зарода были бы такими же. Дождь пойдет - промочит.
Токушев подумал о Копосове. Скоро Федор Семенович приедет посмотреть на их работу, порадоваться достижениям. А где они? Разве можно показывать такой стог? Стыдно.
Однажды у Борлая уже была мысль - пригласить русского мужика, который мог бы научить всему, но тогда он сам себя заверил: "Дело нехитрое научимся".
Теперь он увидел, что много сил и времени у них теряется напрасно.
"А весна придет - надо землю пахать. Это еще сложнее, - подумал Борлай. - Надо обязательно позвать русского человека".
Утишка подошел с тажууром и тронул за плечо:
- Выпьем по одному чочою. Мы заработали.
- Нет, мы еще не заработали. Нам еще надо многому учиться.
Морщины озабоченности на лбу Борлая сделались глубже, и он повернулся к Айдашу:
- Давай аркан! - Размахнувшись, перекинул аркан через стог. - Держи с той стороны. Полезу снова стог вершить.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Спустившись с гор в село, где пахло свежим хлебом и вареным мясом, Яманай впервые остро почувствовала, что она голодна. Повернула к реке и долго пила, зачерпывая воду пригоршнями. На короткое время она погасила приступ голода. Верила, что скоро отыщет Ярманку; сдерживая слезы, расскажет обо всех своих мучениях, и он простит ее. Все старое, нехорошее забудется навсегда. Он покормит ее русскими калачами и укроет от недобрых людей. А утром он поведет ее туда, куда ходит сам, и скажет, что Яманай его жена и хочет учиться вместе с ним. Ей дадут книгу. Не успеет умереть луна, а она уже научится читать...
Яманай несколько раз прошла по улицам села, заглядывала в окна домов, заходила в учреждения, но нигде не видела знакомого лица. На улице остановила молодого алтайца с газетами.
- Где Ярманка живет? - Увидев изумленный взгляд, добавила: - Токушев.
- Не знаю. Он кто такой?
- Он учится.
- Теперь многие учатся. Чему Токушев учится?
- Книги читать. - Яманай удивленно посмотрела на парня и пояснила: Советской власти учится... Где они живут?
- Кто? Курсанты? Школьники? Все домой уехали. Вернутся только осенью.
У каждого встречного алтайца она спрашивала про Ярманку, но - странное дело - никто не знал его. Неужели он в другом селе? А может быть, в городе?
Она присматривалась к домам: где бы ей попросить хлеба?
"У этих дом большой: не дадут. Эти тоже богатые".
Постучала в дверь пятистенной избы. На крыльцо выскочила старуха в кержацком кокошнике, с ухватом в руках.
- Ты что тут, язва, прости господи, торкаешься?
- Калаш бар? - робко спросила алтайка.
- Калач, калач... Напекли тут про вас, некрестей, калачей!
Старуха стукнула ухватом о пол и, возвысив визгливый голос, закричала:
- Проваливай отсюда!
Яманай пятилась к воротам. Старуха наступала на нее.
- Ономедни банный ковшик потерялся... Вот ека же косоглаза приходила... Кому же боле? Она украла. Не будет же крещеный человек банный ковшик воровать.
Алтайка пошла разыскивать "самых больших начальников". Они все знают и скажут ей, где Ярманка. Может быть, хлеба дадут. Опасливо поднималась на второй этаж, задерживаясь на каждой ступеньке. Если бы до нее донесся чей-либо грубый голос, она опрометью бросилась бы вниз. В первой комнате спросила парня, который складывал пакеты в сумку, не знает ли он Ярманку. Парень удивленно посмотрел на нее и указал на дверь:
- Вон иди туда.
Яманай осторожно приоткрыла скрипучую дверь, просунула голову в маленькую комнату. Наверно, здесь сидит Ярманка. Сейчас она увидит его! Он обрадуется и бросится ей навстречу... Но Яманай услышала женский голос:
- Заходи, заходи... Не бойся.
За столом сидела алтайка с приветливым полным лицом и непокрытой головой, курила не из трубки, а из бумажной палочки, как тот русский с золотыми зубами, что приезжал к Сапогу. Это, как Яманай узнала позднее, была работница аймачного комитета партии Анна Тордокова, выросшая в русском селе.
Яманай остановилась на пороге - никогда она не видела, чтобы алтайские женщины стригли волосы и носили такие платья, с открытой грудью, подумала: "Как ей не холодно! Да и неловко... Сюда, наверно, мужчины заходят?"
Тордокова, окинув посетительницу озабоченным взглядом, указала на стул по другую сторону стола:
- Садись.
Видя нерешительность посетительницы, она подошла к ней, подхватила под руку и, заботливо усадив на стул, открыла перед ней яркую коробочку с бумажными палочками:
- Бери.
Яманай подняла руки, будто для того, чтобы оттолкнуть что-то непонятное и опасное.
- Не куришь? - удивилась Тордокова. - Хорошо... Ну, рассказывай про жизнь.
Яманай растроганно и удивленно смотрела на ласковую алтайку.
- О своем несчастье рассказывай. Муж побил? Отец с матерью обидели?
- А ты как знаешь?
Слезы хлынули ручьями, и Яманай, захлебываясь, рассказала обо всем, умолчала лишь о непогодливой ночи в доме Сапога Тыдыкова.
- Ну ладно... - задумчиво заключила Тордокова, побарабанила пальцами по столу. - Учиться хочешь?
Глаза Яманай вспыхнули радостью, на щеках высохли слезы.
...Она шла за приветливой женщиной к бывшему поповскому дому. Это был самый нарядный дом в Агаше. Стены обшиты тесом, выкрашенным в полоску голубое с белым, большие окна обрамлены резными наличниками, широкое крыльцо походило на паперть. Поп в гражданскую войну отступил с белогвардейцами, и его дом перешел в общественное пользование. Теперь над высоким крыльцом висела маленькая вывеска: "Дом алтайки".
На пороге их встретила дородная русская женщина в белом платочке; подол ее в нескольких местах был подоткнут под пояс, и широкая юбка лежала на бедрах пузырями, рука сжимала тряпку - она вышла мыть крыльцо.
- Как дела идут, Макрида Ивановна? Ничего? Все в порядке? А заведующая здесь? - осведомилась Тордокова.
- Обедать ушла. А вы новенькую привели?
Умные и доверчивые глаза молодой алтайки понравились Макриде Ивановне.
- У меня как раз банька поспела, - сказала она, - сейчас я с новенькой большую-то грязь собью.
- Ты сначала покорми ее.
- Сейчас, Анна Тордоковна, сейчас. Пшенная каша осталась от обеда, молоко найдется.
Макрида Ивановна бросила тряпку в ведро с водой, вытерла руки и похлопала Яманай по спине:
- Пойдем, милочка моя. - И оглянулась на ее провожатую: - Да она понимает ли по-русски хоть что-нибудь?
- Не беспокойся, быстро научится.
- Мы начнем как-нибудь одна от другой слова перенимать: она от меня русские, а я от нее алтайские. Пойдет дело!
Они вошли в кухню. Макрида Ивановна покрыла стол зеленой клеенкой, нарезала белого мягкого хлеба, наложила полную тарелку каши, налила кружку молока и сама села против Яманай.
- Что-то плохо ест, сердешная! Видно, каша не глянется, - беспокоилась Макрида Ивановна.
- У нее было большое несчастье, - сказала Тордокова.
- Да что ты говоришь? Какое же? Поди, мужик изгалялся?
Когда Тордокова коротко рассказала про Яманай, Макрида Ивановна почувствовала к молодой алтайке глубокую жалость.
Она достала чистое белье, новое платье и душистое мыло. Тордокова по-алтайски сказала Яманай, чтобы она шла за этой заботливой женщиной и выполняла все требования и советы.
В предбаннике Макрида Ивановна потрясла перед алтайкой ковшом и сказала:
- Ковш. Ну, говори смелее: ко-овш. Вот, хорошо вымолвила. Дьакши. Ковш. Алтай кижи как будет?
- Суску, - ответила Яманай и улыбнулась, радуясь тому, что поняла русскую женщину, потом показала на воду: - Алтай - су. Русска?..
Продолжая разговор, Макрида Ивановна хотела помочь алтайке раздеться, но та стыдливо запахнулась: с малых лет говорили ей, что тело честной женщины никто не должен видеть, кроме мужа.
- Что ты, милочка моя, надо раздеться! - приговаривала Макрида Ивановна, тихонько разнимая ее руки. - Помоемся. Будешь ты у меня беленькая да свеженькая, как огурчик.
Яманай покорно опустила плечи, готовая на все, но когда Макрида Ивановна предложила ей снять штаны из тонкой косульей кожи, она закричала, схватившись за голову:
- Худо будет!
- Ежели ты с таким норовом, то уходи от нас! Вон дверь! - настойчиво крикнула Макрида Ивановна, верившая в свою близкую победу. - Ну, что стоишь? Иди!
Уронив голову на грудь, Яманай нащупывала завязки. Оставшись голой, она прижала руки к животу и повернулась лицом в угол.
Макрида Ивановна посмотрела на одежду алтайки и вскрикнула:
- Ой, батюшки, страсть сколько их! Да как же они тебя, миленькая, не заели? Придется все спалить в печке. Ну, ничего. Наденешь мое - поубавим да подошьем, где надо. А за ночь я сошью тебе все новенькое. - Она подошла к алтайке и стала расплетать косы. - Зубами не раздерешь. Скатала, родименькая, вроде кошмы. Не миновать стричь. - Взяла ножницы и показала, что обстрижет косы. - Согласна?
Яманай подумала, что будет походить на добрую и заботливую Анну Тордоковну, и качнула головой.
Отхватив косы, Макрида Ивановна бросила их в угол.
После бани она привела Яманай в большую комнату, где стояли топчаны с матрацами, подушками и шерстяными одеялами. На полу сидели алтайки. Среди них преобладали девушки. Но были даже старухи, услышавшие, что в Доме алтайки кормят бесплатно. Их приняли, потому что долгое время не могли собрать нужного количества курсанток. Были здесь безлошадные и бесстадные вдовы, приехавшие вместе со своими детьми. Многие из них так и не расстались с истрепанными чегедеками и уступили только одному суровому требованию Макриды Ивановны - в комнате сидели без шапок.
Увидев одних женщин, Яманай спросила с отчаянием в голосе:
- А Ярманки нет?
- О ярмарке спрашиваешь? - Макрида Ивановна опять похлопала ее по спине. - Осенью у нас ярмарка собирается, а базары - каждую неделю, по воскресеньям.
Яманай ничего не поняла, расспрашивать больше не стала и, не разуваясь, легла на отведенный для нее топчан. Макрида Ивановна сама сдернула с нее сапоги, строго сказала всем:
- В сапогах не смейте ложиться на топчаны.
Больше жестами, чем словами, передала им, чтобы они не лезли к Яманай с расспросами.
- Пусть бабочка отдохнет спокойно.
2
На рассвете Макрида Ивановна вместе с переводчицей, щуплой девушкой-алтайкой, выросшей в русской семье, зашла в комнату курсанток.
Алтайки уже проснулись и одна за другой выходили в сад, где стоял длинный цинковый умывальник: набирали воду в пригоршни и плескали на заспанные лица.
- С мылом мойтесь, хорошенько. Мыльце серо, да моет бело. Вот так, потирайте руками.
Потом она вела их на кухню, показывала, как выкатывать пшеничные калачи. Учила орудовать кочергой, сосновым помелом, деревянной лопатой.
Завтракали в просторной комнате. На столах лежали горячие калачи, еще не утратившие печного запаха, и зарумянившиеся шаньги со сметаной.
В это время обычно приходила учительница. Алтайки шли в класс и, кряхтя, втискивались в тесные парты. Девушка писала мелом на доске, а старухи, покуривая трубки, смотрели, как подымается дым к потолку; молодые учились охотно. Потом начиналось самое интересное. Макрида Ивановна выдвигала в зал блестящую машину на чугунных ногах с крошечными колесиками, приносила кусок ситца, железный метр, большие ножницы, какими в деревнях стригут баранов, и предлагала снимать чегедеки. Она кроила юбки и кофты, затем усаживала одну из алтаек на стул:
- Ногой качай. Вот так, так...
Руки алтаек тянулись к машинке, гладили, шутливо придерживали катушки.
- Хорошая машина! Шьет лучше человека, - улыбалась молодая женщина; потрогав блестящую пластинку, рассмеялась: - Светлолобая, гладкая!
Впервые сбросив чегедеки и нарядившись в юбки, молодые алтайки прохаживались по дому, высоко подымая ноги, подергивали облегченными плечами и смущенно краснели.
Когда мимо окон проезжал алтаец, женщины в платьях отскакивали в глубь комнаты.
Пожилые долго не соглашались менять старую одежду на новую; вечерами, оставшись без присмотра, снова надевали просмоленные дымом и насквозь пропыленные чегедеки.
Каждый день мыли некрашеный пол. Макрида Ивановна посыпала его песком, одной ногой вставала на бересту и терла широкие половицы.
Обычно она вымывала больше, чем все ее ученицы, считавшие мытье полов самым неприятным и ненужным занятием. В сумерки она спрашивала:
- Кто сегодня в баньку собирается? Какая бабочка хочет чистой ходить?
В бане плескался девичий хохот. Алтайки мылись из широких корыт, подымая тучи брызг до потолка, баламутили воду, опускали головы в кадку со щелоком и потом хвастались мягкими волосами.
3
Вскоре Макрида Ивановна подружилась с "новенькой", научила ее многим домашним работам, сшила ей голубую кофту с "грибами" на плечах и широкую коричневую юбку с оборками. Переводчицу не раз просила перевести:
- За то я тебя люблю, милая моя, что из тебя выйдет бабочка-чистотка.
Однажды вечером они сидели на верхней ступеньке крыльца. Яманай задумчиво смотрела на оранжевые груды облаков и на курящиеся вершины гор. Макрида Ивановна обняла ее и в такт своим словам похлопывала по плечу, голос ее был тих и плавен:
- Жизнь прожить, милочка моя, - не поле перейти. И не одна ты зачерпнула полные пригоршни из горючего ключа. Твое дело молодое, может, и на гладкую дорожку выберешься. Так оно и случится. В твои годы унывать не следует. А вот я все молодые годы промаялась. С малых лет, Яманаюшка, жизнь была безрадостной. Так по кочкарнику и шла. Даже ключевая вода мне казалась горькими слезами. - Она провела широкой и жесткой ладонью по сухим губам, как бы стирая пререгоревшую боль. - Только с новым мужем жизнь наладилась, тут война началась. И пошли мы счастье свое защищать. Муженек мой все годы в отряде воевал, а я при госпитале работала, помогала раненых выхаживать...
Вспомнив, что алтайка все еще плохо понимает по-русски, она стала пересыпать речь алтайскими словами.
Неугомонные руки ее, зардевшееся лицо и вспыхивавшие то радостью, то гневом глаза передавали алтайке многое. Макрида Ивановна почувствовала, что Яманай понимает ее, и продолжала с большой задушевностью:
- Сын был от сизого сокола. Такой пухленький да красивенький - дьакши уул. Не сберегла, проклятая оспа унесла. Другого родить хотелось, да мужа вскорости убили. А теперь уже и думать нечего...
Долина наполнилась тенями гор. В облачных просветах зажглись задумчивые звезды. От реки несло прохладой, с крутых склонов катился тонкий запах березового листа, нежной хвои лиственниц. Макрида Ивановна, вздохнув всей грудью, быстро встала. Хотя думы о сыне все еще волновали ее, она почувствовала облегчение от того, что высказала наболевшее:
- Пойдем-ка, милочка моя, пора и нам укладываться на покой.
Яманай послушно шла за ней. Она хотела сказать, что для нее ребенок, похожий на Ярманку, был бы бесконечным счастьем, но не знала, как это выразить. Макрида Ивановна, будто поняв ее мысли, сказала, с трудом подбирая алтайские слова:
- Ты молоденькая. У тебя и сын будет, может, еще не один... Найдешь своего соколика... Как его звать? Ярманка?
Яманай побежала в полутемную комнату и бросилась ничком на топчан. Платок свалился с ее головы и упал на пол. Плечи вздрагивали.
На топчанах зашевелились шерстяные одеяла. Алтайки вскакивали и, стуча сапогами, бежали к Яманай. Молодые спрашивали, кто ее обидел, пожилые охали и попутно жаловались на злосчастную женскую судьбу.
Широкая и теплая рука осторожно погладила голову Яманай. Никто никогда не гладил ее так тепло. Она помнила, что к ее волосам ласково прикасались только пальцы Ярманки, теплые, как лучи летнего солнышка. Она приподнялась на постели, провела рукой по мокрому лицу и, смущенно глядя на Макриду Ивановну, поблагодарила ее одними глазами.
- Ну вот, личико твое и посветлело. Нам ли с тобой горевать! Мы еще успеем хорошо пожить! Верно, верно, милочка моя, - сказала Макрида Ивановна изменившимся голосом и вышла в соседнюю комнату.
То, что она сказала Яманай, растрогало ее самое. Она подумала о том, что жизнь ее идет на ущерб, начинают блекнуть щеки, вокруг глаз собираются лучами мелкие морщинки, еще семь-восемь лет - и из-под платка покажутся седые волосы, - ей ли ждать счастливых дней! И желанного сына, который босыми ножонками топотал бы по комнате и звенел, как лесной ручеек: "Мама, мамка!" - у нее не будет.
Макрида Ивановна не могла уснуть в эту ночь: ей было душно в просторной комнате. Она открыла окно, но из-за села, где зажгли сухой навоз, пахнуло едким дымом.
"В таком дыму моя молодость прошла".
Она захлопнула окно, подмесила квашню и вышла на крыльцо. Там сидела, обхватив голову руками, пока не запели петухи.
4
Отцветали на Алтае летние голубые дни, рассыпаясь золотистым пеплом сумерек. Макрида Ивановна не замечала, как пролетали недели, и удивилась, узнав о последнем дне курсов.
Горы стояли в пышном наряде: на вершинах - белые папахи снега, на каменных плечах - пестрые халаты из оранжевой хвои лиственниц, золотистых берез, багровых осин и темно-зеленых кедров.
- Вот и лето прошло. И жизнь вот так же катится: расцветет человек таким осенним цветом, а потом вдруг сломится, и старость запорошит его сединой.
Жаль было расставаться с алтайками: она чувствовала себя на своем месте. Большую радость доставляло видеть, как вчерашние обитательницы аилов постигали несложную мудрость шитья, привыкали поддерживать жилище в чистоте.
На закрытие курсов пришли все ответственные аймачные работники. Анна Тордокова долго жала руку Макриде Ивановне.
- Довольна? Алтайки понравились?
- Да, хорошие женщины. Жалко уходить, так бы тут и осталась.
- Нынче будет еще один набор.
- Вот хорошо-то! - отозвалась Макрида Ивановна и, наклонившись к ней, шепнула: - Я хотела с вами поговорить... Нельзя ли на какое-нибудь место приткнуть эту... Яманай... Некуда ей деваться...
- Придумаем что-нибудь.
Яманай оглянулась на них. Лицо ее опять приобрело былое спокойствие: зарумянились щеки, глаза налились здоровым блеском. Теперь она не боялась за свое будущее: много узнала, многому научилась и легко найдет себе работу.
Последний вечер Яманай вышла в сад. Под ногами тихо шуршали первые опавшие листья. Дул легкий ветерок. Лунные блики прыгали по земле, как зайчата. Вдруг ей показалось, что невысокий человек скрылся за лиственницей. Лес раздвинулся - вот она, лунная поляна. Где-то за деревом журчит ручеек. А может быть, это парень играет на комусе?
Яманай спокойно думала о времени. Каждому человеку оно несет разные дары: Чаных - седину и дряхлость, желтые пеньки зубов; Ярманке возмужалость и чистый ум, и ей самой - зрелую женственность и тоску по дням юности.
- Нет, у меня еще будет радость в жизни, - прошептала она. - Будет.
Она верила, что Ярманка скоро вернется в родные горы. Тогда, в один из вечеров, перед ним вот так же расступится лес, показывая лунную поляну, и каждый ручеек будет звенеть, как голос той, которую он любил.