Страница:
Аилы стоят на берегу реки прямым рядком, как избы в деревне. Один Утишка обосновался вдали от всех, возле густого леса.
Вглядевшись в новое стойбище пристальней, Борлай увидел такое, от чего тревожно защемило сердце: половина новых, еще не обжитых аилов была кем-то разрушена. Токушев долго не мог произнести ни слова. Он подумал о том что среди его спутников немало найдется таких, которые не посмеют войти в аилы, тронутые звериной лапой, а утром откочуют назад в Каракольскую долину.
Караван приближался.
Из конца в конец прокатился взволнованный многоголосый шепот:
- Хозяин долины, грозный дух, не принимает нас.
- Без камланья кочевать - самого себя счастья лишать. За камом надо ехать.
- Не за камом, а назад откочевывать.
"Не потому ли и пустовала эта долина, что никто не мог задобрить здешнего духа гор?" - подумал Борлай, уставившись прищуренными глазами в затылок вислоухой лошади.
До него докатился шепот сородичей. Он поднял голову, смущенно взмахнул руками и стал бить Пегуху по бокам, вынуждая на крупную рысь.
- Это вихрь разворочал аилы, - неуверенно бросил он.
Тюхтень, встревоженно посматривая по сторонам, поучал его, как малого ребенка:
- Горный дух зверем ходит, честным людям показывается голым мальчиком... а чаще всего бегает вихрем. Это все знают.
- Никто, кроме хозяина долины, не стал бы аилы разворачивать, - робко поддержал старика Бабинас Содонов.
- Не покамлали, не умилостивили.
От крайнего аила кто-то метнулся через поляну и так быстро скрылся в перелеске, что Борлай не успел разглядеть - человек это или зверь. Вдруг ему показалось, что он заметил взлетевшую над высокой травой длинную пеструю кисть. Он крикнул спутникам:
- Человек побежал!.. Вон, смотрите... ветки качаются.
Борлай слышал, как его слова, перебрасываемые от всадника к всаднику, повторяясь в гулкой дали, раскатились по отзывчивым лесным вершинам.
- Шапка на нем из козьих лап! - крикнул он.
Кочевники остановились возле говорливой речки. Мужчины развьючивали лошадей, ловили жеребят и неподалеку привязывали на арканы. Тревожно мычали коровы, запираемые в тесные загоны, блеяли овцы. Собаки сосредоточенно лаяли в сторону леса, покрытого темно-синим налетом сумерек.
- Зверя чуют, - сказал Содонов.
- Нет, не зверя, - едва вымолвил Тюхтень, страх сковал его губы. - Так собаки лают к несчастью. Горный дух рассердился... Не покамлали.
А темнота все сгущалась и сгущалась. Неприветливая долина напоминала глухое место, куда обычно увозят покойников.
То и дело хныкали голодные дети, утомленные перекочевкой. Тихо, чтобы не слышали мужья, голосили бабы.
Старухи повторяли примету: "Зверь аил тронет - умрет кто-нибудь".
- Все здесь подохнем.
- А я первая, - бормотала Чаных. - Приедет мой от поганой девчонки и со злости изувечит меня.
Поблизости чернели уцелевшие аилы. Их было немного. И хозяева их, видя беду соседей, тоже помрачнели. А ведь они стремились сюда, как перелетные птицы в родные просторы севера. Минувшей ночью в каждой семье до самой утренней зари говорили без умолку: в новых аилах жизнь будет полна светлых дней, как некошеный луг полон цветами. Детишки мечтали о том, как заботливые отцы устроят им лежанки возле чистых стенок из свежей лиственничной коры, представляли себе, как пахнет молодой травой и цветами земля необжитого аила, как вкусно густое молоко, хранящее ароматы солнечной долины. Хозяйки всю дорогу хвалились своими коровами: удои на летних пастбищах будут обильными, в кожаных мешках буйно забродит молоко, превращаясь в ядреный чегень*, и арака из него выйдет горячей огня и пьянее водки. Девушки верили, что на новом становье их встретит счастье, что в это лето гулять им на свадьбах и в играх проводить лунные ночи, когда горят на земле неугомонные цветы ярче звезд. Отцы семейств надеялись, что на новоселье их будет сопровождать достаток и удача. Вот они, новые аилы, так манившие кочевников. Теперь становье напоминало старые могильники.
[Чегень - кислое молоко, из которого приготовляют араку и курут (копченый сыр).]
Подойдя к взволнованным сородичам, Борлай решительно сказал:
- За аилы приниматься пора. Разводите костры!
- Принимайся, пока тебя Эрлик не оседлал, - пробормотал Содонов.
- Да, на Эрликово место попали, - поддержал Сенюш Курбаев. - Всегда он цветистыми лугами человека завлекает.
Взошла луна, и люди повеселели.
Собирая раскиданное по всему лугу корье и торопливо закрывая дыры в бурой оболочке жилища, Борлай вполголоса повторял:
- Медведь не может так. И вихрь тоже не может...
Вскоре ему попался пласт лиственничной коры со свежей царапиной. Он долго ощупывал ее, а потом бросился к толпе:
- Смотрите! Вот.
Помахал обломком коры над головой.
Первым ощупал царапину Тюхтень.
- Медвежий коготь, - сказал по-стариковски твердо.
- Не говори глупостей! - крикнул Утишка. - Топором рублено, но так, чтобы посчитали за медвежью царапину.
- Я и говорю: человек... Злой человек... чтобы напугать нас, - убеждал Борлай. - Помните, видели след на снегу, на перевале?
И снова заполыхал многоголосый спор.
Поднимая ногу, чтобы перешагнуть порог своего потревоженного аила, Борлай почувствовал легкий озноб. В детстве, в юности он много раз видел, как отец переставлял жилье с одного места на другое. Причинами таких внезапных перекочевок являлись то смерть лошади, то болезнь коров, то еще какое-либо несчастье. При этом отец обычно говорил: "Несчастливое место выбрал". И сам он, Борлай Токушев, не раз откочевывал - хотя бы на ружейный выстрел - с несчастливых мест. А сегодня он должен был сделать по-иному. Он знал, что с его уходом отсюда долина снова опустеет. И он твердо решил не уходить, несмотря ни на что. Здесь он проверит, правдивы ли приметы стариков.
Достав обломок кремня, он дрожащими пальцами прижал к нему щепотку мягкого, как вата, темно-зеленого трута и с размаху ударил большим, похожим на подкову кресалом. Во все стороны брызнули мелкие искры. Трут задымился. С первого удара добыт огонь! На лице Борлая появилась улыбка. Он опустился к очагу. Но огонь вспыхивал и капризно угасал. Токушев шепотом уговаривал его:
Мягкая зола - постель тебе,
Белая пыль - тебе подушка.
Карамчи боком вошла в новое жилище, готовая в любую минуту выбежать оттуда.
Она торопливо пробормотала:
- Огонь, разводимый тобой, пусть будет богат хорошими углями, а наша жизнь на новом месте пусть будет богата светлыми днями.
Услышав шепот жены, Борлай замолчал. Она не должна знать о его тревоге. Не должна слышать, что он, как старик, тоже шепчется с огнем.
- Он и так разгорится, - сказал громко, подбадривая Карамчи.
Сухие щепки запылали, и в аиле стало светло. Хозяйка повеселела.
Сунув люльку с ребенком на кровать и закурив, она начала суетливо обставлять жилье. Продымленной занавеской отгородила супружеское ложе, к сырой стропилине привязала чумазых кермежеков.
Борлай достал из берестяной сумины пучок веток можжевельника и бросил на горячие угли жертвенника, - черные "караульщики" закрылись дымом.
Вскоре аил показался обжитым, и Борлай окончательно отогнал от себя думы о рассерженном горном духе.
Рядом с хозяином сидел первый гость - Утишка Бакчибаев. Угощая друг друга, они выкурили по две трубки.
Карамчи достала кожаный тажуур, покрытый изображениями оленей, и налила мужчинам по чашке араки.
Гость первым опрокинул чашку и, пожелав хозяевам, чтобы их скот на новом месте нагулял побольше жиру, поднялся с земли.
- Пойду и я жилье налаживать, - сказал Утишка спокойно и деловито.
Ночью задымили соседние аилы. Мужчины, успевшие обосноваться, помогали пострадавшим сородичам собирать раскиданные жерди, стропилины и кору. Деревянные скелеты снова оделись лиственничной корой.
В полночь Борлай пошел к младшему брату. Чаных сидела возле очага, поджав ноги, и часто добавляла дров в костер. Против нее - Тюхтень, рядом с ним - Ярманка; он только что приехал и сейчас не отрывал глаз от пылающих поленьев. Возле него - сам Токуш. Лицо черное, как у кермежека. Старик убаюкивающим голосом рассказывал длинную сказку-поэму. Веки его, давно лишенные ресниц, часто смыкались, а на морщинистом подбородке вздрагивали седые волоски.
- Аилы наши ломал злой человек. Вот доказательство, - начал Борлай, показывая трубку, вырезанную из лиственничного сука. - Возле своего аила поднял.
Тюхтень взял трубку, долго рассматривал на ней поясок из красной меди с изображением елочек, а потом сказал:
- Дальним человеком делана. Я такого рисунка в жизни не видал. Наверно, проезжий потерял.
- Потерял наш враг, когда кору с аилов сдирал, - возразил Борлай. Тот, кто убежал от нас в лес.
6
Дневной свет падал в просторный аил через дымовое отверстие и просачивался в щели. Ярманка отворил дверь и взглянул на восток. На бледном небе застыли белые груды далеких облаков. Солнце было какое-то грустное. Даже воздух казался горьким, будто полынь.
Младший Токушев проверил, много ли пороху в рожке, висевшем возле винтовки, есть ли пистоны. Пуль было всего семь штук, и он решил сходить к брату за пулелейкой. Четыре детских глаза безотрывно следили за всеми движениями молодого отчима. Ему показалось, что испуганные взгляды детей несли укор и в то же время умоляли. Плечи Ярманки вздрогнули, точно кто-то тряхнул его.
"Мать им многое рассказала и заставила следить за мной", - подумал он.
- Отец, ты на охоту собираешься? - спросил старший, когда отчим направился к двери.
- На охоту, - пробормотал Ярманка, и ему показалось, что дети по дрогнувшему голосу поняли, что он лжет. Ярманка выбежал из аила и захлопнул дверь.
"Ребятишки подохнут без меня, как выброшенные из гнезда галчата. Разве я могу их оставить? - думал он. - Я им теперь вместо родного отца. Что было бы со мной, если бы меня отец бросил таким малышом? Я заменю брата, ушедшего с земли, - и сила его будет моей силой".
Ярманка вспомнил, что с малых лет хотел быть таким же, как старший брат: без промаха бить белку в глаз, знать все соболиные повадки, а козлиные тропы видеть - как морщины на своей ладони. Если потребуется, ездить с хорошо вооруженным отрядом, чтобы утверждать в горах новую власть, которая, по словам того же Адара, о бедном народе заботится больше, чем отец о своих малолетних детях. Потом ему хотелось быть таким же начальником в волости, каким одно время был умерший брат. В памяти встал тот день, когда Адар, приезжавший навестить отца, полушутливо сказал:
- Ты, Ярманка, мой наследник во всем.
Смеясь, брат повторил старую пословицу:
- Падет кобыла - останется только хвост да грива; убьют меня - тебе останется моя жена, аил и дети. - И уже строго добавил: - Чаных не обижай, у нее сердце доброе. Ребят выкорми, на коней посади.
В детстве Ярманка каждый день бывал у Адара, не раз заставал его спящим рядом с Чаных. Бритая голова брата всегда лежала на черной войлочной подушке на одном и том же месте и выдавила глубокую впадину. А теперь он, Ярманка, спит на этой постели, которая не успела утратить запаха прошлого, и голова его всегда попадает на то же самое место. Ему не раз казалось, что, ложась на эту постель, он ложится рядом с покойником. В такие минуты он вскакивал с широкой бревенчатой кровати и надолго убегал из аила.
- Да, мне остались кости! - горестно вымолвил Ярманка, направляясь на берег реки.
В груди его кипела обида. Он мог осыпать руганью неожиданно встретившегося человека или со слезами на глазах рассказать о себе все.
Из соседнего аила вышел Борлай. Увидев младшего брата, он вспомнил, как возмущались сородичи его отсутствием в день перекочевки, и свое обещание наказать Ярманку, но, встретившись с грустным взглядом парня, он, попыхивая табачным дымом, мысленно сказал:
"Теперь можно и не ругать его: отсюда до Тюлюнгура дальний путь - не ускачет... А к осени маленько забудет. Время и не таких девок из головы вышибает".
Он выдернул из-за голенища таинственную трубку.
- Посмотри. Может, ты знаешь хозяина? Я как будто видел такую трубку, но в чьих зубах - не припомню.
Но и Ярманка не знал хозяина трубки.
У реки Тюхтень завьючивал коней. Братья Токушевы поспешили к нему.
- Ты куда, старик? - спросил Борлай.
- Худая долина. Несчастье живет тут, злые духи кочуют, - угрюмо бормотал старик, суетясь около вьюков. - Надо уезжать.
Токушевы попробовали успокоить его, но старик стоял на своем. Он откочевал назад в Каракольскую долину.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Буйно трясет Каракол лохматой гривой, вырываясь из каменистых теснин, дико скачет через широкую долину, изрезанную на мельчайшие квадраты полос, и, злобно рыча, ударяется о каменную стену, где притулилось к сопке маленькое село Агаш. По берегу вьется узкая, избитая в ухабы дорога, опоясавшая между городом Бийском и границей Монголии несколько горных хребтов. Тишина на этой дороге лишь изредка нарушалась надрывным скрипом двухколесных таратаек, направлявшихся в Монголию, да цокотом копыт одиноких всадников.
В знойный июньский полдень 1925 года пара серых лошадей, уставших на крутых перевалах, тащила черемуховый коробок на железном ходу. Густобородый ямщик в синей рубахе, цыганских шароварах и широкополой войлочной шляпе повернулся к седоку, своему односельчанину, одетому в военную гимнастерку. Гладко выбритое, безусое лицо седока было светлым и казалось незнакомым. Пять долгих лет он не был в родном краю и теперь расспрашивал ямщика о своих родных и знакомых. Тот охотно отвечал, а потом, приглушив голос, осторожно спросил:
- У нас, Филипп Иванович, люди говорят: скоро все на старое обернется... Правда это, нет?
- Как - на старое? - насторожился Суртаев.
- Да так... как прежде было. Базары вон вновь зашумели: хочу - продам, хочу - нет. Никто мне не указчик. Батюшка, отец Христофор, возворотился, каждое воскресенье в церкви обедни служит. Храм новый воздвигать собираются. Этот больно мал.
- Ну, нет! Не бывать тому, чтобы все на старое повернулось, - горячо возразил Суртаев. - Не для того революцию делали. Не для того Советскую власть поставили. На нашем Алтае несколько сот коммун организовалось. Сейчас машинные товарищества начинаем всюду создавать, а ты говоришь "на старое обернется".
- Это не диво. И в старое время в складчину машины покупали, только названия такого не было, - сказал ямщик, понукая лошадей.
- Тогда иное дело: некоторые кулаки объединялись и покупали машины в складчину, чтобы бедноту в бараний рог скручивать. А теперь в машинные товарищества пойдет беднота, середняки. Кулака близко не пустят.
- Кулак? Да откуда он взялся? - спросил ямщик, усмехнувшись в пыльную бороду. - У нас прошлый год на собрании агроном Говорухин высказывался, что в наших краях помещиков отродясь не было и никаких таких кулаков нет, что, дескать, все мы теперь должны культурниками зваться.
- Помещиков не было? А Сапог Тыдыков чем не помещик? Знаешь, сколько он земли захватил? В неделю не объедешь! Двадцать шесть заимок поставил, скота, говорят, раньше держал до двадцати пяти тысяч голов. Батракам счету не знал.
- Не-ет, он не помещик. Он у алтайцев заместо старшины почитался. А земля - что... она не остолблена, общая... Никто ее не мерил. И скота у Сапога никто не считал, - может, двадцать пять тысяч, может, больше... Он и сам не знает.
Переспросив фамилию агронома, Суртаев заинтересовался: откуда тот приехал, не дружок ли он Сапогу Тыдыкову?
- Все высокие науки прошел, - нахваливал агронома ямщик. - Заботится о культурниках.
Суртаев подумал о ямщике: "Видать, подкулачником стал. Про старое бормочет... А в обкоме говорили, что коммуна здесь крепкая".
За рекой, возле устья Мульты, Суртаев увидел прямую улицу домов нового поселка. По соседству - два ряда амбаров, дальше - сараи, скотные дворы. Белела тесовая крыша длинного коровника, за ним кудрявилась молодая березовая рощица, которой, по всей видимости, предстояло защищать поселок от долинных ветров. Далеко раскинулись поля, слегка приподнятые к горам. Направо - зеленые всходы хлебов. Налево - черные полосы парового клина. За плугами шли пахари. Суртаев понял, это и есть коммуна, один из островков новой жизни. Коммунары уже успели перепахать межи и на месте маленьких крестьянских полос засеять большие массивы пшеницей и овсом. Даже скотный двор - невидаль в этих местах - успели построить.
Филиппу Ивановичу все это понравилось, и он спросил, как называется новый поселок.
- "Искрой" зовут, - ответил ямщик, махнув кнутовищем. - Большой огонь раздуть собираются.
- И раздуют. Вот увидите.
Ямщик резко повернулся на козлах, и кони, не дожидаясь окрика, перешли на легкую рысь.
До села оставалось уже недалеко. Ямщик спросил через плечо:
- Вас куда доставить-то?
Года три назад умер у Суртаева отец, и в то же лето не стало матери... Давно минувшее развертывалось перед ним, как старая полевая дорожка. На пятнадцатом году отец отдал его в батраки к скотопромышленнику Мокееву. Летом парень работал в поле, а зимой возил корм скоту. Там от старого солдата, балагура и песенника, научился "разбирать печатное". Затем четыре года прожил у купца Рождественского, ездил с ним по кочевьям, где торгаш за пятикопеечные зеркальца и грошовые бусы брал бычков, баранов и даже дойных коров...
Потом Суртаева мобилизовали в армию. В 1917 году он был ранен при взятии Зимнего дворца. Вернувшись в Сибирь, он вскоре же ушел в партизанский отряд, воевал против Колчака, служил в частях особого назначения, доколачивал банды белогвардейцев далеко на севере. В селе у него оставались две сестры - Макрида и Маланья, но он еще не решил, у которой из них остановится.
Ямщик, придержав коней, поторопил его:
- Говори сразу. Ежели к Маланье - туда, - махнул кнутом на поселок коммунаров, - а Макрида - на старом месте, - указал на село.
- Правь к Макриде, - попросил Суртаев и вытер платком пыль с лица.
2
Во дворе никого не было. В сенях - тоже. Пол не только вымыт, а, как всегда, протерт с песком.
В кухне на крашеных опечинах - хорошо знакомые уродливые "райские птицы". На подоконниках цветет красная герань.
Осмотревшись, Филипп Иванович поставил чемоданы, достал душистое мыло и, наскоро умывшись, присел возле стола; покосившись на медного "Егория" в углу, достал из кожаного портсигара папиросу: "У Макриды можно покурить".
В соседнем дворе кричала девочка:
- Тетя Макриша, к вам какой-то дяденька приехал! Тетя Макриша!..
Вскоре, стуча босыми ногами о тесовую лесенку, вбежала хозяйка, остановилась у порога, окинула Суртаева взволнованным взглядом и, улыбнувшись, хлопнула широкими ладонями:
- Да неужели ты, братко?!
Филипп Иванович поспешно встал.
Сестра бросилась к нему, обняла и горячо поцеловала в щеку.
- Да ты откуда, соколик, прилетел? Садись скорее, рассказывай. А я много раз думала: жив ли ты? Да ты пошто таким-то стал? Голова гладкая, как шарик, ни одной волосинки, ровно тебя опалили.
Макрида всплеснула руками и, повернувшись, кинулась к печке; широкая юбка из узорчатого холста колыхалась, раздуваясь.
- Гостенек с дальней дороги покушать хочет. Чем же я тебя попотчую, сиза сокола? Не обессудь, пожалуйста, чем богата, тем и рада. Нежданно-негаданно прилетел ты, ясно солнышко, - звенела сестра приятным голосом, вытаскивая из печи горшок за горшком.
- А где же супруга твоя осталась? Неужто не женат? - спросила она, когда брат подвинулся к столу и разломил румяный пшеничный калач.
- Живу один, - сдержанно ответил Филипп Иванович. - Думал жениться, да опоздал: пока с бандитами воевал, она за другого вышла. Ребенок с ней.
Опускаясь на лавку рядом с братом, сестра задушевным голосом спросила:
- Твой ребеночек? Парень, девка?
- Девочка.
- Сколько годков-то ей?
- Четвертый пошел, - вполголоса промолвил брат, глядя на свои руки, мявшие узорчатую скатерть.
- Поди, бегает на кривых ножонках. У суртаевской породы ноги кривые, как клещи у хомута.
- Не видел. Ни разу не видел.
Макрида Ивановна всплеснула руками:
- Да ты что? Где это слыхано, чтобы на дите свое родное не поглядеть? Да ведь сердце-то у тебя, поди, не каменное - ноет.
Она прошлась по избе и, остановившись возле печи, махнула рукой:
- Э, да все вы, мужики, такие бессердечные.
Филипп Иванович посмотрел на сестру, задержал взгляд на ее слегка рассеченной верхней губе. Вспомнилось ее нерадостное детство, облачные дни ранней молодости и неудачное первое замужество. Второго мужа сестры он видел только один раз, характера его не знал, а лицо запомнил. Вон на стене висит его карточка: бородатый, в папахе, перевязанной наискосок красной лентой, правая рука сжимает рукоятку вложенной в ножны шашки...
Над портретом поникла сухая ветка горькой осины с багровыми листьями...
- Макриша, - осторожно, вполголоса заговорил брат, - давно несчастье-то приключилось?
- Ой, Филя, не спрашивай... - вздохнула сестра и утерла глаза рукавом кофточки.
Она подсела к брату и рассказала обо всем.
- ...Дружок у него был из алтайцев, в одну могилку с ним лег. Так и на памятнике написано: "Друзья по оружию Никодим Петров и Адар Токушев", закончила свой рассказ Макрида Ивановна.
Вечером пришли гости. Из коммуны приехал верхом муж Маланьи - Миликей Охлупнев.
Хозяйка принесла большой чайник медовухи и начала разливать по стаканам.
Миликей Никандрович прикрыл свои стакан широкой ладонью.
- Может, один изопьешь? - настаивала хозяйка.
- Не приневоливай, - отказался наотрез Охлупнев.
- Раньше, помню, разрешал ты себе. Не отставал от людей, - сказал Филипп Иванович.
- А сейчас запрет наложил.
Охлупнев, разговаривая с Суртаевым, то расправлял и без того широкую огненную бороду, то поглаживал лысину; расспросил о городских ценах на масло и мясо, о мануфактуре и неловко покашливал, не зная, о чем еще говорить с этим человеком, с малых лет оторвавшимся от земли. Пришел черед расспрашивать Суртаеву, и Миликей Никандрович увидел, что жизнь и работа "Искры" интересует гостя во всех подробностях. Филипп Иванович хотел знать, на каких полях коммунары нынче сеяли пшеницу, на каких - овес, гречиху, горох и коноплю, собираются ли они переходить на многополье и есть ли у них красный клевер. Стало ясно, что он не оторвался от земли, а, наоборот, говорит о ней с бульшим интересом, чем раньше, и все по-научному, как агроном. Суртаев хотел знать, дружно ли они работают, нет ли у них ссор.
- Всяко случается, - улыбнулся Охлупнев и разгладил усы. - Мы спервоначала, как из отряда вернулись, шибко горячо взялись, аж всех кур собрали, даже огородные семена: все, дескать, будет общее. Ну и началась морока - от бабьего шума хоть уши затыкай. А когда этих паршивых курчонок, гром их расшиби, возворотили да всем свои огороды вырешили, - веселее работа пошла. Вот еще с молоком никак уладить не можем...
- Стаканчики-то подымайте, - настаивала Макрида, протягивая руку, чтобы чокнуться со всеми.
Охлупнев провел рукой по усам.
- Смешную побывальщинку вспомнил. Про свою Маланью. Организовались мы, партизаны, в коммуну, а жили в разных концах деревни. На работу надо собрать - полдня теряй. А у каждого коммунара - соседи-единоличники. Со всех сторон в уши пели: "Что вы затеяли?.. Толку не будет". Видим, в деревне нам, ясны горы, тяжело. Надо на выселок выбираться. Земля будет рядом. Коммунары - дом к дому, все равно что рукой за руку - сила! Крепости прибавится. Дождались весны. Пора избы ломать да перевозить на выселок, а бабы, гром их расшиби, уперлись: "Не поедем никуда". Мужики тоже было на попятную. Вот я и говорю: "Утром начнем разбирать мою избушку". Малаша - в слезы. Несогласная. Ночью поставила кросна и принялась холст ткать. На рассвете мы крышу ломаем - она ткет. Сердитая - не подступись. Мы зачали потолок разбирать, земля сыплется - она ткет. Стены раскатали - ткет. Только с лица переменилась. Я думал, вспылит. Ничего, обошлось. Кросна ее на руках вынесли, на новом месте поставили. А потом она стала помогать нам больше всех. Еще темным-темно, а она, бывало, торопит: "Поезжайте за избушкой... Чей сегодня черед?" Видно, боялась, что кой-кто струсит, не переселится, что поселок будет маленьким... Вот так мы все дома и передернули. С той весны работа у нас пошла по-хорошему. Посев большой, скота развели, двор построили, начали сеять клевер.
Он пригласил Суртаева в гости. Филипп Иванович сказал, что побывает у него позднее, а завтра отправится к кочевникам Верхней Каракольской долины, где ему предстоит большая работа.
- Партия посылает меня помочь алтайцам.
- Не скоро ты их из каменных щелей на свет божий вытащишь, - сказал Миликей Никандрович.
- Почему так?
- Хоронятся они от народа: войны, стало быть, напугались. Бандиты здорово пощипали их. А теперь богачи воду мутят... Трудненько тебе достанется.
- А легко ведь ничто не дается.
- Ты ищи наших партизан, - посоветовал Охлупнев. - На их плечи опирайся. Огнем испытаны - ошибки не дадут.
3
На следующий день Суртаев пошел в аймачный комитет партии. Ему сказали, что у секретаря сидит алтаец из какой-то далекой долины.
- Вот и хорошо! - обрадовался Филипп Иванович и прошел в кабинет.
Там все блестело новизной. И простой, некрашеный письменный стол, и длинный стол для заседаний, и тяжелые лиственничные стулья. По стенам висели портреты вождей. Кедровые рамы источали приятные запахи леса. Стол секретаря был накрыт новой кумачовой скатертью. И на самом секретаре, Федоре Семеновиче Копосове, был новенький френч, еще не притершийся к его плечам.
Вглядевшись в новое стойбище пристальней, Борлай увидел такое, от чего тревожно защемило сердце: половина новых, еще не обжитых аилов была кем-то разрушена. Токушев долго не мог произнести ни слова. Он подумал о том что среди его спутников немало найдется таких, которые не посмеют войти в аилы, тронутые звериной лапой, а утром откочуют назад в Каракольскую долину.
Караван приближался.
Из конца в конец прокатился взволнованный многоголосый шепот:
- Хозяин долины, грозный дух, не принимает нас.
- Без камланья кочевать - самого себя счастья лишать. За камом надо ехать.
- Не за камом, а назад откочевывать.
"Не потому ли и пустовала эта долина, что никто не мог задобрить здешнего духа гор?" - подумал Борлай, уставившись прищуренными глазами в затылок вислоухой лошади.
До него докатился шепот сородичей. Он поднял голову, смущенно взмахнул руками и стал бить Пегуху по бокам, вынуждая на крупную рысь.
- Это вихрь разворочал аилы, - неуверенно бросил он.
Тюхтень, встревоженно посматривая по сторонам, поучал его, как малого ребенка:
- Горный дух зверем ходит, честным людям показывается голым мальчиком... а чаще всего бегает вихрем. Это все знают.
- Никто, кроме хозяина долины, не стал бы аилы разворачивать, - робко поддержал старика Бабинас Содонов.
- Не покамлали, не умилостивили.
От крайнего аила кто-то метнулся через поляну и так быстро скрылся в перелеске, что Борлай не успел разглядеть - человек это или зверь. Вдруг ему показалось, что он заметил взлетевшую над высокой травой длинную пеструю кисть. Он крикнул спутникам:
- Человек побежал!.. Вон, смотрите... ветки качаются.
Борлай слышал, как его слова, перебрасываемые от всадника к всаднику, повторяясь в гулкой дали, раскатились по отзывчивым лесным вершинам.
- Шапка на нем из козьих лап! - крикнул он.
Кочевники остановились возле говорливой речки. Мужчины развьючивали лошадей, ловили жеребят и неподалеку привязывали на арканы. Тревожно мычали коровы, запираемые в тесные загоны, блеяли овцы. Собаки сосредоточенно лаяли в сторону леса, покрытого темно-синим налетом сумерек.
- Зверя чуют, - сказал Содонов.
- Нет, не зверя, - едва вымолвил Тюхтень, страх сковал его губы. - Так собаки лают к несчастью. Горный дух рассердился... Не покамлали.
А темнота все сгущалась и сгущалась. Неприветливая долина напоминала глухое место, куда обычно увозят покойников.
То и дело хныкали голодные дети, утомленные перекочевкой. Тихо, чтобы не слышали мужья, голосили бабы.
Старухи повторяли примету: "Зверь аил тронет - умрет кто-нибудь".
- Все здесь подохнем.
- А я первая, - бормотала Чаных. - Приедет мой от поганой девчонки и со злости изувечит меня.
Поблизости чернели уцелевшие аилы. Их было немного. И хозяева их, видя беду соседей, тоже помрачнели. А ведь они стремились сюда, как перелетные птицы в родные просторы севера. Минувшей ночью в каждой семье до самой утренней зари говорили без умолку: в новых аилах жизнь будет полна светлых дней, как некошеный луг полон цветами. Детишки мечтали о том, как заботливые отцы устроят им лежанки возле чистых стенок из свежей лиственничной коры, представляли себе, как пахнет молодой травой и цветами земля необжитого аила, как вкусно густое молоко, хранящее ароматы солнечной долины. Хозяйки всю дорогу хвалились своими коровами: удои на летних пастбищах будут обильными, в кожаных мешках буйно забродит молоко, превращаясь в ядреный чегень*, и арака из него выйдет горячей огня и пьянее водки. Девушки верили, что на новом становье их встретит счастье, что в это лето гулять им на свадьбах и в играх проводить лунные ночи, когда горят на земле неугомонные цветы ярче звезд. Отцы семейств надеялись, что на новоселье их будет сопровождать достаток и удача. Вот они, новые аилы, так манившие кочевников. Теперь становье напоминало старые могильники.
[Чегень - кислое молоко, из которого приготовляют араку и курут (копченый сыр).]
Подойдя к взволнованным сородичам, Борлай решительно сказал:
- За аилы приниматься пора. Разводите костры!
- Принимайся, пока тебя Эрлик не оседлал, - пробормотал Содонов.
- Да, на Эрликово место попали, - поддержал Сенюш Курбаев. - Всегда он цветистыми лугами человека завлекает.
Взошла луна, и люди повеселели.
Собирая раскиданное по всему лугу корье и торопливо закрывая дыры в бурой оболочке жилища, Борлай вполголоса повторял:
- Медведь не может так. И вихрь тоже не может...
Вскоре ему попался пласт лиственничной коры со свежей царапиной. Он долго ощупывал ее, а потом бросился к толпе:
- Смотрите! Вот.
Помахал обломком коры над головой.
Первым ощупал царапину Тюхтень.
- Медвежий коготь, - сказал по-стариковски твердо.
- Не говори глупостей! - крикнул Утишка. - Топором рублено, но так, чтобы посчитали за медвежью царапину.
- Я и говорю: человек... Злой человек... чтобы напугать нас, - убеждал Борлай. - Помните, видели след на снегу, на перевале?
И снова заполыхал многоголосый спор.
Поднимая ногу, чтобы перешагнуть порог своего потревоженного аила, Борлай почувствовал легкий озноб. В детстве, в юности он много раз видел, как отец переставлял жилье с одного места на другое. Причинами таких внезапных перекочевок являлись то смерть лошади, то болезнь коров, то еще какое-либо несчастье. При этом отец обычно говорил: "Несчастливое место выбрал". И сам он, Борлай Токушев, не раз откочевывал - хотя бы на ружейный выстрел - с несчастливых мест. А сегодня он должен был сделать по-иному. Он знал, что с его уходом отсюда долина снова опустеет. И он твердо решил не уходить, несмотря ни на что. Здесь он проверит, правдивы ли приметы стариков.
Достав обломок кремня, он дрожащими пальцами прижал к нему щепотку мягкого, как вата, темно-зеленого трута и с размаху ударил большим, похожим на подкову кресалом. Во все стороны брызнули мелкие искры. Трут задымился. С первого удара добыт огонь! На лице Борлая появилась улыбка. Он опустился к очагу. Но огонь вспыхивал и капризно угасал. Токушев шепотом уговаривал его:
Мягкая зола - постель тебе,
Белая пыль - тебе подушка.
Карамчи боком вошла в новое жилище, готовая в любую минуту выбежать оттуда.
Она торопливо пробормотала:
- Огонь, разводимый тобой, пусть будет богат хорошими углями, а наша жизнь на новом месте пусть будет богата светлыми днями.
Услышав шепот жены, Борлай замолчал. Она не должна знать о его тревоге. Не должна слышать, что он, как старик, тоже шепчется с огнем.
- Он и так разгорится, - сказал громко, подбадривая Карамчи.
Сухие щепки запылали, и в аиле стало светло. Хозяйка повеселела.
Сунув люльку с ребенком на кровать и закурив, она начала суетливо обставлять жилье. Продымленной занавеской отгородила супружеское ложе, к сырой стропилине привязала чумазых кермежеков.
Борлай достал из берестяной сумины пучок веток можжевельника и бросил на горячие угли жертвенника, - черные "караульщики" закрылись дымом.
Вскоре аил показался обжитым, и Борлай окончательно отогнал от себя думы о рассерженном горном духе.
Рядом с хозяином сидел первый гость - Утишка Бакчибаев. Угощая друг друга, они выкурили по две трубки.
Карамчи достала кожаный тажуур, покрытый изображениями оленей, и налила мужчинам по чашке араки.
Гость первым опрокинул чашку и, пожелав хозяевам, чтобы их скот на новом месте нагулял побольше жиру, поднялся с земли.
- Пойду и я жилье налаживать, - сказал Утишка спокойно и деловито.
Ночью задымили соседние аилы. Мужчины, успевшие обосноваться, помогали пострадавшим сородичам собирать раскиданные жерди, стропилины и кору. Деревянные скелеты снова оделись лиственничной корой.
В полночь Борлай пошел к младшему брату. Чаных сидела возле очага, поджав ноги, и часто добавляла дров в костер. Против нее - Тюхтень, рядом с ним - Ярманка; он только что приехал и сейчас не отрывал глаз от пылающих поленьев. Возле него - сам Токуш. Лицо черное, как у кермежека. Старик убаюкивающим голосом рассказывал длинную сказку-поэму. Веки его, давно лишенные ресниц, часто смыкались, а на морщинистом подбородке вздрагивали седые волоски.
- Аилы наши ломал злой человек. Вот доказательство, - начал Борлай, показывая трубку, вырезанную из лиственничного сука. - Возле своего аила поднял.
Тюхтень взял трубку, долго рассматривал на ней поясок из красной меди с изображением елочек, а потом сказал:
- Дальним человеком делана. Я такого рисунка в жизни не видал. Наверно, проезжий потерял.
- Потерял наш враг, когда кору с аилов сдирал, - возразил Борлай. Тот, кто убежал от нас в лес.
6
Дневной свет падал в просторный аил через дымовое отверстие и просачивался в щели. Ярманка отворил дверь и взглянул на восток. На бледном небе застыли белые груды далеких облаков. Солнце было какое-то грустное. Даже воздух казался горьким, будто полынь.
Младший Токушев проверил, много ли пороху в рожке, висевшем возле винтовки, есть ли пистоны. Пуль было всего семь штук, и он решил сходить к брату за пулелейкой. Четыре детских глаза безотрывно следили за всеми движениями молодого отчима. Ему показалось, что испуганные взгляды детей несли укор и в то же время умоляли. Плечи Ярманки вздрогнули, точно кто-то тряхнул его.
"Мать им многое рассказала и заставила следить за мной", - подумал он.
- Отец, ты на охоту собираешься? - спросил старший, когда отчим направился к двери.
- На охоту, - пробормотал Ярманка, и ему показалось, что дети по дрогнувшему голосу поняли, что он лжет. Ярманка выбежал из аила и захлопнул дверь.
"Ребятишки подохнут без меня, как выброшенные из гнезда галчата. Разве я могу их оставить? - думал он. - Я им теперь вместо родного отца. Что было бы со мной, если бы меня отец бросил таким малышом? Я заменю брата, ушедшего с земли, - и сила его будет моей силой".
Ярманка вспомнил, что с малых лет хотел быть таким же, как старший брат: без промаха бить белку в глаз, знать все соболиные повадки, а козлиные тропы видеть - как морщины на своей ладони. Если потребуется, ездить с хорошо вооруженным отрядом, чтобы утверждать в горах новую власть, которая, по словам того же Адара, о бедном народе заботится больше, чем отец о своих малолетних детях. Потом ему хотелось быть таким же начальником в волости, каким одно время был умерший брат. В памяти встал тот день, когда Адар, приезжавший навестить отца, полушутливо сказал:
- Ты, Ярманка, мой наследник во всем.
Смеясь, брат повторил старую пословицу:
- Падет кобыла - останется только хвост да грива; убьют меня - тебе останется моя жена, аил и дети. - И уже строго добавил: - Чаных не обижай, у нее сердце доброе. Ребят выкорми, на коней посади.
В детстве Ярманка каждый день бывал у Адара, не раз заставал его спящим рядом с Чаных. Бритая голова брата всегда лежала на черной войлочной подушке на одном и том же месте и выдавила глубокую впадину. А теперь он, Ярманка, спит на этой постели, которая не успела утратить запаха прошлого, и голова его всегда попадает на то же самое место. Ему не раз казалось, что, ложась на эту постель, он ложится рядом с покойником. В такие минуты он вскакивал с широкой бревенчатой кровати и надолго убегал из аила.
- Да, мне остались кости! - горестно вымолвил Ярманка, направляясь на берег реки.
В груди его кипела обида. Он мог осыпать руганью неожиданно встретившегося человека или со слезами на глазах рассказать о себе все.
Из соседнего аила вышел Борлай. Увидев младшего брата, он вспомнил, как возмущались сородичи его отсутствием в день перекочевки, и свое обещание наказать Ярманку, но, встретившись с грустным взглядом парня, он, попыхивая табачным дымом, мысленно сказал:
"Теперь можно и не ругать его: отсюда до Тюлюнгура дальний путь - не ускачет... А к осени маленько забудет. Время и не таких девок из головы вышибает".
Он выдернул из-за голенища таинственную трубку.
- Посмотри. Может, ты знаешь хозяина? Я как будто видел такую трубку, но в чьих зубах - не припомню.
Но и Ярманка не знал хозяина трубки.
У реки Тюхтень завьючивал коней. Братья Токушевы поспешили к нему.
- Ты куда, старик? - спросил Борлай.
- Худая долина. Несчастье живет тут, злые духи кочуют, - угрюмо бормотал старик, суетясь около вьюков. - Надо уезжать.
Токушевы попробовали успокоить его, но старик стоял на своем. Он откочевал назад в Каракольскую долину.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Буйно трясет Каракол лохматой гривой, вырываясь из каменистых теснин, дико скачет через широкую долину, изрезанную на мельчайшие квадраты полос, и, злобно рыча, ударяется о каменную стену, где притулилось к сопке маленькое село Агаш. По берегу вьется узкая, избитая в ухабы дорога, опоясавшая между городом Бийском и границей Монголии несколько горных хребтов. Тишина на этой дороге лишь изредка нарушалась надрывным скрипом двухколесных таратаек, направлявшихся в Монголию, да цокотом копыт одиноких всадников.
В знойный июньский полдень 1925 года пара серых лошадей, уставших на крутых перевалах, тащила черемуховый коробок на железном ходу. Густобородый ямщик в синей рубахе, цыганских шароварах и широкополой войлочной шляпе повернулся к седоку, своему односельчанину, одетому в военную гимнастерку. Гладко выбритое, безусое лицо седока было светлым и казалось незнакомым. Пять долгих лет он не был в родном краю и теперь расспрашивал ямщика о своих родных и знакомых. Тот охотно отвечал, а потом, приглушив голос, осторожно спросил:
- У нас, Филипп Иванович, люди говорят: скоро все на старое обернется... Правда это, нет?
- Как - на старое? - насторожился Суртаев.
- Да так... как прежде было. Базары вон вновь зашумели: хочу - продам, хочу - нет. Никто мне не указчик. Батюшка, отец Христофор, возворотился, каждое воскресенье в церкви обедни служит. Храм новый воздвигать собираются. Этот больно мал.
- Ну, нет! Не бывать тому, чтобы все на старое повернулось, - горячо возразил Суртаев. - Не для того революцию делали. Не для того Советскую власть поставили. На нашем Алтае несколько сот коммун организовалось. Сейчас машинные товарищества начинаем всюду создавать, а ты говоришь "на старое обернется".
- Это не диво. И в старое время в складчину машины покупали, только названия такого не было, - сказал ямщик, понукая лошадей.
- Тогда иное дело: некоторые кулаки объединялись и покупали машины в складчину, чтобы бедноту в бараний рог скручивать. А теперь в машинные товарищества пойдет беднота, середняки. Кулака близко не пустят.
- Кулак? Да откуда он взялся? - спросил ямщик, усмехнувшись в пыльную бороду. - У нас прошлый год на собрании агроном Говорухин высказывался, что в наших краях помещиков отродясь не было и никаких таких кулаков нет, что, дескать, все мы теперь должны культурниками зваться.
- Помещиков не было? А Сапог Тыдыков чем не помещик? Знаешь, сколько он земли захватил? В неделю не объедешь! Двадцать шесть заимок поставил, скота, говорят, раньше держал до двадцати пяти тысяч голов. Батракам счету не знал.
- Не-ет, он не помещик. Он у алтайцев заместо старшины почитался. А земля - что... она не остолблена, общая... Никто ее не мерил. И скота у Сапога никто не считал, - может, двадцать пять тысяч, может, больше... Он и сам не знает.
Переспросив фамилию агронома, Суртаев заинтересовался: откуда тот приехал, не дружок ли он Сапогу Тыдыкову?
- Все высокие науки прошел, - нахваливал агронома ямщик. - Заботится о культурниках.
Суртаев подумал о ямщике: "Видать, подкулачником стал. Про старое бормочет... А в обкоме говорили, что коммуна здесь крепкая".
За рекой, возле устья Мульты, Суртаев увидел прямую улицу домов нового поселка. По соседству - два ряда амбаров, дальше - сараи, скотные дворы. Белела тесовая крыша длинного коровника, за ним кудрявилась молодая березовая рощица, которой, по всей видимости, предстояло защищать поселок от долинных ветров. Далеко раскинулись поля, слегка приподнятые к горам. Направо - зеленые всходы хлебов. Налево - черные полосы парового клина. За плугами шли пахари. Суртаев понял, это и есть коммуна, один из островков новой жизни. Коммунары уже успели перепахать межи и на месте маленьких крестьянских полос засеять большие массивы пшеницей и овсом. Даже скотный двор - невидаль в этих местах - успели построить.
Филиппу Ивановичу все это понравилось, и он спросил, как называется новый поселок.
- "Искрой" зовут, - ответил ямщик, махнув кнутовищем. - Большой огонь раздуть собираются.
- И раздуют. Вот увидите.
Ямщик резко повернулся на козлах, и кони, не дожидаясь окрика, перешли на легкую рысь.
До села оставалось уже недалеко. Ямщик спросил через плечо:
- Вас куда доставить-то?
Года три назад умер у Суртаева отец, и в то же лето не стало матери... Давно минувшее развертывалось перед ним, как старая полевая дорожка. На пятнадцатом году отец отдал его в батраки к скотопромышленнику Мокееву. Летом парень работал в поле, а зимой возил корм скоту. Там от старого солдата, балагура и песенника, научился "разбирать печатное". Затем четыре года прожил у купца Рождественского, ездил с ним по кочевьям, где торгаш за пятикопеечные зеркальца и грошовые бусы брал бычков, баранов и даже дойных коров...
Потом Суртаева мобилизовали в армию. В 1917 году он был ранен при взятии Зимнего дворца. Вернувшись в Сибирь, он вскоре же ушел в партизанский отряд, воевал против Колчака, служил в частях особого назначения, доколачивал банды белогвардейцев далеко на севере. В селе у него оставались две сестры - Макрида и Маланья, но он еще не решил, у которой из них остановится.
Ямщик, придержав коней, поторопил его:
- Говори сразу. Ежели к Маланье - туда, - махнул кнутом на поселок коммунаров, - а Макрида - на старом месте, - указал на село.
- Правь к Макриде, - попросил Суртаев и вытер платком пыль с лица.
2
Во дворе никого не было. В сенях - тоже. Пол не только вымыт, а, как всегда, протерт с песком.
В кухне на крашеных опечинах - хорошо знакомые уродливые "райские птицы". На подоконниках цветет красная герань.
Осмотревшись, Филипп Иванович поставил чемоданы, достал душистое мыло и, наскоро умывшись, присел возле стола; покосившись на медного "Егория" в углу, достал из кожаного портсигара папиросу: "У Макриды можно покурить".
В соседнем дворе кричала девочка:
- Тетя Макриша, к вам какой-то дяденька приехал! Тетя Макриша!..
Вскоре, стуча босыми ногами о тесовую лесенку, вбежала хозяйка, остановилась у порога, окинула Суртаева взволнованным взглядом и, улыбнувшись, хлопнула широкими ладонями:
- Да неужели ты, братко?!
Филипп Иванович поспешно встал.
Сестра бросилась к нему, обняла и горячо поцеловала в щеку.
- Да ты откуда, соколик, прилетел? Садись скорее, рассказывай. А я много раз думала: жив ли ты? Да ты пошто таким-то стал? Голова гладкая, как шарик, ни одной волосинки, ровно тебя опалили.
Макрида всплеснула руками и, повернувшись, кинулась к печке; широкая юбка из узорчатого холста колыхалась, раздуваясь.
- Гостенек с дальней дороги покушать хочет. Чем же я тебя попотчую, сиза сокола? Не обессудь, пожалуйста, чем богата, тем и рада. Нежданно-негаданно прилетел ты, ясно солнышко, - звенела сестра приятным голосом, вытаскивая из печи горшок за горшком.
- А где же супруга твоя осталась? Неужто не женат? - спросила она, когда брат подвинулся к столу и разломил румяный пшеничный калач.
- Живу один, - сдержанно ответил Филипп Иванович. - Думал жениться, да опоздал: пока с бандитами воевал, она за другого вышла. Ребенок с ней.
Опускаясь на лавку рядом с братом, сестра задушевным голосом спросила:
- Твой ребеночек? Парень, девка?
- Девочка.
- Сколько годков-то ей?
- Четвертый пошел, - вполголоса промолвил брат, глядя на свои руки, мявшие узорчатую скатерть.
- Поди, бегает на кривых ножонках. У суртаевской породы ноги кривые, как клещи у хомута.
- Не видел. Ни разу не видел.
Макрида Ивановна всплеснула руками:
- Да ты что? Где это слыхано, чтобы на дите свое родное не поглядеть? Да ведь сердце-то у тебя, поди, не каменное - ноет.
Она прошлась по избе и, остановившись возле печи, махнула рукой:
- Э, да все вы, мужики, такие бессердечные.
Филипп Иванович посмотрел на сестру, задержал взгляд на ее слегка рассеченной верхней губе. Вспомнилось ее нерадостное детство, облачные дни ранней молодости и неудачное первое замужество. Второго мужа сестры он видел только один раз, характера его не знал, а лицо запомнил. Вон на стене висит его карточка: бородатый, в папахе, перевязанной наискосок красной лентой, правая рука сжимает рукоятку вложенной в ножны шашки...
Над портретом поникла сухая ветка горькой осины с багровыми листьями...
- Макриша, - осторожно, вполголоса заговорил брат, - давно несчастье-то приключилось?
- Ой, Филя, не спрашивай... - вздохнула сестра и утерла глаза рукавом кофточки.
Она подсела к брату и рассказала обо всем.
- ...Дружок у него был из алтайцев, в одну могилку с ним лег. Так и на памятнике написано: "Друзья по оружию Никодим Петров и Адар Токушев", закончила свой рассказ Макрида Ивановна.
Вечером пришли гости. Из коммуны приехал верхом муж Маланьи - Миликей Охлупнев.
Хозяйка принесла большой чайник медовухи и начала разливать по стаканам.
Миликей Никандрович прикрыл свои стакан широкой ладонью.
- Может, один изопьешь? - настаивала хозяйка.
- Не приневоливай, - отказался наотрез Охлупнев.
- Раньше, помню, разрешал ты себе. Не отставал от людей, - сказал Филипп Иванович.
- А сейчас запрет наложил.
Охлупнев, разговаривая с Суртаевым, то расправлял и без того широкую огненную бороду, то поглаживал лысину; расспросил о городских ценах на масло и мясо, о мануфактуре и неловко покашливал, не зная, о чем еще говорить с этим человеком, с малых лет оторвавшимся от земли. Пришел черед расспрашивать Суртаеву, и Миликей Никандрович увидел, что жизнь и работа "Искры" интересует гостя во всех подробностях. Филипп Иванович хотел знать, на каких полях коммунары нынче сеяли пшеницу, на каких - овес, гречиху, горох и коноплю, собираются ли они переходить на многополье и есть ли у них красный клевер. Стало ясно, что он не оторвался от земли, а, наоборот, говорит о ней с бульшим интересом, чем раньше, и все по-научному, как агроном. Суртаев хотел знать, дружно ли они работают, нет ли у них ссор.
- Всяко случается, - улыбнулся Охлупнев и разгладил усы. - Мы спервоначала, как из отряда вернулись, шибко горячо взялись, аж всех кур собрали, даже огородные семена: все, дескать, будет общее. Ну и началась морока - от бабьего шума хоть уши затыкай. А когда этих паршивых курчонок, гром их расшиби, возворотили да всем свои огороды вырешили, - веселее работа пошла. Вот еще с молоком никак уладить не можем...
- Стаканчики-то подымайте, - настаивала Макрида, протягивая руку, чтобы чокнуться со всеми.
Охлупнев провел рукой по усам.
- Смешную побывальщинку вспомнил. Про свою Маланью. Организовались мы, партизаны, в коммуну, а жили в разных концах деревни. На работу надо собрать - полдня теряй. А у каждого коммунара - соседи-единоличники. Со всех сторон в уши пели: "Что вы затеяли?.. Толку не будет". Видим, в деревне нам, ясны горы, тяжело. Надо на выселок выбираться. Земля будет рядом. Коммунары - дом к дому, все равно что рукой за руку - сила! Крепости прибавится. Дождались весны. Пора избы ломать да перевозить на выселок, а бабы, гром их расшиби, уперлись: "Не поедем никуда". Мужики тоже было на попятную. Вот я и говорю: "Утром начнем разбирать мою избушку". Малаша - в слезы. Несогласная. Ночью поставила кросна и принялась холст ткать. На рассвете мы крышу ломаем - она ткет. Сердитая - не подступись. Мы зачали потолок разбирать, земля сыплется - она ткет. Стены раскатали - ткет. Только с лица переменилась. Я думал, вспылит. Ничего, обошлось. Кросна ее на руках вынесли, на новом месте поставили. А потом она стала помогать нам больше всех. Еще темным-темно, а она, бывало, торопит: "Поезжайте за избушкой... Чей сегодня черед?" Видно, боялась, что кой-кто струсит, не переселится, что поселок будет маленьким... Вот так мы все дома и передернули. С той весны работа у нас пошла по-хорошему. Посев большой, скота развели, двор построили, начали сеять клевер.
Он пригласил Суртаева в гости. Филипп Иванович сказал, что побывает у него позднее, а завтра отправится к кочевникам Верхней Каракольской долины, где ему предстоит большая работа.
- Партия посылает меня помочь алтайцам.
- Не скоро ты их из каменных щелей на свет божий вытащишь, - сказал Миликей Никандрович.
- Почему так?
- Хоронятся они от народа: войны, стало быть, напугались. Бандиты здорово пощипали их. А теперь богачи воду мутят... Трудненько тебе достанется.
- А легко ведь ничто не дается.
- Ты ищи наших партизан, - посоветовал Охлупнев. - На их плечи опирайся. Огнем испытаны - ошибки не дадут.
3
На следующий день Суртаев пошел в аймачный комитет партии. Ему сказали, что у секретаря сидит алтаец из какой-то далекой долины.
- Вот и хорошо! - обрадовался Филипп Иванович и прошел в кабинет.
Там все блестело новизной. И простой, некрашеный письменный стол, и длинный стол для заседаний, и тяжелые лиственничные стулья. По стенам висели портреты вождей. Кедровые рамы источали приятные запахи леса. Стол секретаря был накрыт новой кумачовой скатертью. И на самом секретаре, Федоре Семеновиче Копосове, был новенький френч, еще не притершийся к его плечам.