Коптелов Афанасий. Великое кочевье

   Сапог удивленно повел бровями:
   - Ты забыл, что слово старшего в сеоке - закон для всех? Народ проверит, как ты мое слово почитаешь. - Повысив голос, он продолжал: Лучший скот - угнать в долины, где человек не бывал, остальной - под нож. Снова взглянул на слушателей: - Тяжело бить скотину? Не унывайте. Легкая жизнь будет, когда установим великое ханство кочевых народов.
   - Когда это будет?
   - Скоро. Шатый летал на пятое небо, там сам хан Ойрот сказал сильному каму, что уже заседлывают белого коня для поездки на землю.
   Содонов насупился. Раньше он думал, что Сапог не ошибается, но сейчас не мог поверить, что новая власть, которую алтайцы выбирали наравне с русскими, отдаст все добытое ими какому-то ханству кочевников. Алтайская молодежь, ушедшая в Красную Армию, защищает новую власть. Да может ли возникнуть такое ханство? Народ натерпелся бед от зайсанов и не допустит их возвращения. К тому же никакого хана Ойрота нет. Все это сказки.
   Сапог встал. Его подхватили под руки и проводили до коня. Он уехал в горы, в леса. Никто, кроме двух-трех человек, не знал, где он скрывался.
   Всадники разъезжались в разные стороны поодиночке. Содонов ехал по лесу.
   Конь обходил пни, прыгал через колодины. Седок не замечал этого. Он думал:
   "Если бы я в колхоз вступил, мой скот стал бы не моим. Но он уцелел бы... А теперь я сам свой скот должен резать... будто волк. Как же так? Я заботился о коровах. Каждому теленку радовался, как пьяница чочою араки. Думал, что скоро у меня такое стадо разрастется, что не пересчитаешь. Молока - полные казаны, ведра... Остатки - на завод. Для себя - запас масла и курута на целую зиму... И вдруг говорят, что коров надо резать. Ума лишились".
   Содонов был готов сжать голову руками и скакать день и ночь без отдыха до того места, где скажут ему, что же происходит в Каракольской долине и кого слушать: тех ли, кто заставляет резать скот, или тех, кто всячески заботится об увеличении стада, но считает коров общими?
   Под ногами коня захлюпала вода. Запахло жильем.
   - Куда ты меня привез? К Тургень-Су?
   Бабинас дернул повод.
   "Нет, я туда не поеду. Там я не буду сам себе хозяином. - Грустно посмотрел в сторону дома. - А там, зарезав скот, буду нищим".
   Ехать домой не хотелось. Теперь бы где-нибудь в дремучем лесу развести костер и отдохнуть. Но разве освободишься от таких тревожных дум?
   "Кто растолкует, что творится на земле? Кто? Кто скажет, какие ветры завтра спустятся в долину?"
   Бабинас сунул пустую трубку в рот и положил в нее горячий трут.
   Зеленому лугу, орошенному водами горных рек, не было конца. Седло, окованное медными бляшками, выжимало пот из шелковистой шерсти коня. Жалея лошадь, Бабинас круто повернул в сторону урочища "Солнопек". У полосы молодой пшеницы всадника встретил густой туман.
   "Прикрывает, не хочет пустить".
   Конь хватал сочную зелень. У ног его плескалось невиданное пшеничное озеро.
   "Не поеду. Нельзя топтать... - убеждал себя Содонов и резко повернул коня. - Нельзя. Совесть не позволяет".
   На рассвете туман обнял землю. Островерхие аилы прокололи его, словно железные зубья кошму, брошенную на них. Содонов, не слезая с коня, постучал в окно избушки. Никто не отозвался. Серый пес, на боках которого зимняя шерсть висела клочьями, лаял звонко. Бабинас подъехал к соседнему аилу и крикнул:
   - Почему долго спите? Хлеб не бережете!
   Сенюш выскочил босиком, волоча в одной руке шубу, в другой винтовку, и, узнав Содонова, прикрикнул на собаку.
   - Хлеб, говорю, почему не караулите? Коровы могут вытоптать. Я сейчас отогнал большое стадо от колхозной полосы.
   Бабинас повернул коня и поехал рысью.
   На другой день вечером Содонов побывал в аиле Утишки.
   - Нельзя хлеб травить: караульного поставили с винтовкой. Едва убежал.
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   1
   Прошло десять лет с тех пор, как Владимир Ильич Ленин говорил на Восьмом съезде партии:
   "Если бы мы могли дать завтра 100 тысяч первоклассных тракторов, снабдить их бензином, снабдить их машинистами (вы прекрасно знаете, что пока это - фантазия), то средний крестьянин сказал бы: "Я за коммунию" (т.е. за коммунизм)".
   Десять лет - небольшой срок, но когда народ решил всю жизнь перестроить заново, оказалось достаточно этих десяти лет, чтобы мечту сделать былью, фантазию превратить в действительность. Достаточно было молодой тракторной промышленности нашей страны дать пятьдесят тысяч тракторов, как средний крестьянин сказал, что он - за колхозы.
   Не отставал от зерновых районов и животноводческий Горный Алтай. В каждом селе зарождались колхозы, в каждой долине алтайцы-колхозники переходили к оседлой жизни.
   Вопрос о хлебе был основным в сельском хозяйстве. Колхозам и совхозам предстояло в короткий срок не только дать стране то количество хлеба, которое давали кулаки, но и в несколько раз увеличить производство. Вот почему и животноводческие колхозы Горного Алтая в те годы едва ли не главное внимание уделяли полеводству: они стремились помочь стране быстрее разрешить хлебный вопрос.
   И Байрыма Токушева, и Сенюша Курбаева, и особенно Миликея Охлупнева радовало, что артель "Светает" посеяла больше других алтайских колхозов, что на вспаханной ими вековой целине подымались высокие да густые хлеба. Каждый из них в письмах к Борлаю писал об этой своей радости.
   К уборке урожая готовились исподволь: привезли из города жатку-самосброску, из "Искры" - конную молотилку. Русские друзья помогали во всем. Миликей Никандрович собирался занять место машиниста. Работа на машине ему нравилась больше всего, и он с нетерпением ждал, когда созреют хлеба.
   2
   За время работы в красной юрте-передвижке Людмила Владимировна полюбила верховую езду. Теперь она часто вспоминала Суртаева: "Приучил меня к коню".
   Став участковым агрономом, она носилась из конца в конец огромного аймака: в одну сторону - сто километров, в другую - полтораста. И всюду у нее были добрые знакомые. Всюду ее встречали как желанную гостью.
   Вместе с Сенюшем Курбаевым и Миликеем Охлупневым она ехала в поле. Высокая, густая пшеница уже стала золотистой. Ветер гнал по этому морю хлебов веселые волны. Тяжелые колосья глухо шумели.
   Привязав лошадей за деревья, все трое подошли к полосе. Охлупневу и Курбаеву колосья ударяли в грудь, а Лемеховой ложились на плечи.
   Миликей Никандрович выбрал колосок поспелее и начал растирать на ладони. Сенюш последовал его примеру.
   - Хороша! Очень хороша! - восхищалась пшеницей Людмила Владимировна.
   Да и как ей было не радоваться! Ее трудов тут тоже было немало. Не проходило недели, чтобы она не приезжала сюда.
   В начале июня ее испугали на редкость жаркие дни. Барометр замер на "великой суши". Пора приступать к первой поливке. Не только каждый день, а каждый час был дорог. И Людмила Владимировна помчалась в Каракольскую долину. Она представляла себе, как вбежит в контору артели и с порога скажет:
   - Время поливать всходы... Это лучше всего делать вот в такую вечернюю пору.
   Солнце опускалось на хребет, и долиной начинала овладевать прохлада.
   В поле виднелись люди с лопатами. Еще издали Людмила Владимировна узнала Охлупнева и Тохну. Засучив штаны выше колен, они медленно передвигались по полосе, то открывая, то закрывая путь воде на очередную клетку истомившейся под солнцем земли.
   Лемехова, подъехав к ним, поняла, что опоздала со своим советом. Она похвалила колхозников, что они вовремя начали полив.
   - Прогноз на погоду неблагоприятный: весь месяц без осадков, - сказала она.
   - Чую это, - подтвердил Охлупнев. И, заметив недоуменный взгляд девушки, принялся разъяснять: - У меня барометра нет, так я живу по приметам. Мне бурундук погоду сказывает.
   - Как так?
   - А вот так: к дождю у него горло болит, он начинает кашлять. А сейчас вот уже с неделю все бурундуки, гром их расшиби, замолчали. За весь вечер ни один не кашлянет.
   Людмила Владимировна рассмеялась.
   - Верно говорю, - продолжал Охлупнев. - У елок сучья приподнялись, встопорщились. Вижу, к сухой погоде. Надо поливать. Вчерась сделали начин.
   Любуясь пшеницей, Лемехова отметила:
   - Ранний полив помог!
   Отмерив квадратный метр, она принялась подсчитывать стебли, а затем зерна в колоске. Закончив все вычисления, объявила:
   - Соберете пудов по сто семьдесят с гектара. Не меньше.
   - Намолотится, - согласился Охлупнев.
   - Это будет расчудесно! Вы ведь понимаете, что низкий урожай - худой помощник агитатору. А на вас смотрит вся долина. Удастся или не удастся? Уродится или не уродится? И вдруг такое богатство! Отличный пример для всей области!
   Миликей Никандрович смотрел на зерна, лежавшие на ладони, и мизинцем другой руки пошевеливал их. Они казались восковыми.
   - Краску набрали. Начали твердеть... - Он обратился к агроному: - Дней через пяток можно жать?
   - Приступайте раньше, - посоветовала Людмила Владимировна. - По вашим силам посев не маленький, надо торопиться.
   - Правильно. В снопах зерно дойдет, - согласился Охлупнев и сказал Сенюшу: - Надо нам весь народ на страду поднять.
   - Завтра соберем ячейку, - ответил Курбаев.
   Разжевав по нескольку зерен, они продолжали восторгаться урожаем.
   Людмила Владимировна, рассмеявшись, спросила Миликея Никандровича:
   - А какую погоду ваши бурундуки предсказывают?
   - Я же говорю, молчат, - ответил Охлупнев и продолжал с улыбкой: Перед наливом зерна покашляли. Сами помните, выпали дожди. А теперь вещуны замолчали: к ведру, к ясной погоде.
   - Пусть не подводят, - шутливо предупредила Людмила Владимировна.
   Вечером она писала письмо Суртаеву:
   "Жаль, что нет вас здесь. Полюбовались бы вместе с нами богатейшим урожаем..."
   А через день она вместе со всеми вышла в поле. Миликей Никандрович, подъезжая на жатке к краю полосы, сам себе сказал:
   - В добрый час! - и включил жатвенный механизм.
   Защебетали шестеренки, как бы поторапливая одна другую. Поплыли по кругу грабли, поочередно то пригибая пшеницу, то взмывая вверх. Зажужжали лезвия, подрезая стебли. Тяжелые груды то и дело сходили с деревянного полотнища.
   Ребята гурьбой бежали за машиной. Взрослые шли степенно, присматриваясь ко всему.
   Людмила Владимировна показывала алтайкам, как делать вязки для снопов.
   Макрида Ивановна уже завязала первый сноп. Она приподняла его и с силой поставила на землю.
   - Какой красавчик! - Полюбовалась снопом и, сделав новую вязку, пошла к следующей грудке скошенной пшеницы. - Вот так, бабоньки, и пойдем следом за машиной.
   3
   Густая пыль плавала над током. Огненная борода Миликея превратилась в бурую, щеки стали седыми, даже губы почернели, ресницы напоминали пушинки одуванчика, и только зубы по-прежнему блестели. Возле него Борлай, только что возвратившийся с курсов, острым ножом разрезал соломенные пояски пшеничных снопов. Миликей левой рукой подвигал к себе сноп, правой умело растрясал, слегка подталкивая в ненасытное жерло молотилки. Машина ни разу не захлебнулась. Приятный запах сухого хлеба плыл по долине. Миликей был весел. Часто он через плечо бросал короткий взгляд на четыре пары лошадей, запряженных в молотилку, и на Тюхтеня, который стоял в новом коробе посредине круга.
   - Веселей гоняй, веселей! - крикнул ему по-алтайски и незаметно для себя перешел на русский язык: - Гнедуху подстегни, фальшивит, шельма.
   Барабан загудел еще сильнее.
   - Как бы нам подшипники не расплавить. Вставай на мое место, - сказал Миликей, пропуская Борлая к барабану, - вот этак, паря, орудуй руками-то.
   Исполнилось давнишнее желание Токушева: он стоял у машины! Часто отрывал взгляд от снопа и смотрел поверх молотилки, туда, где восемь женщин, вытрясая зерно, отбрасывали солому деревянными граблями. Ему казалось, что все заметили смену людей у барабана. Взгляд его остановился на крепкой фигуре Макриды Ивановны, которая считала молотьбу самой веселой работой и пришла на ток, оставив в яслях одну Яманай. Против Макриды, тоже возле самого барабана, стояла ее сестра. Они легко подхватывали солому граблями и подбрасывали до уровня плеч.
   - Вы так же кидайте! - подбадривала алтаек Макрида Ивановна. - Выше! Дружнее!
   Борлай смотрел на нее и не мог налюбоваться сильными и ловкими движениями, густым румянцем полных щек и задорным сиянием ясных глаз.
   Она заметила его неотступный жаркий взгляд и по-озорному крикнула:
   - Не засматривайся - сон потеряешь!
   Смутившись, Борлай сунул в машину сразу полснопа. Барабан захлебнулся, ремень, щелкнув, слетел с колеса, и кони, вращая полегчавший круг, побежали рысью.
   - Эх ты, молотильщик! - смеялся Охлупнев.
   Женщины широкими головками деревянных граблей толкали пшеницу на край тока. Двое мужчин лопатами кидали ее высоко в воздух. Через две-три секунды к ногам веяльщиков падал золотой дождь, а ветер распластывал над полем легкое крыло оранжевой половы.
   Миликей Никандрович зачерпнул зерно ладонью и покачал перед собой:
   - Пшеницы-то, пшеницы-то сколько мы сгребем! Я, однако, за всю свою жизнь не перевидал столько! - Он настойчиво советовал Борлаю: - Надо непременно достать веялку. Лопатами колхозу орудовать не резон.
   - Старик, обедать пора, - напомнила Маланья Ивановна.
   - Обедать? Рано. Надо домолотить. Хорошо поработаешь - всласть поешь.
   Он подхватил жену и бросил на солому, затем бросил Макриду Ивановну и нескольких алтаек. Бабы визжали. Смеясь, пытались свалить Миликея. Алтайки махали руками и шутливо плевались:
   - Кермес такой!
   Все кидали на него охапки соломы и громко хохотали.
   Но вот Тюхтень взмахнул бичом, и барабан снова запел. Охлупнев побежал к машине, но там его место уже занял Айдаш.
   - Ровнее подавай снопы в барабан. Растрясай. Вот так вот, - показал Миликей Никандрович, а сам взял масленку и приник к подшипнику. Прежде чем смазать, аккуратно стер пыль. Потом перешел на другую сторону барабана. Смазав всю машину, он прыгнул в короб, взял у старика длинное кнутовище и, размахивая бичом над головой, протяжно закричал, подбадривая лошадей:
   - Оле-ле-о-о-о! Оле-о-оле!
   Мягкий и певучий голос его плыл далеко по долине.
   4
   Осень шла по горам, опаляя лиственницы. Вечером сопки казались охваченными пламенем: словно языки огня подымались высоко по склонам и гасли у вечных снегов. Ельники в низинах и кедрачи наверху стояли зелеными островками.
   На току ссыпали пшеницу в кожаные мешки.
   - Чтобы кто-нибудь себе не отсыпал, вместе все поедем, - шепнул Сенюш Охлупневу.
   - Весы большие до зарезу нужны, - отозвался Миликей Никандрович. Артели без весов никак нельзя. Человек-то хотя и в колхозе живет, а рука у него пока еще к себе гнется. Не у всех, понятно. Но ручаться боязно.
   Макрида Ивановна поддерживала кожаный мешок руками и зубами, часто встряхивала его, чтобы больше вошло зерна.
   Борлай черпал пшеницу широкой лопатой и осторожно ссыпал. Крупные зерна, слегка ударяясь о щеку, щекотали ее. Сердце радовалось хорошему урожаю: ведь это был первый урожай, выращенный людьми, которые до колхоза никогда не сеяли пшеницы и не знали вкуса хлеба. Весной они заботливо проборонили только что поднятую целину, крепкие, как войлок, пласты разрубили тяпками. И вот теперь их труд вознагражден! Они - с хлебом. Государству сдадут - они говорят об этом как о своем первом подарке, семена для будущего года приготовят и сами весь год будут есть белые лепешки и калачи. Женщины научатся ставить квашни и выпекать хлеб в печах. У Борлая и его товарищей, видать, хватит силы всю жизнь наново поставить.
   Вдруг мешок лопнул по шву, и золотой ручей хлынул на край тока. Макрида Ивановна и Борлай вместе прижали руки к отверстию, останавливая поток зерна.
   Руки женщины были горячими, в пальцах чувствовалась озабоченная дрожь: видно, что она дорожит каждым зернышком.
   - У меня есть иголка, - сказала Макрида Ивановна. - Сейчас зашью. Держи один.
   Борлай перевернул мешок, устье поддерживал ногой, а руками - края разрыва. Игла едва прокалывала старую сухую кожу, ушко кололо палец, но Макрида Ивановна не замечала этого, - ей было приятно, что она помогает Борлаю, и хотелось все делать быстро и хорошо.
   - Вроде крепко зашила, - сказала она и, наклонившись, зубами перегрызла нитку. Потом подобрала с земли все до зернышка. Когда распрямилась, глаза ее встретились с глазами Борлая.
   - Спасибо! - сказал он, схватил ее руку и потряс.
   - Не за что, - улыбнулась Макрида Ивановна.
   Они снова занялись пшеницей. Работали молча, старались все делать аккуратно, чтобы ни одно зерно не упало мимо мешка.
   Лунной ночью караван лошадей, завьюченных кожаными мешками, направился к селению. Первый караван с колхозным хлебом! И не с ячменем, а с отличной пшеницей, впервые выращенной алтайцами!
   5
   Город лежал глубоко в долине. Вершины гор давно покрылись пушистым снегом, а внизу еще не упали последние листья в березовых рощах.
   Каждое утро Анытпас подбегал к окну, надеясь увидеть искристый снег. Весной ему сократили срок и к Октябрьскому празднику, несомненно, отпустят на свободу. Он спал здоровым сном и вставал всегда раньше всех, до восхода солнца.
   "Еще одной ночью меньше, - отмечал он каждое утро. - Когда падут снега, будет праздник, и меня отпустят".
   Позади - мучительное раздумье, бессонные ночи. А теперь даже солнце вставало как-то по-иному: смело, бодро, изгоняя туман из долин. Земля была усыпана яркими красками, которых в прошлом Анытпас не замечал. На многое он взглянул по-другому. Он узнал, почему одни жили богато, а у других не было ничего. Санашев посоветовал ему заранее подготовиться к тому дню, в который объявят о досрочном освобождении. Парню хотелось ответить комиссии так, чтобы слово его помнили многие годы.
   И этот час наконец настал.
   Был тихий вечер. В воздухе покачивались снежные звездочки, когда позвонили в колокол, подвешенный к перекладине между двумя столбами, вкопанными посреди двора. Анытпас бросился к читальне.
   На недавно побеленных стенах висели красные полотнища и зеленые лапки пихты. Густой, пряный аромат хвои напоминал о лесных просторах родного края.
   Анытпасу казалось, что все смотрели на его новую гимнастерку и сапоги. Это ему купил Санашев.
   - Ты заработал, - сказал он.
   Когда председатель комиссии назвал имя Анытпаса, парень задрожал от радости. Ему казалось, что он говорил полным голосом, но с ближних скамеек крикнули:
   - Ничего не слышно!
   - Товарищ Чичанов, пройдите сюда, - позвал прокурор.
   Анытпас шагал и шагал, а стол, казалось, все еще был далеко. Белые стены как бы отступали перед ним.
   - Встаньте вот здесь, - попросил председатель.
   Анытпас увидел, что взоры всех устремлены на него, и фразы, заготовленные заранее, сразу вылетели из головы. Он долго стоял молча. Потом вспомнил Сапога, и кулаки его окаменели.
   - Есть худая птица - филин, - твердо начал он, - хищная птица. У нее желтые глаза и вороной клюв. Я вырос в лесу, где было много таких птиц. Куда ни брошусь - везде филины. - В глазах его блеснул гнев, и голос зазвучал еще сильнее. - Одну лазейку для меня оставили. Отвернуться некуда. "Убей, говорят, человека. Он, говорят, худой. Старые обычаи нарушает. Не убьешь - сам пойдешь к длиннозубому злому богу Эрлику. Он из тебя лошадь сделает". Много врали, обманывали. Мне было страшно брать в руки ружье. А не брать - еще страшнее.
   Когда он рассказал обо всем, председатель комиссии встал.
   - Вот вам документ, - через стол протянул ему бумагу. - Деньги, причитающиеся за работу, получили? Можете идти, товарищ.
   - Куда? - спросил алтаец, оторопев.
   - Куда хотите. Домой, к приятелям. Если желаете, ночуйте здесь.
   После собрания Анытпас, взвалив мешок на плечо, вышел за ворота, последний раз посмотрел на кирпичные сараи.
   Путь до города показался удивительно коротким. Снег под ногой - как заячий пух. Впервые в жизни дышалось так легко.
   Левой рукой, опущенной в карман, сжимал деньги, хрустевшие, как сухая береста. Да, как ни странно, у него, Анытпаса Чичанова, появились свои деньги. И одежда на нем была целая, теплая, на вате... Никогда такой не носил.
   Спустившись в долину, Анытпас кивнул городу и повернул на юг: "С рассветом буду за перевалом".
   6
   Снег завалил подножный корм в маральнике. Маралы собрались на лужайку, к воротам, где их каждую зиму кормили сеном и овсом, где в минувшие годы всегда лежали большие куски соли. По утрам маралы, подняв черные морды, смотрели поверх изгороди на старый аил, повертывали лодочки ушей: не скрипит ли снег, не идет ли Кучук? В горах стояла тишина. Иногда звери угрожающе ревели тонкими голосами, бодали друг друга или, поднявшись на дыбы, нюхались, били один другого передними ногами.
   Кучук всегда вставал на рассвете: он любил зверей и заботился о них. Он родился в этом старом аиле и вырос в маральнике. Здесь прошла его жизнь. На его глазах сменилось несколько поколений пантачей. Отец его пришел сюда тридцати лет, когда Тыдык заставил своих сородичей окружить гору высокой изгородью, и здесь жил безвыездно. Он похоронен на скалистой горе по ту сторону реки.
   В 1919-1920 годах, когда на Чуйском тракте партизаны бились с белыми, пострадали многие маральники: изгороди были разрублены, и звери ушли в горы. Маральник Сапога Тыдыкова, расположенный в стороне от тракта, уцелел...
   Звери слышали, как скрипнула дверь, - Кучук вышел запрягать коня в волокуши, чтобы привезти сена, - и подошли к самой изгороди.
   Когда мараловод въехал в маральник, звери расступились, давая дорогу, а потом пошли следом за волокушами, рвали клочки сена. Маралухи отбежали далеко в сторону, в снег. Молодые сои-двухлетки, на головах которых белели тоненькие стройные рожки с раздвоенными вершинками, - стояли в лесу, не решаясь подойти к корму. Черный марал ходил за Кучуком и осторожно теребил его шубу.
   Мараловод повернулся к нему:
   - Чего тебе, Кара-Сыгын?* Овса захотел? Или соли?
   [Кара-Сыгын - черный марал.]
   Черный осторожно обнюхивал человека, круглым глазом смотрел за пазуху.
   - Хозяин нынче не заботится о вас: соли не прислал, а овса, говорит, совсем не ждите.
   Кучук направился к выходу. Черный марал проводил его до ворот. Между ними каждую зиму завязывалась дружба.
   За всю жизнь Кучук видел только трех новорожденных маралят. Одним из них был Кара-Сыгын, старик нашел его в ельнике, под кустом цветущей рябины.
   - Черный... Как в сказке! Счастье принесет!.. - восторженно воскликнул мараловод. - Неужели он мертвый?
   Схватил его за тонкие ноги и перевернул. Мараленок был по-прежнему недвижим. Кучук перевернул его еще раз.
   Ноги горячие. Значит, прикинулся мертвым.
   Встал за куст. Мараленок легко вспрыгнул и ускакал на гору.
   С тех пор они запомнили друг друга. Изо дня в день наблюдая за ним, Кучук полюбил его. Зверь был особенно красив и строен в двухлетнем возрасте. Уже тогда он отличался особой смелостью: зимой ел овес с ладони мараловода.
   В марте с головы марала падают костяные пеньки и вместо них появляются всходы новых пантов, похожие на резиновые бугорки. В это время черный марал порывал свою дружбу с заботливым мараловодом, уходил на сопку и не спускался оттуда всю весну. У него отрастали ветвистые панты, и его, как ни прятался он, загоняли в станок. Оттуда он вырывался комолым и на все лето убегал подальше от людей.
   Взошло солнце и бросило на склоны гор яркие краски: теневые стороны были светло-голубыми, солнечные - серебрились.
   Кучук пошел посмотреть ловушки на горностая. Сквозь сучья ближних лиственниц виднелась белая искрящаяся гора. На душе у мараловода было так же солнечно.
   Вернулся с несколькими тушками горностаев. Пообедал. Второй раз дал маралам сена. После вечернего чая вышел к ним еще раз. В чистом небе плыла полная луна. Далекие горы подпирали свод темно-голубого небесного аила, ближние светились и казались легкими. На голубой снег упали мягкие серые тени деревьев. Тишина. За изгородью лежали маралы. Слышно было, как они дышали и смачно отрыгали жвачку.
   Вдруг с перевала докатился неясный шум. Кучук сдвинул шапку на затылок, прислушиваясь. "Снег скрипит. Едет много верховых. Кто? Воры, наверно?"
   Он сбегал в аил за винтовкой, по охотничьей привычке положил за щеку запасную пулю.
   К маральнику спускались вооруженные всадники. Впереди ехал сам хозяин. Увидев его, мараловод вышел навстречу.
   - Запрягай коня в волокуши! - распорядился Тыдыков.
   - Большой Человек, я сегодня зверей два раза кормил.
   - Запрягай! И не разговаривай.
   Звери вскочили и настороженно повернули головы к воротам.
   Незнакомые люди побежали в аил греться. Когда волокуши были нагружены сеном, Сапог позвал своих спутников, и они на конях заехали в маральник. Звери испуганно шарахнулись.
   - Поезжай к открылку! - крикнул хозяин. - Маралов в станок гоните.
   Мараловод остановил коня и, вскинув брови, уставился на хозяина округлившимися глазами.
   - Не понимаешь? - сурово спросил Сапог, на переносье его собрались морщины. - И понимать тебе нечего. Поезжай.
   Кучук тихо покачал головой, а потом, будто проснувшись, вскочил на воз и начал со всего плеча хлестать коня концами ременных вожжей. Конь скакал, увязая в снегу. Скрипели гужи. Маралы доверчиво шли за сеном. Только пугливые маралухи отбежали в сторону да стройные красавцы-сои остались в лесу. Позади зверей развернутым строем двигались всадники. Вот и первые дворики.
   За маралами захлопнулись ворота.
   Хозяин взял топор и пошел к станку, в который загоняли маралов, когда надо было срезать панты. За ним бежал один из его спутников, низкорослый и большеголовый человек с приплюснутым носом, и несмело бормотал: