Страница:
На небе показалась луна. Сапог подтолкнул сына:
- Запевай!
Чаптыган запел о голубом Алтае, восхищаясь красотами его долин и гор, восхваляя минувшие десятилетия, когда "спокойно и сытно жили алтайцы".
Каждую минуту появлялись новые всадники. Одни расседлывали лошадей и отпускали на луг, другие привязывали к коновязям.
Сапог на короткое время выходил из круга и шептал Ногону:
- Новеньким принеси кабак-араки*. Да побольше. Я хочу осень превратить в весну.
[Кабак-арака - водка.]
Неподалеку горели костры. В котлах варилось жирное мясо.
Вскоре больше половины неба закрылось черной шубой хмурых облаков. Луна нырнула туда, будто пряталась от холодного ветра.
Сапог, раскачивая круг, запел:
Будет ли расти зеленая пихта,
Если у нее обрежут сучья?
Будет ли стоять крепкий человек,
Если у него из-под ног выдернут землю?
Подхватывали вяло. Не было той бодрости, которую хотел бы видеть Сапог. Он снова подозвал Ногона и послал его за водкой.
- Костры разведите рядом.
Распорядился и опять запел, повышая голос:
Подсеченное дерево
На корню засыхает,
Разоренный человек
Позора не вынесет.
Голосов все меньше и меньше, шаг стал вялым, движения недружными. Почему водка не разожгла в молодежи веселья? Может быть, потому, что неприятная погода, темная ночь и острый ветер? Сапог крикнул:
- Чаптыган! Угощай гостей мясом!
В это время послышался тонкий, высокий голос:
Разве жил бы старый волк,
Если б он не драл баранов?
Смелые голоса подхватили песню:
Разве в лесу выросло бы дерево,
Если бы оно не душило молодые побеги?
Сапог остановился, крикнув:
- Кто поет песни грусти? Кому они нужны? Давайте веселиться! У меня много кабак-араки, много мяса варится в котлах.
Изредка из темноты прилетали крупные снежинки.
Тот же голос дерзко выводил:
Серого волка убьем
Бараны будут целы;
Старое дерево срубим
Молодые побеги вздохнут легко.
Сапог фыркнул и бросился к запевале. Узнав в нем Тохну, рявкнул:
- Замолчи! - И, топая ногами, прохрипел: - Я твоего отца в молодости от голода спас, на коня посадил, а ты на меня лаешь.
- Чем плохая песня? - нарочито наивным тоном спросил парень. - Ты говорил, что волков надо бить, по два барана за убитого волка давал.
Все остановились, прислушиваясь.
Сапог не мог вынести оскорбления. Какой-то мальчишка называет его на "ты" и насмехается!
- Уходи со своими собачьими песнями! - прохрипел он, задыхаясь, и потряс кулаками.
- Из ойына прогонять нельзя, - смело возразил парень.
Чаптыган подошел к Тохне сзади, схватил его за воротник и поволок.
- Ребята, бьют! - крикнул парень.
Откуда-то сразу взялись палки и камни. Началась свалка. Трудно было разобрать, кто против кого, и потому первое время сторонники Сапога бездействовали. Недалеко от костров били Чаптыгана. Кто-то перевернул котлы, и они укатились к реке. Костры быстро угасали. Темнота овладевала лугом.
- Вот тебе за песни против нашей власти! Вот! - приговаривал Тохна.
Сапог бежал на крик сына с десятком надежных людей.
Тохна и его товарищи бросили Чаптыгана и схватили по головешке.
Ветер, словно горстями, кидал пушистый снег. Начиналась первая метель.
6
Борлай Токушев приехал в Агаш, чтобы пригласить кого-нибудь из русских колхозников, хороших пахарей, на продолжительную работу в артель "Светает".
Копосов одобрил его мысль, но тотчас же задумчиво свел брови к переносью.
- На большое дело, дорогой мой, надо искать добровольца, да такого, чтобы у него на этой работе душа горела.
Ответ для Борлая был неожиданным. Он думал, что Копосов сразу скажет, кто из членов партии поедет к ним, и теперь встревожился: удастся ли найти добровольца? Ведь для русского человека, не привыкшего к юрте, на первых порах жизнь будет не легкой. Придется по-охотничьи спать у костра, привыкать к мясу да молоку без хлеба, а самому терпеливо учить делать хомуты и телеги, вилы и грабли, строить избушки и запрягать лошадей, пахать землю и убирать хлеб - всему-всему учить. Где взять такого человека?
- Найдем, - уверенно сказал Копосов. - Партия, дорогой мой, всегда находит нужных людей для любого дела.
Он сам поехал с Борлаем в "Искру". Там только что открылось заседание правления. На широких скамьях возле стен сидели белобородые старики и безусые комсомольцы, пожилые женщины с серьгами в ушах и девушки с яркими лентами в косах, бывшие партизаны в гимнастерках и охотники в брюках из косульей кожи, природные пахари и мастера, у которых никакое ремесло не валилось из рук. Это были отборные люди, глубоко преданные коллективному труду. Еще в 1921 году они вступили в первую в аймаке коммуну и с тех пор, невзирая на кулацкие вылазки и неурядицы в труде, стойко держались друг за друга. В первые годы мужчины пахали землю, держа винтовки за плечами, а женщины с детьми не раз уходили от нападавших бандитов и угоняли скот в неприступные каменные щели. Среди коммунаров, собравшихся на заседание, Токушев заметил огненную бороду Миликея Охлупнева и, сняв шапку, поклонился ему. Тот ответил поклоном. И оттого, что здесь оказался знакомый человек, на душе у Борлая стало спокойнее.
Копосов прошел за стол, сел рядом с председателем "Искры" Евграфом Черепухиным и что-то шепнул ему. Черепухин в ответ кивнул головой; поднявшись, пригласил Токушева за стол и поставил для него стул рядом с собой.
Обсуждался вопрос о подготовке к зиме. Охлупнев, казалось, беспокоился больше всех. Плотников он упрекнул за то, что скотные дворы не отремонтированы, кладовщика - за отсутствие веревок для саней, шорника - за плохие хомуты. Стало ясно, что этот человек ко всему подходит по-хозяйски.
Когда обсудили все вопросы, Копосов поднялся и сказал:
- Аймачный комитет партии обращается к вам с просьбой, большой государственной важности просьбой, - подчеркнул он. - Выделите из вашего коллектива надежного человека в алтайский колхоз. Хорошего пахаря, плотника; может быть, немножко знакомого с кузнечным делом. Одним словом, мастера на все руки.
Евграф Герасимович пожал плечами:
- Да у нас такого коммунара, пожалуй, не сыскать.
- Поищите, - настойчиво повторил просьбу Копосов, - посоветуйтесь, а мы подождем.
Неожиданно встал Охлупнев и обидчиво заметил:
- Говоришь ты, Герасимович, так, что люди подумают: перевелись мужики в "Искре".
- Ну, кто? Кто? - Черепухин протянул в зал руку, как бы требуя, чтобы на ладонь положили ответ. - Назови мне такого мужика.
- А хоть бы вот я! - Охлупнев ударил себя кулаком по груди, прищурившись, выжидательно посмотрел на председателя. - Не гожусь?
- Ну вот, сказал тоже! - председатель недовольно опустил руки на стол.
- А ты прямо отвечай, прямо, гром тебя расшиби!
В зале рассмеялись и стали перешептываться:
- Охлупнев опять гром помянул - значит, будет стоять на своем.
- Ну и Черепухин тоже упрется.
Колхозники не ошиблись. Евграф Герасимович, побагровев, ответил:
- Нельзя же так сразу, надо обдумать, обсудить.
- А чего думать, ясны горы? Я свое согласие заявляю. Не доверяешь мне? - горячился Миликей Никандрович.
- Не то что не доверяю, - уклончиво ответил Черепухин, - а побаиваюсь, как бы ты там всех лошадей не перебил.
Коммунары захохотали.
У Охлупнева подкосились ноги. Он так тяжело опустился на свое место, что скамья заскрипела. Председатель тронул самое больное, напомнив о позорном случае.
Года три назад Миликей Охлупнев ездил в город за посудой для столовой. На обратном пути он решил на часок завернуть к дальнему родственнику в Шебалино. Только он заехал в ограду, как из дома выбежали пьяные мужики, загалдели: "Долгожданный гостенек! В самую пору прикатил! Прямо на свадебку. Завтра молодуха стряпает блины". Миликея оторвали от телеги и, взяв под руки, увели в дом. Коня его отправили куда-то на горы, в табун, а хомут и дугу спрятали. Два дня Миликей гулял на свадьбе, а на третье утро начал ругаться с пьяными родственниками, кричал на всех, чтобы ему немедленно привели коня, грозил кулаком хозяину дома. Лишь на четвертый день его отпустили. Выехав за село, он лег на воз и сразу же уснул. На перевале было грязно, телегу с громоздкими ящиками потянуло вправо, под откос. Конь пошел тоже правее. На ухабе телега сорвалась с передков и перевернулась. Из ящика с фарфоровой посудой посыпались осколки. Эмалированные чашки покатились под гору. Сам Охлупнев отлетел далеко в сторону и упал вниз лицом в холодный ключ. Выбравшись из грязи, он побежал догонять коня, который ушел с одними передками. Миликею было и больно и совестно. Он знал, что ему будет два выговора от председателя - за то, что долго ездил, и за то, что разбил посуду, и от жены - за выпачканную грязью одежду. Догоняя коня, он ухватился за одну вожжину и замахнулся большим волосатым кулаком. Резвый конь, вздернув голову, рванулся, пытаясь умчаться в лес.
"А-а, ты не слушаешься, гром тебя расшиби!" - крикнул Миликей Никандрович и, позабыв о своей недюжинной силе, левой рукой схватил непокорного за горячие ноздри, точно медведь лапой, а правой с полуразмаха ударил между ушей.
Кулак у него был такой тяжелый, что конь упал на передние ноги, вздрогнул и замертво повалился на оглобли...
Вот об этом постыдном случае, наверно сотый раз, напомнил Евграф Герасимович.
Глубоко вздохнув, Охлупнев сказал:
- Я знаю, при моей силе кулаками махать нельзя. Ну, по пьяному делу случился такой грех, так неужели за это всякий раз глаза колоть! Вроде я работаю не хуже других, стараюсь расплатиться... Зарок соблюдаю: хмельного в рот не беру.
Копосов знал эту старую "историю" и решил, что пора оборвать ненужную перепалку.
- В самом деле, зачем этот разговор? - он строго и выжидательно посмотрел на Черепухина. - Объясняй, Евграф Герасимович.
Председатель помялся, смущенно пошевелил плечами, а потом посмотрел в глаза Копосову и чистосердечно признался:
- Он все правление, можно сказать, без ножа режет.
- Пояснее выражайся, - настаивал Копосов.
- Да ведь все знают, Миликей Никандрович в поле - главная сила. Как мы весной без него будем управляться с посевом?
От неожиданности у Копосова пальцы сжались в кулак. Тяжело покрутив головой, он сказал:
- Это называется, проявил государственный подход! Нельзя же так. На большое дело смотришь со своей кочки.
Он встал, подошел к Охлупневу и пожал ему руку:
- В добрый час, Миликей Никандрович! Верю, что сдержишь слово. Желаю успеха! Случится затруднение - сообщай. Поможем. - И, повернувшись, предупредил Черепухина: - И ты помогай. Во всем помогай. Перед весной заслушаем тебя на бюро специально о социалистической помощи алтайскому колхозу.
Токушев встал, поклонился всем и направился к Охлупневу.
7
Всадники ехали шагом. Разговаривали о Верхней Каракольской долине, о Сапоге Тыдыкове и о постройке артелью "Светает" избушек и теплых скотных дворов. Мысли всадников совпадали. Это радовало Борлая. Он чувствовал внутреннюю близость к своему спутнику и готов был назвать его братом.
- Миликей, ты в партизанах ходил?
- Ходил, ясны горы, ходил! С первых дней! Во втором полку, в третьей роте.
- В партию давно записался?
Охлупнев сказал, что он беспартийный. Борлай недоуменно пожал плечами. В последние годы к ним то и дело приезжали русские, помогали проводить собрания или налаживать работу сельсовета и кооператива. Но то были партийцы или комсомольцы. Их посылала партия. А Миликей сам пожелал. Это было приятно и удивительно.
Борлай ехал рядом с Охлупневым и, заглядывая в его глаза, спросил:
- А почему в партию не вступил?
- Скажу я тебе, паря, напрямик, - начал Миликей Никандрович, выпивать я любил. И меры не знал. В партизанском полку мне даже перед строем выговаривали за это. А ведь в партии люди должны быть чистыми, как стекло... Обидно мне сейчас. На себя обидно. - Взглянув на Токушева, он прижал руку к груди: - Ты не бойся, я не загуляю. Во мне все перебродило, дурь из головы давно ушла. Теперь я своему слову хозяин. Недаром Евграф-то жалел меня.
Борлай спросил, про какого коня поминал Черепухин. Охлупнев рассказал о случае на перевале: опустив глаза, он плел косу в гриве коня. Своих колхозников ему не было так стыдно, как этого алтайца. Теперь, когда ему предстояло научить землепашеству целый алтайский колхоз, он чувствовал на себе большую ответственность.
- Ничего, - добродушно промолвил Борлай. - Ты силу маленько береги.
Охлупнев успокоился и подумал о жене. Дома он сказал, что поехал месяцев на восемь, но про себя решил, что не вернется до тех пор, пока не увидит в Верхней Каракольской долине колосящегося хлеба.
- Ты будешь жить в моем аиле, - предложил Токушев.
- Согласен. Я холода не боюсь, - сказал Миликей Никандрович, но тут же выдвинул свое условие: - А избушки мы начнем строить сразу. Копосов спросит с нас. Я его знаю.
8
В аиле Борлая Охлупнев выпил пять чашек соленого чая с молоком и талканом.
Карамчи предложила ему шестую, а мужу сказала по-алтайски:
- Этот русский - хороший человек. Не гнушается нами и наши обычаи уважает.
Поднимаясь на ноги, Охлупнев схватился за коленку:
- Ой, ноги отсидел, ясны горы! Надо нам с тобой поскорее столом обзаводиться. А вместо стульев чурки выпилим.
- Надо, - согласился Борлай.
Они пошли осматривать места для построек. К ним присоединились колхозники.
Разводя руками, как бы раздвигая аилы, Миликей Никандрович говорил певучим голосом:
- Улочку сделаем пошире. Избушки встанут у нас нарядные, как весной девки на лугу!
- Кто хочет избушки строить? - спросил Борлай.
Комсомольцы сказали, что у них уже заготовлен лес.
Борлай взглянул на Утишку, спросил:
- Ты почему сегодня такой мрачный? Избушку будешь строить?
- Нет. Мне хорошо без избушки.
- А где жить будешь?
- В аиле.
- Ты же говорил, что тот аил не твой, а жены. Сам в колхозе, а живешь с единоличницей. Неладно.
- Я убеждаю ее записаться в колхоз.
- Будет вам спорить! - уговаривал Миликей, дергая председателя за рукав, и, когда тот замолчал, заговорил снова: - Я думаю здесь, на бережку, баньку срубить большую, по-белому. Для всего колхоза. Вечерком попаришься всласть и сразу в речку бухнешься. Хорошо так! А годочка через два мельничку построим. Люблю мельницы! Вода-то под колесами круглый год поет. Привод к мельнице поставим и хлеб молотить начнем. Опять же пруд хороший. А на пруду - гуси! Вот как мы тогда заживем, ясны горы!
Борлай переводил его слова с пятого на десятое. Услышав незнакомое слово, Охлупнев схватывал Токушева за рукав:
- Как? Ну-ка, повтори. А по-русски как это зовется?
Они миновали березовую рощицу и пошли в сторону Каракола.
- Здесь добрецкое местечко для пригонов!.. Скот держать, коров, продолжал Миликей. - Деревня - рядом. А березки не пустят к домам навозный запах.
Оттуда они направились вверх по долине. Охлупнев размахивал руками, проводя по земле воображаемую черту:
- Вот так поскотину загородим, там для скота выгон кормный, а тут пашня, сенокос.
- Ячмень здесь вырастет хороший?
- А как посеешь, так и пожнешь.
Миликей попробовал землю носком сапога, потом выхватил из-за опояски топор, вырубил ком дерна и долго мял в руках.
- На такой земле, ясны горы, можно жить счастливо, коли пахать не лениво. Новина. Непашь. Тут и пшеничка вымахает в рост человека, а колосья будут вот такие! - он потряс указательным пальцем, толстым и длинным. Пшеничка любит свежую земельку.
- Вспахать не успеем, земля стынет, - оказал Борлай. - У нас еще и плуга нет.
- За плугом можно съездить в "Искру". А хомуты где, шлеи? Нету. То-то и оно-то! В "Искре" хомутов не хватает, - покачал головой Миликей Никандрович. - Надо нам кривые березовые комельки искать, клещи из них вытесать, а потом и хомуты вязать.
Он еще раз вырубил ком земли.
- Хороша целина! А ломать ее доведется весной. Вот-вот настоящая зима брякнется. Гуси нынче давно пролетели, - закончил он по-алтайски и махнул рукой на юго-запад, откуда уныло смотрело окутанное в марево тусклое солнце.
9
Миликей спал возле очага, на мужской половине. Он проснулся, когда в аил опустились мрак и холод, надел огромную шапку из косульих лап и, открыв дверь, посмотрел на небо.
"Ого, звезды утро чуют! Коромысло один конец кверху вскинуло, и звездный конь вокруг прикола обежал".
Он кивнул головой на Большую Медведицу. Захлопнув дверь, крикнул хозяину аила:
- Вставай! Надо избушку основывать.
Вода в ведре покрылась толстой коркой льда, и Миликей побежал умываться на реку.
Вернулся раскрасневшийся, бороду пальцами расчесывал и покрякивал, словно обжигался:
- Знатные морозцы нажимают!
Карамчи поставила чайник на угли.
- Мы сейчас чай пить не будем, - сказал Миликей. - Надо поработать, а потом чаевать.
На рассвете неподалеку от аила они положили толстые окладники первой избушки.
10
Карамчи кормила сына грудью и вполголоса пела:
Пусть люлька твоя
Украсится побрякушками.
Пусть будут у тебя
Младшие братья.
Она наклонилась к ребенку и поцеловала его в нежную щечку, пахнущую молоком.
Насытившись, сын лежал на ее руках и улыбался так ясно, как улыбаются только младенцы. Мать прижала его к себе. Ее радовало, что ребенок растет крепким и здоровым.
Дверь скрипнула. Утишка смело перешагнул порог, вызывающе поздоровался с Карамчи и по-хозяйски, не дожидаясь приглашения, сел "выше огня"*, куда садятся только мужья да особо почетные гости.
["Выше огня" - между очагом и кроватью.]
- Где твой ненаглядный?
- О муже спрашиваешь? - неохотно отозвалась хозяйка. - Уехал в лес за мхом для избушки.
Она украдкой взглянула на лицо нахального гостя: "Пьян". Почувствовав на себе его липкий взгляд, она отвернулась, чтобы уложить ребенка.
- И ты, умная женщина, согласишься жить с ним в избе? - спросил гость, прищурив глаза.
- Где будет жить муж, там и я.
- В избе подохнешь.
- Вон русские не подыхают. Здоровые живут.
- Они привыкли. А вы, алтайки, будете хворать.
- Не беспокойся, не захвораем.
- В аиле лучше. Я для тебя новый аил поставлю, приходи.
- Тьфу! Кермес!*
[Кермес - один из злых духов. Шаманы говорили, что душа умершего превращается в кермеса и причиняет людям зло. Слово стало ругательным.]
Карамчи схватила головешку и замахнулась.
- Ты не сердись. Обдумай все. Я тебе добра желаю.
- Мужу скажу.
- Скажешь, дни свои укоротишь, - пригрозил Утишка; уходя, хлопнул дверью.
Борлай в сумах вез мох. Утишка поджидал его, усевшись на окладники избушки.
- Все утро ищу тебя. На мою бабу самообложение наложили. Денег с нее много требуют.
- Это дело сельсовета.
- Девчонка у бабы чужая живет, - так, может, из-за нее? А много ли от девчонки работы? Зря баба пожалела бедную... Ты поговори с Байрымом, пусть он самообложение сбросит.
- Ничего я говорить не буду. В его руках писаный закон, - Борлай посмотрел Утишке в глаза, спросил: - А ты что о Бакчибаевой беспокоишься? Ты же с ней разделился.
- Разделился, но... ребятишки - мои дети. Они с голоду подохнут.
- Ой, ой... - усмехнулся Токушев. - При таком достатке с голоду не умирают.
- А тебе завидно? Вы с братом совсем их разорить хотите? - вскричал Утишка. - Что они тебе плохого сделали?
- Не кричи, - строго сказал Борлай. - Я вижу, ты доброй шкурой худое сердце прикрываешь.
- Я работаю. Ты меня не укоряй.
Утишка круто повернулся; ворча и ругаясь, пошел к своему аилу.
11
Хозяйственные заботы не покидали Миликея даже ночью. Во сне ему представлялись избушки с дымком над трубами, дворы - построенными, поскотина - загороженной; он видел весеннюю пахоту и густые хлеба, закрывшие землю зеленым шелком. Утром вскакивал раньше всех. Его радовало, что строительство шло быстро, не приходилось торопить алтайцев, - они сами то и дело спрашивали, как лучше выполнить ту или иную работу.
Когда заготовили достаточное количество леса на избушки, Охлупнев съездил в село и привез маховую пилу. Вскоре напилили плах. Пол в избе Борлая настлали ровный, строганый. Около избушки толпились люди, заглядывали в окна.
- Хорошо, только душно будет, - оказал Тюхтень, усевшись посреди пола.
- О! Да тут очаг развести нельзя. - Карамчи покачала головой.
Соседки посочувствовали ей.
- Без очага какая жизнь!
Карамчи ответила:
- Ваши мужья тоже строят. Вместе будем привыкать.
- Где чай станем кипятить? Араку где будем гнать?
Слова женщин заставили Борлая призадуматься. В самом деле, где же гнать араку? Ведь жена в угощении гостей не захочет отставать от других.
"Придется аил рядом с избой поставить", - решил он.
12
В избушке на полу - ворох глины. Глину черпали ведрами, высыпали за опечек и старательно колотили большими деревянными молотками. Миликей изредка бросал туда щепотку соли.
- Это зачем делаешь? - спросил Тохна.
- А чтобы лучше жар в печке держался. Печка тепленька - хозяину миленько.
Вечером Миликей Никандрович затопил новую печь, уселся на чурбан против чела и смотрел, как разгораются дрова.
- Дым пустил! Теперь бы мне Маланья Ивановна, дражайшая женушка, пирогов настряпала.
- Вези сюда бабу, - подсказал Токушев. - Хорошо будет!
- Твоими бы устами да мед пить, Борлаюшко.
- Избушка есть.
- Весной попробую сговорить.
Миликей встал и налил воды в глубокое корыто.
- А покамест нет здесь Маланьи Ивановны, придется мне, паря, самому за бабье дело взяться.
Он всыпал муки в корыто и стал прилежно разбалтывать.
На следующее утро он выкатывал калачи. Тесто было жидким и плыло во все стороны. Пекарь поторопился вытаскать из печи головешки и посадить хлеб. Калачи расплылись, превратились в лепешки, сверху корявые, будто по сырому хлебу набродили куры. Но Охлупнев не унывал:
- Не беда. Все-таки это хлеб. Помаленьку научимся, до всего дойдем, ясны горы!
Маленькую булочку - "заскребышек" - бросил под печку.
Борлай удивленно посмотрел ему в лицо и спросил холодно:
- Ты это кому давал?
Щеки Миликея Никандровича стали красными, как осиновые листья. По одному взгляду Борлая он понял, что алтайца не обманешь, да и за обман потом ругал бы себя целую неделю, но сознаться сразу не смог и сам себе выговаривал:
"Приехал учить хозяйствовать по-новому, жизнь помогать перестраивать, а сам в домовых верю".
Токушев ждал ответа. Охлупнев заговорил так, как лопочут провинившиеся дети:
- Ему... Ну, как бы тебе сказать...
- Доброму духу или злому?
Миликей Никандрович чувствовал себя глубоко виноватым и прятал смущенный взгляд. Это вернуло Борлаю спокойствие, верхняя губа его дрогнула, готовая растянуться в усмешке.
- Запечному, гром его расшиби... Мать моя говорила: "Не жалей заскребышки запечному - хлеб станет лучше печься".
- Миликей, не говори так. Сам знаешь, что все это глупость.
- Знать-то я знаю, что... нет ни бога, ни черта. А почему заскребышек бросил - сам себе объяснить не могу.
- Я не верю, а ты все еще веришь, - упрекнул Борлай.
После этого Охлупнев несколько дней при всяком разговоре с председателем вспоминал про заскребышек: "Дьявол меня угораздил бросить его!"
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
В ту осень Сапог Тыдыков часто бывал в сельсовете. Первый раз он поехал туда, когда ему объявили о самообложении. Своего стремянного, Ногона, он оставил ожидать в долине; едва успел перешагнуть порог сельсовета, как Байрым Токушев строго спросил:
- Почему самообложение не платишь?
- Какое такое самообложение? Я ничего сам на себя не накладывал.
- Собрание наложило. Ты не хочешь платить? Табуны твои продадим с торгов.
- Я Советскую власть люблю, как родную мать. Всегда с радостью выполняю все приказы. Сколько с меня полагается?
- Три тысячи семьсот тридцать.
- Такую сумму я платил. Сегодня же привезу все квитанции. Второй раз требуешь? Это и есть самообложение?
Борода Сапога дрожала, на щеках выступили бурые пятна, но он опять сдержался и продолжал тем же покорным голосом:
- А ты, заботливый председатель, не забыл, что у нас четыре хозяйства? Как же, давно четыре... Я с сыном и с женами разделился. Они не хотят по-советски жить. А я по-старому не могу... Сердцу моему противно.
- Акта нет. Без акта раздел не считается, - заметил Аргачи.
Минуты две Сапог теребил тощую бороденку и совал ее в рот - жесткий волос хрустел на зубах, - спрашивал себя, куда бы поехать с жалобой, но не мог найти ответа.
Раздумье оборвал взмахом кулака: "Домой поеду".
Ногон в ожидании Сапога ездил по долине взад и вперед. В ту минуту слуга оказался впереди своего хозяина. Сапог придержал коня и громко закашлял: не увидел бы кто-нибудь, что стремянный, забыв о почтении, едет впереди главы сеока Мундус.
Ногон оглянулся, и скуластое лицо его с трясущейся челюстью сразу потемнело, а тощая бороденка задрожала больше обычного.
"Старый дурак, проглядел".
Обругав себя, он круто повернул коня и поехал навстречу хозяину, почтительно склонив голову, как делал в то время, когда Сапог был зайсаном.
- Ворон у тебя глаза не выклевал? - крикнул Сапог, проносясь мимо слуги.
Ногон спрятал лицо в гриву лошади. Потом он поехал позади хозяина, на почтительном расстоянии, чтобы не умалить его достоинства.
2
Уезжая из дому, Сапог оказал Хоже, первой жене, толстой, беззубой старухе с отвисшими мешками жирных щек и сивыми косами, которые сплошь были унизаны золотыми монетами:
- Ты лежи. - При этом он глазами указал на кровать.
- Запевай!
Чаптыган запел о голубом Алтае, восхищаясь красотами его долин и гор, восхваляя минувшие десятилетия, когда "спокойно и сытно жили алтайцы".
Каждую минуту появлялись новые всадники. Одни расседлывали лошадей и отпускали на луг, другие привязывали к коновязям.
Сапог на короткое время выходил из круга и шептал Ногону:
- Новеньким принеси кабак-араки*. Да побольше. Я хочу осень превратить в весну.
[Кабак-арака - водка.]
Неподалеку горели костры. В котлах варилось жирное мясо.
Вскоре больше половины неба закрылось черной шубой хмурых облаков. Луна нырнула туда, будто пряталась от холодного ветра.
Сапог, раскачивая круг, запел:
Будет ли расти зеленая пихта,
Если у нее обрежут сучья?
Будет ли стоять крепкий человек,
Если у него из-под ног выдернут землю?
Подхватывали вяло. Не было той бодрости, которую хотел бы видеть Сапог. Он снова подозвал Ногона и послал его за водкой.
- Костры разведите рядом.
Распорядился и опять запел, повышая голос:
Подсеченное дерево
На корню засыхает,
Разоренный человек
Позора не вынесет.
Голосов все меньше и меньше, шаг стал вялым, движения недружными. Почему водка не разожгла в молодежи веселья? Может быть, потому, что неприятная погода, темная ночь и острый ветер? Сапог крикнул:
- Чаптыган! Угощай гостей мясом!
В это время послышался тонкий, высокий голос:
Разве жил бы старый волк,
Если б он не драл баранов?
Смелые голоса подхватили песню:
Разве в лесу выросло бы дерево,
Если бы оно не душило молодые побеги?
Сапог остановился, крикнув:
- Кто поет песни грусти? Кому они нужны? Давайте веселиться! У меня много кабак-араки, много мяса варится в котлах.
Изредка из темноты прилетали крупные снежинки.
Тот же голос дерзко выводил:
Серого волка убьем
Бараны будут целы;
Старое дерево срубим
Молодые побеги вздохнут легко.
Сапог фыркнул и бросился к запевале. Узнав в нем Тохну, рявкнул:
- Замолчи! - И, топая ногами, прохрипел: - Я твоего отца в молодости от голода спас, на коня посадил, а ты на меня лаешь.
- Чем плохая песня? - нарочито наивным тоном спросил парень. - Ты говорил, что волков надо бить, по два барана за убитого волка давал.
Все остановились, прислушиваясь.
Сапог не мог вынести оскорбления. Какой-то мальчишка называет его на "ты" и насмехается!
- Уходи со своими собачьими песнями! - прохрипел он, задыхаясь, и потряс кулаками.
- Из ойына прогонять нельзя, - смело возразил парень.
Чаптыган подошел к Тохне сзади, схватил его за воротник и поволок.
- Ребята, бьют! - крикнул парень.
Откуда-то сразу взялись палки и камни. Началась свалка. Трудно было разобрать, кто против кого, и потому первое время сторонники Сапога бездействовали. Недалеко от костров били Чаптыгана. Кто-то перевернул котлы, и они укатились к реке. Костры быстро угасали. Темнота овладевала лугом.
- Вот тебе за песни против нашей власти! Вот! - приговаривал Тохна.
Сапог бежал на крик сына с десятком надежных людей.
Тохна и его товарищи бросили Чаптыгана и схватили по головешке.
Ветер, словно горстями, кидал пушистый снег. Начиналась первая метель.
6
Борлай Токушев приехал в Агаш, чтобы пригласить кого-нибудь из русских колхозников, хороших пахарей, на продолжительную работу в артель "Светает".
Копосов одобрил его мысль, но тотчас же задумчиво свел брови к переносью.
- На большое дело, дорогой мой, надо искать добровольца, да такого, чтобы у него на этой работе душа горела.
Ответ для Борлая был неожиданным. Он думал, что Копосов сразу скажет, кто из членов партии поедет к ним, и теперь встревожился: удастся ли найти добровольца? Ведь для русского человека, не привыкшего к юрте, на первых порах жизнь будет не легкой. Придется по-охотничьи спать у костра, привыкать к мясу да молоку без хлеба, а самому терпеливо учить делать хомуты и телеги, вилы и грабли, строить избушки и запрягать лошадей, пахать землю и убирать хлеб - всему-всему учить. Где взять такого человека?
- Найдем, - уверенно сказал Копосов. - Партия, дорогой мой, всегда находит нужных людей для любого дела.
Он сам поехал с Борлаем в "Искру". Там только что открылось заседание правления. На широких скамьях возле стен сидели белобородые старики и безусые комсомольцы, пожилые женщины с серьгами в ушах и девушки с яркими лентами в косах, бывшие партизаны в гимнастерках и охотники в брюках из косульей кожи, природные пахари и мастера, у которых никакое ремесло не валилось из рук. Это были отборные люди, глубоко преданные коллективному труду. Еще в 1921 году они вступили в первую в аймаке коммуну и с тех пор, невзирая на кулацкие вылазки и неурядицы в труде, стойко держались друг за друга. В первые годы мужчины пахали землю, держа винтовки за плечами, а женщины с детьми не раз уходили от нападавших бандитов и угоняли скот в неприступные каменные щели. Среди коммунаров, собравшихся на заседание, Токушев заметил огненную бороду Миликея Охлупнева и, сняв шапку, поклонился ему. Тот ответил поклоном. И оттого, что здесь оказался знакомый человек, на душе у Борлая стало спокойнее.
Копосов прошел за стол, сел рядом с председателем "Искры" Евграфом Черепухиным и что-то шепнул ему. Черепухин в ответ кивнул головой; поднявшись, пригласил Токушева за стол и поставил для него стул рядом с собой.
Обсуждался вопрос о подготовке к зиме. Охлупнев, казалось, беспокоился больше всех. Плотников он упрекнул за то, что скотные дворы не отремонтированы, кладовщика - за отсутствие веревок для саней, шорника - за плохие хомуты. Стало ясно, что этот человек ко всему подходит по-хозяйски.
Когда обсудили все вопросы, Копосов поднялся и сказал:
- Аймачный комитет партии обращается к вам с просьбой, большой государственной важности просьбой, - подчеркнул он. - Выделите из вашего коллектива надежного человека в алтайский колхоз. Хорошего пахаря, плотника; может быть, немножко знакомого с кузнечным делом. Одним словом, мастера на все руки.
Евграф Герасимович пожал плечами:
- Да у нас такого коммунара, пожалуй, не сыскать.
- Поищите, - настойчиво повторил просьбу Копосов, - посоветуйтесь, а мы подождем.
Неожиданно встал Охлупнев и обидчиво заметил:
- Говоришь ты, Герасимович, так, что люди подумают: перевелись мужики в "Искре".
- Ну, кто? Кто? - Черепухин протянул в зал руку, как бы требуя, чтобы на ладонь положили ответ. - Назови мне такого мужика.
- А хоть бы вот я! - Охлупнев ударил себя кулаком по груди, прищурившись, выжидательно посмотрел на председателя. - Не гожусь?
- Ну вот, сказал тоже! - председатель недовольно опустил руки на стол.
- А ты прямо отвечай, прямо, гром тебя расшиби!
В зале рассмеялись и стали перешептываться:
- Охлупнев опять гром помянул - значит, будет стоять на своем.
- Ну и Черепухин тоже упрется.
Колхозники не ошиблись. Евграф Герасимович, побагровев, ответил:
- Нельзя же так сразу, надо обдумать, обсудить.
- А чего думать, ясны горы? Я свое согласие заявляю. Не доверяешь мне? - горячился Миликей Никандрович.
- Не то что не доверяю, - уклончиво ответил Черепухин, - а побаиваюсь, как бы ты там всех лошадей не перебил.
Коммунары захохотали.
У Охлупнева подкосились ноги. Он так тяжело опустился на свое место, что скамья заскрипела. Председатель тронул самое больное, напомнив о позорном случае.
Года три назад Миликей Охлупнев ездил в город за посудой для столовой. На обратном пути он решил на часок завернуть к дальнему родственнику в Шебалино. Только он заехал в ограду, как из дома выбежали пьяные мужики, загалдели: "Долгожданный гостенек! В самую пору прикатил! Прямо на свадебку. Завтра молодуха стряпает блины". Миликея оторвали от телеги и, взяв под руки, увели в дом. Коня его отправили куда-то на горы, в табун, а хомут и дугу спрятали. Два дня Миликей гулял на свадьбе, а на третье утро начал ругаться с пьяными родственниками, кричал на всех, чтобы ему немедленно привели коня, грозил кулаком хозяину дома. Лишь на четвертый день его отпустили. Выехав за село, он лег на воз и сразу же уснул. На перевале было грязно, телегу с громоздкими ящиками потянуло вправо, под откос. Конь пошел тоже правее. На ухабе телега сорвалась с передков и перевернулась. Из ящика с фарфоровой посудой посыпались осколки. Эмалированные чашки покатились под гору. Сам Охлупнев отлетел далеко в сторону и упал вниз лицом в холодный ключ. Выбравшись из грязи, он побежал догонять коня, который ушел с одними передками. Миликею было и больно и совестно. Он знал, что ему будет два выговора от председателя - за то, что долго ездил, и за то, что разбил посуду, и от жены - за выпачканную грязью одежду. Догоняя коня, он ухватился за одну вожжину и замахнулся большим волосатым кулаком. Резвый конь, вздернув голову, рванулся, пытаясь умчаться в лес.
"А-а, ты не слушаешься, гром тебя расшиби!" - крикнул Миликей Никандрович и, позабыв о своей недюжинной силе, левой рукой схватил непокорного за горячие ноздри, точно медведь лапой, а правой с полуразмаха ударил между ушей.
Кулак у него был такой тяжелый, что конь упал на передние ноги, вздрогнул и замертво повалился на оглобли...
Вот об этом постыдном случае, наверно сотый раз, напомнил Евграф Герасимович.
Глубоко вздохнув, Охлупнев сказал:
- Я знаю, при моей силе кулаками махать нельзя. Ну, по пьяному делу случился такой грех, так неужели за это всякий раз глаза колоть! Вроде я работаю не хуже других, стараюсь расплатиться... Зарок соблюдаю: хмельного в рот не беру.
Копосов знал эту старую "историю" и решил, что пора оборвать ненужную перепалку.
- В самом деле, зачем этот разговор? - он строго и выжидательно посмотрел на Черепухина. - Объясняй, Евграф Герасимович.
Председатель помялся, смущенно пошевелил плечами, а потом посмотрел в глаза Копосову и чистосердечно признался:
- Он все правление, можно сказать, без ножа режет.
- Пояснее выражайся, - настаивал Копосов.
- Да ведь все знают, Миликей Никандрович в поле - главная сила. Как мы весной без него будем управляться с посевом?
От неожиданности у Копосова пальцы сжались в кулак. Тяжело покрутив головой, он сказал:
- Это называется, проявил государственный подход! Нельзя же так. На большое дело смотришь со своей кочки.
Он встал, подошел к Охлупневу и пожал ему руку:
- В добрый час, Миликей Никандрович! Верю, что сдержишь слово. Желаю успеха! Случится затруднение - сообщай. Поможем. - И, повернувшись, предупредил Черепухина: - И ты помогай. Во всем помогай. Перед весной заслушаем тебя на бюро специально о социалистической помощи алтайскому колхозу.
Токушев встал, поклонился всем и направился к Охлупневу.
7
Всадники ехали шагом. Разговаривали о Верхней Каракольской долине, о Сапоге Тыдыкове и о постройке артелью "Светает" избушек и теплых скотных дворов. Мысли всадников совпадали. Это радовало Борлая. Он чувствовал внутреннюю близость к своему спутнику и готов был назвать его братом.
- Миликей, ты в партизанах ходил?
- Ходил, ясны горы, ходил! С первых дней! Во втором полку, в третьей роте.
- В партию давно записался?
Охлупнев сказал, что он беспартийный. Борлай недоуменно пожал плечами. В последние годы к ним то и дело приезжали русские, помогали проводить собрания или налаживать работу сельсовета и кооператива. Но то были партийцы или комсомольцы. Их посылала партия. А Миликей сам пожелал. Это было приятно и удивительно.
Борлай ехал рядом с Охлупневым и, заглядывая в его глаза, спросил:
- А почему в партию не вступил?
- Скажу я тебе, паря, напрямик, - начал Миликей Никандрович, выпивать я любил. И меры не знал. В партизанском полку мне даже перед строем выговаривали за это. А ведь в партии люди должны быть чистыми, как стекло... Обидно мне сейчас. На себя обидно. - Взглянув на Токушева, он прижал руку к груди: - Ты не бойся, я не загуляю. Во мне все перебродило, дурь из головы давно ушла. Теперь я своему слову хозяин. Недаром Евграф-то жалел меня.
Борлай спросил, про какого коня поминал Черепухин. Охлупнев рассказал о случае на перевале: опустив глаза, он плел косу в гриве коня. Своих колхозников ему не было так стыдно, как этого алтайца. Теперь, когда ему предстояло научить землепашеству целый алтайский колхоз, он чувствовал на себе большую ответственность.
- Ничего, - добродушно промолвил Борлай. - Ты силу маленько береги.
Охлупнев успокоился и подумал о жене. Дома он сказал, что поехал месяцев на восемь, но про себя решил, что не вернется до тех пор, пока не увидит в Верхней Каракольской долине колосящегося хлеба.
- Ты будешь жить в моем аиле, - предложил Токушев.
- Согласен. Я холода не боюсь, - сказал Миликей Никандрович, но тут же выдвинул свое условие: - А избушки мы начнем строить сразу. Копосов спросит с нас. Я его знаю.
8
В аиле Борлая Охлупнев выпил пять чашек соленого чая с молоком и талканом.
Карамчи предложила ему шестую, а мужу сказала по-алтайски:
- Этот русский - хороший человек. Не гнушается нами и наши обычаи уважает.
Поднимаясь на ноги, Охлупнев схватился за коленку:
- Ой, ноги отсидел, ясны горы! Надо нам с тобой поскорее столом обзаводиться. А вместо стульев чурки выпилим.
- Надо, - согласился Борлай.
Они пошли осматривать места для построек. К ним присоединились колхозники.
Разводя руками, как бы раздвигая аилы, Миликей Никандрович говорил певучим голосом:
- Улочку сделаем пошире. Избушки встанут у нас нарядные, как весной девки на лугу!
- Кто хочет избушки строить? - спросил Борлай.
Комсомольцы сказали, что у них уже заготовлен лес.
Борлай взглянул на Утишку, спросил:
- Ты почему сегодня такой мрачный? Избушку будешь строить?
- Нет. Мне хорошо без избушки.
- А где жить будешь?
- В аиле.
- Ты же говорил, что тот аил не твой, а жены. Сам в колхозе, а живешь с единоличницей. Неладно.
- Я убеждаю ее записаться в колхоз.
- Будет вам спорить! - уговаривал Миликей, дергая председателя за рукав, и, когда тот замолчал, заговорил снова: - Я думаю здесь, на бережку, баньку срубить большую, по-белому. Для всего колхоза. Вечерком попаришься всласть и сразу в речку бухнешься. Хорошо так! А годочка через два мельничку построим. Люблю мельницы! Вода-то под колесами круглый год поет. Привод к мельнице поставим и хлеб молотить начнем. Опять же пруд хороший. А на пруду - гуси! Вот как мы тогда заживем, ясны горы!
Борлай переводил его слова с пятого на десятое. Услышав незнакомое слово, Охлупнев схватывал Токушева за рукав:
- Как? Ну-ка, повтори. А по-русски как это зовется?
Они миновали березовую рощицу и пошли в сторону Каракола.
- Здесь добрецкое местечко для пригонов!.. Скот держать, коров, продолжал Миликей. - Деревня - рядом. А березки не пустят к домам навозный запах.
Оттуда они направились вверх по долине. Охлупнев размахивал руками, проводя по земле воображаемую черту:
- Вот так поскотину загородим, там для скота выгон кормный, а тут пашня, сенокос.
- Ячмень здесь вырастет хороший?
- А как посеешь, так и пожнешь.
Миликей попробовал землю носком сапога, потом выхватил из-за опояски топор, вырубил ком дерна и долго мял в руках.
- На такой земле, ясны горы, можно жить счастливо, коли пахать не лениво. Новина. Непашь. Тут и пшеничка вымахает в рост человека, а колосья будут вот такие! - он потряс указательным пальцем, толстым и длинным. Пшеничка любит свежую земельку.
- Вспахать не успеем, земля стынет, - оказал Борлай. - У нас еще и плуга нет.
- За плугом можно съездить в "Искру". А хомуты где, шлеи? Нету. То-то и оно-то! В "Искре" хомутов не хватает, - покачал головой Миликей Никандрович. - Надо нам кривые березовые комельки искать, клещи из них вытесать, а потом и хомуты вязать.
Он еще раз вырубил ком земли.
- Хороша целина! А ломать ее доведется весной. Вот-вот настоящая зима брякнется. Гуси нынче давно пролетели, - закончил он по-алтайски и махнул рукой на юго-запад, откуда уныло смотрело окутанное в марево тусклое солнце.
9
Миликей спал возле очага, на мужской половине. Он проснулся, когда в аил опустились мрак и холод, надел огромную шапку из косульих лап и, открыв дверь, посмотрел на небо.
"Ого, звезды утро чуют! Коромысло один конец кверху вскинуло, и звездный конь вокруг прикола обежал".
Он кивнул головой на Большую Медведицу. Захлопнув дверь, крикнул хозяину аила:
- Вставай! Надо избушку основывать.
Вода в ведре покрылась толстой коркой льда, и Миликей побежал умываться на реку.
Вернулся раскрасневшийся, бороду пальцами расчесывал и покрякивал, словно обжигался:
- Знатные морозцы нажимают!
Карамчи поставила чайник на угли.
- Мы сейчас чай пить не будем, - сказал Миликей. - Надо поработать, а потом чаевать.
На рассвете неподалеку от аила они положили толстые окладники первой избушки.
10
Карамчи кормила сына грудью и вполголоса пела:
Пусть люлька твоя
Украсится побрякушками.
Пусть будут у тебя
Младшие братья.
Она наклонилась к ребенку и поцеловала его в нежную щечку, пахнущую молоком.
Насытившись, сын лежал на ее руках и улыбался так ясно, как улыбаются только младенцы. Мать прижала его к себе. Ее радовало, что ребенок растет крепким и здоровым.
Дверь скрипнула. Утишка смело перешагнул порог, вызывающе поздоровался с Карамчи и по-хозяйски, не дожидаясь приглашения, сел "выше огня"*, куда садятся только мужья да особо почетные гости.
["Выше огня" - между очагом и кроватью.]
- Где твой ненаглядный?
- О муже спрашиваешь? - неохотно отозвалась хозяйка. - Уехал в лес за мхом для избушки.
Она украдкой взглянула на лицо нахального гостя: "Пьян". Почувствовав на себе его липкий взгляд, она отвернулась, чтобы уложить ребенка.
- И ты, умная женщина, согласишься жить с ним в избе? - спросил гость, прищурив глаза.
- Где будет жить муж, там и я.
- В избе подохнешь.
- Вон русские не подыхают. Здоровые живут.
- Они привыкли. А вы, алтайки, будете хворать.
- Не беспокойся, не захвораем.
- В аиле лучше. Я для тебя новый аил поставлю, приходи.
- Тьфу! Кермес!*
[Кермес - один из злых духов. Шаманы говорили, что душа умершего превращается в кермеса и причиняет людям зло. Слово стало ругательным.]
Карамчи схватила головешку и замахнулась.
- Ты не сердись. Обдумай все. Я тебе добра желаю.
- Мужу скажу.
- Скажешь, дни свои укоротишь, - пригрозил Утишка; уходя, хлопнул дверью.
Борлай в сумах вез мох. Утишка поджидал его, усевшись на окладники избушки.
- Все утро ищу тебя. На мою бабу самообложение наложили. Денег с нее много требуют.
- Это дело сельсовета.
- Девчонка у бабы чужая живет, - так, может, из-за нее? А много ли от девчонки работы? Зря баба пожалела бедную... Ты поговори с Байрымом, пусть он самообложение сбросит.
- Ничего я говорить не буду. В его руках писаный закон, - Борлай посмотрел Утишке в глаза, спросил: - А ты что о Бакчибаевой беспокоишься? Ты же с ней разделился.
- Разделился, но... ребятишки - мои дети. Они с голоду подохнут.
- Ой, ой... - усмехнулся Токушев. - При таком достатке с голоду не умирают.
- А тебе завидно? Вы с братом совсем их разорить хотите? - вскричал Утишка. - Что они тебе плохого сделали?
- Не кричи, - строго сказал Борлай. - Я вижу, ты доброй шкурой худое сердце прикрываешь.
- Я работаю. Ты меня не укоряй.
Утишка круто повернулся; ворча и ругаясь, пошел к своему аилу.
11
Хозяйственные заботы не покидали Миликея даже ночью. Во сне ему представлялись избушки с дымком над трубами, дворы - построенными, поскотина - загороженной; он видел весеннюю пахоту и густые хлеба, закрывшие землю зеленым шелком. Утром вскакивал раньше всех. Его радовало, что строительство шло быстро, не приходилось торопить алтайцев, - они сами то и дело спрашивали, как лучше выполнить ту или иную работу.
Когда заготовили достаточное количество леса на избушки, Охлупнев съездил в село и привез маховую пилу. Вскоре напилили плах. Пол в избе Борлая настлали ровный, строганый. Около избушки толпились люди, заглядывали в окна.
- Хорошо, только душно будет, - оказал Тюхтень, усевшись посреди пола.
- О! Да тут очаг развести нельзя. - Карамчи покачала головой.
Соседки посочувствовали ей.
- Без очага какая жизнь!
Карамчи ответила:
- Ваши мужья тоже строят. Вместе будем привыкать.
- Где чай станем кипятить? Араку где будем гнать?
Слова женщин заставили Борлая призадуматься. В самом деле, где же гнать араку? Ведь жена в угощении гостей не захочет отставать от других.
"Придется аил рядом с избой поставить", - решил он.
12
В избушке на полу - ворох глины. Глину черпали ведрами, высыпали за опечек и старательно колотили большими деревянными молотками. Миликей изредка бросал туда щепотку соли.
- Это зачем делаешь? - спросил Тохна.
- А чтобы лучше жар в печке держался. Печка тепленька - хозяину миленько.
Вечером Миликей Никандрович затопил новую печь, уселся на чурбан против чела и смотрел, как разгораются дрова.
- Дым пустил! Теперь бы мне Маланья Ивановна, дражайшая женушка, пирогов настряпала.
- Вези сюда бабу, - подсказал Токушев. - Хорошо будет!
- Твоими бы устами да мед пить, Борлаюшко.
- Избушка есть.
- Весной попробую сговорить.
Миликей встал и налил воды в глубокое корыто.
- А покамест нет здесь Маланьи Ивановны, придется мне, паря, самому за бабье дело взяться.
Он всыпал муки в корыто и стал прилежно разбалтывать.
На следующее утро он выкатывал калачи. Тесто было жидким и плыло во все стороны. Пекарь поторопился вытаскать из печи головешки и посадить хлеб. Калачи расплылись, превратились в лепешки, сверху корявые, будто по сырому хлебу набродили куры. Но Охлупнев не унывал:
- Не беда. Все-таки это хлеб. Помаленьку научимся, до всего дойдем, ясны горы!
Маленькую булочку - "заскребышек" - бросил под печку.
Борлай удивленно посмотрел ему в лицо и спросил холодно:
- Ты это кому давал?
Щеки Миликея Никандровича стали красными, как осиновые листья. По одному взгляду Борлая он понял, что алтайца не обманешь, да и за обман потом ругал бы себя целую неделю, но сознаться сразу не смог и сам себе выговаривал:
"Приехал учить хозяйствовать по-новому, жизнь помогать перестраивать, а сам в домовых верю".
Токушев ждал ответа. Охлупнев заговорил так, как лопочут провинившиеся дети:
- Ему... Ну, как бы тебе сказать...
- Доброму духу или злому?
Миликей Никандрович чувствовал себя глубоко виноватым и прятал смущенный взгляд. Это вернуло Борлаю спокойствие, верхняя губа его дрогнула, готовая растянуться в усмешке.
- Запечному, гром его расшиби... Мать моя говорила: "Не жалей заскребышки запечному - хлеб станет лучше печься".
- Миликей, не говори так. Сам знаешь, что все это глупость.
- Знать-то я знаю, что... нет ни бога, ни черта. А почему заскребышек бросил - сам себе объяснить не могу.
- Я не верю, а ты все еще веришь, - упрекнул Борлай.
После этого Охлупнев несколько дней при всяком разговоре с председателем вспоминал про заскребышек: "Дьявол меня угораздил бросить его!"
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
В ту осень Сапог Тыдыков часто бывал в сельсовете. Первый раз он поехал туда, когда ему объявили о самообложении. Своего стремянного, Ногона, он оставил ожидать в долине; едва успел перешагнуть порог сельсовета, как Байрым Токушев строго спросил:
- Почему самообложение не платишь?
- Какое такое самообложение? Я ничего сам на себя не накладывал.
- Собрание наложило. Ты не хочешь платить? Табуны твои продадим с торгов.
- Я Советскую власть люблю, как родную мать. Всегда с радостью выполняю все приказы. Сколько с меня полагается?
- Три тысячи семьсот тридцать.
- Такую сумму я платил. Сегодня же привезу все квитанции. Второй раз требуешь? Это и есть самообложение?
Борода Сапога дрожала, на щеках выступили бурые пятна, но он опять сдержался и продолжал тем же покорным голосом:
- А ты, заботливый председатель, не забыл, что у нас четыре хозяйства? Как же, давно четыре... Я с сыном и с женами разделился. Они не хотят по-советски жить. А я по-старому не могу... Сердцу моему противно.
- Акта нет. Без акта раздел не считается, - заметил Аргачи.
Минуты две Сапог теребил тощую бороденку и совал ее в рот - жесткий волос хрустел на зубах, - спрашивал себя, куда бы поехать с жалобой, но не мог найти ответа.
Раздумье оборвал взмахом кулака: "Домой поеду".
Ногон в ожидании Сапога ездил по долине взад и вперед. В ту минуту слуга оказался впереди своего хозяина. Сапог придержал коня и громко закашлял: не увидел бы кто-нибудь, что стремянный, забыв о почтении, едет впереди главы сеока Мундус.
Ногон оглянулся, и скуластое лицо его с трясущейся челюстью сразу потемнело, а тощая бороденка задрожала больше обычного.
"Старый дурак, проглядел".
Обругав себя, он круто повернул коня и поехал навстречу хозяину, почтительно склонив голову, как делал в то время, когда Сапог был зайсаном.
- Ворон у тебя глаза не выклевал? - крикнул Сапог, проносясь мимо слуги.
Ногон спрятал лицо в гриву лошади. Потом он поехал позади хозяина, на почтительном расстоянии, чтобы не умалить его достоинства.
2
Уезжая из дому, Сапог оказал Хоже, первой жене, толстой, беззубой старухе с отвисшими мешками жирных щек и сивыми косами, которые сплошь были унизаны золотыми монетами:
- Ты лежи. - При этом он глазами указал на кровать.