Ленский Владимир. Прозрачный старик и слепая девушка

   Пиндар сел. Софена приветливо махнула ему, но он не заметил ее дружеского жеста: переводил дыхание и обтирал пот со лба. «Он волновался, – подумала Софена. – Какой чувствительный человек!»
   – Прошу следующего, – сказала Даланн. И перевела взор на Софену: – Может быть, вы? Дорогая, мы так редко видим вас на диспутах, что было бы верхом неосторожности упустить возможность и не дать вам высказаться.
   Последнюю фразу она произнесла с особенным значением и несколько раз моргнула, как бы желая подбодрить девушку.
   Софена встала. Она совершенно не знала, что говорить. Поэтому она решила попросту поддержать Пиндара:
   – Я тоже думаю, что звук в поэзии органично сочетается со смыслом. Вот, к примеру, слово «любовь»: произнося его, мы складываем губы, как для поцелуя...
   – Чушь! – брякнул Эгрей.
   Софена перевела взгляд на него. Эгрей ответил ей холодным взором.
   – В таком случае, попрошу уважаемую оратора… Как правильно сказать? Уважаемого оратора? Или, может быть, уважаемую ораторшу?
   – Ораторша – это жена оратора, – сказал Гальен. – Женщина-оратор так и будет – «оратор».
   – От слова «орать», – добавил Эгрей.
   – А еще «орать» означает «пахать», – задумчиво вставил Эмери.
   Даланн снова треснула ладонью по подлокотнику.
   – Молчать! Сейчас будет задан вопрос. Прошу, господин Эгрей.
   – Вопрос таков, – начал Эгрей, – каким образом можно отыскать дополнительный смысл в звучании таких слов, как «лошадь», «каша», «глаза»? Если каждое слово обладает осмысленным звуком, стало быть, осмыслению поддается любое слово.
   – Умно! – брякнул Маргофрон.
   – Ну, – сказала Софена, – слово «каша» шипит. Как шипит кипящая каша.
   – А холодная каша? – спросил Эгрей. – Возможно, она шипит, как тот, кто недоволен остывшим завтраком?
   Послышался смех. Софена покраснела.
   – Мне кажется, этот вопрос к делу не относится, – сказала она. – Возможно, не каждое слово окрашено именно звучанием. – А только некоторые.
   – Ну, теперь мне все ясно, – протянул Эгрей и сел.
   Эмери поднял руку.
   Даланн немного удивилась – обычно Эмери редко брал слово.
   – Прошу, господин Эмери.
   Эмери поднялся.
   – Лично я предпочитаю строго разделять: словесное искусство – это одно, музыка – нечто совершенно другое. Вместе с тем нельзя не заметить, что подчас музыка начинает слышаться во всем. Только немного не так, как это представляется поэтам. Поиски «осмысленного звучания» выглядят наивными и детскими. Слишком искусственными, если хотите. То, что хорошо для музыки, убивает поэзию.
   Он сел, не позволив никому задавать себе вопросы.
   Снова вскочила Софена.
   – Искусственность не может убить искусство! – объявила она. – Ведь искусство для того и существует, чтоб быть ненатуральным. Если бы человек испытывал потребность только в натуральном, он бы ходил в шкурах питался сырым мясом. И не сочинял бы стихов. В жизни ведь мы не разговариваем стихами!
   – Кто как, – сказал Эмери.
   – Поясните, – приказала Даланн.
   Эмери снова встал.
   – Предположим, некий мужчина желает очаровать девушку, – сказал он. – За душой у этого мужчины ничего нет, а очаровать очень хочется. Поэтому он пользуется стихами. Естественно, чужими. И начинает их завывать при луне или в любой другой подходящей обстановке. Очень способствует.
   Эгрей побледнел. «Правда, – подумал Эмери, – все чистая правда. Именно так он и поступал. Сумасшедшая дочка гробовщика запомнила все верно...»
   – Пример не вполне корректный, – заметила Даланн. – Во-первых, ситуация ухаживания обычно бывает исключительной. Все-таки ухаживание за лицом противоположного пола занимает ничтожно малое время сравнительно со всем массивом отпущенной нам жизни. Во-вторых, чтение стихов в подобной ситуации призвано к тому, чтобы придать ситуации некую искусственность, подчеркнуть ее исключительность.
   – Нет, пример корректный, – возразил Эмери. – Другое дело, что поведение господина некорректно. Поскольку он даже не читал чужие стихи, а пересказывал их прозаическим образом, выдавая тем самым за собственные достижения.
   Эгрей панически смотрел на Фейнне, но лицо девушки оставалось безмятежным: она ни о чем не догадывалась.
   Гальен прошептал на ухо Эмери:
   – Что ты делаешь?
   – Проверяю одну свою догадку, – ответил Эмери тоже шепотом.
   Гальен быстро глянул на Эгрея.
   – Позеленел.
   – Вот видишь!
   Эгрей сказал:
   – Поэзия создается для того, чтобы поступить затем во всеобщее распоряжение. В ряде случаев имя поэта – неважно. Важны лишь чувства, которые вызывают его произведения. А чувства могут быть вызваны как поэтической, завораживающей формой, так и обычным содержанием. И приведенный господином Эмери пример как нельзя лучше доказывает это. Стихотворение, пересказанное прозой, сохраняет свои полезные свойства.
   – По-моему, уважаемый оппонент изволил перепутать поэзию с компотом, – проговорила Софена. – Полезные свойства, господин Эгрей, сохраняют правильно приготовленные овощи и ягоды. Поэзия принципиально не должна обладать полезностью. Это все равно что сравнивать абсолют с лысиной.
   – Насчет лысины – поясните, – попросил Эгрей.
   Их взгляды столкнулись.
   – Я хочу сказать, – упрямо стояла на своем Софена. – что стихи не должны быть полезны.
   – Нет, по поводу лысины.
   – Просто она у вас скоро появится, – сказала Софена и села.
   – Тихо! – крикнула Даланн. – Сопоставление предметов, имеющих отношение к разным сферам человеческой деятельности, действительно некорректно, в этом госпожа Софена права. Одну лысину можно сравнивать только с другой лысиной, но никак не с урожайностью на яблоки... Поэзия и польза, по мнению госпожи Софены так же несопоставимы. Такова была ее мысль. Теперь попрошу господина Эгрея высказать свои возражения.
   – Человеку вообще не свойственно создавать нечто бесполезное, – сказал Эгрей. – Если стихи пишутся, значит, их создатель имел в виду некую выгоду. Может быть рассчитывал получить деньги от какого-нибудь богатого ценителя. Увлечь сердце молодой девушки или состоятельной вдовы. Поэт поет, как птица. Мы почему-то считаем, что птицы распевают совершенно бескорыстно, но ведь они подманивают самок...
   – Лично меня нельзя подманить песней, – сообщила Софена. – Потому что я не самка.
   – В биологическом отношении... – начал Эгрей.
   – Довольно! – Магистр привскочила в кресле. – Эта идеи будете развивать на диспуте по естественным дисциплинам. Мы говорим о поэзии.
   – Значит, я – самка? – прошипела Софена.
   – Поговорим об этом после, – отозвался Эгрей. – Вернемся к поэзии, ладно?
   – Ладно... – Софена посмотрела на Пиндара. Она почувствовала, что исчерпала свои возможности и больше не в состоянии выдавить из себя ни одной мысли.
   Пиндар подхватил нить:
   – Поэзия может завораживать и влиять на человека, минуя его сознание, – высказался он. – Я неоднократно наблюдал за ее действием.
   – Очень хорошо, – сказала магистр. – Диспут окончен. Выношу благодарность всем участникам.
   Она встала и быстро пошла прочь.
   Софена только этого и ждала. Одним прыжком она подскочила к Эгрею и набросилась на него:
   – Стало быть, я – самка, так, по-вашему?
   – Я же сказал: в биологическом смысле – да, несомненно.
   – Так я докажу вам, что это не так!
   – Любое лицо, принадлежащее к женскому полу, является самкой, – повторил Эгрей, – и лично я не вижу этом ничего зазорного. Это природа. Я-то тут при чем?
   – При том! А вы, стало быть, будете распевать песенки... в прозаическом пересказе... Самец!
   – Не смею отрицать и этого, – сказал Эгрей.
   – Мужчинам, конечно, можно все, – буркнула Софена. – Они могут совращать нас и бросать по своему усмотрению, а поэзия только служит им на пользу. И как ловко все придумано! В возлюбленной воспевают что угодно, только не ум, не волю! Любимая, в представлении поэтов, должна быть красива, податлива, глупа и терпелива... Ну, еще может немножко помучить – для виду. Берегись, девушка, если ты умна! Берегись! Ты никогда не будешь любима!
   – Софена, остановись, – вмешалась Аббана.
   Но Софена оттолкнула подругу так грубо, что она едва не упала.
   – Лучше молчи! Он тебя бросил ради этой отвратительной богачки, а ты даже не страдаешь!
   – Почему я должна страдать? – спросила Аббана. – Ну да, мы с Эгреем были одно время... друзьями. Но я перед всеми могу повторить: лично для меня наш разрыв не был ни трагедией, ни даже бедой. Так, мелкая неприятность.
   – Уведите Фейнне, – быстро сказал Эмери Элизахару.
   Но Фейнне заупрямилась.
   – Я хочу послушать, о чем здесь будут говорить. Похоже, я очень многого не знаю...
   – Госпожа, мы опоздаем на почвоведение, – настойчиво повторял Элизахар. – Это важный предмет. Не стоит пропускать лекции.
   – Отстаньте от меня! Почему вы за мной надзираете? Кто дал вам право решать, где мне находиться и что мне слушать? – Фейнне вырвала у него руку. – Я хочу остаться, – объявила она.
   – Уберите ее! – завизжала Софена. – Уберите ее, иначе я за себя не отвечаю! Я что-нибудь сделаю ей!
   Фейнне спросила негромко:
   – Это она обо мне?
   – Да, – сказал Элизахар. – У нее истерика. Незачем присутствовать при подобной сцене. Эти вещи и в романах-то читать неловко, а участвовать в них – занятие совершенно плебейское.
   – Вы правы, – согласилась вдруг Фейнне и протянула ему руку. – Уведите меня. Вы совершенно правы,
   – Как всегда, – добавил Элизахар, помогая ей пробраться между скамей.
   – Ну вот, теперь, когда наша нежная красавица удалилась, можем наконец высказаться начистоту, – заявила Софена. – Господин Эгрей изволит утверждать...
   – Мы слышали то, что он изволит утверждать, – перебила Аббана. – Неужели тебе доставляет удовольствие пережевывать эту тему?
   – Не удовольствие, – заскрежетала зубами Софена. – А... Просто кое-кто должен знать свое место.
   – Женщина, если на то пошло, тоже должна знать свое место, – сказал Эгрей. – И я утверждал и буду повторять: милым чириканьем можно соблазнить любую самочку.
   Он наклонился к самому уху Софены и прошептал.
   – Через месяц та нежная красавица, которая только что спаслась отсюда бегством, будет меня обожать Я буду целовать ее при всех. И это произойдет благодаря нашей доброй, прекрасной и очень полезной поэзии. Спорим?
   Софена отпрянула, как будто он ее ударил.
   – И ты готов побиться об заклад?
   Эгрей кивнул.
   – Более того, я уверен, что выиграю.
   Пока они шептались, присутствующие начали расходиться. Осталось всего несколько человек; прочие утратили всякий интерес к спору, который превратился в заурядный скандал.
   – А знаешь что, – медленно проговорила Софена, – пожалуй, я расскажу об этом Элизахару. Пусть он всего лишь слуга – мне кажется, к его мнению наша красавица прислушивается. Посмотрим тогда, как ты суметь выиграть. Ну что?
   Она подбоченилась и посмотрела на него победоносно.
   – Ты не сделаешь этого, – прошептал Эгрей.
   – Еще как сделаю!
   – Нечестная игра.
   – Честная, честная.
   Аббана подошла к Эмери и Гальену и уселась рядом с ними. Маргофрон, сопя, подобрался к ним из задних рядов.
   – Дурацкий диспут, – сказал Эмери. – Давно такой глупости не было.
   – Это потому, что Софена пришла и раскрыла свой хорошенький ротик, – сообщил Маргофрон. – Все-таки она жуткая особа. Лично у меня просто мурашки от нее бегут по всей коже.
   – В таком случае, это очень много мурашек, – согласился Эмери.
   – Целые стада, – подтвердил Маргофрон. И перевел разговор на другое: – Это правда, что ты добыл плащ умершего гробовщика?
   – Истинная правда, – подтвердил Эмери. – Завтра приду в нем на занятия. Нужно дырку зашить. Великовата дырочка, будут обращать внимание.
   – Ну как тебе повезло! – раззавидовался Маргофрон.
   – Колпак экзекутора – трофей непревзойденный, – утешил его Эмери.
   – А этот гробовщик – он правда умер?
   – У меня на руках, – заверил Эмери. – Его последние слова были: «Позаботься о моей безумной дочери Она – настоящее растение. Ничего не соображает. Боюсь, без меня это растение зачахнет...»
   – И как ты намерен заботиться об этом растении? – заинтересовался Гальен.
   – Ну, как... поливать, удобрять... Выдергивать сорняки. На почвоведение ходить надо, тогда будешь знать!
   Они прогуливали лекцию, но совесть их почти совсем не мучила. Почвоведение относилось к числу «скучных» предметов: там требовалось точно знать состав почв, уметь производить химический анализ. И никакие рассуждения и сопоставления абстрактного с лысиной не спасали нерадивого студента.
   – М-да, везет некоторым, – заметила Аббана. – Я так ничего и не добыла. Даже носового платка у сборщика податей стащить не удосужилась.
   – У тебя еще все впереди, – утешил Эмери. – В следующий раз, когда Маргофрон пойдет на Коммарши войной, мы прихватим и тебя. Вволю побегаешь по узким переулкам, уворачиваясь от ночных горшков, коими горожане имеют обыкновение награждать нарушителей спокойствия.
   – Да, увлекательно, – согласилась Аббана. – От такого предложения я, пожалуй, не откажусь. Глупо было бы упустить такую возможность. Потом всю жизнь жалеть буду.
   Они посмеялись, и в этот самый миг раздался странный звук: кто-то словно начал восторженно аплодировать, но остановился после первого хлопка.
   Аббана обернулась и вдруг вскочила. Глядя на нее встревожился и Эмери. Гальен еще продолжал посмеиваться над Маргофроном, который тужился извлечь из своего тугого мозга какую-нибудь убийственную остроту, но тут Аббана вскрикнула:
   – Софена!
   И бросилась к подруге.
   Софена стояла бледная, неподвижная, в нелепой позе: широко расставив ноги, прижав к бокам локти и чуть разведя руки в стороны; пальцы ее то сжимались, то разжимались, грудь мелко тряслась, словно в беззвучном рыдании.
   Эгрей сидел на скамье и с усилием моргал. На его скуле горело красное пятно. Затем он поднял голову, посмотрел на Софену и улыбнулся.
   – Вы изволите меня вызвать? – спросил он подрагивающим голосом.
   – Изволю, – ответила она.
   – Погодите. – Аббана бросилась между ними и обняла Софену за плечи. – Что вы делаете?
   – Извольте отойти, – задыхаясь, проговорила Софена. – Я вызываю этого господина, потому что он... подлец.
   – Точнее, самец, – сказал Эгрей. Он быстро приходил в себя. – Самец-подлец. Кстати, неплохая рифма для стихотворения. Советую записать.
   Софена метнулась к своему врагу, но Аббана удержала ее.
   – Хватит! – решительно произнесла Аббана. – Что происходит?
   – Я же сказала, – сквозь зубы процедила Софена, – я изволю вызвать этого господина.
   – А я охотно принимаю. – Эгрей улыбался с видимым спокойствием, только в глубине его глаз сидела угрюмая тоска. – Не вмешивайся, Аббана. Ты не можешь остановить нас.
   – Но как ты... Ведь она – женщина! – Аббана вертелась от одного противника к другому.
   – Именно поэтому я и дерусь, – сказала Софена. – Я ничем не хуже его! Я... его ненавижу!
   – Мне это льстит, – заявил Эгрей. – Кроме того, я хотел бы подчеркнуть, что моя трактовка полезности поэзии никоим образом не связана с презрительным отношением к лицам противоположного пола. Поэтому я почтительнейше прошу вас, дорогая Аббана, оказать мне честь и принять на себя обязанности моего секунданта
   – Что здесь творится? – спросил Гальен, подхода следом за Эмери. – Никак мордобой?
   Он пристально глянул на Эгрея, однако тот ничуть не смутился.
   – Мы с госпожой Софеной никогда не опустились бы до... э... как вы выразились?
   – Мордобой, – повторил Гальен. – Не паясничай, Эгрей.
   – Я вызываю! Я вызываю этого господина! – повторяла Софена. – И прошу вас, господин Гальен, быть моим свидетелем.
   Гальен переглянулся с Аббаной.
   – Они что, серьезно?
   – Ты видел, как она ему по скуле съездила? – отозвалась Аббана. – По-моему, серьезней некуда.
   – Но ведь это абсурд!
   – Не знаю, – сказала Аббана. – Я согласилась. Соглашайся и ты. Они все равно найдут способ выяснить отношения.
   – Мы должны их помирить, – сказал Гальен.
   – Это входит в обязанности секундантов, – машинально проговорила Аббана. И вдруг она осознала, что лишь очень смутно, в самых общих чертах знакома с правилами проведения поединков. А ведь важна каждая деталь.
   «Неужели это происходит на самом деле? – подумала она. – И от меня, от моих знаний, от моих решений будет зависеть жизнь двух человек!»
   – Что-то мне, братцы, страшно, – призналась Аббана.
   Софена смерила ее презрительным взором.
   – А мне – нет, – заявила она. – Я желаю, чтобы вы госпожа Аббана, выработали соглашение с моим секундантом. Завтра мы с господином Эгреем ждем вашего решения.
   – На рассвете, – добавил Эгрей.
   Он поцеловал Аббану в щеку и ушел танцующей походкой.
   Софена посмотрела на подругу так, словно та заразилась опасной болезнью.
   – Надеюсь, вы не разочаруете меня, госпожа Аббана, – холодно произнесла она. – Жду на рассвете.
   Она вырвалась от Аббаны, которая пыталась удержать ее, чтобы обсудить все «спокойно», и решительно зашагала прочь.
   – А ты что молчал, Эмери? – Аббана повернулась к молодому человеку и поразилась тому, каким задумчивым, даже отрешенным было его лицо.
   – Да так, – неопределенно проговорил Эмери. – Не нравится мне это все. С чего они так друг на друга взъелись?
   – Это все Софена, – брякнула Аббана. – У нее не ладится с мужчинами.
   – Мне так не показалось, – возразил Эмери. – По крайней мере, Пиндар в последнее время обрел в ней родственную душу.
   – Надолго ли? – не соглашалась Аббана.
   – Зависит от того, чего оба ждут от этого союза.
   – А чего могут ждать от союза две одинокие, никем не понятые, отверженные и мятежные души? – сказала девушка.
   – По-моему, – вмешался Гальен, – сейчас нам следует разработать правила проведения поединка. Не так ли, дорогая Аббана?
   Она кивнула, прикусив губу.
   Эмери сказал:
   – Для начала уясним вот какой вопрос. Является ли данный поединок обычной студенческой дуэлью?
   – Что значит – «обычная студенческая дуэль»? – уточнила Аббана.
   – Когда поводом для поединка являются разногласия в том или ином академическом вопросе. Обычно разрешается бескровно, хотя бывали случаи...
   – Откуда ты все знаешь, Эмери? – не выдержал Гальен.
   – Я читаю книги, – сказал Эмери. – Посещаю библиотеку. В ней можно обнаружить немало поучительного. Советую как-нибудь заглянуть.
   – Хватит! – Гальен сдался. – С тобой иногда бывает невозможно спорить.
   – Благодарю. – Эмери чуть поклонился. – Итак, если дуэль студенческая, то ее правила более строги, а исход – скажем так – желателен.
   – То есть без смертоубийства? – уточнил Гальен.
   – Выражаясь точнее, без взаимной ненависти.
   – А если дуэль настоящая? – спросила Аббана.
   – Мы не разобрались еще с первым вопросом, – напомнил Эмери. – Формально ссора произошла из-за различного понимания сущности поэзии. Вопрос достаточно академический.
   – Я бы не сказала, что обошлось без ненависти, – возразила Аббана. – По-моему, они друг друга по-настоящему ненавидят.
   – Что удивительно, – добавил Гальен. – До сих пор они умело скрывали свои чувства.
   – Ничего удивительного, – заявил Эмери. – Они редко встречались. Их ненависти негде было развиваться.
   – Если этот всезнайка не замолчит, – обратилась Аббана к Гальену, – я сама вызову его на поединок.
   – Ты ведь не убьешь хромого калеку? – жалобным тоном спросил Эмери.
   Никто не рассмеялся.
   – Что ты предлагаешь? – спросил наконец Гальен приятеля.
   – Предлагаю позвать того, кто знает все академические традиции. Хессицион, Хессицион, Хессицион!
   – Что ты дела... – начала было Аббана.
   Эмери махнул рукой.
   – Поздно. Я уже произнес его имя трижды. Подождем.
   – Ты веришь в то, что старика можно вызвать из его берлоги таким странным способом?
   – Во всяком случае, прецеденты были.
   Они уселись на опустевшую скамью. Маргофрон попробовал было пристроиться к компании и рассказать какой-то важный случай из своей жизни, но был изгнан раздосадованной Аббаной.
   Прошло несколько минут.
   – А Хессициона нет как нет, – заметил Гальен.
   – Тс-с! – остановил его Эмери. – Не называй его в четвертый раз. Кто знает, к каким это может привести последствиям. Трижды – вполне достаточно.
   – Но где он? – не унимался Гальен.
   – Подождем еще немного.
   – Интересно, – заговорила Аббана, – кто он такой на самом деле? Просто свихнувшийся профессор, автор ученых трудов по оптике? Кстати, этих трудов никто никогда не видел.
   – Это потому, что я – практик, – послышался шамкающий голос.
   Все трое дружно подскочили на скамье, как будто их укололи сзади. Там, где несколько мгновений назад никого не было, сидел старикашка в живописных лохмотьях и трясся от смеха. Каждый лоскуток на его тощем теле так и ходил ходуном.
   Первым опомнился Эмери.
   – Позвольте заметить, никакой вы не практик, – сказал молодой человек. – Вы самый настоящий теоретик. Например, это вы выдвинули гипотезу о том, что незрячий человек способен летать. Что для полетов совершенно необязательно воспринимать лучи Ассэ и Стексэ визуально, достаточно обладать тактильной чувствительностью.
   – Я? – Старичок почесал голову. – Я разработал теорию? Вы, должно быть, шутите! Что-то не упомню я такой гипотезы...
   – Тем не менее вы рассчитали такую возможность и недавно мы провели эксперимент, который убедительно доказал вашу правоту.
   – Я – теоретик? Не может такого быть! – Хессицион не мог прийти в себя от изумления. – Впервые слышу. Я всегда был замшелым, суровым практиком. За это меня не любили коллеги в ученых сферах. Но о гонениях на меня – после. Чем это вы здесь занимаетесь, бездельники? Вам надлежит находиться на лекции и внимать каждому изрекаемому слову! Я – теоретик? Вздор! Чушь! Изумительная белиберда!
   – Нам требовалась ваша консультация по одному чисто практическому вопросу, – сказала Аббана.
   – Женщина в Академии? – Хессицион схватился за голову. – Теперь понятно, откуда взялась и как распространилась клевета на меня. Ваше зловредное племя нельзя подпускать к чистой науке! Вы в состоянии загасить самый яркий пламень знания! От звука женского голоса рассыплется любая, самая удачная формула!
   – Почему? – спросила Аббана, стараясь не обижаться.
   Старичок прищурил подслеповатые глаза.
   – Да потому, – ехидно сказал он, – что любой длинномерный предмет вы принимаете за бусы и начинаете теребить... Я, как чистый теоретик, никогда не допускал, чтобы грязные руки экспериментаторов марали мои изящные, мои стройные, мои стерильные формулы... Ясно вам?
   – Нас как раз интересует одна формула, – сказал Гальен.
   – Говорите, – позволил старичок, забирая в кулак свою жиденькую бородку. – Я полностью внимание, коллега.
   – Это вопрос о дуэли, – начал Гальен. – Существуют давние традиции студенческих поединков. Тема спора была достаточно абстрактной: о сущности поэзии.
   – Поэзия! – Хессицион сморщился. – Я бы не дуэль из-за нее проводил. Я бы просто расстреливал всех участников подобных диспутов. Всех, без разбора. Или вешал. – Он задумался, поглядел на небо. – Вешал? – вопросил он самого себя. – М-да. А вы как считаете? – обратился он к Гальену.
   – Я считаю, коллега, – сказал Гальен, – что необходимо провести дуэль по всем правилам.
   – А, ну да, конечно... Правила. Когда я был молод, я участвовал в семи или восьми дуэлях.
   – И как? – поинтересовался Эмери.
   – Как? – Старичок меленько засмеялся. – Убил всех восьмерых! Как бы иначе я избавился от своих оппонентов и стал выдающимся светилом науки?
   – Вы нам поможете? – спросил Гальен.
   – Разумеется! – Хессицион радостно потер сухие ладошки. – Разумеется, помогу. Нужно поощрять естественный отбор среди молодежи. По мне так, чем больше безмозглых школяров перебьют друг друга, тем лучше. Студенты только мешают развитию науки. Приходится их учить, что-то им объяснять, вбивать разные науки в их тупые головы... И спрашивается, для чего? Чтобы потом они остаток жизни управляли поместьем какого-нибудь тупого барона, который целыми днями пропадает на охоте и топчет овес своих крестьян...
   Он вскочил и начал бегать взад-вперед, время от времени наскакивая на кресло магистра Даланн, – оно так и осталось стоять перед опустевшими скамьями. Всякий раз сталкиваясь с мебелью, Хессицион останавливался и удивленно глядел на кресло. Затем возобновлял бег.
   – Итак, дуэль! – провозгласил он наконец. – В обязанности секундантов входит создание лабиринта. Вы умеете создавать лабиринты, глупые школяры, бездельники, прогульщики, лодыри?
   – Нет, – сказал Эмери.
   – Я так и знал! В зависимости от степени сложности спора избирается узор. Чем сложнее спор, тем проще узор, чтобы соперникам легче было друг друга убить. Чертежи, кажется, сохранились в одной книге... Впрочем, я могу нарисовать.
   Он наклонился и принялся чертить пальцем, но трава упорно отказывалась сохранять рисунок.
   – Проклятье! – воскликнул Хессицион.
   Эмери подошел и подал ему восковую табличку.
   Процарапывая воск до самой деревянной основы, Хессицион изобразил несколько извилистых линий.
   – Вот приблизительно так выглядит лабиринт. Его выкладывают цветными камушками. Каждый из противников входит в лабиринт через собственный вход. Непременным условием является запрет переступать границу. Каждый находится исключительно в своих дорожках лабиринта. Самый удобный для близкого контакта участок лабиринта – в центре, но всегда должно быть несколько коварных зон по краям. Секунданты обязаны следить за тем, чтобы границы не нарушались. Сражение – до первой крови. Оба противника должны быть в белом, с головы до ног.