Ленский Владимир. Прозрачный старик и слепая девушка

   – Слушайте дальше, – сказал Эгрей. – Третий дом – мой любимый. На его фасаде резвятся лепные тритоны. Они розовые, похожи на креветок. Один дует в раковину, а остальные прыгают вокруг. Очень веселый дом. Там, впрочем, обитает жуткий старик. Вечно в ночном колпаке высовывается из окна и кричит: «Прекратите шуметь! Я вызову экзекуторов!» – Эгрей передразнил хриплый, недовольный крик старика.
   Фейнне засмеялась.
   «Здесь нет никакого старика, – ужасалась Генувейфа. – Зачем он лжет? И дом совсем не такой. Обычный квадратный дом, три этажа. И никакой старик там не живет. В первом этаже – старуха с десятком приживалок, племянниц каких-то и бывших горничных. Во втором – три семьи, у них какое-то страшное море детей, и все золотушные. В третьем – дама с отрубленным носом, двое пьяниц и еще какой-то человек с трясущейся головой, он лысый...»
   Эгрей между тем посмотрел на Генувейфу и встретился с ней глазами. Девушка не успела отвести взгляд, поэтому Эгрей без труда заметил, что она удивлена и даже возмущена. Он покачал головой. Она вспыхнула и отвернулась.
   Фейнне уловила движение своего спутника.
   – Там кто-то есть? – спросила она.
   – Да, с той стороны сидит девочка. Смешная малышка. У нее в волосах – цветы, на ней голубое платье. Я еще не встречал ее здесь.
   – Я хочу поговорить с ней, – попросила Фейнне. – Можно подозвать ее ближе?
   – Нет уж! – крикнула Генувейфа. – Я в этом участвовать не буду!
   Она вскочила и бросилась бежать.
   Фейнне ощутила странный прилив тревоги. Нечто грубое, но подлинное ворвалось в хрупкий иллюзорный мир, где все было так чудесно, так красиво.
   – Почему она так сказала? – повторяла Фейнне, хватая Эгрея за руки.
   – Не знаю, – растерянно отвечал он. – Клянусь вам, Фейнне, понятия не имею. Просто девочка. Должно быть, взбалмошная. Есть такие дети, которым не нравятся влюбленные.
   – Мы разве влюбленные? – удивилась Фейнне.
   Эгрей помолчал немного, а затем, тщательно следя за интонациями своего голоса, проговорил:
   – В том, что касается меня, – несомненно.
   Фейнне молчала так долго, что Эгрей успел испугаться, успокоиться и перепугаться снова. Неужели она расслышала в его тоне дребезжание, поймала его на фальши? Но он даже не был уверен в том, что действительно лгал. Не испытывать к Фейнне влечения мог бы разве что покойник. А сейчас, когда она сидела рядом с ним на каменной ограде, разогретая солнцем, и ее пепельные волосы тускло поблескивали, а милое лицо озарялось рассеянной, мечтательной улыбкой, Фейнне как будто пробуждалась от бесконечного сна и была уже готова полюбить... первого встречного, который догадается подставить ладони и просто поймать падающее с небес кровище. Так почему бы этим «первым встречным» стать самому Эгрею?
   В глубине души он знал ответ. Он вполне отдавал себе отчет в том, кто он такой. Он видел ущербность, недостаточность своей души так же ясно, как другие видят убывание луны Стексэ. Когда Пиндар рассуждает о том, что важно не происхождение, не кровь, текущая в жилах, но лишь свойства разума и сердца, которые могут быть благородными у человека самого низкого происхождения, – Эгрей понимал: это все не про него.
   Сам Эгрей всецело принадлежал к тому племени, которое его породило: отец – управляющий в большом поместье, трудяга, пробившийся из самых низов, мать – кухонная служанка, половину жизни отдавшая работе по очистке котлов. Владелец поместья оплатил учебу Эгрея в Академии, потому что управляющий попросил его об этом, когда зашла речь о награде за двадцать лет безупречной службы.
   О, как радовался Эгрей, когда впервые очутился в садах Академии! Ему чудилось, что он вырвался из той безнадежной жизни, которая поглотила его родителей. Дело даже не в том, что выпускников Академии ожидали довольно высокие посты: Эгрей, например, мог бы стать управляющим не в сорок лет, как его отец, а в двадцать, и к сорока уже иметь собственное поместье. Дело было в том, что Эгрей вступил в братство, где имелась реальная возможность перейти в более высокое сословие.
   И понадобилось всего полгода, чтобы у Эгрея открылись глаза. Сколько бы он ни старался, он не в силах был дотянуться до своих однокурсников. До таких, как Эмери, например. Эгрей постоянно ощущал внутри себя какой-то непреодолимый барьер.
   Он попросту не был талантлив. И склонен был винить в этом свое низкое происхождение. Сколько раз, скрежеща зубами, проклинал он родителей, которые передали ему свою тупость, свою неспособность думать самостоятельно, свой страх перед «хорошим обществом»!
   Эгрей нашел такой выход из положения: он начал дружить с теми, кто был талантлив, и потихоньку присваивал их достижения. Он воровал у них идеи, способ формулировать мысли, он заимствовал у них даже слова, которыми прежде никогда не пользовался. И еще он ненавидел их за то, что они с такой легкостью спускали ему эти жалкие кражи. Еще бы! У них ведь имелся неиссякаемый источник, и стоило Эгрею стянуть удачное выражение, как они тотчас придумывали десяток других, еще лучше.
   Он пытался подружиться с Пиндаром, поскольку тот тоже не блистал родословной. Но понимания не нашел. Пиндар в отличие от Эгрея не страдал от своей низкорожденности. В первый год обучения в Академии он писал возвышенные стихи о прекрасном. Эгрей тайком переписывал их и заучивал наизусть, а затем безжалостно высмеивал. Как оказалось, он выбрал наилучший путь, поскольку выглядел при этом намного умнее, чем объект его насмешек.
   В результате они поссорились, и Пиндар начал развивать теорию «эстетики безобразного».
   ...После очень долгого молчания Фейнне наконец сказала:
   – Проводите меня домой, пожалуйста. Я так переполнена чувствами, что... сейчас, кажется, засну.
   Эгрей молча взял ее под руку и повел прочь.
 
   Когда Ренье появился с пирожками и кувшином, то увидел, что Генувейфа, страшно взволнованная, бегает взад-вперед в узком переулке. В два прыжка она добиралась до стены дома, отталкивалась от нее руками и бежала в противоположном направлении. Завидев Ренье, она замерла на одной ноге да так, на одной ноге, к нему и поскакала.
   – Что случилось? – спросил Ренье.
   – Он был здесь с ней, – ответила девушка, выхватывая у него из рук пирожок. Она принялась быстро отгрызать огромные куски и дальше говорила с набитым ртом. – Он врал ей. Врал про все!
   – Про что, например? – уточнил Ренье.
   – Ну, про наш квартал. Зачем-то рассказывал про чудесные дома. Про раковины, поющие голосами древних колдунов. Что здесь можно купить жемчужину, в которой отражается неизвестная красивая женщина. Или что-то насчет кувшинов, где хранятся голоса. Здесь ведь ничего этого нет!
   – Ты умница, – проговорил Ренье, целуя ее в ухо. – Все запомнила.
   – Ну, он еще говорил, будто здесь богатые дома. Зачем он так говорил? Хотел сдать ей внаем? Глупо! – У Генувейфы был торжествующий вид: она раскусила замысел жулика! – Пусть эта девушка и слепая, но ведь кто-нибудь да объяснит ей, что дома здесь самые обычные, а люд сплошь бедный и злой, и нет никакого старичка в ночном колпаке... И все, плакали его денежки.
   – Чьи?
   – Этого враля. Она не станет платить ему за вранье.
   – Генувейфа, – сказал Ренье, – ты должна кое-что узнать.
   – Говори, – с готовностью кивнула она.
   – Твой батюшка умер. Я заказал для него гроб, так что скоро его похоронят. Ты меня понимаешь?
   Она уставила на него расширенные глаза.
   – Умер? Он больше не проснется?
   – Именно.
   – О! – сказала Генувейфа и хлебнула из кувшина сладкой воды. – Я так и думала. Он предупреждал меня, что рано или поздно это случится.
   – Чем ты будешь заниматься, когда останешься одна?
   – Да тем же, что и он. Буду делать гробы. Он научил меня, знаешь? Я и тебе могу сделать пару, если заплатишь.
   – Я оставлю тебе денег, – сказал Ренье. – Береги их, ладно? Никому не показывай. А случится надобность, возьмешь монетку и потратишь. Хорошо?
   Девушка решительно кивнула.
   – Ты думаешь, я дурочка? – спросила она и прищурилась. – Все так думают, так что не стесняйся. Я, конечно, дурочка, но не всегда, а только от случая к случаю. А иногда – я очень даже умная. Я ведь сразу раскусила, что тот парень бессовестно врет слепой девушке!
   – Ты умница, – согласился Ренье. – Вот смотри: здесь двадцать монет. Я возьму несколько вещей, которые принадлежали твоему отцу. Плащ и шляпу. Это на память.
   – Да, он хотел их продать тебе, – закивала Генувейфа. – А теперь, выходит, я их тебе продаю?
   – Именно так, – сказал Ренье. – Ты действительно умница. Спрячь деньги. Не забудь.
   Забрав кошелек, Генувейфа сунула его за пазуху, а потом спросила:
   – Ты, должно быть, ужасно богатый?
   – Не слишком ужасно. Скорее, прекрасно.
   – Мы еще увидимся?
   – Конечно.
   – Нет, – пояснила Генувейфа, – не скоро, а когда-нибудь потом, когда ты закончишь учиться и уедешь из Коммарши, – ведь тогда мы тоже увидимся?
   – Не знаю, – честно признался Ренье, – как получится.
   – Ты очень знатный, – произнесла Генувейфа задумчиво. – Если мне понадобится тебя найти, я ведь могу просто спросить у королевы.
   – Так и сделай, – одобрил Ренье. – Ну, отдай мне мои покупки, и я пойду.

Глава семнадцатая
СОПЕРНИКИ

   Эмери ждал брата с нетерпением: ему хотелось снова начать тренировки со шпагой. Нога все еще болела, но оставаться увечным Эмери не хотелось. Во всяком случае – пока.
   В отличие от жизнерадостного младшего брата Эмери совершенно не боялся старости, которая когда-нибудь, в непредставимо отдаленном будущем, его настигнет, выбьет оружие из его руки и заменит шпагу тростью. Старость заставит кутаться в одеяла даже в теплый день, приучит непрерывно кашлять и ворчать. Все это было, по мнению Эмери, естественно и даже отчасти желанно.
   Молодость накладывала на него особые обязательства. И как истинный аристократ, Эмери не был намерен отказываться от них.
   – Где ты бродил так долго? – напустился он на младшего брата, когда тот вернулся.
   – В разных местах, – сообщил Ренье. – По большей части на Старом рынке.
   – Опять морочил голову тамошним девицам?
   – Только одной, – уточнил Ренье. – Смотри, какая добыча!
   Он предъявил брату узелок.
   Эмери сморщил нос:
   – Что это за хлам?
   – Плащ гробовщика! Только что умершего гробовщика! Которому я сам, лично, заказывал гроб!
   – Поразительно, – согласился Эмери. – Гроб для гробовщика. И всего этого добился мой родной брат!
   – Ну, разве я не великий человек? – самодовольно осведомился Ренье.
   – Величайший! – сказал Эмери. – Думаю, после Академии ты сразу займешь пост советника при ее величестве.
   – По каким вопросам? – уточнил Ренье, величаво подняв голову и красуясь.
   – Торговли или дипломатии, разумеется... Зависит от того, купил ты этот плащ или выклянчил. Кажется, дочка гробовщика к тебе благоволила?
   Ренье сел, сразу стал серьезным.
   – Она хорошая девушка, хоть и не вполне обычная. Ее зовут Генувейфа.
   – Ты хочешь сказать – она не вполне нормальная, – поправил Эмери.
   – Надеюсь, она не слишком ко мне привязалась, потому что я не смогу посещать ее часто, – добавил Ренье.
   – Тебе вообще незачем посещать ее, – сказал Эмери. – Она привяжется к тебе, начнет от тебя зависеть, и тут ты – хлоп! – и уедешь.
   – Конечно, ты прав. – Ренье вздохнул. И вдруг лицо его изменилось: – Главное-то не это! Угадай, кого я видел возле блошиного рынка?
   Эмери невозмутимо ответил:
   – Полагаю, пару блох, выставленных на продажу.
   – Эгрея и Фейнне!
   Старший брат сразу помрачнел.
   – Они тебя заметили?
   – Надеюсь, что нет. Я подослал к ним Генувейфу. Она подслушивала для меня все их разговоры.
   – Мудрое решение.
   – Ничего удивительного для того, кто станет дипломатическим советником при ее величестве, – напомнил Ренье. – Эгрей рассказывал Фейнне всякие небылицы. Дескать, привел ее в прекраснейшее место, расписывал несуществующие дворцы, которые их окружают, говорил о чудесных товарах, которые можно купить на здешнем рынке. Кувшины, поющие женскими голосами, еще какие-то дива...
   Эмери молчал. Ренье видел, что брату неприятно слышать все это. Как будто речь шла о чем-то непристойном.
   Наконец Эмери тихо попросил:
   – Перестань, ладно?
   – Ладно, – тотчас согласился Ренье. – Я и сам не в восторге от происходящего. Но вот чего я никак не пойму: откуда в Эгрее столько поэтичности? Я никогда не предполагал, что он способен изобрести такие красивые вещи.
   Эмери молчал.
   Ренье выдержал долгую паузу и осторожно добавил:
   – А вдруг мы его недооцениваем? Что, если он и в самом деле влюблен в Фейнне? Влюблен по-настоящему, от всей души?
   Эмери поморщился.
   – Да что ты говоришь? Представь себе для начала душу Эгрея – и ты получишь полную картину того, как он умеет любить от всей души.
   – Он говорил о жемчужинах, в которых навечно замерло отражение красавицы... – сказал Ренье. – Если человек способен придумывать такое...
   – Да ничего он не способен! – сказал Эмери с досадой. – Я сейчас вспомнил, где слышал все эти красивости прежде. Это ранние стихи Пиндара в вольном прозаическом пересказе. У Эгрея нет ничего своего, запомни. Даже если тебе будет казаться, что он сочинил нечто или нашел некий выход, всегда знай: это краденое.
   – Ты не слишком суров к нему? – спросил Ренье.
   Вместо ответа Эмери фыркнул.
   – Мой мальчик, я пожил достаточно, чтобы узнать свет и людей.
   – О, – протянул Ренье. – Тогда конечно.
   – Лучше скажи мне, как она... как Фейнне – она увлеклась им?
   – Мне так не показалось, – ответил Ренье, припоминая то, что успел увидеть из переулка. – Она внимательно слушала, когда он рассказывал ей небылицы, но не более того.
   – Может быть, имеет смысл открыть все Элизахару?
   – Нет, – сказал Ренье.
   Подумав, Эмери вздохнул.
   – Конечно, ты прав. Чем меньше людей об этом знает, тем лучше. Будем доверять здравому смыслу Фейнне.
   – А в крайнем случае перережем Эгрею горло, – добавил Ренье и снял со стены шпагу. – Кажется, ты ждал меня, чтобы пофехтовать?
 
   Магистр Даланн вызвала к себе Софену на второй день после их памятного разговора. Девушка явилась, настороженная и готовая ко всему. Она, правда, плохо представляла себе, чем именно может обернуться это «все», но держалась так, словно в точности знала, за какими именно шторами прячутся наемные убийцы.
   Магистр читала какой-то пухлый том и время от времени делала в нем пометки ярко-синими чернилами. Услышав шаги девушки, Даланн подняла голову.
   Уродливая голова карлицы, упиравшейся подбородком в огромную книгу, выглядела так, словно была отделена от туловища и лежала на столе сама по себе. На мгновение Софене почудилось, что так оно и есть, но тут губы Даланн раскрылись и знакомый голос произнес:
   – Итак, дорогая, хочу поделиться с вами одной любопытной новостью. Только для вас – и исключительно ради наших с вами... э... новых отношений.
   Софена стояла неподвижно, расставив ноги и расправив плечи. Она хорошо сознавала, как красива ее поза и как эффектно выглядит ее фигура, затянутая в черное. Лаконично и с легким вызовом. То, что надо.
   Впрочем, на магистра Даланн эта демонстрация впечатления не произвела. Как обычно.
   Карлица вышла из-за стола и просеменила перед Софеной.
   – Об этом, разумеется, не стоит никому рассказывать, – добавила Даланн. – Вчера мы получили письмо. Граф Крост запрашивает Академию касательно новых специалистов. Если говорить точнее, его интересуют перспективные студенты, преуспевающие в изучении почв, эстетики и оптики.
   Она остановилась и несколько секунд буравила Софену взглядом.
   – Вы понимаете, что это значит?
   – Не вполне, – ответила Софена.
   Магистр деланно изумилась, громко выдохнула и снова затопала по кабинету.
   – Почва, эстетика и оптика! – закричала она вдруг и рассекла воздух сжатым кулаком. – Вот что это значит! Ему нужен новый управляющий. Что вы слышали о графе Кросте?
   Софена чуть пожала плечами, не желая признаваться в том, что о существовании названного графа узнала минуту назад.
   – Граф Крост, – сказала Даланн, – очень важная фигура в Королевстве. Ее величество правящая королева относится к нему с особой милостью. Недавно ему было пожаловано новое поместье. Очень богатое. И граф ищет туда управляющего. Он не хочет нанимать кого-то «с опытом», поскольку ему не нужен чужой опыт. Он желает экспериментировать. Поэтому и послал нам запрос.
   – А, – протянула Софена. Она начинала понимать но все еще боялась поверить.
   – Мы, разумеется, ответили ему, что в Академии всегда найдется подходящий специалист, так что графу остается лишь выбрать. Но на самом деле выбор у графа будет очень ограниченным. Мы намерены рекомендовать ему вас, дорогая. – Тут магистр Даланн широко улыбнулась. Софена даже не подозревала, что это некрасивое, совсем не женственное лицо может приобретать такое ласковое выражение.
   – Меня? – пробормотала Софена.
   – Ну конечно! Полагаю, вас это должно обрадовать.
   – Да, – сказала Софена, – очень.
   – Правда? – строго переспросила магистр. Вы ведь не разочарованы?
   Софена наконец улыбнулась.
   – Разумеется, нет! – произнесла она, сразу расслабившись. – Я... так счастлива! – выпалила Софена.
   – Вот и хорошо, – успокоилась Даланн. – Впрочем, остается одно маленькое препятствие.
   Улыбка померкла на устах Софены.
   – Препятствие?
   «Наверное, придерутся к тому, что я женщина. Ко мне всегда придираются из-за этого. Или что незамужняя. Дескать, чтобы получить место, необходимо выйти замуж за... какого-нибудь болвана».
   Но то, что сказала магистр, оказалось для нее полной неожиданностью.
   – Как я вам только что сообщила, граф желает, чтобы у него был выбор. Мы не имеем права идти против воли его светлости, не так ли? В конце концов, Академия всегда в точности исполняет все требования заказчиков. Особенно если эти заказчики – аристократы такого высокого положения, как граф Крост.
   – Ближе к делу, – попросила Софена.
   – Я говорю исключительно по делу, – отрезала Даланн. – Извольте не перебивать и слушать внимательно. Вы и так уже упустили одну деталь. Если вы и дальше будете столь невнимательны, то у нас дела не пойдут.
   – Простите, – сникла Софена.
   – Графу необходим выбор. Мы свой выбор, в принципе, сделали, но предоставить графу второго кандидата на должность управляющего обязаны. Вам придется победить его.
   – Каким образом?
   – Самым обычным, какой принят в стенах Академии: вы должны лучше учиться, – объяснила магистр. – Вы должны побеждать в диспутах... на которые, кстати, являетесь крайне редко. Большая оплошность. Больше ее не допускайте! Вы должны лучше сдавать экзамены. Вот и все. Когда графу будут представлены оба кандидата, он, естественно, захочет узнать, насколько успешно они прошли курс обучения.
   – Ну конечно, – промямлила Софена. – Справедливое требование. Но ведь мы еще не прошли курс...
   – По окончании второго года вполне можно приступать к работе. За вами останется право продолжать образование: либо по переписке, либо приезжая раз в полгода для консультаций. Разумеется, мы не оставим вас и всегда будем готовы предоставить совет. Совершенно бесплатно.
   – Скажите, у меня там будет хороший заработок? – спросила Софена. Она чуть покраснела и добавила: – Я знаю, что сразу говорить о деньгах неприлично, но ведь мы с вами друзья... так что я могу быть откровенной...
   – Мы с вами практически подруги, – произнесла Даланн, и непонятно было, серьезно она говорит или издевается. – Насчет заработка ничего пока обещать не могу. Знакомство с семейством графа Кроста само по себе не имеет цены. Вот это я могу вам сообщить определенно.
   – А кто... второй кандидат? – решилась Софена.
   – Вот это вопрос по существу! – похвалила Даланн. – Ваш соперник, дорогая, – Эгрей.
   – Эгрей?
   – Вы удивлены?
   – Немного, – призналась Софена. – Почему именно он?
   – По двум причинам, – объяснила магистр. – Во-первых, он, как и вы, будет нуждаться в хорошей работе по окончании учебного курса.
   – Ну да, он ведь не аристократ... как некоторые... – пробормотала Софена.
   – А во-вторых, – невозмутимо продолжала магистр Даланн, – у него почти нет шансов одолеть вас. Правда, он – мужчина. Многие господа предпочитают нанимать на ответственную работу именно мужчин, поскольку те – как считается – меньше подвержены эмоциям и не склонны принимать безответственные решения, руководствуясь тем, что мы, женщины, называем «зовом сердца». Однако Эгрей практически для вас не опасен. Он ведь учится хуже вас. Имея такого слабого противника, вы без труда выиграете конкурс. Вам нужно только приложить немного усилий. Необходимо, чтобы ваши выступления на диспутах запомнились, понимаете? Тогда профессора смогут с чистым сердцем указать на это обстоятельство людям графа. Или даже, – тут магистр понизила голос, – самому графу. По слухам, он приедет лично...
 
   Появление Софены на диспуте о сущности поэзии вызвало легкий шепоток в рядах собравшихся. Обычно эта суровая особа редко удостаивала своим вниманием подобные мероприятия. Аббана обрадовалась, увидев подругу:
   – Как хорошо, что ты здесь! Сегодня интересная тема.
   – Посмотрим, – величаво заметила Софена и уселась рядом с ней.
   Она окинула взглядом ряды скамей, выставленных в саду вокруг пышного розового куста. Разумеется, все любимчики магистров уже здесь: Эмери, красотка Фейнне… Притащился этот ее телохранитель. В последнее время он плохо выглядит. Должно быть, хозяйка допекает его. Что ж, этого следовало ожидать. Пока Фейнне жила у себя дома, в поводыре и помощнике оставалась нужда, но теперь, когда она нашла себе приятелей, Элизахар для нее – не больше чем докучливый надзиратель. Скоро она укажет ему, где его место, и тогда, по крайней мере, одной неприятной физиономией на лекциях будет меньше.
   Элизахар сидел не рядом с Фейнне, как обычно, а на соседней скамье, за ее спиной. Возле Элизахара устроился Эмери, который выглядел, против обыкновения, довольно мрачным и как будто подурнел. С Эмери, впрочем, такое случается: то он лучится хорошим настроением, и тогда от него глаз не оторвать, то вдруг начинает хмуриться – вот как сегодня.
   Впрочем, он – аристократ. Должно быть, среди важных персон принято носиться со своими изменчивыми настроениями и открыто показывать их окружающим. Уж Эмери-то не нужно искать для себя место управляющего и прилагать какие-то усилия к тому, чтобы получить работу. Софена прищурилась и отвернулась.
   Пиндар предвидел, что станет одним из главных участников – и главных объектов для критики – в этом диспуте. Он уже неоднократно заявлял о себе как о поэте, более того – как о поэте, который не боится изменять свои прежние эстетические принципы на прямо противоположные. Так что к нему обязательно прицепятся.
   Некоторое время все сдержанно гудели, предвкушая схватку, а затем явилось тяжелое кресло. Оно шло вразвалку, мерно покачивая золочеными ручками, которые были украшены толстыми резными витками. Пройдя несколько шагов, кресло утвердилось в самом центре, перед скамьями, и тогда за его спинкой обнаружилась магистр Даланн.
   Она уселась, сложила на коленях толстопалые руки, и объявила:
   – Начнем! Тема сегодняшнего диспута: сущность поэзии. Известно, что поэзия обладает определенным сходством с другими видами искусства, имеющими протяженность во времени. С прозой ее роднит использование языковых средств в качестве строительного материала для создания новых произведений. С музыкой – повышенное внимание к звуку. Основных противоборствующих тезиса два. Первый: поэзия как искусство словесное обязана обладать конкретным содержанием и воздействовать на разум читателя. Второй: поэзия как искусство музыкальное представляет собой своего рода шаманство, воздействующее на чувства слушателя помимо и вне конкретного смысла каждого конкретного, взятого в отдельности слова. Прошу начинать.
   И тотчас встал Пиндар.
   – Я знаю, – заговорил он, – что речь так или иначе зайдет о моем творчестве.
   – С чего ты взял? – выкрикнул кто-то с задних рядов.
   – С того, что этот диспут – вольно или невольно – является естественным продолжением наших споров об искусстве, – ответил Пиндар.
   – Не перебивать оратора! – рявкнула Даланн и стукнула ладонью по подлокотнику кресла.
   – Я полагаю, что в звучании слова заключен также и смысл его, – продолжал Пиндар. – Возьмем, к примеру, слово «гнилость». Сочетание звуков «гн» само по себе вызывает ощущение гнусавости, которая возникает у человека во время болезни. Попросту говоря, в этом сочетании содержится намек на экссудат! А экссудат, сиречь попросту сопли, обладает отвратительным видом, неприятен на вкус и в принципе свидетельствует о некотором гниении организма.
   – Очень интересно, – похвалила Даланн. – Однако одного примера для доказательства вашего тезиса недостаточно.
   – Пожалуйста, – сказал Пиндар. – Слово «капуста» содержит сочетание «ста», которое издает хрустящий звук. Слово «отвратительный» издает своего рода рычание «вра», сходное с тем, что бывает при извержении полупереваренных масс из желудка...
   – Довольно, – проговорила магистр. – Вы нас убедили.