Коптелов Афанасий. Великое кочевье

   Послышались шаги. Борлай выбежал из аила; увидев друга пешим, спросил:
   - Неужели - третью?
   Сенюш провел ладонью по плоскому лицу, утер глаза, спрятавшиеся за широкими скулами. Ответил чуть слышно:
   - Ие.
   - Где?
   - Там, в лесу.
   - В сельсовет поедем.
   Курбаев горько усмехнулся. Не раз он был в сельсовете - а толк какой? Кто режет лошадей - неизвестно. Баба говорит, что злой дух. Но почему же он так немилостив, если Сенюш недавно пообещал ему принести в жертву последнего барана? В одном он был уверен: через несколько дней встретит Сапога и услышит ехидное: "В пастухи ни к кому не поступил? Иди ко мне. Я не обижу. Будешь сыт, из пешего превратишься в конного. Позорно алтайцу ходить пешком". Но на этот раз Курбаев не вытерпит. Прямо в хитрые, лисьи глаза бросит: "А не позор у бедняков последний кусок из горла вырывать? Волк проклятый!"
   Борлай взглянул на позеленевшее, будто старая бронза, лицо друга. Он первый раз услышал, как его сородич обругал старшего в сеоке. Значит, окончательно выкинул из сердца былое уважение к этому человеку. Токушев почувствовал, что Сенюш близок ему, как родной брат.
   - Да, волки среди нас ходят - вот в чем беда, - многозначительно сказал он.
   В аиле, угощая соседа чашкой чеченя, настойчиво посоветовал:
   - Ты поедешь с нами. Обязательно. По дороге будем меняться местами: двое верхом, один пешком.
   Сенюш повеселел, друга поблагодарил кивком головы.
   5
   Проводив мужа, Карамчи целый день не могла найти себе места. Починяла ли обувь, рубила ли дрова - тоска неизменно лежала на сердце. И она чуть слышно пела:
   Куда ты улетел, дымок,
   Унося счастье моего очага?
   Куда ты убежал, ветерок,
   Трепавший косу моего хозяина?
   Не однажды говорила себе, что поет эту песню последний раз, хотела освободиться от нее, но вскоре незаметно для себя снова начинала петь.
   С юности беды табунами ходили по пятам. Несчастье не покидало ее. Отец часто колотил за непочтительность к старшим. И она грезила тем днем, когда освободится от тяжелой отцовской руки. Поселившись в маленьком аиле мужа, где бедность неотступно окружала очаг, она вздохнула вольготно. Но вскоре Борлая оторвали от нее и увезли куда-то далеко-далеко. Ей пришлось идти с поклоном к Тыдыкову. За маленький кусок мяса и чашку молока она стригла овец, носила воду, готовила талкан на хозяйскую семью. Так прошло два долгих года, пока не вернулся муж...
   В аил вошла Муйна.
   - Дьакши-ба? - молвила она, опускаясь рядом со сношеницей.
   Муйна сказала, что у нее полдня сидела в гостях Чаных и, как всегда, надоедливо хвалилась, что она родит Ярманке сына, сильного, как богатырь.
   Карамчи слушала и молчала. Задумчивость не покидала ее. Она раньше вот так же ждала сына и всем соседям говорила, что родит мальчика. Ее радости не было конца, когда родился первенец. Но со второй луной ребенок умер. По той же дорожке пошел второй, третий, четвертый... Из семерых задержалась одна Чечек. Дети умирали, видимо, потому, что даже летний ветер пошатывал Карамчи. Весной она питалась корнями кандыка и сараны, летом - стеблями борщевника и ягодами, а зимой - корнями пионов, заготовленными впрок. Дети рождались хилые, тонкокостные... В последние годы дышалось свободнее, жизнь пошла сытнее. Карамчи почувствовала силу в руках. На ее лице появился румянец, в глазах - здоровый блеск. Теперь бы ей родить сына! Он рос бы крепким, веселым...
   В долину спустился незнакомый всадник на рыжем коне. Он подъезжал к каждому аилу, останавливался и коротко сообщал какую-то новость. Жены Токушевых вскочили на ноги и надели шапки. Всадник остановился возле них и объявил:
   - Большой Человек устраивает пир для своего народа. Он женит пастуха Анытпаса Чичагова из сеока Модор и всех Мундусов и Модоров зовет к себе в гости.
   Погрозил плеткой, сдвинув брови, забормотал брезгливо:
   - Всех, кроме ваших мужей. Они потеряли ум и совесть. А может, памяти лишились и теперь не знают, как нужно кланяться старейшине сеока.
   Жены братьев Токушевых стояли неподвижно, с опущенными руками, будто мерный стук лошадиных копыт болью отдавался в их сердцах. Наконец взгляды их недоуменно открытых глаз встретились. По щекам потекли слезы.
   Они слышали, как всадник говорил соседям:
   - ...всех, кроме Токушевых... Араки с собой не берите. У Большого Человека араки - озера, вина - реки, мяса - горы.
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   1
   Ярманка спешил в Каракольскую долину, чтобы повидать Яманай и договориться обо всем. Выехав на большую тропу, он оказался в веренице всадников, направлявшихся к усадьбе Сапога.
   Конь Ярманки часто останавливался, осматривал изгибы убегавшей вниз тропинки и только тогда ставил передние ноги на каменную ступеньку. Он спускался как по лестнице. Туго затянутые подпруги не помогали, седло скатывалось, закрывая потником часть косматой гривы. Ярманка крепче опирался на стремена и, покачиваясь, откидывался назад. В его глазах колыхалась распростертая далеко внизу долина. Посредине чернела усадьба Тыдыкова. Дом был обнесен высокими заплотами и окружен темными бугорками аилов. Рядом с усадьбой виднелась облупившаяся колокольня кособокой церковки. Ее построил Тыдыков лет двадцать назад.
   Над рекой легким туманом стлался дым бесчисленных костров.
   Верховые тропы издали напоминали шумные муравьиные дороги. Веселые группы всадников спешили со всех сторон к усадьбе.
   Позади Ярманки фыркали кони. Скрипели копыта, скользя по камням. Оттуда доносился шумный говор:
   - Сказывают, будет той* веселей огня, шумней весенних вод.
   [Той - свадьба, пиршество.]
   - Двадцать лошадей и сорок баранов отдал Большой Человек за Анытпасову невесту.
   - Что за корысть Большому Человеку женить пастуха?
   Собеседники, ехавшие позади, напомнили Ярманке давно известную историю. Отец Анытпаса - Чичан - жил в пастухах у здешнего зайсана, а подать должен был возить своему зайсану, который жил в низовьях Катуни. Каждая поездка отнимала полторы недели. Неподалеку от этого зайсана были становья Мундусов, возивших свою подать в Каракольскую долину. Однажды зайсаны встретились и после трех тажууров араки решили поменяться этими людьми. Тогда тридцатилетний зайсан Сапог сказал пятидесятилетнему старику Чичану: "Ты теперь как бы Мундусом стал, сыном моим..."
   С горы по-прежнему лился тот же громкий разговор.
   - У Большого Человека день и ночь в голове одно: как бы сделать, чтобы весь сеок Мундус жил счастливо?
   - На каждого гостя - по лошадиной ноге...
   - Говорят, молоденьких да жирных выбрали под закол.
   - Араки - по ведру на человека.
   В предчувствии пиршества всадники, разговаривая, прищелкивали языками.
   Невольно прислушиваясь к разговору, Ярманка подумал: "Такой бы той сделать нам с Яманай... чтобы не только люди - леса захмелели от веселья".
   Но минуту спустя он сказал себе, грустно качая головой:
   - Нет, у нас не будет тоя... Люди не понимают наших сердец, грозят нам старыми пугалами.
   Вдруг Ярманка порывисто выпрямился, резко покачнулся и еле удержался в седле: ему показалось, что из леса долетел до него звонкий, как лебединый крик, голос Яманай. Наверно, она издали заметила парня на тропе и, обрадованная встречей, зовет его в тихую падь.
   Он со всей силой дернул ослабленный повод. Испуганный конь метнулся через буреломины. Скорей туда, где она!.. Потом с головокружительной быстротой скакать вниз по долине. И Яманай - рядом. Она не отстанет. Где-нибудь в укромном месте, среди молчаливого леса, на берегу чистого, как небо, родника, поставить крошечный аил. В тихий вечер пойти на гору; молодая жена будет волноваться и ждать мужа с теплой козлятиной...
   Вот и распадок, а за ним - глубокая падь, откуда послышался голос. Ярманка остановил коня и долго всматривался в ветвистые деревья, в лохматые выворотни. В лесу было тихо. Ни одна хвоинка не шелохнулась. И это испугало парня. Не раз говорили старики, что, бывает, подают голос мертвые и уводят живых в такие ущелья, из которых нельзя выйти.
   Он резко повернул коня и, покачиваясь в седле, сказал нарочито громко:
   - У нее крепкое здоровье. Она сто лет проживет.
   Над аилом Тюлюнгура не вился дымок, дверь - в такой теплый день - была плотно прикрыта, словно вся семья покинула жилье...
   Бросив повод, парень спешился, дрожащими руками дернул деревянную скобу. Тишина, казавшаяся зловещей, остановила его у порога и заставила вспомнить о недавних похоронах матери. Тогда вот также уснуло все... И угли были засыпаны золой, чтобы не погас очаг до возвращения хозяев.
   Ярманка обошел вокруг безлюдного аила.
   - Поезжай к Большому Человеку: с горя выпьешь за Яманай чашку араки, пробурчала старуха, тащившаяся на хромой кляче.
   Парень посмотрел на старуху остановившимися, непонимающими глазами, и она, вздохнув, добавила:
   - Старый глупец продал девку за двадцать лошадей.
   Проводив ее растерянным взглядом, Ярманка уронил голову и побрел в лес.
   - Продал... Все-таки продал дочь жадный человек... - Шепотом спросил самого себя: - Но почему же Яманай не убежала из дому? Ведь она говорила, что любит меня. Или сердце девушки - тонкая былинка, которая клонится во все стороны? Она могла бы расспросить о тропе в долину Голубых Ветров.
   Ярманка тяжело опустился на фиолетовый камень, отшлифованный острыми струями реки. У ног злобно ворчали седые буруны.
   Долго сидел, спрятав голову в лохматый воротник...
   2
   Едкий дым костра и бесчисленных трубок, клубясь, заполнял аил, щекотал горло, резал глаза. Яманай часто заливалась удушливым кашлем. По ее осунувшемуся и побледневшему лицу текли слезы. Ей хотелось разметать все, схватить первую попавшуюся лошадь и скакать, скакать дни и ночи. В степь ли, в лес ли - все равно. Но вокруг нее так много людей, что ей даже повернуться нельзя, чтобы не потеснить кого-либо.
   Кто-то осторожно снимал с нее шапку. Казалось - с хрустом ломались волосы. Не муж ли это? Но она вспомнила, что увидит его только через три дня. А пока он, затерявшийся в толпе, неизвестный ей, страшен и непонятен. Может быть, ему сорок лет, хотя ей говорили, что он "молод, красив и прям, как ель в густом лесу".
   Чьи-то ледяные пальцы касались поникшей головы, расплетали тугие черные косы.
   Что бы придумать? Как бы вырваться отсюда?.. Хорошо бы струйкой дыма улететь в лазоревое поднебесье, где солнце, наверно, по-прежнему такое же веселое и ласковое!..
   Под костлявыми пальцами стариков, восседавших у костра, стонали двухструнные самодельные топшуры. Голоса наемных певцов были хриплыми и противными:
   На веселом лугу ставь аил свой.
   Крепко утвердится стойбище твое.
   Пусть жилье твое будет красиво,
   Железный таган твой
   Пусть будет крепок
   И огонь твой неугасим.
   "С Ярманкой стойбище было бы крепким и веселым, - думала Яманай, покачивая головой. - А теперь все пеплом рассыплется... Счастью не бывать".
   Где-то хрипел конь под ножом скотобоя. Голоса стариков, восхвалявших несбыточное семейное счастье, звучали все громче и громче:
   Подобно тальнику, разветвляясь, разрастайся,
   Умножайся быстрее овцы многоягнячной...
   Быстро-быстро бежали горькие думы:
   "Что ждет меня впереди? Непогодливые дни. Жуткий буран. Отрежет он меня от всего мира. Сомнет, забросает снежными сугробами".
   Яманай подхватили под руки и повели в новое жилье. Усилился, закипел шум восторженной толпы. Откуда-то вынырнули парни с березками, за которые была привязана белоснежная занавеска, и пошли впереди невесты. Она закрыла глаза руками: лучше не видеть этих раскрасневшихся людей, облизывающих губы в предвкушении пира.
   Если бы Яманай в этот миг вскинула голову и посмотрела поверх занавески, то увидела бы невысокого парня, который, надвинув шапку на глаза, упрямо пробивался к ней навстречу. Она узнала бы его по шелковой кисти, разметнувшейся по щеке. Но она шла пошатываясь, и тяжелая голова ее опускалась все ниже и ниже. И только тогда она отняла руку от лица, когда гости по-медвежьи зарычали, бросились куда-то в сторону и чуть было не смяли ее.
   Одни засучивали рукава, другие выхватывали плети из-за опоясок. Все орали дико и разъяренно. Ругательства сливались в невообразимый пьяный рев. И над неистовой толпой взлетали клочья изорванной шубы. Но Яманай не знала, что пьяные гости били Ярманку.
   "Ни один той не обходится без драк... - подумала она и опять опустила голову. - Но... рановато начали: худо будет".
   Крики стали пронзительней:
   - Догоняйте!.. Держите его!..
   Послышался удаляющийся лошадиный топот.
   Одна дальняя родственница, заметив, что по лицу невесты текли слезы, жалостливо вздохнула:
   - Видно, не любо девке замужество.
   Ее соседка сочувственно отозвалась:
   - Сердце не обманешь - оно чуткое.
   Перешагнув порог нового аила, невеста кинула в очаг ветку пахучего можжевельника, на которую она загадала. Ветка упала на горячую золу, но не загорелась, как было загадано.
   Это не смутило Яманай. Успокаивая себя светлой надеждой, она подумала: "Все равно он приедет... Этой ночью увезет меня".
   На ее голову неожиданно опрокинули полную чашку парного молока. Она вскрикнула от испуга, хотела вырваться, но женщины усадили ее на кровать, и, отгораживая занавеской, запели:
   Пусть лицо твое
   До последних дней
   Умывается молоком.
   Пусть аил твой
   Всегда цветет довольством.
   Яманай прижала ладони к ушам, чтобы не слышать свадебных песен.
   3
   В ночь перед тоем жених не сомкнул глаз. Он копал ямы для костров, укреплял огромные казаны и рубил дрова. Сам с собой разговаривал вполголоса:
   - Скоро у тебя, Анытпас, будет свой очаг, свои табуны. Большой Человек намекнул, что он посадит тебя на твою собственную лошадь.
   Неделю назад, когда Анытпас кочевал с табунами по ту сторону хребта, за ним прискакал посланец:
   - Хозяин зовет.
   Сердце парня больно сжалось: "Опять разобьет губу, как прошлый раз, когда волки задрали жеребенка".
   Но Сапог великодушно встретил его чашкой араки, после короткого разговора о табунах многозначительно кивнул на Шатыя и сообщил:
   - Вчера кам быстрокрылой ласточкой летал на седьмое небо, к доброму богу Ульгеню. Там он услышал: "Самый покорный человек на земле - Анытпас Чичанов. Жените парня на первой красавице - и устройте веселый пир. Дайте ему - за послушание его - удалых коней, пусть он сам будет богатым хозяином!" Я выполняю волю доброго бога. Пусть он укрепит в тебе, сын мой, железную силу и великую покорность.
   Безусое и безбородое лицо пастуха посветлело, а в косых глазах запылали огоньки благодарности и преданности.
   На рассвете он наполнил казаны водой и запалил костры. Дым разостлался над росистой поляной. Вскоре по всей долине разлился запах мяса и жирного супа.
   Каждый вечер этот запах будет наполнять его, Анытпаса Чичанова, аил. Свой очаг, теплая постель, веселая жена, встречающая мужа полным тажууром араки, уважение соседей. Еще недавно все это казалось заманчивым и неосуществимым - и все это придет завтра. С лица не сходила радостная улыбка.
   Пиршество началось, когда невесту облили молоком.
   Мясо лежало грудами, над ним клубился пар. Гости сели на землю и, сверкая ножами, отрезали каждый для себя кусок за куском.
   Работники Сапога, распахнув тесовые ворота, вытащили кожаные бурдюки с аракой. За ними степенно вышагивали гости в шубах, крытых шелком. Богатые соседи - Копшолай Ойтогов и Якши Жиргалаев - вели Сапога под руки. Щеки его слегка порозовели, глаза то смиренно потухали, то вспыхивали. Он остановился перед народом, высоко подняв голову. Так он выходил к своему племени, когда был зайсаном, в этой же розовой шубе и старомодной барашковой шапке. Теперь недоставало ему только той увесистой бляхи родового старшины, которую в свое время даровал ему царь.
   - Сердце мое - кусок масла: заботливый пастух своей покорностью, как огнем, растопил его, - заговорил Сапог. - Если бедный человек бережет хозяйские табуны, то хозяин сделает жизнь этого человека беспечной.
   Он заверял, что готов помочь бедняку встать на ноги, обтабуниться, сказал, что завтра раздаст дойных коров самым беднейшим сородичам в безвозмездное пользование на все лето. Ну, позовет за это к себе сено косить, дрова рубить, потом взрослого теленка возьмет - и только.
   - Даже в советских книгах печатают, как я забочусь о своем народе.
   Он выдернул из-за пазухи свежий номер журнала. На плотной обложке стояли золотистый сноп и ярко-зеленый плуг, а вверху были оттиснуты крупные буквы "Спутник земледельца. Май 1925 г.". Раскрыл журнал как раз на той странице, где начиналась статья агронома Н.В. Говорухина "Передовой культурник Горного Алтая", и пальцем ткнул в свой портрет.
   Кочевники вырывали журнал друг у друга и всматривались в портрет человека, устроившего этот пир.
   Сапог, покашливая, снова заговорил:
   - Только один человек в родных горах тявкает на меня. Имя его - Борлай Токушев. Всем вам должно быть стыдно за него. Пора укоротить ему руки и приглушить голос. Пусть помолчит, - у нас силы будет больше.
   Толпа зашумела. Многие торопились подчеркнуть свою неприязнь к братьям Токушевым. Но Тыдыков, продолжая говорить, повел бровями, - и вскоре стало так тихо, что были слышны вздохи.
   - Я весь народ позвал на той. Женю любимого пастуха. Беру самую красивую девушку. И пир этот достоин ее. Я не позвал сюда только Борлая. Он объявил себя моим врагом. Пир хорош, когда нет собак.
   Сапог хотел крикнуть, чтобы гости брали чашки и открывали бурдюки, но чей-то грубый голос словно бичом хлестнул:
   - Сам ты хитрая собака!
   Многим показалось, что крикнули из ближнего аила. Несколько человек бросились туда, но там по-прежнему сидели слепые старики и, закинув головы, тянули свадебные песни.
   - В песне эти слова встретились, - молвил Копшолай, чтобы успокоить хозяина.
   Сапог не выносил напрасных утешений; позеленев от злости, покосился на Копшолая и, не удостоив его ни единым словом, пошел от одного кружка гостей к другому. Всюду люди вставали и молча кланялись ему.
   Обойдя всех, он распорядился, чтобы работники открыли бурдюки. Те поспешно выполнили его желание, и гости начали разливать араку в большие деревянные чашки.
   Взглянув на дорогу, Сапог заметил высокого всадника в черном костюме и серой фетровой шляпе с полями.
   - Хороший гость всегда вовремя! - громко воскликнул он и медленно, с сознанием своего достоинства, двинулся навстречу верховому.
   Копшолай Ойтогов поспешил к Тыдыкову, почтительно и бережно взял под руку.
   Гость на стройном вороном коне подъезжал к воротам усадьбы.
   Кочевники были довольны появлением всадника. Они ждали, что после радостной встречи Сапог пришлет им еще не один десяток тажууров араки. Начинался самый веселый час пиршества.
   Пахло аракой, дымными кострами и человеческим потом. Женщины, расположившиеся поодаль от шумной мужской толпы, тихо пели:
   Может ли быть что
   Кудрявее зеленой березы?
   Может ли быть что
   Веселее сегодняшнего тоя?
   Солнце клонилось к зубчатым вершинам высокого хребта.
   4
   - Пожалуйте, большой гость, пожалуйте. Почему долго не приезжали? Я давно ждал, - говорил Сапог, пожимая руку голубоглазого человека с седенькой подстриженной бородкой и золотыми зубами.
   Николай Валентинович Говорухин, участковый агроном, бросил повод подвернувшемуся парню и отвязал маленький чемоданчик, укутанный в старый мешок.
   Хозяин пробежал прищуренными глазами по гладкому боку лошади, которую он послал за гостем, посмотрел, прямо ли поставлены ноги, не дрожат ли мышцы после долгого и нелегкого пути, не опустились ли уши, и заботливо осведомился:
   - По душе конь? Рысь хорошая? Может, тебе арабской крови коня надо?
   - Прекрасная лошадь! Резвость приличная, выносливость действительно алтайская.
   - Отец его прямо из-за границы привезен, из английского государства, мать - простой алтайской породы. Если этот не хорош, бери любого, для тебя не пожалею.
   Они вошли во двор, окруженный высокими заплотами, заставленный амбарами, сараями, конюшнями, и направились к белой войлочной юрте, расположенной в глубине, рядом с погребом.
   Гость спешил обрадовать новостью:
   - Аймачную выставку, друг, затеваем. Готовь лошадок.
   - Это нетрудно, - отозвался хозяин. - Может быть, и Советская власть мне в конце концов похвальный лист даст, как первому культурнику.
   - Мы сделаем так, что ты получишь не только похвальный лист. Будь уверен.
   Говорухин нагнулся, чтобы не стукнуться о деревянную решетку над входом. За порогом остановился, взглянул сначала налево - на мужскую половину, а потом направо - на женскую. Он всегда восхищался уютом и порядком в этой юрте. Земля до самого очага была устлана коврами. Варшавская кровать закрыта шелковой занавеской с серебристыми звездами. Возле стенок лежали мужские и женские седла, украшенные серебром.
   Против входа висели стенные часы с массивным медным маятником.
   - Не хотят ходить. Устали, наверно, - пожаловался хозяин, заметив, что гость интересуется часами.
   Жены вскочили, точно солдаты при появлении начальства.
   По знаку Сапога молодая расстелила перед гостем маленький коврик. Старая, увидев, что муж моргнул глазом, достала откуда-то из-за кровати четверть и поставила рядом с огнем, загремела чашками. Вскоре появилось фарфоровое блюдо, полное мяса, стеклянная утка с медом и синяя сахарница с конфетами. Зашумел огонь, пожирая сухие дрова.
   - Сапог Тыдыкович! - заговорил гость, пощипывая бородку и разглядывая хозяина прищуренными глазами. - Ты, видимо, очень любишь этого пастуха?
   Тыдыков, разливая араку, улыбался.
   - Верный он человек. Что я скажу - все сделает. Надо - в огонь за меня прыгнет. Он - мои глаза, мои руки. Ум - здесь, - Сапог похлопал себя по лбу и указал в сторону аила покорного ему Анытпаса, - дела там.
   Николай Валентинович одобрительно качнул головой.
   - Умнейший ты хозяин! Вперед смотришь.
   - Смотрю, но разглядеть ничего не могу, - сокрушенно вздохнул Сапог. Видно, нынешняя политика не по моей голове. Даже три звездочки не помогают. - Он схватил бутылку коньяка и потряс ею, а потом налил чашку до краев.
   - Мы поможем, - заверил Говорухин.
   - Болтать вы мастера.
   - Подожди - увидишь.
   - Долго ли ждать? Говорят, пока солнышко взойдет, роса очи выест.
   - А ты не ходи по росе - притаись.
   - Не мудрый совет даешь. До этого своим умом дошел.
   Они осушили чашки. Сапог повеселел и подобрел. Он покрикивал на жен, чтобы ниже кланялись гостю, и заставлял петь игривые песни.
   После ужина повел гостя в дом. Они поднимались по широкой лестнице, окрашенной желтой охрой. Старик не умолкал ни на минуту:
   - Тут у меня экспедиция живет. Геологи. Камни собирают.
   Большая комната во втором этаже была освещена лампой. На беленых стенах висели черные рамы с похвальными листами.
   - Только от Советской власти пока нет листа, - с прискорбием напомнил хозяин.
   Они прошли в маленькую комнату, приготовленную для гостя, и сели на диван. Коньяк разогрел Сапога и расположил к воспоминаниям.
   - В глубокую старину, - заговорил он, - все двенадцать зайсанов ездили в Бийск подданство принимать. Тогда им чиновники бумагу выдали о том, что вся здешняя земля - наша собственность, зайсаны ею будут распоряжаться и никаких земельных налогов вносить в казну не обязаны. Но вскоре обман открылся. Взяли назад все бумаги и сказали: "Их надо заменить настоящими государственными актами". Но актов отцам нашим не дали, а землю объявили собственностью Кабинета. Все алтайские сеоки уполномочили меня хлопотать. Поехал я в Томск, прямо к губернатору, а его дома не оказалось. Я в тот же день в Петербург отправился. Губернатор там. Увидел меня и спрашивает: "Зачем приехал?" - "О земле хлопотать". - "Нельзя тебе о земле хлопотать, я сам буду ходатайствовать". А на другой день опять увидел меня и говорит: "Самому царю тебя покажу, только ты ничего о земле не болтай". А дворец у царя большой, вот так же, как мой дом, на берегу реки стоит.
   Николай Валентинович щелкнул массивным серебряным портсигаром с нильскими лилиями и длинноволосой русалкой на верхней крышке.
   Сапог достал из-за голенища монгольскую трубку с серебряной шейкой и мундштуком из темно-зеленого нефрита.
   - Долго мы шли по дворцу. Все комнаты и комнаты... Везде народ мелкий. А царь, я думал, крупного роста, как богатырь Сартакпай. Губернатор завел меня в комнату. За столом сидел рыженький мужичок. Глаза у него сонные, ровно он не спал давно. Спрашивает меня: "Ты откуда приехал?" - "Из Томской губернии", - говорю. "А что, в Томской губернии море есть?"
   Сапог широко развел руками, в редких усах блеснула усмешка.
   - Ну какой же он царь, если своего государства не знает? Царь по географии должен все государство знать, по карте должен знать, а он меня спрашивает. Губернатор рядом со мной стоял и сказал ему, что мы верноподданные, столько-то лет под русской рукой живем тихо, смирно. Царь больше и разговаривать не стал.
   Трубка у Сапога была длинная, похожая на змею с приподнятой головой, но маленькая - вмещала всего одну щепотку. Выкурив, он снова наполнил ее.
   - Жил я в Петербурге полгода, по всем улицам ходил, дома разные смотрел. И вздумал поговорить с военным ведомством. Захожу к ним: я, мол, скотовод, мне надо породистых жеребцов, чтобы на будущее время лошади для армии были. "Хорошее дело", - сказали мне начальники. Пропуска разные выдали. Я две недели ходил на бега и в манежи, лошадей все осматривал. Ну, опять обман вышел: жеребца мне не дали, сказали только: "Ты - хозяин некультурный, за чистокровными лошадьми ходить не умеешь, они у тебя подохнут, а мы будем жалеть их". Приехал я домой, взял справку о том, какой я есть скотовод, сколько у меня табунов, какие конюшни, заверил у крестьянского начальника и в губернском управлении - и опять в Петербург. "Ты зачем?" - спросили начальники. "А вот привез все доказательства". Посмотрели на мои бумаги и дали мне хороших жеребцов: чистокровных арабского, английского и двух орловских. С тех пор меня начали считать коннозаводчиком.