Коптелов Афанасий. Великое кочевье

   - Большой Человек... а, Большой Человек, остуди свое сердце... пригодятся. Не успеют маралов у тебя отобрать, все переменится.
   - Вверх подолом шубу не носят - умный у глупого совета не просит, пробурчал Сапог, помахивая топором так, что острое лезвие разрезало крепкую корку снега.
   Он поднялся на станок и спрятался за деревянный щит, укрепленный возле той узкой щели, через которую маралы могли выскочить из темного дворика обратно в маральник.
   За дворами шумели алтайцы, стучали палками о жерди и хлестали зверей хворостинами.
   Косорогий марал, разбежавшись, прыгнул в щель, Сапог с размаху ударил обухом по бурому лбу и крякнул, как молотобоец.
   Зверь сунулся мордой в деревянный станок. Хозяин дважды стукнул его между ушей, приговаривая:
   - Вот тебе! Вот тебе Госторг! Пусть теперь забирает маральник. - Потом буркнул своим помощникам: - Тащите его, свежуйте.
   Два человека схватили зверя за длинные тонкие уши, вытащили на снег.
   На темно-коричневых губах марала появилась розовая пена, агатовые глаза едва держались в орбитах.
   - Бьет? - с дрожью в голосе спросил Кучук, залезая на изгородь верхнего дворика. - Неужели бьет?
   - Пусть грабителям не достаются, - прохрипел один из подручных хозяина.
   - Каким грабителям?
   - Будто не знаешь?.. Которые у твоего хозяина хотят маралов отнять.
   В станке показалась лохматая тень Сапога.
   Послышался новый удар по широкому лбу, точно по комлю лиственного дупла. Подручный хозяина, спрыгнув с изгороди, сказал мараловоду:
   - Пойду горячие почки есть. Ты тут один управишься.
   Снег вокруг станка стал густо-малиновым. Алтайцы, поставив ружья к лиственнице, свежевали зверей. На кисах и шубе Сапога появился красный бисер застывшей крови.
   Черный марал встал на дыбы и ударил острыми копытами в толстую жердь, чуть пониже ног Кучука.
   - Кара-Сыгын, подожди, помогу тебе!
   - Гоните черного! - кричал хозяин.
   Потрясенный страшной картиной, Кучук впервые ослушался его. Он спрыгнул в снег, обошел дворик и начал потихоньку разбирать наружную изгородь.
   От станка бежал подручный, размахивая хворостиной и пугая зверей, подбородок его был в крови, - он жевал сырую почку.
   Кучук уронил четвертую жердь и, согнувшись, юркнул в лес. В ту же секунду черный марал обогнал его и вскоре скрылся в ельнике. Пощелкивали копыта зверей, прыгавших через полуразобранную изгородь. Из маральника доносились шум, крик, ругань. Щелкали выстрелы.
   "В меня метят", - догадался Кучук и стал перебегать от дерева к дереву.
   Луна катилась за острую сопку. На потемневшем небе загорелись яркие звезды.
   Шум в маральнике стал громче, ругань - острее.
   Пылали огромные костры. Пахло жареным мясом.
   - Беда какая... сколько зверей убили! - с болью в сердце шептал Кучук, стоя за толстой лиственницей. - Как волки!
   На рассвете всадники навьючили мясо и поехали в противоположную сторону от Каракольской долины.
   Мараловод, прячась за деревья, подходил к изгороди, высматривая, не остались ли там вооруженные люди.
   Небо было хмурое, с лохмотьями облаков. К маральнику, каркая, слетались вороны. Кучук понял, что уехали все, и побежал туда, кидая в обнаглевших птиц комья снега.
   Станок был залит кровью. У изгороди лежали маральи головы, шкуры и потроха. Уцелевшие звери спрятались в лесу, на горе.
   "У хозяина моего ум пропал, - тяжело вздохнул Кучук. - Что же мне делать? Беда какая!"
   7
   Длинной шеренгой встали высокие столбы - от Агаша до Тургень-Су, фарфоровыми плечами подперли безумолчную проволоку. В сельсовете на стене желтая коробка. Черное ухо, привязанное на зеленую веревочку, то слушало Байрыма, то передавало ему слова, пролетавшие по проволоке шестьдесят километров. Первый раз Байрым держал трубку, рука у него была горячая, лоб покрылся потом.
   - Да, школа работает хорошо! Детишек много. Теперь все хотят учиться. Ты слышишь, товарищ Копосов? Ну? Я тоже хорошо слышу, будто ты за стеной стоишь... Товарищу Климову одному тяжело. Второго учителя посылай скорее. Вечерами полная школа взрослых. Даже которым по сорок лет, и тех убедили потеют над книжками. Слышишь? Партийная учеба? Идет. Айдаш расскажет. Погоди. Не лезь. Это Сенюш мешает. Ему тоже охота с тобой поговорить...
   Людей в сельсовете - как зерен в маковке.
   - Пустите хоть поглядеть! - кричали в дверях, отталкивая друг друга.
   - Тюхтеню дай поговорить! - настаивал Борлай. - Старому интересно.
   - Успеет. Сначала о делах надо, - возразил Сенюш, приготовившийся взять телефонную трубку из рук Байрыма.
   В это время в дверях появился Анытпас, несмело поздоровался. Никто не повернулся к нему.
   "Неужели узнали по голосу и не хотят разговаривать со мной?", подумал он.
   По спине пробежал мороз. Через головы людей доносился голос Сенюша:
   - В аймаке он был? А мы его пока не видели. Мы сами в газете читали. Я и тогда думал, что его Сапог натравил...
   "Это обо мне", - догадался Анытпас.
   Мимо проходил Аргачи. Заметив Анытпаса, воскликнул:
   - А-а, Эрликов конь выплыл! - Прищурил глаза, а потом мягко сказал: Как же ты дался баю в лапы?
   - Темный был.
   - Темный. А зрячих не слушал, - укорил секретарь. - Учиться будешь? Я тебя запишу.
   Алтайцы останавливались возле них, на лицах - удивление. Неужели это Анытпас Чичанов? Где его былая робость?
   Расталкивая людей локтями, Байрым пробирался в сени; сердито взглянув на алтайца, который когда-то стрелял в него, пошел к своей избушке, не оборачиваясь.
   Анытпас брел следом.
   Токушев, замедлив шаги, задумался:
   "Я не только пострадавший, но и председатель сельсовета... Мне так нельзя..."
   Вспомнив разговор Сенюша с секретарем райкома партии, круто повернулся и жестко спросил:
   - Ну, что тебе надо?
   - Поговорить. Про себя рассказать, - ответил Анытпас, подавая бумажку о досрочном освобождении. - Теперь во всем разобрались! Сапога привлекают.
   - Хватились... Его в лесу надо ловить, как зверя... Ты виноват: не помог посадить его в тюрьму.
   8
   Стремительная лавина всадников летела к фиолетовой сопке. Шапки были надвинуты на глаза, кисти взлетали высоко. У нескольких человек за плечами торчали охотничьи винтовки с деревянными сошками.
   Минут за пять перед этим все сидели у сельсовета.
   Анытпас говорил о своей жизни.
   Когда он рассказал, как шаман Шатый камлал над больным Таланкеленгом, как он требовал убить Борлая, даже самые невозмутимые старики повскакивали с мест. Одни переспрашивали Анытпаса о Шатые, а другие кричали, что терпеть больше нельзя. Крики были настолько гневными, что из соседних изб выбежали женщины и дети.
   - Довольно! Намучились! Поехали зорить гнездо филинов! - крикнул Тохна Содонов и побежал седлать коня.
   Теперь он скакал впереди всех. Копыта разгоряченных лошадей цокали о мерзлую землю.
   Всадники окружили восьмиугольный аил Шатыя. Лохматая черная собака с лаем бросилась на них. Айдаш стукнул ее прикладом по широкому лбу.
   Дверь аила приподнялась, и в узкую щель просунулся рыхлый, сизый нос старого кама.
   - Выходи, проклятый! - крикнул Анытпас, спрыгивая с коня.
   Косая дверь быстро захлопнулась.
   - Не спасешься, вытащим!
   - Проклятие народа на твою голову, обманщик!
   Дверь оказалась привязанной крепким волосяным арканом. Три человека враз дернули за скобу, и аркан разорвался.
   Анытпас первым влетел в аил. Почувствовав, что пришла пора расплаты, шаман задрожал и, как мышь, заметался по жилью. Втиснувшись между объемистыми кожаными мешками с пожитками, он судорожно сжимал бубен и прикрывался им.
   - Ну, кам, рассказывай, что тебе Эрлик говорил о Токушевых? потребовал Анытпас.
   - Я вам расскажу про одного свирепого хана, который вот так же потерял ум, - начал Шатый, стараясь казаться спокойным.
   Анытпас смотрел из-под сдвинутых бровей, но не перебивал.
   Разъяренные люди вбегали в аил и, услышав рассказ, останавливались послушать.
   - Тот хан, - продолжал Шатый, - вот так же вздумал уничтожить всех камов. Послал народ за ними. Запер их в большой аил и поджег. Все сгорели...
   - Хватит, хватит! - крикнул Айдаш.
   - Подождите, доскажу... Один кам Чочуш, мой предок, вышел из огня невредимым. Хан испугался и поклонился ему. Даже язык хан потерял. А от Чочуша пошли бессмертные камы. Умрет кам, душа его по-прежнему шаманит в той же долине.
   - Сказки!
   - Ты говори, что тебе Эрлик приказал передать мне? - наступал Анытпас - Повтори свое вранье.
   Байрым вырвал бубен из рук Шатыя и выкинул в дверь. Шаман, распластавшись по земле, уткнулся в нее лицом. Анытпас метнулся к нему с такой яростью, что Борлай поспешил прикрикнуть:
   - Нельзя бить!
   Из аила полетели горящие головешки, а вслед за ними - тяжелая шуба, украшенная ленточками и колокольчиками, железками и змееподобными жгутами.
   Под конец выкинули шапку с хвостом филина.
   На полянке развели костер и все свалили в него.
   Айдаш топтал бубен, как топчут змею, и обломки бросал в огонь.
   - Вот теперь отшаманил!
   Бойко играло пламя. Алтайцы подбирали обрывки шаманской шубы и кидали в костер. Пахло горелой шерстью, тряпками и пером.
   Когда ветер развеял пепел, все направились к коням - торопились в аилы других шаманов.
   Шатыя под охраной Сенюша и Айдаша отправили в милицию. С ними поехал Анытпас.
   Борлай вернулся домой.
   С гор спускался в долину тихий ветерок - предвестник снегопада. Задумчиво шумел лес. Хорошая пора для охоты на куранов! Давно Борлай не был в лесу, не выслеживал зверя. Давно не ел сырой, теплой почки лесного красавца. Вечером он взял ружье, встал на лыжи и пошел к горе, где всегда зимовали кураны.
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   1
   На другой день после того, как были сожжены шаманские бубны, Анытпас пришел в избушку Борлая, долго сидел молча, а потом смущенно упомянул о колхозе.
   - Что? В колхоз? - переспросил Борлай, сдвинув брови. - Нет, поживи единолично, а мы посмотрим на тебя, каким ты стал человеком.
   Узнав, что Яманай работает в детских яслях, Анытпас пошел туда. У него не было жилья, и он надеялся, что жена подскажет, в чьем аиле можно им перезимовать и где ранней весной построить свою избушку. Он уже решил, что на следующий же день начнет заготовлять лес для постройки жилища и жена будет обрадована этим.
   С крыльца спрыгнула невысокая женщина в черном пальто нараспашку. Кроличий воротник ее издали Анытпасу показался запорошенным снегом. Голова женщины не была покрыта, и черные стриженые волосы взметнулись, как грива коня. Зеленая гребенка упала в снег. Женщина подняла гребенку и побежала к конторе колхоза. Анытпас узнал в ней свою жену. Он поспешил на тропинку и остановился в трех шагах от нее, широко раскинув руки. Лицо его заливала радостная улыбка. Он хотел схватить жену в объятия и крепко прижать к себе, но Яманай, увидев его, вздрогнула, на секунду остановилась, а потом метнулась с тропинки в сторону. Черные дуги бровей Яманай стали еще круче, а взгляд таким холодным, что руки Анытпаса опустились, но он все же нашел в себе достаточно силы, чтобы угрожающе прикрикнуть:
   - Куда побежала? Мужа не узнаешь?
   - Как не узнать такого молодца! - Яманай даже не оглянулась на него. Жену зря ты себе здесь ищешь.
   Анытпас схватил ее за рукав пальто.
   - Шутишь? - спросил, сурово насупив брови.
   Яманай зло сверкнула глазами:
   - Отпусти рукав!
   - Надо поговорить, где аил будем ставить, - примиряющим тоном сказал он.
   - Об этом со мной нечего разговаривать: я тебе не жена. - Ребром ладони она ударила по его руке, прикрикнув: - Отпусти! Не лезь ко мне.
   - Как не жена? - спросил Анытпас, сжимая кулаки.
   - Не жена тебе - и все. Мы с тобой в сельсовете не расписывались. Понятно? И не смей гоняться за мной! - дрожащим голосом крикнула Яманай. Ты с первого дня был мне противен. Силой втолкнули меня, девчонку, в твой постылый аил. А теперь я уже не такая дурочка и жить с тобой не буду. Не приставай! - отчеканила она и не торопясь пошла дальше.
   Это было тяжким ударом для Анытпаса. Но он все-таки продолжал ждать возвращения жены. Из остатков старых аилов, уступленных ему колхозниками, собрал себе жилье. Комитет взаимопомощи дал ему хорошего, молодого коня, и он занялся новым для него делом - извозом. В те годы на Чуйском тракте автомобилей было еще мало и большую часть грузов перевозили на лошадях. В Бийске Анытпас вместе с ямщиками-колхозниками наваливал на сани тюки с кирпичами зеленого чая и вез их в глубь Алтая, а оттуда возвращался с тюками шерсти или с овчинами и кожами. В каждую поездку ямщики заезжали домой и давали коням передохнуть денек. Анытпас радовался этим дням: надеялся хоть издали взглянуть на Яманай.
   Однажды он попытался поговорить еще раз с нею, но ответ был для него горьким.
   "Река огромные камни уносит, горы моет, - думал он, стараясь утешить себя. - Время очистит память. Все на Алтае забудут о моем позоре. Тогда она сама придет ко мне. У меня будет красивая и любимая жена. Придет".
   2
   У Макриды Ивановны с Борлаем установились простые, дружеские отношения. Часто она вспоминала осенний вечер, бурную реку, жаркие костры на берегу... Там Борлай говорил: "Человек что захочет, все может сделать". И это очень подходит к нему, упрямому, настойчивому и непоседливому. Прислушиваясь к каждому слову своих русских друзей, он здесь все изменил и поставил жизнь по-новому. Сердце у него доброе, заботливое. Жениться мужику надо, но у него дети, о них думает: будет ли им хорошо?
   Ей хотелось поскорее успокоить и обнадежить Борлая: "Будет. Будет хорошо... Есть такое женское сердце, для которого дети станут дорогими, как родные, кровные".
   Но долго не находилось повода для столь откровенного разговора. Оставшись с Борлаем наедине, Макрида Ивановна смущенно опускала глаза и не решалась говорить о том, что волновало ее. Кто знает, может, у него иное намерение? Может, он ищет себе в жены алтайку? Единственный человек, кому можно доверить сокровенные думы, - старшая сестра.
   Однажды вечером, проходя с мешком муки на плече, Макрида увидела в освещенное окно, что Маланья Ивановна дома одна, и зашла к ней; села на лавку отдышаться - не столько от усталости, сколько от волнения.
   - Знаешь, Малаша, - рассказывала она сестре, - сердцем чую, что с ним я счастье найду.
   Маланья Ивановна, поджав руки, ворчливо переспросила:
   - Да ты, я вижу, всерьез надумала?
   - Всерьез, Малаша. Мужик он хороший.
   - Ну, а как он, посватал тебя, что ли? Разговор-то у вас был об этом?
   Макрида Ивановна вздохнула:
   - Нет еще. Я тебе только свои думки открыла. Но я надежду имею.
   - Какой он ни расхороший, а все-таки не русский, - принялась отговаривать сестра. - Привычки у него другие.
   - Ничего, привычки переменятся.
   - А ежели ребята народятся?
   - Только радости прибавят!
   - Может, узкоглазые, на суртаевскую породу не похожие.
   - А ну тебя! - рассердилась Макрида Ивановна. - Твои слова как льдинки: сердце зябнет от них.
   Она молча взялась за мешок, лежавший у двери.
   - Обожди маленько. Сейчас Миликей заявится и донесет твою муку. Куда ты, баба, в такую непогоду?
   Макрида не ответила: взвалив мешок на плечо, ногой толкнула дверь и вышла на улицу.
   Ветер бросал в лицо холодные иглы снега, трепал полы широкой шубы. Новые пимы скользили, нелегко было удержаться на ногах. Казалось, сейчас ветер свалит женщину, как подрубленное дерево, покатит по снежной равнине. Ни гор, ни построек не было видно.
   - Не уйти бы вправо, в долину, где воют волки... Да и холодно, там закоченеешь, - прошептала Макрида Ивановна; переложив тяжелый мешок на левое плечо, пошла дальше. - Это непорядки - бабе муку таскать. Мужиков много, а без Борлая о яслях позаботиться некому.
   Ветер пронизывал шаль, врывался под шубу. Глаза засыпало снегом. Широкий подол то раздувался зонтом, то заплетал ноги.
   "Днем небо было чистое, а к ночи такой буран раздурился. Знала бы, что непогода поднимется, не зашла бы к Малаше".
   Слева тонко выла проволока.
   Ветер толкнул навстречу человека в новой шубе с поднятым воротником из шкуры волка.
   - Ой! - вскрикнула Макрида Ивановна и, потеряв равновесие, уронила тяжелую ношу. - До смертыньки напугал.
   Это был Борлай. Он только что вернулся с областной партийной конференции.
   Узнав его, Макрида Ивановна обрадовалась:
   - Хорошо, что ты приехал!
   - Я торопился. Ребятишек иду посмотреть.
   - Дети же все по домам. Твои, наверно, спят.
   Борлай склонился над мешком:
   - Дальше я понесу.
   - Тут недалеко. Я сама могла бы. - Макрида Ивановна взялась за мешок. - Я на мельнице кули к ковшу подымала.
   - Зачем ночью ходишь? Худо. Буран дует. Замерзнуть можно.
   - А я люблю бураны, - улыбнулась Макрида Ивановна, - правда, не такие дикие.
   Борлай отнял у нее мешок, взвалил себе на плечо и, разрывая снежную пелену, пошагал широко и быстро.
   За спиной рослого мужчины идти было легко, но почему-то стало жарко, и Макрида Ивановна сначала ослабила узел шали, а потом даже расстегнула верхнюю пуговицу шубы.
   Они вошли в кухню. Борлай поставил мешок на указанное ему место и спросил Макриду Ивановну:
   - Ребятишки мои здоровы ли?
   - Да, все, хорошо! Милые они, ласковые... Ты раздевайся, чайку попьем.
   Она прислушалась. За дверью, в соседней комнате тихо посапывала Яманай.
   - Уснула моя помощница... Мы вдвоем посидим.
   Раздевшись, Борлай поправил ремень на гимнастерке. Макрида Ивановна отметила, что он сделал это так же, как делает ее брат Филипп Иванович.
   - Я новых книг из города привез. Вот погляди - Борлай доставал из сумки книги и раскладывал по столу. - Все буду читать... А на конференции говорили, что я учился хорошо, - продолжал он. - Суртаев говорил. И секретарь обкома говорил.
   - Ты у нас молодец!
   Макрида Ивановна, разделяя его радость, посмотрела книжки и занялась домашними хлопотами. Она накрыла на стол и в ожидании, когда закипит самовар, стала спиной к печке. Это была ее любимая поза. Тем более теперь, когда к ней зашел желанный гость, было приятно стоять у печки и смотреть на него.
   "Будто семейка: я - у печи, он - у стола. Алтайцы говорят, что от хорошего мужика пахнет ветром, а от жены - дымом".
   Очнувшись от раздумья, она заговорила:
   - Правда, теперь все учатся. Я бы тоже поучилась, да некогда... Маленькой не пришлось грамоту приобресть: школ-то в ту пору у нас не было.
   - Надо учиться, - настойчиво посоветовал Борлай. - В город надо ехать.
   - Ну, куда мне в город... Учителя попрошу и здесь немножко подучусь.
   Вскипел самовар, и Макрида Ивановна начала разливать чай.
   - Тебе, поди, такой чай не по душе! Ты привык к соленому.
   - Ничего, ладно, - одобрил Борлай, смущенно улыбнувшись. - Чай с солью, с талканом - хорошо! В городе привык пить чай с сахаром - тоже хорошо! По-нашему - дьакши.
   - А я понимаю алтайский разговор, - похвалилась Макрида Ивановна, стремясь порадовать Токушева.
   Она не ошиблась: Борлай чистосердечно улыбнулся, как улыбаются дети, и тряхнул головой:
   - Совсем хорошо!
   Они долго пили чай, разговаривали о детских яслях и школе, о колхозном скоте и охотничьем промысле. Оба раскраснелись и утирались платками. Борлай чувствовал, что отказываться неловко, и принимал стакан за стаканом. А Макрида Ивановна, не любившая одиночного застолья, отводила душу, будто у семейного стола.
   Борлай давно решил, что лучше Макриды жены ему не найти. Славная женщина, работящая, добрая и красивая. А о детях как она заботится! Затронула она его сердце. Он не раз собирался поговорить с ней, но не знал, как и с чего начать. Вот и сейчас он, смущенно опустив глаза, подыскивал слова, которые помогли бы открыть ему душу, но не находил таких слов. Было уже поздно. Борлай встал, надел шубу и, растерянно взглянув на Макриду, вышел, так и не простившись.
   Оставшись одна, Макрида Ивановна погасила лампу и, не раздеваясь, легла на кровать, голову спрятала между двумя подушками. Ей хотелось заснуть, но никак не удавалось.
   "Ничего-то у нас с тобой, Борлаюшка, не получается.
   Вроде у тебя смелости не хватает поговорить со мной по душам... А сердце к сердцу тянется".
   Макрида Ивановна встала, накинула шубу и вышла на улицу.
   3
   Вернувшись домой, Борлай бросил сумку с бумагами на стол и, не зажигая огня, повалился на постель.
   Ему не спалось. Ветер, плясавший у окна, напоминал то шепот женщины, то плач детей. В избушке чувствовалось холодное дыхание ночи. Сходить бы сейчас в гости к брату, покачать на руках маленького Анчи, погладить бойкоглазую Чечек. Она ждет отца, расскажет, сколько у нее прибавилось косточек - игрушек. Но Борлай знал, что Муйна заговорит о своей тяжелой участи воспитательницы чужих детей и непременно упомянет о молодых вдовах.
   Что же ему делать? Как жить дальше?..
   Он зажег лампу и решил написать письмо своему другу. Филипп Суртаев поймет его и даст верный совет. Не чужой человек. Душа сестры для него открыта, и его, Борлая Токушева, он должен понять. Как всегда, друг ответит откровенно. Если напишет: "Женись", тогда... Тогда и слова у него, Борлая, найдутся. Он покажет письмо Макриде: "Вот Филипп советует... А я давно думаю о тебе..."
   Но и в письме к другу не так-то было просто рассказать о своем чувстве и о своем намерении.
   Вдруг Суртаеву это не понравится? Тоже выискался жених. В родственники напрашивается!.. Искал бы себе алтайку из старых вдов...
   И Борлай начал письмо по-деловому:
   "Разъясни ты мне, товарищ Суртаев, про наших врагов. Долго ли мы еще будем терпеть разных сапогов да копшолаев? Ты сам знаешь, что волчьи норы надо разорять так, чтобы ни старых волков, ни щенят не осталось. А то волчата подрастут - всех овец в отарах загрызут. Расскажи там, в обкоме партии, и спроси про все..."
   Карандаш сломался. Токушев выдернул нож из деревянных резных ножен, наскоро заострил графит и продолжал писать:
   "Недавно прибежал ко мне Кучук, который с детства работал на Сапога. Со слезами рассказал, что в маральник приехали из-за хребта вооруженные люди. С ними сам Сапог. Лучших маралов покололи и мясо увезли. Кучуку жаль было зверей, и он плакал. Другие крупные баи начали делать так же, как Сапог. Столько скота порезали, что сосчитать невозможно. Некоторых вызывали в сельсовет. Они посмеивались: "Своих коров режем, не чужих. Лишние они у нас". Хозяева! Надо у таких хозяев руки остановить..."
   Что-то скрипнуло. Борлай не разобрал: снег под чьими-то ногами или стол под его тяжестью. Оглянулся: окно было черное, белые мухи метались по стеклу.
   Продолжал писать:
   "Я скажу прямо: не успели взять Сапога голыми руками, а теперь с оружием гоняемся за ним и поймать не можем. С ним, однако, человек тридцать таких же баев и разных несознательных алтайцев - прислужников байских. У всех - ружья".
   За окном беспокойно дышала ночь. Борлай оглянулся - заскрипел снег.
   Он схватил винтовку и выскочил из избушки, взвел курок и обошел вокруг. Нигде никого не было. Вернувшись, он подвинул стол в простенок, рядом поставил винтовку и сел заканчивать письмо.
   И опять исчезли слова. С чего начать? Как рассказать о том, что волнует сердце?.. "Люблю Макриду". Как-то неловко... Это ведь можно сказать только ей одной...
   Как же быть? Где найти слова?
   Борлай вздыхал, смущенно проводил рукой по раскаленному лицу. На лбу и щеках выступил пот... Писать такие письма казалось тяжелее самой тяжелой работы.
   Так он и не написал больше ни строчки. Ни одним словом не обмолвился о Макриде. И быстро-быстро зашил конверт сухой косульей жилой.
   Потом, чуточку успокоившись, взял новый лист бумаги и решил написать письмо младшему брату. Ведь Ярманка скоро закончит свое учение. Пусть приезжает работать в родную долину. Пусть знает, что все ждут его. Все.
   "И про Яманай напишу ему, - улыбнулся Борлай, заранее радуясь тому, что судьба брата может повернуться к лучшему. - Обязательно напишу. Живет она одна. К Анытпасу не вернется. Слышать не может о постылом. И стала она совсем другой, - даже узнать трудно. Первая партийка в нашей долине!"
   Дверь распахнулась. В избу вошла Макрида Ивановна. На ее плечи была накинута шуба, запорошенная снегом.
   - Это ты под окном стояла? - спросил Борлай. - Снег поскрипывал.
   - Я на тебя смотрела... Схватил ружье - и на улицу! Смелый! А я пришла поговорить с тобой... Знаешь, в одиночку жить - сердце зябнет...
   Макрида Ивановна смущенно замолчала.
   Борлай счастливо улыбнулся и взял ее за руку...
   4
   Охлупнев проснулся рано и вышел во двор.
   "Сегодня долго спит наш председатель. Хорошо. Пусть отдохнет".
   На рассвете пошел навестить друга.
   Макрида Ивановна разжигала русскую печь. Миликей остановился посреди избы и шутливо протирал глаза.
   - Где же я очутился? Шел к Борлаю, а попал к свояченице. Эко диво стряслось!
   Снял кожаные рукавицы и громко хлопнул ими.
   Лицо Макриды стало малиновым, в уголках губ заплескалась стыдливая улыбка.
   - Когда свадьбу играть, песни петь? - спросил Миликей, садясь на лавку против печки. - У тебя, Макриша, сегодня блины?
   - Перестань зубы мыть.
   - Как? Неужели я ошибся?
   - Пришла мужику хлеб испечь.
   - А-а! Из пустой квашни. Вот она. Не растворено, не замешено, - звенел Миликей, разглаживая усы. - Ну, на твоей свадебке я маленько гульну. А где же он, законный-то твой?
   Макрида Ивановна вдруг повернулась спиной к печке, прижала к груди свои дрожащие сцепленные руки, и глаза ее загорелись.
   - За детишками побежал!
   И подумала: "У меня теперь свой, законный!"
   - Сразу и за ребятишками?