Страница:
– У нас появилась счастливая возможность проверить еще одну гипотезу, – продолжал между тем магистр. – Согласно одной его теории, оптические свойства лучей лун Стэксэ и Ассэ могут быть абсолютно объективны.
– Поясните! – крикнул кто-то.
Магистр метнул в ту сторону пронзительный взгляд.
– Мне не составит ни малейшего труда пояснить данную мысль, господин уж не знаю как вас там. Особенно если вы будете сидеть тихо и внимать тому, кто намного старше вас и уж конечно куда больше знает в означенной области.
– Это вы о ком? – спросила Софена.
Алебранд полностью проигнорировал этот выпад.
– Принято считать, что свойства лучей существуют исключительно в субъективном их восприятии. То есть, переводя на язык, понятный слабоумным юнцам, «вижу – летаю». Однако это не так. Зададимся вопросом: остаются ли лучи наших лун при своих свойствах в том случае, если означенный юнец не поглощен практикумом по левитации (столь необходимым ему для сдачи экзамена), но сидит в кабаке «Сто ослов» или как там называется эта забегаловка, и пропивает там деньги, присланные ему мамочкой для покупки астролябии?
Изрыгнув эту тираду, магистр вышел из-за заграждения и сделал несколько шагов по ступеням вниз, к аудитории. Он обошел свою круглую кафедру несколько раз, постоянно спускаясь на одну ступеньку, – как бы огибая ее по спирали. Студенты завороженно следили за ним.
Наконец магистр Алебранд остановился на самой нижней ступени, воздел к потолку толстые руки, пошевелил пальцами и возопил:
– Нет!
После чего стремительно взбежал на самый верх.
– Нет, господа ослы! Нет! Пока вы попусту тратите драгоценное время, отпущенное вам для того, чтобы вы стали чуточку умнее, лучи наших двух лун полностью сохраняют свои свойства! Пол-но-стью со-хра-няют свой-ства! Записали?
Магистр обвел студентов взглядом.
– Записали, – раздался спокойный голос Элизахара.
Алебранд впился в него глазами.
– А, господин писарь! Ну, покажите-ка мне, что вы там зацарапали? Вы писать-то умеете?
– С горем пополам, господин магистр, – сказал Элизахар.
Он подошел к кафедре и протянул магистру свои дощечки. Тот взял и принялся читать, сильно фыркая носом, так что густые черные волосы в его ноздрях вставали дыбом.
Затем поднял взгляд на телохранителя Фейнне. Тот улыбался. От Элизахара взгляд Алебранда перекочевал к студентам, замершим на скамьях: молодые люди, успевшие столкнуться с Элизахаром, теперь предвкушали истинную битву титанов.
– Вот! – сказал магистр и потряс восковыми дощечками. Они глухо застучали друг об друга. – Вот так, господа, надобно вести записи! Жаль, что вы не студент, господин как вас там, потому что я поставил бы вам наивысшую оценку уже сейчас, не дожидаясь экзамена, Где это вы так намастрячились?
– В тюрьме, – охотно сообщил Элизахар. – Когда работал подручным палача. Записывал показания пытуемых.
– Прелестно. Надеюсь, их всех повесили.
Элизахар пожал плечами.
– Я не интересовался их дальнейшей судьбой. Позвольте, я заберу тетрадь. Она представляет для меня некоторую ценность. Не говоря уж о том, что сами таблички принадлежат госпоже Фейнне.
– Ну разумеется, разумеется...
Магистр вернул ему дощечки, и телохранитель Фейнне невозмутимо прошествовал на свое место рядом с госпожой.
Алебранд вернулся к прежней теме.
– Итак, мы с вами рассуждали о том, что лучи сохраняют свои свойства независимо от того, видит их кто-то или нет. Сейчас мы впервые за долгое время имеем замечательную возможность произвести практическое испытание этой теории. Конечно, и прежде делались попытки: например, несколько экспериментаторов выходили на опыт, тщательно завязав свои глаза. Но у них ничего не получалось. Именно потому, что они привыкли доверять зрению и, добровольно ослепив себя, оказались беспомощны. Иные органы восприятия развиты у них слабо... Сейчас в наших рядах находится студентка, лишенная зрения от самого своего рождения. Смею предположить, что госпожа Фейнне обладает крайне развитой интуицией, у нее несравненно чуткая тактильная система, а кроме того – острый слух. Я прав?
Он выдержал паузу, а затем завершил:
– Если госпожа Фейнне согласится стать объектом уникального – у-ни-кально-го! – опыта, то я от лица всей нашей оптической науки принесу ей глубочайшую благодарность. Ее имя войдет в историю науки.
– Разумеется, я согласна, – негромко произнесла Фейнне.
Она держалась с таким достоинством и вместе с тем так просто, что Софена ощутила жгучий укол зависти. Никогда в жизни она, Софена, не смогла бы произнести подобные слова с такой легкостью. Да еще после того, как ее «органы восприятия» были публично разобраны и восхвалены!
«Проклятая аристократка, – подумала Софена. – Как им это удается? Должно быть, все дело в больших деньгах».
Она была не права, и сама отлично осознавала это.
Магистр Алебранд потирал коротенькие ручки в полном восторге.
– Послезавтра в полночь – наилучшее время для испытания, – произнес он. – Жду вас возле кафедры. Попрошу прийти заранее. Не берите с собой бутербродов. Если увижу, что кто-нибудь на испытательной площадке ест – заставлю прибирать мусор вручную. Вы меня поняли?
– А если голодно? – спросил Эгрей.
– В таком случае, ступайте в кабак. В Академии голодным делать нечего. Вы пришли сюда утолять духовную жажду, а не физическую. Занятие окончено. Ступайте вон, глупцы и недоумки, а также госпожа Фейнне.
Он быстро протопал к одному из окон, перебросил короткие ножки через подоконник и выскочил на полянку.
Элизахар подошел к оконному проему и некоторое время смотрел ему вслед. Он не слышал, как к нему приблизилась Софена.
– Какой неприятный тип! – проговорила она.
Ей бы польстило внимание Элизахара. Мысленно она уже видела в нем побратима – каким отказался стать снедаемый неуместной похотью Гальен.
Элизахар даже не повернулся в сторону девушки.
– По-своему он очень обаятелен, – проговорил телохранитель Фейнне. – По-своему. Может быть, даже слишком по-своему...
– Что вы имеете в виду? – настаивала Софена.
Он наконец обернулся и посмотрел на нее так, словно не понимал – кто перед ним и для чего «это» здесь появилось.
– Ничего особенного я в виду не имею. Специфический субъект, вот и все. Как, впрочем, и все, кто собрался в этой Академии. Но это как раз закономерно.
Он чуть кивнул ей и направился к Фейнне, чтобы помочь ей спуститься по ступенькам и выбраться наружу. Здания Академии все еще оставались для девушки незнакомыми, и она передвигалась не вполне уверенно.
«Глупо, – подумала Софена, адресуясь к себе. – Никому ты не нужна, моя дорогая. И меньше всех – ему. Разве что Пиндару... Но он поэт, у него собственные представления о жизни и дружбе. Для того, чтобы тебя полюбил Пиндар, тебе необходимо отпилить себе руку и ногу. По-моему, ты еще не готова пойти на подобные жертвы, моя дорогая. Еще нет».
Она горько усмехнулась и выбежала на поляну.
Эмери начал вставать с постели и даже ходить, отчаянно хромая и наваливаясь на трость, на второй день после нелепой стычки возле «Ослиного колодца». Ренье решился посетить занятия. Он взял вторую трость, обвязал себе ногу и тяжело зашагал к садам Академии. Эмери смотрел ему вслед и в который раз уже задумывался о том, почему бабушка так настаивает на соблюдении тайны.
Один из двоих ее внуков – бастард. Это, конечно, не делает особенной чести семейству. Но, с другой стороны, в появлении незаконного сына не наблюдается ничего из ряда вон выходящего. Эмери мог с ходу назвать десятки благородных семейств, где имелись десятки бастардов. Многие из них занимали в Королевстве высокие посты. Иные, носящие то же имя, что и законные отпрыски, прибавляли к этому имени, точно титул, слово «бастард», и ничего! Любые косые взгляды пресекались либо ударом меча, либо арестом за неподобающее поведение.
Почему госпожа Ронуэн выбрала для своих внуков такую странную жизнь? Или, если формулировать еще точнее, – с чем связан ее выбор: с прошлым или с будущим? С тем, что случилось в их аристократическом семействе некогда, или с той участью, которую Ронуэн и ее младший брат Адобекк, личный конюший ее величества правящей королевы, уготовили мальчикам?
Недаром ведь Ронуэн отправила в Академию обоих. Не хотела она ущемлять в правах одного из двоих, как же! Ничего подобного! Бабушка никогда не руководствуется такими сентиментальными мотивами. Она, конечно, от души любит обоих внуков, но, если бы в том возникла надобность, пожертвовала бы образованием одного из них – и глазом бы не моргнула.
Нет, именно потому, что возникла надобность в академическом образовании для обоих, они были и отправлены сюда – оба. Несмотря на риск быть раскрытыми.
Неожиданно Эмери ощутил горячую вспышку любви к брату. Тот уже скрылся за поворотом, ковыляя изо всех сил. Эмери вернулся в постель и потянул к себе нотный лист. Странная, резкая мелодия звенящих шпаг звучала в его мыслях, готовясь превратиться в короткую музыкальную пьесу для клавикордов и высокого женского голоса.
Появление хромающего Ренье вызвало шум и кривотолки. Гальен, похоже, знал о причине дурацкой дуэли больше, чем сам незадачливый дуэлянт. Он хлопнул приятеля по плечу и произнес:
– Ну что, Эмери, все-таки встретил тебя тот офицерик?
Ренье простонал:
– Хоть ты мне объясни, дружище, что там такого произошло!
– Так ты ничего не помнишь? – Гальен расхохотался.
Подошел Эгрей. Он выглядел озабоченным.
– Что случилось?
– Да вот, – почти оправдываясь, ответил Ренье, – глупо подрался с офицерами... Проткнули мне ногу, а я далее не могу сообразить, за что!
– Интересно, – сказал Эгрей, беспокойно оглядываясь.
Гальен все еще смеялся.
– Ну ладно, напомню, – сжалился он над другом. – Несколько дней назад в «Ослином колодце», когда Элизахар явился туда и начал спорить о сущности прекрасного…
– Помню, – сказал Эгрей. – Всем еще показалось странным, что лакей высказывает суждения по эстетическим вопросам.
– Лакей! – фыркнул Гальен. – Для начала, он не лакей.
– Ну, не знаю, как назвать, – отмахнулся Эгрей.
– Чем он тебе так не нравится? – удивился Ренье. – По-моему, нормальный человек.
– Этим и не нравится! – прямо заявил Эгрей. – Терпеть не могу этих «нормальных». Все у них в порядке. Руки, ноги, голова и прочие части тела. Все функционирует, все в полной исправности.
– Но что в этом плохого? – не понял Ренье. – Что-то я перестаю улавливать нить. Ребята, за те два дня, что я болел, произошло нечто странное. Вы все как будто на одной из лун побывали.
– Вовсе нет, – возразил Гальен. – Просто ты успел от нас отвыкнуть. Пока ты хворал, весь мир успел чуть-чуть уйти вперед, так что догоняй!
– На костыле, боюсь, не поспею, – отозвался Ренье. – Я ведь и без того прихрамывал, а теперь и вовсе скособочился. Хорошо еще, что кость не задета. Была бы задета, я бы вообще ходить не смог.
– По крайней мере, перестал бы быть омерзительно здравомыслящим, – сказал Эгрей. – Лично я согласен с Пиндаром. В безобразном заключена собственная красота. Нужно просто сделать над собой усилие и мысленно поменять «плюс» и «минус» местами.
– А зачем? – спросил Ренье.
– Что – зачем?
– Зачем делать какие-то усилия, что-то менять, – пояснил Ренье, – если уже все готово: красивое – красиво, уродливое – уродливо, плюс – это плюс, а минус...
– И ты туда же! – махнул рукой Эгрей.
– Нет, я серьезно, – настаивал Ренье. Он оперся на костыль удобнее, переступив с ноги на ногу, и продолжил: – При перемене знаков, плюса на минус и так далее, что-то все равно теряется. Безобразное, заняв место прекрасного, делается еще ущербнее. А прекрасное, если оттеснить его на позиции безобразного, становится попросту пресным.
– Так называемое «прекрасное» пресно по определению, – безапелляционно заявил Эгрей. – Лично я не вижу ничего интересного в положительных персонажах какого-нибудь слюнявого романа или в пошлых пестреньких цветочках.
Ренье покосился на деревья роскошного сада, как будто опасался, что они пожелают ответить на оскорбление. Но деревья продолжали тихо шевелить тяжелыми от цветов и листьев ветвями, словно безмолвно опровергая глупую клевету.
– Ну ладно, – сказал наконец Ренье, – давайте вернемся к моей выходке. Так что я наделал?
Эгрей снова оглянулся и заговорил:
– В общем, этот лакей там выступал, пока его не попросили заткнуться. Потом какой-то бродяга из угла вылез, помаячил немного, облил лакея пивом из кувшина и смылся. Вы с Элизахаром глупо глядели друг на друга, как будто впервые увиделись. Точно тебе говорю! Духота на тебя так, что ли, повлияла... Только ты набрался хуже сапожника.
– И тут один из господ офицеров захотел выйти... э... по нужде, – продолжил Гальен, посмеиваясь. – И прямехонько наступил на того бродягу! А ты как вскочишь да как крикнешь ему: «Тупой солдафон!». Он остановился, усы мокрые, глаза мокрые: «Что, простите?» Ты рукой махнул и отвернулся. Тогда он сказал: «Надеюсь, завтра мы увидимся при более благоприятных обстоятельствах. Сейчас вы нетрезвы, да и я тоже». И вышел. Ты, по-моему, даже не обратил на это внимания...
– Точно, не обратил, – признался Ренье.
– Чем тебя так зацепил этот старикашка? – полюбопытствовал Гальен. – Обычный попрошайка. Вел себя нагло. Жаль, что удрал – мы бы с ним разобрались.
Ренье уставился на своих собеседников с недоумением. «Они ничего не поняли, – подумал он. – Они так ничего и не увидели. Им даже в голову не пришло посмотреть на нищего старика повнимательнее. А ведь он – вовсе не нищий. И не попрошайка. Клянусь кровью Эльсион Лакар, они даже не заметили, что он прозрачный!»
Внезапно Ренье почувствовал, что весь этот разговор становится ему тягостен. Он нехотя сказал:
– Да так, ничего особенного – просто этот старик очень похож на нашего конюха. Мне на мгновение показалось, что это он. Откуда, думаю, здесь взялся наш конюх? Неужели его бабушка за мной прислала?
Приятели дружно рассмеялись.
Эгрей спросил:
– Кто-нибудь видел Фейнне?
– А что? – заинтересовался Гальен.
Эгрей отмолчался.
Гальен тряхнул его за плечо.
– Ты влюбился, сознавайся!
Эгрей отвернул голову и недовольно дернулся.
– Пусти. Ничего я не влюбился.
– А как же Аббана? – продолжал Гальен.
Эгрей посмотрел ему прямо в глаза.
– А как же Софена? – язвительно спросил он.
Гальен поморщился.
– Ничего с ней у меня, братцы мои, не вышло. Жуткая особа. Я-то, дурак, был уверен, что она меня завлекает. А что я должен был подумать? Вела со мной длинные разговоры, интересовалась моим мнением – о жизни, о цели нашего существования, о родстве душ... Породниться предложила, смешать кровь. Я, как настоящий осел, согласился на все, даже запястье резал. А как до дела дошло – устроила скандал! Крик до самой Стексэ! И такой я, и сякой, и грубое животное, и похотливый самец...
У Гальена был такой горестный вид, что его собеседники поневоле развеселились.
– Действительно, дурацкая история, – согласился Ренье. – Но ты тоже хорош. Разве ты не видел, что у Софены это все всерьез?
– То есть?
– Она на самом деле такая.
– А... – протянул Гальен. – Да, теперь-то я это понимаю, но тогда... – Он безнадежно махнул рукой. – Я ведь влюбился в нее. Но теперь все в прошлом. Ну вот, я свою историю рассказал целиком, ничего не скрывая. Твоя очередь, Эгрей.
– А? – Эгрей рассеянно посмотрел на Гальена, как будто тот своим обращением вырвал его из какого-то интересного сна. – Ты о чем?
– Рассказывай, как у тебя было с Аббаной.
– Скоро лекция, ребята, не хочу опоздать.
– Ладно тебе. – Ренье преградил ему путь, демонстративно выставив вперед свою трость. – Давай рассказывай.
– Да ничего особенного. Погуляли под лунами, несколько раз целовались. Она хорошая, только обычная.
– Что, все плюсы у нее на месте? И минусы тоже? – съязвил Ренье.
– Можно сказать и так, – не стал отпираться Эгрей. – Теперь меня это не интересует.
– А Фейнне? – спросил Гальен. – Она ведь тоже не подходит под определение прекрасного согласно Пиндару.
– Фейнне – один сплошной плюс, – сказал Ренье. – Никаких минусов. Она почти совершенство.
– За исключением физического увечья, – добавил Эгрей.
– Я не назвал бы это «увечьем», – не согласился Ренье. – Это ее особенность, ее свойство, отличительная черта, но никак не дефект.
– Теперь ты рассуждаешь как Пиндар, – сказал Гальен. – Нет ни прекрасного, ни безобразного, но есть лишь наше отношение к тем или иным качествам.
– Решительно не согласен! – возразил Ренье. – Слушайте, мне трудно стоять. Давайте доковыляем до скамей и сядем. Начнется лекция – будем переписываться.
– Лучше перешептываться, – сказал Эгрей.
Они двинулись в сторону аудитории, расположенной под открытым небом, на одной из полян. Нагретые солнцем каменные скамьи стояли полукругом в несколько рядов. Первые уже были заняты, что вполне устроило приятелей. Они забрались подальше от преподавателя – невероятно нудного носатого типа, который читал «Искусство риторики».
Лектор не принадлежал собственно Академии – его пригласили специально для того, чтобы он провел курс. Это был какой-то известный теоретик ораторского дела, автор нескольких монографий, таких же нудных и непонятных, как его лекции. Студенты всерьез подозревали, что этот курс был введен специально для того, чтобы воспитывать в учащихся терпение, выдержку и умение сохранять невозмутимое выражение лица при любых обстоятельствах – даже во сне.
– Необходимость удерживать внимание аудитории, дабы она не рассеивалась и полностью сосредоточилась на глубоких мыслях, высказываемых оратором в целях наилучшего служения Королевству и правящему дому Эльсион Лакар... – зудело перед скамьями. Похожий на кузнечика приглашенный лектор медленно вышагивал перед студентами – взад-вперед, как метроном.
– Я думаю, – шептал Ренье, – что между плюсом и минусом всегда остается некий зазор. Ничтожно малое, не улавливаемое и никак не определяемое расстояние. В нравственном смысле.
– Нравственное расстояние? Дивный термин! – сказал Эгрей.
– Я не шучу, – продолжал Ренье. – Тебе этот зануда не мешает?
Он на миг глянул на лектора, а тот, словно ощутив этот взгляд, мгновенно устремил тусклые глаза на Ренье.
– Таким образом, неослабное внимание достигается прежде всего умением оратора разнообразить не столько лексический состав своего выступления, сколько его ритмический рисунок, экспрессивные возможности которого представляют собой тему для отдельного исследования...
Перед мысленным взором Ренье на миг встала очередная пухлая монография, принадлежащая перу выдающегося теоретика, и он даже крякнул.
– Ну так что насчет «нравственного зазора»? – ткнул его в бок Гальен. – Не слушай Эгрея, ему все неинтересно. Говорю тебе, он влюбился по уши, а она его даже не замечает.
– Потому что она слепая, – сказал Эгрей.
– Да будь она зрячей и о восьми глазах – она бы на тебя не посмотрела, – фыркнул Гальен.
– Спорим, она в меня влюбится? – неожиданно предложил Эгрей.
– Это безнравственно, – сказал Ренье. – Вы что, братцы? С ума сошли? Заключать пари на чувства девушки!
– Если ты проболтаешься своему дружку-лакею, берегись, – пригрозил Эгрей.
– Какой дружок-лакей... О чем вы? Перестаньте! – Ренье переводил взгляд с одного товарища на другого.
Те держались вполне спокойно и деловито, как будто речь шла о чем-то обычном.
– На что спорим? – сказал Гальен.
– Победитель покупает побежденному лошадь, – предложил Эгрей.
Гальен замялся.
Эгрей подтолкнул его кулаком в плечо:
– Боишься проиграть?
– Нет! – сказал Гальен, решившись. – Она никогда не полюбит тебя.
– Почему?
– Из-за того, что ты не видишь того самого «зазора», о котором говорил Эмери. Как бы мы ни относились к безобразному, пусть бы мы его обожали, лелеяли и наслаждались им, – все равно в глубине души мы знаем, что поступаем неправильно и что предмет нашего восхищения – обычная дрянь. И то же самое касается красоты. Мы можем объявить чистую девушку – развратной, мы можем оклеветать произведение искусства, заявить, что не любим деревья в цвету или птиц на водной глади, – наша душа будет знать о том, что мы лжем сами себе.
– Моя душа никогда мне не возражает, – сказал Эгрей. – Я вообще не понимаю темы нашего диспута.
– В таком случае оставим это, – предложил Гальен. – Пари заключено в присутствии надежного свидетеля.
– Я отказываюсь быть свидетелем такого пари! – горячо сказал Ренье. – Даже и думать не смейте!
– Речь оратора должна быть хорошо интонирована, – монотонно гудел лектор, – и здесь наилучшую помощь может оказать обращение к вопросительной и восклицательной интонации, которые в совокупности образуют интонационную линию живого, непосредственного диалога. Например, – тут он со стуком раскрыл таблички, – из речи оратора Лисимахоса: «Да, злоумышленник вырубил дерево в саду господина Мистрема...» На вашем месте, господа, я бы записывал, – вдруг обратился он к студентам, и голос его впервые за последний час зазвучал вполне по-человечески, – потому что все это чрезвычайно важные вопросы, знание которых вам пригодится впоследствии, когда вы будете занимать важные посты в нашем великолепном Королевстве.
Несколько наиболее вежливых студентов сделали заметки у себя в тетрадях, остальные же даже не пошевелились. Лектор снова опустил взор в свои записи.
– Итак, «Да, злоумышленник вырубил дерево в саду господина Мистрема! Глупо было бы отрицать подобное! Но кто отрицает это? Вы? Или, может быть, вы?» Здесь оратор обращался непосредственно к своим слушателям. «Нет, ни один из нас не решится отрицать это. Но зададимся вопросом: почему он решился на такое злодеяние? Может быть, из чистой любви ко злу? Или, возможно, преступник испытывал особенную, патологическую неприязнь к самому факту существования дерева?» Ну, и так далее. Как видим, оратор выстраивает здесь настоящий драматический диалог, который заставляет аудиторию с неослабным вниманием...
В этот самый миг послышался грохот: заснувший Маргофрон обвалился на землю с сиденья, попутно рассыпав по каменной скамье свои таблички, палочки для записи, здоровенный кусок воска, которым он собирался под шумок натереть исчирканные до самой основы дощечки, металлическую фляжку с теплым вином и игральные кости.
Глава десятая
– Поясните! – крикнул кто-то.
Магистр метнул в ту сторону пронзительный взгляд.
– Мне не составит ни малейшего труда пояснить данную мысль, господин уж не знаю как вас там. Особенно если вы будете сидеть тихо и внимать тому, кто намного старше вас и уж конечно куда больше знает в означенной области.
– Это вы о ком? – спросила Софена.
Алебранд полностью проигнорировал этот выпад.
– Принято считать, что свойства лучей существуют исключительно в субъективном их восприятии. То есть, переводя на язык, понятный слабоумным юнцам, «вижу – летаю». Однако это не так. Зададимся вопросом: остаются ли лучи наших лун при своих свойствах в том случае, если означенный юнец не поглощен практикумом по левитации (столь необходимым ему для сдачи экзамена), но сидит в кабаке «Сто ослов» или как там называется эта забегаловка, и пропивает там деньги, присланные ему мамочкой для покупки астролябии?
Изрыгнув эту тираду, магистр вышел из-за заграждения и сделал несколько шагов по ступеням вниз, к аудитории. Он обошел свою круглую кафедру несколько раз, постоянно спускаясь на одну ступеньку, – как бы огибая ее по спирали. Студенты завороженно следили за ним.
Наконец магистр Алебранд остановился на самой нижней ступени, воздел к потолку толстые руки, пошевелил пальцами и возопил:
– Нет!
После чего стремительно взбежал на самый верх.
– Нет, господа ослы! Нет! Пока вы попусту тратите драгоценное время, отпущенное вам для того, чтобы вы стали чуточку умнее, лучи наших двух лун полностью сохраняют свои свойства! Пол-но-стью со-хра-няют свой-ства! Записали?
Магистр обвел студентов взглядом.
– Записали, – раздался спокойный голос Элизахара.
Алебранд впился в него глазами.
– А, господин писарь! Ну, покажите-ка мне, что вы там зацарапали? Вы писать-то умеете?
– С горем пополам, господин магистр, – сказал Элизахар.
Он подошел к кафедре и протянул магистру свои дощечки. Тот взял и принялся читать, сильно фыркая носом, так что густые черные волосы в его ноздрях вставали дыбом.
Затем поднял взгляд на телохранителя Фейнне. Тот улыбался. От Элизахара взгляд Алебранда перекочевал к студентам, замершим на скамьях: молодые люди, успевшие столкнуться с Элизахаром, теперь предвкушали истинную битву титанов.
– Вот! – сказал магистр и потряс восковыми дощечками. Они глухо застучали друг об друга. – Вот так, господа, надобно вести записи! Жаль, что вы не студент, господин как вас там, потому что я поставил бы вам наивысшую оценку уже сейчас, не дожидаясь экзамена, Где это вы так намастрячились?
– В тюрьме, – охотно сообщил Элизахар. – Когда работал подручным палача. Записывал показания пытуемых.
– Прелестно. Надеюсь, их всех повесили.
Элизахар пожал плечами.
– Я не интересовался их дальнейшей судьбой. Позвольте, я заберу тетрадь. Она представляет для меня некоторую ценность. Не говоря уж о том, что сами таблички принадлежат госпоже Фейнне.
– Ну разумеется, разумеется...
Магистр вернул ему дощечки, и телохранитель Фейнне невозмутимо прошествовал на свое место рядом с госпожой.
Алебранд вернулся к прежней теме.
– Итак, мы с вами рассуждали о том, что лучи сохраняют свои свойства независимо от того, видит их кто-то или нет. Сейчас мы впервые за долгое время имеем замечательную возможность произвести практическое испытание этой теории. Конечно, и прежде делались попытки: например, несколько экспериментаторов выходили на опыт, тщательно завязав свои глаза. Но у них ничего не получалось. Именно потому, что они привыкли доверять зрению и, добровольно ослепив себя, оказались беспомощны. Иные органы восприятия развиты у них слабо... Сейчас в наших рядах находится студентка, лишенная зрения от самого своего рождения. Смею предположить, что госпожа Фейнне обладает крайне развитой интуицией, у нее несравненно чуткая тактильная система, а кроме того – острый слух. Я прав?
Он выдержал паузу, а затем завершил:
– Если госпожа Фейнне согласится стать объектом уникального – у-ни-кально-го! – опыта, то я от лица всей нашей оптической науки принесу ей глубочайшую благодарность. Ее имя войдет в историю науки.
– Разумеется, я согласна, – негромко произнесла Фейнне.
Она держалась с таким достоинством и вместе с тем так просто, что Софена ощутила жгучий укол зависти. Никогда в жизни она, Софена, не смогла бы произнести подобные слова с такой легкостью. Да еще после того, как ее «органы восприятия» были публично разобраны и восхвалены!
«Проклятая аристократка, – подумала Софена. – Как им это удается? Должно быть, все дело в больших деньгах».
Она была не права, и сама отлично осознавала это.
Магистр Алебранд потирал коротенькие ручки в полном восторге.
– Послезавтра в полночь – наилучшее время для испытания, – произнес он. – Жду вас возле кафедры. Попрошу прийти заранее. Не берите с собой бутербродов. Если увижу, что кто-нибудь на испытательной площадке ест – заставлю прибирать мусор вручную. Вы меня поняли?
– А если голодно? – спросил Эгрей.
– В таком случае, ступайте в кабак. В Академии голодным делать нечего. Вы пришли сюда утолять духовную жажду, а не физическую. Занятие окончено. Ступайте вон, глупцы и недоумки, а также госпожа Фейнне.
Он быстро протопал к одному из окон, перебросил короткие ножки через подоконник и выскочил на полянку.
Элизахар подошел к оконному проему и некоторое время смотрел ему вслед. Он не слышал, как к нему приблизилась Софена.
– Какой неприятный тип! – проговорила она.
Ей бы польстило внимание Элизахара. Мысленно она уже видела в нем побратима – каким отказался стать снедаемый неуместной похотью Гальен.
Элизахар даже не повернулся в сторону девушки.
– По-своему он очень обаятелен, – проговорил телохранитель Фейнне. – По-своему. Может быть, даже слишком по-своему...
– Что вы имеете в виду? – настаивала Софена.
Он наконец обернулся и посмотрел на нее так, словно не понимал – кто перед ним и для чего «это» здесь появилось.
– Ничего особенного я в виду не имею. Специфический субъект, вот и все. Как, впрочем, и все, кто собрался в этой Академии. Но это как раз закономерно.
Он чуть кивнул ей и направился к Фейнне, чтобы помочь ей спуститься по ступенькам и выбраться наружу. Здания Академии все еще оставались для девушки незнакомыми, и она передвигалась не вполне уверенно.
«Глупо, – подумала Софена, адресуясь к себе. – Никому ты не нужна, моя дорогая. И меньше всех – ему. Разве что Пиндару... Но он поэт, у него собственные представления о жизни и дружбе. Для того, чтобы тебя полюбил Пиндар, тебе необходимо отпилить себе руку и ногу. По-моему, ты еще не готова пойти на подобные жертвы, моя дорогая. Еще нет».
Она горько усмехнулась и выбежала на поляну.
Эмери начал вставать с постели и даже ходить, отчаянно хромая и наваливаясь на трость, на второй день после нелепой стычки возле «Ослиного колодца». Ренье решился посетить занятия. Он взял вторую трость, обвязал себе ногу и тяжело зашагал к садам Академии. Эмери смотрел ему вслед и в который раз уже задумывался о том, почему бабушка так настаивает на соблюдении тайны.
Один из двоих ее внуков – бастард. Это, конечно, не делает особенной чести семейству. Но, с другой стороны, в появлении незаконного сына не наблюдается ничего из ряда вон выходящего. Эмери мог с ходу назвать десятки благородных семейств, где имелись десятки бастардов. Многие из них занимали в Королевстве высокие посты. Иные, носящие то же имя, что и законные отпрыски, прибавляли к этому имени, точно титул, слово «бастард», и ничего! Любые косые взгляды пресекались либо ударом меча, либо арестом за неподобающее поведение.
Почему госпожа Ронуэн выбрала для своих внуков такую странную жизнь? Или, если формулировать еще точнее, – с чем связан ее выбор: с прошлым или с будущим? С тем, что случилось в их аристократическом семействе некогда, или с той участью, которую Ронуэн и ее младший брат Адобекк, личный конюший ее величества правящей королевы, уготовили мальчикам?
Недаром ведь Ронуэн отправила в Академию обоих. Не хотела она ущемлять в правах одного из двоих, как же! Ничего подобного! Бабушка никогда не руководствуется такими сентиментальными мотивами. Она, конечно, от души любит обоих внуков, но, если бы в том возникла надобность, пожертвовала бы образованием одного из них – и глазом бы не моргнула.
Нет, именно потому, что возникла надобность в академическом образовании для обоих, они были и отправлены сюда – оба. Несмотря на риск быть раскрытыми.
Неожиданно Эмери ощутил горячую вспышку любви к брату. Тот уже скрылся за поворотом, ковыляя изо всех сил. Эмери вернулся в постель и потянул к себе нотный лист. Странная, резкая мелодия звенящих шпаг звучала в его мыслях, готовясь превратиться в короткую музыкальную пьесу для клавикордов и высокого женского голоса.
Появление хромающего Ренье вызвало шум и кривотолки. Гальен, похоже, знал о причине дурацкой дуэли больше, чем сам незадачливый дуэлянт. Он хлопнул приятеля по плечу и произнес:
– Ну что, Эмери, все-таки встретил тебя тот офицерик?
Ренье простонал:
– Хоть ты мне объясни, дружище, что там такого произошло!
– Так ты ничего не помнишь? – Гальен расхохотался.
Подошел Эгрей. Он выглядел озабоченным.
– Что случилось?
– Да вот, – почти оправдываясь, ответил Ренье, – глупо подрался с офицерами... Проткнули мне ногу, а я далее не могу сообразить, за что!
– Интересно, – сказал Эгрей, беспокойно оглядываясь.
Гальен все еще смеялся.
– Ну ладно, напомню, – сжалился он над другом. – Несколько дней назад в «Ослином колодце», когда Элизахар явился туда и начал спорить о сущности прекрасного…
– Помню, – сказал Эгрей. – Всем еще показалось странным, что лакей высказывает суждения по эстетическим вопросам.
– Лакей! – фыркнул Гальен. – Для начала, он не лакей.
– Ну, не знаю, как назвать, – отмахнулся Эгрей.
– Чем он тебе так не нравится? – удивился Ренье. – По-моему, нормальный человек.
– Этим и не нравится! – прямо заявил Эгрей. – Терпеть не могу этих «нормальных». Все у них в порядке. Руки, ноги, голова и прочие части тела. Все функционирует, все в полной исправности.
– Но что в этом плохого? – не понял Ренье. – Что-то я перестаю улавливать нить. Ребята, за те два дня, что я болел, произошло нечто странное. Вы все как будто на одной из лун побывали.
– Вовсе нет, – возразил Гальен. – Просто ты успел от нас отвыкнуть. Пока ты хворал, весь мир успел чуть-чуть уйти вперед, так что догоняй!
– На костыле, боюсь, не поспею, – отозвался Ренье. – Я ведь и без того прихрамывал, а теперь и вовсе скособочился. Хорошо еще, что кость не задета. Была бы задета, я бы вообще ходить не смог.
– По крайней мере, перестал бы быть омерзительно здравомыслящим, – сказал Эгрей. – Лично я согласен с Пиндаром. В безобразном заключена собственная красота. Нужно просто сделать над собой усилие и мысленно поменять «плюс» и «минус» местами.
– А зачем? – спросил Ренье.
– Что – зачем?
– Зачем делать какие-то усилия, что-то менять, – пояснил Ренье, – если уже все готово: красивое – красиво, уродливое – уродливо, плюс – это плюс, а минус...
– И ты туда же! – махнул рукой Эгрей.
– Нет, я серьезно, – настаивал Ренье. Он оперся на костыль удобнее, переступив с ноги на ногу, и продолжил: – При перемене знаков, плюса на минус и так далее, что-то все равно теряется. Безобразное, заняв место прекрасного, делается еще ущербнее. А прекрасное, если оттеснить его на позиции безобразного, становится попросту пресным.
– Так называемое «прекрасное» пресно по определению, – безапелляционно заявил Эгрей. – Лично я не вижу ничего интересного в положительных персонажах какого-нибудь слюнявого романа или в пошлых пестреньких цветочках.
Ренье покосился на деревья роскошного сада, как будто опасался, что они пожелают ответить на оскорбление. Но деревья продолжали тихо шевелить тяжелыми от цветов и листьев ветвями, словно безмолвно опровергая глупую клевету.
– Ну ладно, – сказал наконец Ренье, – давайте вернемся к моей выходке. Так что я наделал?
Эгрей снова оглянулся и заговорил:
– В общем, этот лакей там выступал, пока его не попросили заткнуться. Потом какой-то бродяга из угла вылез, помаячил немного, облил лакея пивом из кувшина и смылся. Вы с Элизахаром глупо глядели друг на друга, как будто впервые увиделись. Точно тебе говорю! Духота на тебя так, что ли, повлияла... Только ты набрался хуже сапожника.
– И тут один из господ офицеров захотел выйти... э... по нужде, – продолжил Гальен, посмеиваясь. – И прямехонько наступил на того бродягу! А ты как вскочишь да как крикнешь ему: «Тупой солдафон!». Он остановился, усы мокрые, глаза мокрые: «Что, простите?» Ты рукой махнул и отвернулся. Тогда он сказал: «Надеюсь, завтра мы увидимся при более благоприятных обстоятельствах. Сейчас вы нетрезвы, да и я тоже». И вышел. Ты, по-моему, даже не обратил на это внимания...
– Точно, не обратил, – признался Ренье.
– Чем тебя так зацепил этот старикашка? – полюбопытствовал Гальен. – Обычный попрошайка. Вел себя нагло. Жаль, что удрал – мы бы с ним разобрались.
Ренье уставился на своих собеседников с недоумением. «Они ничего не поняли, – подумал он. – Они так ничего и не увидели. Им даже в голову не пришло посмотреть на нищего старика повнимательнее. А ведь он – вовсе не нищий. И не попрошайка. Клянусь кровью Эльсион Лакар, они даже не заметили, что он прозрачный!»
Внезапно Ренье почувствовал, что весь этот разговор становится ему тягостен. Он нехотя сказал:
– Да так, ничего особенного – просто этот старик очень похож на нашего конюха. Мне на мгновение показалось, что это он. Откуда, думаю, здесь взялся наш конюх? Неужели его бабушка за мной прислала?
Приятели дружно рассмеялись.
Эгрей спросил:
– Кто-нибудь видел Фейнне?
– А что? – заинтересовался Гальен.
Эгрей отмолчался.
Гальен тряхнул его за плечо.
– Ты влюбился, сознавайся!
Эгрей отвернул голову и недовольно дернулся.
– Пусти. Ничего я не влюбился.
– А как же Аббана? – продолжал Гальен.
Эгрей посмотрел ему прямо в глаза.
– А как же Софена? – язвительно спросил он.
Гальен поморщился.
– Ничего с ней у меня, братцы мои, не вышло. Жуткая особа. Я-то, дурак, был уверен, что она меня завлекает. А что я должен был подумать? Вела со мной длинные разговоры, интересовалась моим мнением – о жизни, о цели нашего существования, о родстве душ... Породниться предложила, смешать кровь. Я, как настоящий осел, согласился на все, даже запястье резал. А как до дела дошло – устроила скандал! Крик до самой Стексэ! И такой я, и сякой, и грубое животное, и похотливый самец...
У Гальена был такой горестный вид, что его собеседники поневоле развеселились.
– Действительно, дурацкая история, – согласился Ренье. – Но ты тоже хорош. Разве ты не видел, что у Софены это все всерьез?
– То есть?
– Она на самом деле такая.
– А... – протянул Гальен. – Да, теперь-то я это понимаю, но тогда... – Он безнадежно махнул рукой. – Я ведь влюбился в нее. Но теперь все в прошлом. Ну вот, я свою историю рассказал целиком, ничего не скрывая. Твоя очередь, Эгрей.
– А? – Эгрей рассеянно посмотрел на Гальена, как будто тот своим обращением вырвал его из какого-то интересного сна. – Ты о чем?
– Рассказывай, как у тебя было с Аббаной.
– Скоро лекция, ребята, не хочу опоздать.
– Ладно тебе. – Ренье преградил ему путь, демонстративно выставив вперед свою трость. – Давай рассказывай.
– Да ничего особенного. Погуляли под лунами, несколько раз целовались. Она хорошая, только обычная.
– Что, все плюсы у нее на месте? И минусы тоже? – съязвил Ренье.
– Можно сказать и так, – не стал отпираться Эгрей. – Теперь меня это не интересует.
– А Фейнне? – спросил Гальен. – Она ведь тоже не подходит под определение прекрасного согласно Пиндару.
– Фейнне – один сплошной плюс, – сказал Ренье. – Никаких минусов. Она почти совершенство.
– За исключением физического увечья, – добавил Эгрей.
– Я не назвал бы это «увечьем», – не согласился Ренье. – Это ее особенность, ее свойство, отличительная черта, но никак не дефект.
– Теперь ты рассуждаешь как Пиндар, – сказал Гальен. – Нет ни прекрасного, ни безобразного, но есть лишь наше отношение к тем или иным качествам.
– Решительно не согласен! – возразил Ренье. – Слушайте, мне трудно стоять. Давайте доковыляем до скамей и сядем. Начнется лекция – будем переписываться.
– Лучше перешептываться, – сказал Эгрей.
Они двинулись в сторону аудитории, расположенной под открытым небом, на одной из полян. Нагретые солнцем каменные скамьи стояли полукругом в несколько рядов. Первые уже были заняты, что вполне устроило приятелей. Они забрались подальше от преподавателя – невероятно нудного носатого типа, который читал «Искусство риторики».
Лектор не принадлежал собственно Академии – его пригласили специально для того, чтобы он провел курс. Это был какой-то известный теоретик ораторского дела, автор нескольких монографий, таких же нудных и непонятных, как его лекции. Студенты всерьез подозревали, что этот курс был введен специально для того, чтобы воспитывать в учащихся терпение, выдержку и умение сохранять невозмутимое выражение лица при любых обстоятельствах – даже во сне.
– Необходимость удерживать внимание аудитории, дабы она не рассеивалась и полностью сосредоточилась на глубоких мыслях, высказываемых оратором в целях наилучшего служения Королевству и правящему дому Эльсион Лакар... – зудело перед скамьями. Похожий на кузнечика приглашенный лектор медленно вышагивал перед студентами – взад-вперед, как метроном.
– Я думаю, – шептал Ренье, – что между плюсом и минусом всегда остается некий зазор. Ничтожно малое, не улавливаемое и никак не определяемое расстояние. В нравственном смысле.
– Нравственное расстояние? Дивный термин! – сказал Эгрей.
– Я не шучу, – продолжал Ренье. – Тебе этот зануда не мешает?
Он на миг глянул на лектора, а тот, словно ощутив этот взгляд, мгновенно устремил тусклые глаза на Ренье.
– Таким образом, неослабное внимание достигается прежде всего умением оратора разнообразить не столько лексический состав своего выступления, сколько его ритмический рисунок, экспрессивные возможности которого представляют собой тему для отдельного исследования...
Перед мысленным взором Ренье на миг встала очередная пухлая монография, принадлежащая перу выдающегося теоретика, и он даже крякнул.
– Ну так что насчет «нравственного зазора»? – ткнул его в бок Гальен. – Не слушай Эгрея, ему все неинтересно. Говорю тебе, он влюбился по уши, а она его даже не замечает.
– Потому что она слепая, – сказал Эгрей.
– Да будь она зрячей и о восьми глазах – она бы на тебя не посмотрела, – фыркнул Гальен.
– Спорим, она в меня влюбится? – неожиданно предложил Эгрей.
– Это безнравственно, – сказал Ренье. – Вы что, братцы? С ума сошли? Заключать пари на чувства девушки!
– Если ты проболтаешься своему дружку-лакею, берегись, – пригрозил Эгрей.
– Какой дружок-лакей... О чем вы? Перестаньте! – Ренье переводил взгляд с одного товарища на другого.
Те держались вполне спокойно и деловито, как будто речь шла о чем-то обычном.
– На что спорим? – сказал Гальен.
– Победитель покупает побежденному лошадь, – предложил Эгрей.
Гальен замялся.
Эгрей подтолкнул его кулаком в плечо:
– Боишься проиграть?
– Нет! – сказал Гальен, решившись. – Она никогда не полюбит тебя.
– Почему?
– Из-за того, что ты не видишь того самого «зазора», о котором говорил Эмери. Как бы мы ни относились к безобразному, пусть бы мы его обожали, лелеяли и наслаждались им, – все равно в глубине души мы знаем, что поступаем неправильно и что предмет нашего восхищения – обычная дрянь. И то же самое касается красоты. Мы можем объявить чистую девушку – развратной, мы можем оклеветать произведение искусства, заявить, что не любим деревья в цвету или птиц на водной глади, – наша душа будет знать о том, что мы лжем сами себе.
– Моя душа никогда мне не возражает, – сказал Эгрей. – Я вообще не понимаю темы нашего диспута.
– В таком случае оставим это, – предложил Гальен. – Пари заключено в присутствии надежного свидетеля.
– Я отказываюсь быть свидетелем такого пари! – горячо сказал Ренье. – Даже и думать не смейте!
– Речь оратора должна быть хорошо интонирована, – монотонно гудел лектор, – и здесь наилучшую помощь может оказать обращение к вопросительной и восклицательной интонации, которые в совокупности образуют интонационную линию живого, непосредственного диалога. Например, – тут он со стуком раскрыл таблички, – из речи оратора Лисимахоса: «Да, злоумышленник вырубил дерево в саду господина Мистрема...» На вашем месте, господа, я бы записывал, – вдруг обратился он к студентам, и голос его впервые за последний час зазвучал вполне по-человечески, – потому что все это чрезвычайно важные вопросы, знание которых вам пригодится впоследствии, когда вы будете занимать важные посты в нашем великолепном Королевстве.
Несколько наиболее вежливых студентов сделали заметки у себя в тетрадях, остальные же даже не пошевелились. Лектор снова опустил взор в свои записи.
– Итак, «Да, злоумышленник вырубил дерево в саду господина Мистрема! Глупо было бы отрицать подобное! Но кто отрицает это? Вы? Или, может быть, вы?» Здесь оратор обращался непосредственно к своим слушателям. «Нет, ни один из нас не решится отрицать это. Но зададимся вопросом: почему он решился на такое злодеяние? Может быть, из чистой любви ко злу? Или, возможно, преступник испытывал особенную, патологическую неприязнь к самому факту существования дерева?» Ну, и так далее. Как видим, оратор выстраивает здесь настоящий драматический диалог, который заставляет аудиторию с неослабным вниманием...
В этот самый миг послышался грохот: заснувший Маргофрон обвалился на землю с сиденья, попутно рассыпав по каменной скамье свои таблички, палочки для записи, здоровенный кусок воска, которым он собирался под шумок натереть исчирканные до самой основы дощечки, металлическую фляжку с теплым вином и игральные кости.
Глава десятая
ПОЛЕТ
Братья решили, что присутствовать при эксперименте Алебранда будет Ренье: Эмери хоть и «выздоровел» и даже кое-как ходил на занятия, все же держался на ногах недостаточно уверенно для прогулок в ночной темноте.
– Вечно тебе везет, – сказал Эмери, провожая брата.
Ренье выглядел смущенным и вместе с тем довольным. Эмери даже засмеялся, когда тот глянул на него и начал бормотать разную ерунду в попытках извиниться.
– Я все равно бы тебе уступил, – сказал Эмери. – Ты ведь первый в нее влюбился.
– Хорошо хоть это ты признаешь, – сказал Ренье и удрал прежде, чем братец успел огреть его костылем.
Желающих участвовать в эксперименте собралось, как ни странно, меньше, чем можно было предположить – учитывая общий интерес к предмету и некоторое волнение, производимое Фейнне среди студентов.
Пришла Аббана. Софена сочла за лучшее отправиться спать. Объясняя подруге свое решение, она объявила:
– Меня вообще раздражает, что с этой девицей у нас так носятся. Ну, полетит она... Нам всем этот фокус рано или поздно удается. И никто не делает из наших ночных полетов сагу о древних героях.
– Но суть эксперимента именно в том и заключается, что у Фейнне совершенно другие органы восприятия, – возразила Аббана. – Мы все-таки руководствуемся прежде всего зрением, а она...
– Пиндар удивительно глубоко проник в сущность человеческого вожделения, – перебила Софена. – Любое увечье вызывает в нас желание сострадать и одновременно с тем – обладать. Почему нельзя просто пожалеть птичку с подбитым крылом? Почему непременно нужно тащить ее в дом?
– Потому что только так можно вылечить вышеозначенную птичку... Софена, я не узнаю тебя! – не выдержала Аббана. – Ты... ты что, ревнуешь? Но кого?
– Неважно, кого! Никого! Всех и никого в отдельности, если ты понимаешь, что я хочу сказать.
– Полагаю, что да, – отозвалась Аббана, став серьезной. – Но тебе не приходило в голову, милая, что это очень глупо? В конце концов, какое тебе дело до этих «всех»? Ну, например, до Маргофрона?
Софена фыркнула.
– До него, может, и никакого... Суть в атмосфере. Общее внимание переключилось с нас на нее. И это оскорбительно. Не будь она слепа и богата – кто бы ее заметил? Ну вот представь себе на мгновение: приезжает еще одна девушка, без физических недостатков, без интересного телохранителя и без мешка денег...
– Мне кажется, Софена, ты сильно ошибаешься. Личность Фейнне во многом как раз и определяется ее слепотой и людьми, которые о ней заботятся. Они – часть ее неповторимой личности.
– Я об этом и толкую! Отбери у нее деньги, и она...
– Нет, ты не права. Это как цвет волос или глаз – ее внутреннее свойство. Присущее только ей одной.
– Вечно тебе везет, – сказал Эмери, провожая брата.
Ренье выглядел смущенным и вместе с тем довольным. Эмери даже засмеялся, когда тот глянул на него и начал бормотать разную ерунду в попытках извиниться.
– Я все равно бы тебе уступил, – сказал Эмери. – Ты ведь первый в нее влюбился.
– Хорошо хоть это ты признаешь, – сказал Ренье и удрал прежде, чем братец успел огреть его костылем.
Желающих участвовать в эксперименте собралось, как ни странно, меньше, чем можно было предположить – учитывая общий интерес к предмету и некоторое волнение, производимое Фейнне среди студентов.
Пришла Аббана. Софена сочла за лучшее отправиться спать. Объясняя подруге свое решение, она объявила:
– Меня вообще раздражает, что с этой девицей у нас так носятся. Ну, полетит она... Нам всем этот фокус рано или поздно удается. И никто не делает из наших ночных полетов сагу о древних героях.
– Но суть эксперимента именно в том и заключается, что у Фейнне совершенно другие органы восприятия, – возразила Аббана. – Мы все-таки руководствуемся прежде всего зрением, а она...
– Пиндар удивительно глубоко проник в сущность человеческого вожделения, – перебила Софена. – Любое увечье вызывает в нас желание сострадать и одновременно с тем – обладать. Почему нельзя просто пожалеть птичку с подбитым крылом? Почему непременно нужно тащить ее в дом?
– Потому что только так можно вылечить вышеозначенную птичку... Софена, я не узнаю тебя! – не выдержала Аббана. – Ты... ты что, ревнуешь? Но кого?
– Неважно, кого! Никого! Всех и никого в отдельности, если ты понимаешь, что я хочу сказать.
– Полагаю, что да, – отозвалась Аббана, став серьезной. – Но тебе не приходило в голову, милая, что это очень глупо? В конце концов, какое тебе дело до этих «всех»? Ну, например, до Маргофрона?
Софена фыркнула.
– До него, может, и никакого... Суть в атмосфере. Общее внимание переключилось с нас на нее. И это оскорбительно. Не будь она слепа и богата – кто бы ее заметил? Ну вот представь себе на мгновение: приезжает еще одна девушка, без физических недостатков, без интересного телохранителя и без мешка денег...
– Мне кажется, Софена, ты сильно ошибаешься. Личность Фейнне во многом как раз и определяется ее слепотой и людьми, которые о ней заботятся. Они – часть ее неповторимой личности.
– Я об этом и толкую! Отбери у нее деньги, и она...
– Нет, ты не права. Это как цвет волос или глаз – ее внутреннее свойство. Присущее только ей одной.