Ленский Владимир. Прозрачный старик и слепая девушка

   Рессан покачал тюрбаном.
   – Ты велик, Лебовера, – молвил он.
   – Расскажите про нее, – попросила Аббана.
   Рессан перевел на новую гостью взгляд ярко-зеленых глаз и несколько минут рассматривал ее. Аббана почти пожалела о том, что обратила на себя его внимание. Взгляд был тяжелый, покровительственный. Сперва Аббане захотелось спрятаться от этого человека, несколько мгновений спустя она уже мечтала угодить ему, а под конец ее охватила тревога и вместе с тем – почти непреодолимое влечение.
   – Просто служанка в таверне у Лебоверы, – сказал наконец Рессан. – Если ей давали несколько поручений сразу, она принималась краснеть, бледнеть, ронять подносы.
   – Я нарочно загружал ее работой, – сказал Лебовера. – А по вечерам, разогнав посетителей, приходил к ней в каморку и срывал с нее одежду. Клянусь вам, она рычала от счастья!
   Рессан сделал скромное лицо.
   – А, он что-то знает! – закричала соседка Гальена. Она повела плечами, и ее острая грудь под прозрачным платьем шевельнулась. Гальен машинально провел ладонью по ее соскам, и девушка восприняла это как нечто обыденное.
   – Может быть, я что-то и знаю, – сказал Рессан, – но не скажу. Я передумал.
   – Итак, мы установили, что опасность содержит в себе сильный элемент сексуальности, – сказала женщина в фиолетовом. – Так что вернемся к чайке.
   – Я против чаек! – объявил Софир и сунул за щеку сладкую булочку.
   – Притягательна перемена ролей, – добавила соседка Гальена. – Мужчина в подчинении у женщины безумно сексуален. Женщина в мужском костюме – тоже.
   – Поиск новой сексуальности ни к чему не приведет, – сказал Лебовера. – Это не есть концепция.
   – Поиск старой сексуальности – это вообще тупик, – объявил Софир, жуя, и потупился.
   – Ой, фу, фу, фу! – воскликнула женщина в фиолетовом. – Ты бываешь отвратителен, Софир!
   – Ты тоже, – сказал Софир, глядя ей прямо в глаза.
   Она взяла с блюда маслину и запустила ему в голову. Он с легкостью уклонился и укоризненно надул губы.
   – Дорогая, как ты можешь! У тебя красивая задница, но все имеет предел.
   – Ладно, хватит, – объявил Лебовера спокойным тоном, и спорщики тотчас послушно затихли.
   Гальен сказал в наступившем молчании:
   – По-моему, нет ничего привлекательнее полуодетой красивой девушки.
   Несколько человек немедленно сморщили носы, а Лебовера сказал:
   – Если уж на то пошло, то эстетизм присутствует и в безобразном. В жировых складках, например. Если умело их подать.
   – На блюде, – сказал Гальен. Он вдруг ощутил, как в нем растет раздражение. Он решительно не понимал, о чем здесь разговаривают. Аббана тоже этого не понимала, однако довольно ловко притворялась и вставляла удачные замечания.
   Лебовера рассматривал Гальена, о чем-то размышляя, потом проговорил:
   – Полуобнаженная красавица хороша только при условии открытого влечения. Определенного мужчины к определенной женщине. А мы сейчас не говорим о непосредственном влечении. Скорее, об обстановке, где присутствует плотская страсть, где она растворена в воздухе, но не реализована. И, более того, реализована быть не может. А для этого нужны куда более тонкие намеки.
   – Кстати, мы – суровые прагматики, – объявил Рессан. – Любую новую идею Лебовера немедленно крошит в суп. Он ведь харчевник!
   Все рассмеялись.
   Лебовера поднял руку и потянул за разлохмаченную веревку. За стеной зазвучал надтреснувший колокол, и спустя несколько минут в общий зал вбежали мальчик лет четырнадцати и две девушки. На них была простая холстинковая одежда, ноги в плетеных сандалиях, волосы перевязаны множеством пестрых лент. Лебовера крикнул им:
   – Вина с водой! С выходом!
   Они исчезли и почти тотчас вернулись с кувшинами на подносах. Мальчик поставил поднос себе на голову, а девушки удерживали свою ношу на вытянутых руках. Поднявшись на пальцы ног, они медленно кружились, то расходясь в стороны, то сближаясь. Аббана заметила, что они старательно следили за тем, чтобы ленты в их волосах развевались, но не переплетались.
   Наконец Лебовера гулко хлопнул в ладоши. Танец прекратился.
   – Сегодня лучше, – объявил он. – Набег на сладости в кладовке разрешен. Только не лютуйте.
   – У них слишком усердное выражение лица, – сказал Софир. – Как будто они грузят дрова на телегу.
   – Все приходит с опытом, – примирительно заметил Лебовера.
   Прислужники поставили кувшины на стол перед пирующими и убежали – несомненно, поедать разрешенные сладости.
   Женщина в фиолетовом встретилась глазами с Аббаной, приветливо улыбнулась ей и проговорила:
   – Лебовера подбирает на улице подростков и берет себе в услужение. Если они на что-то годятся, учит их.
   – А если нет? – поинтересовалась Аббана.
   – По-разному, – вмешался Лебовера, который слышал этот разговор. – Самых бездарных отправляю обратно на улицу. Безнадежных, но симпатичных сплавляю замуж.
   – И мальчиков тоже? – сладким тоном осведомился Софир.
   – Тебе-то грех жаловаться, – язвительно сказала ему женщина в фиолетовом.
   Софир хлопнул ресницами и растянул губы в невинной улыбке.
   – А кто жалуется? – осведомился он. – Только не я.
   – Главное – не бояться сделать ошибку, – продолжал Лебовера невозмутимо. – От человека всегда можно избавиться, если он окажется в твоей жизни лишним.
   – Мне это никогда не удавалось, – возразил Рессан.
   – А ты их режь, – предложил Софир. – Это же так просто.
   – Кому как, – сказал Рессан. – У меня слишком доброе сердце. Иначе половина моих знакомых уже лежала бы на кладбище и смотрела бы в чистое небо мирными глазницами.
   – Я поняла, – сказала Аббана. – А что происходит с теми, у кого все-таки обнаруживаются нужные вам таланты?
   – Эти становятся моими друзьями, – ответил Лебовера просто. – На долгие годы. Я вам еще не рассказывал, дорогая?
   – О чем? – спросила Аббана. – Вы мне о многом рассказывали...
   – «Девичью» версию? – осведомился Софир себе под нос. И засмеялся чему-то.
   – О контракте, – сказал Лебовера и возвысил голос. – Я забыл рассказать им главное! О контракте!
   Все зашумели, принялись наливать себе вино, грохоча посудой. Один из гостей снял со стены старенькую костяную арфу, провел пальцами по расстроенным струнам и заиграл тихую мелодию. И от того, что инструмент чуть фальшивил, музыка получалась невероятно трогательной. Она как будто долетала из далеких, навсегда ушедших лет, и щекотала душу болезненной печалью по местам, людям и событиям, которым не суждено свершиться.
   Гальен понял, что хочет плакать. Во всем происходящем крылось нечто для него недоступное. И заключалось оно вовсе не в теме разговора, все время ускользающей и странной, но в этих скачущих отношениях между людьми, куда более прочных, чем могло бы показаться на первый взгляд. Нечто связывало их крепче кровного родства. Лебовера? Его влияние, его покровительство, некие выгоды, из этого извлекаемые? Возможно, в подобном предположении скрывалась незначительная доля истины. Но и сам Лебовера, несмотря на очевидно главенствующую роль, был лишь воплощением того неуловимого, что так тревожило Гальена и заставляло его тосковать.
   – Контракт, – сказал Лебовера, – я получил от ее величества королевы много лет назад. Если быть точным, восемнадцать. Как раз в это время скончался мой отец, и скобяная лавка осталась в полной моей собственности.
   Беспокойный отпрыск беглого крепостного не любил скобяную торговлю, хотя сами вещи ему нравились. Он обладал своеобразным чувством стиля и догадывался, что в состоянии изменить свою жизнь, уйдя от участи земледельца еще дальше, чем его отец. Лебовера не стал продавать лавку, хотя желающих приобрести процветающее дело нашлось немало. Все они были изгнаны. Дом остался за наследником, который не захотел ничего в нем менять, хотя торговлю прекратил.
   Вместо этого Лебовера подобрал в порту нескольких голодных девчонок, предварительно заставив их постоять на голове или пройтись колесом, привел к себе, несколько дней кормил, двух – которые изъявили желание – приласкал, а затем устроил свой первый водный балет: полубогиня среди лилий. Представление показывали в Изиохоне, на берегу моря, и видели его все, кто был в тот час на пляже: рыбаки, отдыхавшие со стаканом вина, молодые бездельники, пришедшие потанцевать на песке, продавцы воды с иссохшими морщинистыми лицами и надутыми бурдюками на плече, креветочницы с плоскими подносами на головах, бродяги с неряшливой скаткой одеяла под мышкой...
   Купальщица танцевала в полосе прибоя, окруженная верными лилиями. Все девушки были обнажены, только у «лилий» на волосах были венки из белых цветов. Танец был поставлен таким образом, что море выступало в качестве настойчивого и сладострастного партнера танцовщицы: оно то наступало на нее, то временно отходило в сторону, чтобы собраться с силами, а она тянула к нему руки, уворачивалась, вскакивала на гребень и падала, позволяя языкам волны пробегать по ее маленькой груди. «Лилии» отталкивали от подруги назойливые волны и одна за другой погибали в белой пене, так что под конец представления все шесть лилий бессильно качались на волнах, позволяя морю то выносить себя на песок, то утаскивать прочь от берега. Танцовщица, изнуренная набегами любовника, отдалась ему: повернувшись к зрителям красивой напряженной спиной, она раскинула руки и приняла на себя гигантскую волну. Ее окатило с головой. Море, точно понимая смысл представления, взревело торжествующе и мощно, а девушка закричала и выгнулась, открыв публике свое запрокинутое лицо с распахнутыми яркими глазами.
   Музыка, сопровождавшая этот танец, пронзительная флейта, слилась с криком танцовщицы и смолкла. «Лилии» ожили и выбежали на берег. Загремели аплодисменты.
   Чуть позднее Лебовера со своими девушками праздновал успех в маленьком кафе на пляже. Им приносили пахнущие йодом морские деликатесы и кислое, сильно разбавленное ледяной водой вино. Лебовера, с гладкими жирными боками, смуглый от солнца, брал толстыми пальцами запеченных в тесте креветок, опускал их в томатный соус и отправлял в рот. Одна из девушек задумчиво наигрывала на флейте. «Купальщица» в полупрозрачном сером платье, прилипшем к мокрому телу, тянула вино сквозь зубы, и красные капельки блестели на ее губах.
   – Они здесь, – сказал не то хозяин заведения, не то кто-то из прислуги, и под навес заглянул молодой мужчина. У него был тонкий подбородок, изящный нос с горбинкой и небольшие черные глаза. В полумраке Лебовера не видел, как тот одет, но, судя по манерам вошедшего, не сомневался: очень богато и сдержанно.
   – Господин Лебовера, – заговорил пришелец, – мне нужно сказать вам несколько слов наедине. Впрочем, вы вправе отказаться.
   После этого он бегло огляделся по сторонам, как будто ожидал, что девушки поднимутся с места и выйдут. Однако Лебовера заворочался, обтер пальцы о салфетку и встал сам.
   – Я редко отказываюсь, – проговорил он, улыбнувшись каждой из девушек, после чего двинулся к выходу. Всей своей гигантской тушей Лебовера напирал на хрупкого незнакомца, так что со стороны казалось, будто он вытолкнул того наружу.
   Оказавшись на берегу, под светом луны и раскачивающихся на ветру фонарей, они рассмотрели друг друга. Лебовера видел человека знатного, привыкшего к власти, а тот увидел веселую гору жира, увенчанную хитрой улыбкой.
   – Как я понимаю, это ваше первое представление? – сказал незнакомец.
   – Мне проще разговаривать, если я знаю, с кем, – ответил Лебовера.
   – Гоар, королевский кравчий, – сухо представился чужак. – Вам разве не сообщили?
   Лебовера повел плечами, не собираясь обсуждать эту тему.
   – Придворный! – сказал он. – Забавно.
   Гоар сузил глаза.
   – Быть придворным интересно, почетно, трудно, сложно, но вовсе не забавно, – ответил он.
   – Благодарю за откровенность. Да, это наше первое представление.
   – И у вас, разумеется, уже разработаны идеи других представлений?
   – Наверное, если я хочу зарабатывать этим деньги, – беспечно ответил Лебовера. На самом деле он еще не знал толком, чем будет заниматься.
   Гоар сказал, глядя вдаль, на пляшущие гирлянды огней Изиохона:
   – Давайте прогуляемся. Я хочу сделать вам несколько предложений...
   В ту ночь Лебовера поступил на королевскую службу и никогда не жалел об этом. Отныне ему принадлежал маленький водоем и фонтан на одной из небольших площадей недалеко от королевского дворца, и раз в году, на ежегодном празднике, Лебовера показывал жителям столицы новый танец, в котором участвовали девушки, юноши, струи воды, цветы, факелы, лепестки и веера. Случалось, у королевского кравчего возникала в Лебовере надобность, и тогда он присылал в Изиохон верных людей, а Лебовера, прочитав письмо и отправив его в огонь, оставлял «Тигровую крысу» на попечение служанок и куда-нибудь уезжал.
   Отлучки хозяина продолжались недолго, и об их целях и смысле никто никогда не спрашивал.
   Лебовера всегда был снисходительным хозяином и не устраивал своим слугам сцен из-за разбитой посуды или подгоревшего жаркого. Он не прощал только одного: отсутствия таланта. Его танцовщицы переходили из «Тигровой крысы» в богатые театры, встречали богатых покровителей, выходили замуж, начинали увлекаться ремеслами и открывали собственное дело... Так или иначе, почти все они рано или поздно оставляли Лебоверу, но между ними навсегда сохранялись добрые отношения.
   Лебовера никогда не испытывал недостатка в людях. Он приводил к себе уличных попрошаек, платил штрафы за пойманных воришек и несколько раз даже связывался с малолетними проститутками. Все эти юные люди работали на него в харчевне и учились музыке, танцам, стихосложению. Одни управлялись с веерами, гоняя по воздуху лепестки так, чтобы те складывались в калейдоскопические узоры; другие жонглировали горящими факелами и фехтовали струями воды; иные умели пускать ленту извиваться и оплетать тело танцовщицы.
   Среди детей редко встречались никуда не годные, но если Лебовере случалось ошибиться в человеке, он попросту выставлял его за порог, снабдив пирогом, вареными яйцами и парой монет.
   И девушки, и юноши время от времени становились возлюбленными Лебоверы, но и те и другие неизменно покидали его. Ему нравились непрерывные перемены в своем окружении. Лебовера боялся постоянства еще больше, чем одиночества. Он был центром крошечного, вечно вращающегося мирка, создателем его и направляющей силой. Где-то в мире жили внебрачные дети Лебоверы, о которых он ничего не знал, кроме того, что они существуют. В большом столичном банке хранилось его завещание: «Тигровая крыса» и все деньги, какие найдутся на момент смерти Лебоверы, предназначаются любому из его детей, если тот захочет владеть наследством такого отца, каким был Лебовера, и сумеет доказать свое происхождение от него.
   – Я ведь еще не рассказал вам о контракте, – сказал Лебовера Гальену и Аббане. – О моей почетной обязанности ежегодно на королевском празднике давать представление. Каждый год мы показываем новый танец на маленькой площади недалеко от дворца. Почти двадцать лет я владею этим правом, и еще никому не удавалось предложить ее величеству нечто более занимательное и красивое.
   – Вы поете? – спросила у Аббаны вертлявая девушка в желтом платье. Ее волосы, густо переплетенные распущенными лентами, постоянно извивались на худой жилистой спине и острых плечах.
   – Я... не пою, – ответила Аббана. – Впрочем... Возможно, не существует бездарных людей! – добавила она с вызовом.
   – Мы фехтуем, – сказал Гальен. – Немного. Может быть, вам понравится танец с мечами и кинжалами. Если представление дается в воде – то очень эффектно.
   – Попробуем, – ответил Лебовера. Он говорил доброжелательно и даже с некоторым энтузиазмом, но почему-то Гальену явственно слышалось, что это напускное.
   Гальен чувствовал усталость. Он не успевал за ходом разговоров. Мысли говорящих метались, не успевая довершиться и оформиться. Время от времени Гальену казалось, что он понимает происходящее, но затем на довольно простую реплику внезапно следовал какой-нибудь финт рипост – и смысл беседы опять убегал, сверкая насмешливыми босыми пятками.
   У Аббаны было бледное лицо, и несколько раз она зевнула. А вечеру все не было конца. Девушка с лентами вскочила на стол, поднялась на пальцы и пробежала мимо посуды. Поравнявшись с Софиром, она кончиком пальца поддела чашку с виноградом и ловко опрокинула ее. Софир выбросил вперед руку и схватил чашку на лету. Ягоды, взметнувшиеся над краем посуды, медленно опали вниз, а Софир гибким движением взлетел на стол.
   Аббана увидела, как выгнулась и напряглась стопа юноши, как медленно, с вызовом, он тоже поднимается на пальцы. Арфа принялась петь, глухо, точно маленький барабанчик, – Аббана никогда не слышала, чтобы струны небольшой арфы издавали такие странные, воинственные звуки.
   Софир лавировал среди посуды и корчил жуткие рожи, только глаза его оставались серьезными. Девушка то и дело задевала его лентами по лицу, и он, лязгнув зубами, поймал одну. В паническом бегстве девушка пролетела по всему столу и спрыгнула, а Софир с оскаленным ртом, не выпуская ленты, следовал за ней. Широко взмахнув руками, Софир обнял свою «жертву». Арфа рассыпалась звонким смехом.
   Не выпуская ленты, Софир обернулся к остальным и поклонился, потянул за собой девушку. Та подергала плененную прядь.
   – Пусти, зануда!
   – Ты злая, Ингалора. Я голоден.
   – Не смей жевать мои волосы.
   Он выплюнул их и сморщил нос.
   – Когда-нибудь я откушу у тебя ногу.
   Ингалора подняла ногу, уперла ее в стену на уровне своей головы и уставилась на тонкий серебряный браслет, охватывающий щиколотку.
   – Пожалуй, когда-нибудь я тебе это позволю, – сказала она.
   Аббана поднялась со своего места.
   – Нам пора, – проговорила она. – Было весело. Спасибо, Лебовера.
   Лебовера рассеянно махнул ей, а Гальена не заметил: он пригнулся к женщине в фиолетовом платье и слушал, что она говорит.
   Вокруг «Тигровой крысы» фонарей не было, только один слабо звал к себе, покачиваясь в конце переулка. Гальен и Аббана медленно шли на его свет, стараясь не сломать себе шею, – на мостовой попадались рытвины.
   Море, засыпающее к ночи, тихо рокотало внизу, там, где обрывался город. Город бессонно веселился. С пляжа долетали всплески музыки и смеха. И вдруг Аббане показалось, что ей больше нет места в этой беззаботной жизни. Это было странно: в любое мгновение она могла выйти на пляж и присоединиться к любой компании танцующих. Ее бы приняли, даже начали бы за ней ухаживать. Но точно так же отчетливо она понимала: это ничего не изменит. Скользнет по поверхности, лизнет щеку – необязательное, неповторяющееся, случайное.
   – Пора возвращаться в университет, – пробормотала она.
   Но и университет выглядел теперь чем-то необязательным. Его тоже может не быть. Жизнь сделалась зыбкой, под ногами вместо твердой почвы вдруг оказалось шаткое болото, куда в любое мгновение можно было провалиться с головой.
 
   И все же на другой вечер они пришли в «Тигровую крысу». Они этого не обсуждали. Иногда Аббане казалось, что им ничего не сказали о завтрашнем вечере, потому что это само собой подразумевалось: конечно, их будут ждать. Иногда – прямо противоположное: никому они там не нужны, потому и не пригласили.
   Но они пришли. Притащились, как нищие на старое место, где как-то раз им подали медяк.
   Их встретила Ингалора, опять с желтыми лентами в желтых волосах, только на сей раз они были по-разному подвязаны, поднимая и изгибая пряди причудливыми фигурами.
   – А! – вымолвила она неопределенно.
   И, повернувшись, побежала в глубину помещения.
   Там уже горели факелы, воткнутые в гнезда на полу. Двое юношей, которых вчера Гальен не заметил, стояли чуть в стороне и сильно трясли кистями рук. Приглядевшись, Гальен понял, что они манипулируют с веерами.
   Лебовера кричал из темного угла:
   – Локоть выше! Цепочки должны звенеть!
   Софир, танцуя, пересекал пространство, ограниченное факелами.
   – Флейта! – рявкнул Лебовера, и послушно засвистела тонкая нота.
   – По-моему, очень плохо, – громко объявила та женщина, что вчера была в фиолетовом. Сегодня она явилась почти обнаженной, в наряде из рваной рыбачьей сети, затканной искусственными цветами. Крупные прорехи позволяли видеть ее тело, очень белое, покрытое легким жирком, но мускулистое и крепкое.
   Все разом остановилось. Ингалора перевернулась, взмахнув в воздухе ногами, и встала на голову.
   – Мне так вовсе не кажется, – объявила она. – Ты пережимаешь. В начале всегда так. Полный разлад. Гармония приходит в процессе.
   Лебовера взял персик и запустил им в одну из свечей, горевших на люстре. Промахнулся, взял другой.
   – А если попробовать фехтование среди водных струй? – сказал Гальен.
   – С другой стороны, – продолжала Ингалора, по-прежнему стоя на голове, – без лепестков вообще ничего не понятно. И не будет понятно. Совсем другая картина. Пусть попробуют с лепестками.
   – Тебе кто-нибудь говорил, что ты прекрасна, о задница Ингалоры? – обратился к девушке Софир, приседая и заглядывая в ее перевернутое лицо.
   Она опустилась на пол, перекатилась по спине и села, широко расставив ноги, как игрушечная.
   – Я вся прекрасна, – ответила она.
   Софир жеманно засмеялся.
   Лебовера захлопал в ладоши повелительно и так оглушительно, что не стало слышно арфу. Прибежала девушка в кухонном фартуке, принесла большую корзину с лепестками.
   – Бросайте, бросайте! – приказал Лебовера, отходя на шаг.
   Лепестки взлетели вверх, зачерпнутые полными горстями. Опять заработали веера, и воздух заполнился шелковистым мельканием: белое, красное, почти черное, почти зеленое... Некоторые попадали Софиру на губы. Он слизывал их и жевал, а один приклеился в углу его рта.
   Рессан поймал женщину в рыбачьей сети за кончики пальцев и заставил пробежать вокруг себя, а потом отпустил. Она невозмутимо отошла и, подняв с блюда чей-то недопитый бокал, залпом выпила вино.
   Аббана тоже взяла вино. И Гальен. Некоторое время они пили молча, глядя, как то складываются, то рассыпаются неоформленные обрывки танца. Неожиданно Гальен, вдохновившись, сделал резкий, изящный выпад воображаемым мечом. Аббана отпрянула и облилась вином.
   – Дурак! – крикнула она неожиданно пронзительным голосом. – Ты что?
   – Ничего! – заорал он. – Стоишь тут!
   Она застыла, широко раскрыв рот, и только грудь то поднималась, то опускалась. Потом из ее горла вырвалось тихое шипение.
   – Твое фехтование – дрянь, – просипела она.
   – Твое тоже, – сказал он нарочито спокойно и аккуратно поставил кубок на стол.
   Она подлетела к нему и замахнулась, но он перехватил ее руку и начал смеяться.
   Ингалора, Рессан и Софир, не сговариваясь, закружили вокруг них в танце. Они то прижимались друг к другу, то отскакивали, их босые ступни уверенно прикладывались к каменному полу, а руки, изламываясь в локтях, то соединялись, то расходились в стороны.
   Затем Аббана ощутила сильный толчок в спину. Не прекращая пляски, Рессан ударил ее коленом. Аббана качнулась, схватилась за Гальена, но и он плохо держался на ногах: Софир, подпрыгнув, лягнул его в бок.
   – Ай! – вскрикнула Аббана.
   Безмолвный танец продолжался. К дробному топоту пяток добавилось ехидное пение арфы: она нарочито фальшивила и тянула ноту за нотой. Потом истерично завизжала флейта.
   Прыжки танцующих делались все более безобразными: так лягушки взлетают над раскаленными камнями, на которых их пытается зажарить глупая хозяйка. Старая шутовская пантомима. Рессан, будучи ребенком, зарабатывал ею себе на жизнь.
   И каждый толчок приближал Аббану и Гальена ближе к двери. Прочие завсегдатаи «Крысы» стояли вдоль стен, точно почетный караул, и хлопали в ладоши. Ритм становился все более быстрым, все громче отражался звук от старых каменных стен. Казалось, даже мятая жестяная посуда – наследие лихого торговца скобяными изделиями – резонирует и звенит в такт. Лебоверы нигде не было видно.
   Перед глазами Аббаны все плыло. Ей невыносимо хотелось вырваться и убежать, но ее не выпускали из круга. Рессан крикнул:
   – Хей!
   И, подскочив особенно высоко, с громким хлопком опустился на пол. Остальные мелко и быстро затопали. Круг распался. Пошатываясь и хватаясь друг за друга, Гальен и Аббана устремились к выходу.
   И тотчас все для них исчезло – осыпавшаяся штукатурка стен и тусклый блеск жести, мелькающие растопыренные руки танцоров, багровая неподвижность факельного огня, – осталась только жгучая чернота ночи, и они погрузились в нее.
   Незатейливые кабачки в портовой части города распахнули им объятия, и они, точно продажная женщина, послушно переходили из рук в руки, жадных, отбирающих, шарящих по телу и душе в поисках дешевой поживы. От выпитого им становилось только темнее и тяжелее.
   Они проснулись возле маленького каменного дома, где-то на окраине Изиохона.
   Аббана подняла голову, сквозь муть разглядела равнодушное солнце и вдохнула влажный, тяжелый воздух.
   – Мы все еще здесь, – раздался голос Гальена. – В Изиохоне.
   Она села и заплакала, зло, остренькими, колючими слезами.
   – Мы – не дрянь! Мы – не пустое место! – выталкивала она из груди неловкие слова, но каждое из них норовило застрять.
   – Какая разница, – сказал Гальен. – Просто пора все изменить. Навсегда.