Страница:
Эта Христина и в самом деле была недоброй. Взяла себе большую власть. Все ее боялись как огня. Она часто наказывала тем, что лишала сахара. Даже маленьких.
С этого дня мы начали наводить порядок и вообще готовиться к папиному приезду.
Спустя три дня после получения письма я сидела в своей комнате, рисовала. Вдруг заходит Маня Эйзенберг и говорит: «Знаешь, Таня, пришел какой-то солдат. Он очень похож на твоего папу». Дело в том, что Маня видела его на карточке. Я пошла посмотреть и вижу — это и есть на самом деле папа. И закричала…
Тут опять у нас поднялся плач. Мария Михайловна, наша заведующая хозяйственной частью, тоже плакала. А папа сказал, что если все не перестанут плакать, то он ничего не сможет рассказать.
Решили, надо собрать все группы. И тогда он будет рассказывать. Пока папа обедал, мы готовились к приходу мальчиков и девочек. Очистили от кроватей комнату, поставили вместо них скамейки.
Папа говорил о Петрограде, что там делается, как люди живут.
Первую ночь папа ночевал у нас, а на следующий день нашел себе комнату и жил там. Если было свободное время, то сидел до позднего вечера. Учил маленьких танцевать, а нам, старшим, рассказывал разные истории.
Потом приехали Пржевоцкий и пастор Сарве. Время летело быстро. И вот уже надо прощаться, было грустно, но мы с Настенькой и радовались. Мама за нас беспокоится. А теперь узнает, что мы живы и здоровы.
Но сразу после отъезда папы мне стало очень плохо. Я даже бредила. Поднялась температура. Пригласили доктора. Он признал возвратный тиф.
Христина Федоровна, зная, что папа уехал в Омск, написала письмо и послала Настеньку опустить его. Но сестра по дороге, чуть подумав, решила не отправлять письмо и разорвала его. Ей не хотелось, чтобы папа задержался с возвращением к маме.
Не дождавшись ответа, Вознесенская послала в Омск телеграмму. Дело в том, что доктор распорядился меня изолировать. И меня перевели на окраину города в маленький домик.
Находился он рядом с кладбищем. То и дело там звучал похоронный звон. Было очень грустно и одиноко.
Папа приехал, когда со мной случился уже третий приступ. И вот он стал за мной ухаживать. Быть может, это были самые счастливые дни во всей моей жизни.
Обед нам приносили мальчики, которые жили в Коровинском приюте. Помню, приходили Юра Заводчиков и Котя Иванов. А ужин и завтрак папа готовил сам, в печке. Все, что он варил и жарил, казалось необыкновенно вкусным. И уха, и каша, и глазунья…
Здоровье мое пошло на поправку. Мы стали больше читать и беседовать. До сего дня помню эти разговоры.
Однажды папа сказал, что после тифа надо остричься наголо. И он остриг меня ножницами. В эти минуты я видела на его глазах слезы.
Моя младшая сестра Настенька все время вела себя спокойно. А тут стала умолять взять ее с собой. Как же она плакала! Как уговаривала, что не станет папе мешать! Будет все делать, что только ей велят. И это Настенька, которая казалась куда спокойней и терпеливей, хоть и была моложе. Неужто в ней жило предчувствие, что ей уже не суждено больше увидеть маму?..
Папа очень расстроился, утешал, говорил, что поехал в Сибирь не от себя, а от всех родителей и не имеет права привезти в Петроград одну лишь свою дочь.
Вместе с Настенькой плакала и я, понимая, что отец прав и не может поступить иначе.
Жизнь нам редко предоставляет возможность заглянуть в свои тайны и узнать, что же будет завтра. Опытный рассказчик руководствуется теми же правилами. Скорее всего это и позволяет ему держать читателя в напряжении. Увы, я себя не причисляю к опытным рассказчикам и часто забегаю вперед. Но, кажется, на этот раз и жизнь вела себя подобным же образом. Откуда у десятилетней девочки это тоскливое предчувствие?..
А что чувствует отец, когда, садясь в вагон, смотрит на залитое слезами лицо своей маленькой и очень любимой дочери, остающейся на перроне? Он не может знать, что видит ее в последний раз. Почему же так щемит сердце?..
Потом, много лет подряд, вплоть до своей смерти, Валерий Львович Альбрехт страдал от мысли, что не взял с собой Настеньку. Перед его мысленным взором всегда будет стоять заплаканное личико дочери, а в ушах звучать ее умоляющий голос.
Но мог ли он поступить иначе?
Вот вам пример не из античной трагедии и не из литературы времен классицизма. Там долг всегда побеждает чувство. Но перед таким же высоким и мучительным выбором не фантазия и не воля автора, а сама жизнь поставила любящего отца.
Голодные глаза собственных детей тысячекратно множились перед мысленным взором комиссара по продовольствию Семена Воскова. Это были глаза голодающего Петрограда. Точно так же чувствовал себя отцом восьмисот детей Петроградской колонии и отец Тани и Настеньки.
Обратимся снова к воспоминаниям Татьяны Валерьяновны Альбрехт.
— Во время пребывания в колонии отец старался ничем не выделять нас с сестрой. Ко всем девочкам относился одинаково ровно. Все дети сразу же стали называть его «папа». Его отъезд все переживали с печалью, но радовались, что родители через него смогут получить письма. Каждому разрешалось занять одну страничку в тетради.
Перед отъездом папа сказал мне, что скоро нам будет жить легче. Не объяснил почему, но мне кажется, он уже знал, что нас берет на свое попечение Американский Красный Крест. Может быть, рекомендательное письмо Аллена Ведсвелла к американскому вице-консулу в Самаре Герберту Вильямсу и послужило толчком к тому, что Красный Крест заинтересовался нашей судьбой. Я не видела подлинника этого письма, да и не могла видеть. А вот копию нашла в бумагах папы… Уже после его смерти…
Приехав в Омск, Альбрехт не застал Пржевоцкого и Сарве. И ему пришлось добираться до Петрограда в одиночку, что было неизмеримо труднее. Ведь рядом не было представителя Международного Красного Креста, уже само присутствие которого открывало любые двери.
Впоследствии отец рассказывал Тане о некоторых эпизодах своего обратного пути.
Однажды белые его чуть не расстреляли, отказываясь даже взглянуть на документы. В другой раз, сойдясь с каким-то случайным человеком, он решил переночевать в пустом вагоне. Утром попутчики с ужасом увидели на дверях вагона надпись: «для тифозных больных».
Наконец повезло. Нашелся возчик, согласившийся за некоторую плату перевезти через линию фронта. Казалось, дорога, идущая через лес, безопасна. Но неожиданно разгорелся бой. Мужчины залезли под телегу и там переждали, пока сражение не переместилось куда-то в сторону.
Петроград с нетерпением ждал Альбрехта и Пржевоцкого.
Новости, привезенные ими, одновременно обрадовали и огорчили родителей. Огорчили потому, что в ближайшее время нечего было и думать о возвращении детей. С другой стороны, колония перестала быть беспризорной. Теперь ее брал под свою опеку Красный Крест. Вступило в силу решение родительской делегации в Омске.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
С этого дня мы начали наводить порядок и вообще готовиться к папиному приезду.
Спустя три дня после получения письма я сидела в своей комнате, рисовала. Вдруг заходит Маня Эйзенберг и говорит: «Знаешь, Таня, пришел какой-то солдат. Он очень похож на твоего папу». Дело в том, что Маня видела его на карточке. Я пошла посмотреть и вижу — это и есть на самом деле папа. И закричала…
Тут опять у нас поднялся плач. Мария Михайловна, наша заведующая хозяйственной частью, тоже плакала. А папа сказал, что если все не перестанут плакать, то он ничего не сможет рассказать.
Решили, надо собрать все группы. И тогда он будет рассказывать. Пока папа обедал, мы готовились к приходу мальчиков и девочек. Очистили от кроватей комнату, поставили вместо них скамейки.
Папа говорил о Петрограде, что там делается, как люди живут.
Первую ночь папа ночевал у нас, а на следующий день нашел себе комнату и жил там. Если было свободное время, то сидел до позднего вечера. Учил маленьких танцевать, а нам, старшим, рассказывал разные истории.
Потом приехали Пржевоцкий и пастор Сарве. Время летело быстро. И вот уже надо прощаться, было грустно, но мы с Настенькой и радовались. Мама за нас беспокоится. А теперь узнает, что мы живы и здоровы.
Но сразу после отъезда папы мне стало очень плохо. Я даже бредила. Поднялась температура. Пригласили доктора. Он признал возвратный тиф.
Христина Федоровна, зная, что папа уехал в Омск, написала письмо и послала Настеньку опустить его. Но сестра по дороге, чуть подумав, решила не отправлять письмо и разорвала его. Ей не хотелось, чтобы папа задержался с возвращением к маме.
Не дождавшись ответа, Вознесенская послала в Омск телеграмму. Дело в том, что доктор распорядился меня изолировать. И меня перевели на окраину города в маленький домик.
Находился он рядом с кладбищем. То и дело там звучал похоронный звон. Было очень грустно и одиноко.
Папа приехал, когда со мной случился уже третий приступ. И вот он стал за мной ухаживать. Быть может, это были самые счастливые дни во всей моей жизни.
Обед нам приносили мальчики, которые жили в Коровинском приюте. Помню, приходили Юра Заводчиков и Котя Иванов. А ужин и завтрак папа готовил сам, в печке. Все, что он варил и жарил, казалось необыкновенно вкусным. И уха, и каша, и глазунья…
Здоровье мое пошло на поправку. Мы стали больше читать и беседовать. До сего дня помню эти разговоры.
Однажды папа сказал, что после тифа надо остричься наголо. И он остриг меня ножницами. В эти минуты я видела на его глазах слезы.
Моя младшая сестра Настенька все время вела себя спокойно. А тут стала умолять взять ее с собой. Как же она плакала! Как уговаривала, что не станет папе мешать! Будет все делать, что только ей велят. И это Настенька, которая казалась куда спокойней и терпеливей, хоть и была моложе. Неужто в ней жило предчувствие, что ей уже не суждено больше увидеть маму?..
Папа очень расстроился, утешал, говорил, что поехал в Сибирь не от себя, а от всех родителей и не имеет права привезти в Петроград одну лишь свою дочь.
Вместе с Настенькой плакала и я, понимая, что отец прав и не может поступить иначе.
Жизнь нам редко предоставляет возможность заглянуть в свои тайны и узнать, что же будет завтра. Опытный рассказчик руководствуется теми же правилами. Скорее всего это и позволяет ему держать читателя в напряжении. Увы, я себя не причисляю к опытным рассказчикам и часто забегаю вперед. Но, кажется, на этот раз и жизнь вела себя подобным же образом. Откуда у десятилетней девочки это тоскливое предчувствие?..
А что чувствует отец, когда, садясь в вагон, смотрит на залитое слезами лицо своей маленькой и очень любимой дочери, остающейся на перроне? Он не может знать, что видит ее в последний раз. Почему же так щемит сердце?..
Потом, много лет подряд, вплоть до своей смерти, Валерий Львович Альбрехт страдал от мысли, что не взял с собой Настеньку. Перед его мысленным взором всегда будет стоять заплаканное личико дочери, а в ушах звучать ее умоляющий голос.
Но мог ли он поступить иначе?
Вот вам пример не из античной трагедии и не из литературы времен классицизма. Там долг всегда побеждает чувство. Но перед таким же высоким и мучительным выбором не фантазия и не воля автора, а сама жизнь поставила любящего отца.
Голодные глаза собственных детей тысячекратно множились перед мысленным взором комиссара по продовольствию Семена Воскова. Это были глаза голодающего Петрограда. Точно так же чувствовал себя отцом восьмисот детей Петроградской колонии и отец Тани и Настеньки.
Обратимся снова к воспоминаниям Татьяны Валерьяновны Альбрехт.
— Во время пребывания в колонии отец старался ничем не выделять нас с сестрой. Ко всем девочкам относился одинаково ровно. Все дети сразу же стали называть его «папа». Его отъезд все переживали с печалью, но радовались, что родители через него смогут получить письма. Каждому разрешалось занять одну страничку в тетради.
Перед отъездом папа сказал мне, что скоро нам будет жить легче. Не объяснил почему, но мне кажется, он уже знал, что нас берет на свое попечение Американский Красный Крест. Может быть, рекомендательное письмо Аллена Ведсвелла к американскому вице-консулу в Самаре Герберту Вильямсу и послужило толчком к тому, что Красный Крест заинтересовался нашей судьбой. Я не видела подлинника этого письма, да и не могла видеть. А вот копию нашла в бумагах папы… Уже после его смерти…
Приехав в Омск, Альбрехт не застал Пржевоцкого и Сарве. И ему пришлось добираться до Петрограда в одиночку, что было неизмеримо труднее. Ведь рядом не было представителя Международного Красного Креста, уже само присутствие которого открывало любые двери.
Впоследствии отец рассказывал Тане о некоторых эпизодах своего обратного пути.
Однажды белые его чуть не расстреляли, отказываясь даже взглянуть на документы. В другой раз, сойдясь с каким-то случайным человеком, он решил переночевать в пустом вагоне. Утром попутчики с ужасом увидели на дверях вагона надпись: «для тифозных больных».
Наконец повезло. Нашелся возчик, согласившийся за некоторую плату перевезти через линию фронта. Казалось, дорога, идущая через лес, безопасна. Но неожиданно разгорелся бой. Мужчины залезли под телегу и там переждали, пока сражение не переместилось куда-то в сторону.
Петроград с нетерпением ждал Альбрехта и Пржевоцкого.
Новости, привезенные ими, одновременно обрадовали и огорчили родителей. Огорчили потому, что в ближайшее время нечего было и думать о возвращении детей. С другой стороны, колония перестала быть беспризорной. Теперь ее брал под свою опеку Красный Крест. Вступило в силу решение родительской делегации в Омске.
ГЛАВА ПЯТАЯ
УПРЯМЕЦ РАЙЛИ
Пришла пора знакомства с Райли Алленом, который сыграл наиболее выдающуюся роль в судьбе Петроградской детской колонии. Позже на страницах книги появятся имена и других американских миссионеров. Появятся и исчезнут. Имя же Райли будет и дальше следовать вместе и рядом с описываемыми событиями.
Интерес к революции в России, к ее Гражданской войне был столь же огромен, как и пространство этой загадочной и не вполне объяснимой для европейского и американского ума страны. Каждый думающий человек, будь то политик, генерал или банкир, понимал: от развития российских событий во многом зависят судьба двадцатого века.
Вот почему в Россию устремились журналисты. Одних командировали газеты, другие предприняли поездку по собственной воле.
Прибыли в Москву из Соединенных Штатов Америки Альберт Рис Вильямс и Джон Рид — автор известной книги «Десять дней, которые потрясли мир». Впоследствии похороненный у Кремлевской стены.
Тридцатичетырехлетний Райли Аллен также был журналистом, редактором ежедневной газеты «Гонолулу Стар-Бюллетень». Решение отправиться в Россию удивило многих, близко знавших Райли. Ведь его карьера складывалась весьма успешно.
Сегодня, много лет спустя, когда Райли Аллена давно нет на свете, я мысленно задаю ему те же вопросы, которые ставили перед ним его друзья, надеясь отговорить от столь скоропалительно принятого, на их взгляд, решения.
И вот о чем я его спрашиваю:
— Позади мировая война. В Америке безработица. Сотни журналистов не могут найти себе применения. Почему же ты решил сорваться с места, оставить работу в газете? Почему задумал ехать именно в Россию, да еще в преддверии суровой и непривычной зимы? Стоимость хлеба там многократно возросла. Зато цена человеческой жизни упала, как курс акций во время жестокого кризиса. И, наконец, какое тебе дело до междоусобицы в чужой стране, которая находится на краю света, в другом полушарии?
Вопросы повисают в воздухе, так как на них некому ответить.
И все же ответы я получил.
И помог в этом американский журналист Флойд Миллер. Он успел встретиться с нашим героем и расспросил его. И воспроизвел беседу, которая состоялась между Райли и его шефом Р. Фаррингтоном, генеральным директором «Стар-Бюллетеня», вскоре назначенным на пост губернатора Гавайев.
Я, в свою очередь, привожу эту беседу в сокращенном виде.
Итак:
— Скажите откровенно, Райли! Вы хотите ехать в Сибирь, помогать Красному Кресту. Но почему?
— Считаю это главной и настоящей работой, сэр.
— Конечно, конечно. Но почему вы должны ее делать? Вам здесь плохо? Зачем вам нужна эта катавасия?
— Мне кажется, мир свихнулся. И я хочу помочь ему прийти в себя.
— Вам тридцать четыре года, — воскликнул Фаррингтон. — Это возраст, когда вы должны укреплять свою карьеру, а не швыряться ею. Райли, вы получили одно из лучших мест в газетной индустрии. Многие бы хотели иметь работу на Гавайях…
Аллен в ответ только улыбнулся.
— Вы газетчик, — продолжал шеф. — А знаете ли вы, что Красный Крест может сделать для вас в лучшем случае? Предоставить возможность стать «представителем печати». Вы будете барабанить на печатной машинке. Только уже в Сибири вместо Гонолулу.
— Я надеюсь заниматься более важным делом, чем издательское, — возразил молодой журналист.
— Райли, в Сибири сейчас кромешный ад… В конце концов, вы проклянете все это, когда вас поведут на расстрел. Вы понимаете это?
— Да, сэр.
— И по-прежнему хотите ехать?
— Да, сэр.
— Вы упрямец, — сказал Фаррингтон, тяжело опустив руки в знак поражения. — Может, все-таки вернетесь на работу после Сибири? Я придержу для вас место.
— Я не могу этого обещать, сэр.
— Тогда что ж!.. — с досадой закончил свои увещевания Фаррингтон.
Миллер очень скупо, всего несколькими фразами описывает внешность молодого Райли: «изящное телосложение», «округлое мальчишеское лицо», «выглядел как херувим», «привлекал внимание своей улыбкой».
Этот словесный портрет помогает нам увидеть Райли таким, каким позднее его увидят дети, и понять, почему одинаково тянулись к нему и малыши, и подростки. И считали своим.
Но одно внешнее описание может легко ввести в заблуждение. У «херувима» была стальная воля, неукротимая энергия и хватка бульдога, если этого требовали обстоятельства и интересы дела. Редкое сочетание доброго сердца и качеств супермена. Добро Аллена было деятельным, с кулаками.
Вот такому человеку предстояло возглавить детскую колонию и решить ее судьбу.
Но об этом рассказ впереди…
Интерес к революции в России, к ее Гражданской войне был столь же огромен, как и пространство этой загадочной и не вполне объяснимой для европейского и американского ума страны. Каждый думающий человек, будь то политик, генерал или банкир, понимал: от развития российских событий во многом зависят судьба двадцатого века.
Вот почему в Россию устремились журналисты. Одних командировали газеты, другие предприняли поездку по собственной воле.
Прибыли в Москву из Соединенных Штатов Америки Альберт Рис Вильямс и Джон Рид — автор известной книги «Десять дней, которые потрясли мир». Впоследствии похороненный у Кремлевской стены.
Тридцатичетырехлетний Райли Аллен также был журналистом, редактором ежедневной газеты «Гонолулу Стар-Бюллетень». Решение отправиться в Россию удивило многих, близко знавших Райли. Ведь его карьера складывалась весьма успешно.
Сегодня, много лет спустя, когда Райли Аллена давно нет на свете, я мысленно задаю ему те же вопросы, которые ставили перед ним его друзья, надеясь отговорить от столь скоропалительно принятого, на их взгляд, решения.
И вот о чем я его спрашиваю:
— Позади мировая война. В Америке безработица. Сотни журналистов не могут найти себе применения. Почему же ты решил сорваться с места, оставить работу в газете? Почему задумал ехать именно в Россию, да еще в преддверии суровой и непривычной зимы? Стоимость хлеба там многократно возросла. Зато цена человеческой жизни упала, как курс акций во время жестокого кризиса. И, наконец, какое тебе дело до междоусобицы в чужой стране, которая находится на краю света, в другом полушарии?
Вопросы повисают в воздухе, так как на них некому ответить.
И все же ответы я получил.
И помог в этом американский журналист Флойд Миллер. Он успел встретиться с нашим героем и расспросил его. И воспроизвел беседу, которая состоялась между Райли и его шефом Р. Фаррингтоном, генеральным директором «Стар-Бюллетеня», вскоре назначенным на пост губернатора Гавайев.
Я, в свою очередь, привожу эту беседу в сокращенном виде.
Итак:
— Скажите откровенно, Райли! Вы хотите ехать в Сибирь, помогать Красному Кресту. Но почему?
— Считаю это главной и настоящей работой, сэр.
— Конечно, конечно. Но почему вы должны ее делать? Вам здесь плохо? Зачем вам нужна эта катавасия?
— Мне кажется, мир свихнулся. И я хочу помочь ему прийти в себя.
— Вам тридцать четыре года, — воскликнул Фаррингтон. — Это возраст, когда вы должны укреплять свою карьеру, а не швыряться ею. Райли, вы получили одно из лучших мест в газетной индустрии. Многие бы хотели иметь работу на Гавайях…
Аллен в ответ только улыбнулся.
— Вы газетчик, — продолжал шеф. — А знаете ли вы, что Красный Крест может сделать для вас в лучшем случае? Предоставить возможность стать «представителем печати». Вы будете барабанить на печатной машинке. Только уже в Сибири вместо Гонолулу.
— Я надеюсь заниматься более важным делом, чем издательское, — возразил молодой журналист.
— Райли, в Сибири сейчас кромешный ад… В конце концов, вы проклянете все это, когда вас поведут на расстрел. Вы понимаете это?
— Да, сэр.
— И по-прежнему хотите ехать?
— Да, сэр.
— Вы упрямец, — сказал Фаррингтон, тяжело опустив руки в знак поражения. — Может, все-таки вернетесь на работу после Сибири? Я придержу для вас место.
— Я не могу этого обещать, сэр.
— Тогда что ж!.. — с досадой закончил свои увещевания Фаррингтон.
Миллер очень скупо, всего несколькими фразами описывает внешность молодого Райли: «изящное телосложение», «округлое мальчишеское лицо», «выглядел как херувим», «привлекал внимание своей улыбкой».
Этот словесный портрет помогает нам увидеть Райли таким, каким позднее его увидят дети, и понять, почему одинаково тянулись к нему и малыши, и подростки. И считали своим.
Но одно внешнее описание может легко ввести в заблуждение. У «херувима» была стальная воля, неукротимая энергия и хватка бульдога, если этого требовали обстоятельства и интересы дела. Редкое сочетание доброго сердца и качеств супермена. Добро Аллена было деятельным, с кулаками.
Вот такому человеку предстояло возглавить детскую колонию и решить ее судьбу.
Но об этом рассказ впереди…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
«АЛОХА»
В один и тот же день, 18 ноября 1918 года, произошли два события. В Омске провозгласил себя Верховным правителем России адмирал Александр Колчак. И в это же время готовился покинуть гавайский причал пароход «Шиньо Мару», одним из пассажиров которого был Райли Аллен.
Два события, далеко отстоящие друг от друга. Журналист, надолго покидающий свой тропический остров, и адмирал, дающий в сибирском городе в ненастный осенний день клятву верности России.
Вскоре даст клятву и Райли. Не всей России, а лишь нескольким сотням ее граждан и самому себе — клятву вернуть в Петроград, под родительский кров, затерявшуюся группу детей.
Он это сделает, так и не увидев никогда благодарных родительских глаз. Но чувство исполненного долга будет согревать его душу всю жизнь.
Однако Райли, стоявший ранним утром на палубе «Шиньо Мару», всего этого пока не знал.
Иной была судьба Александра Колчака.
Командующий Черноморским флотом, известный полярный исследователь и гидролог, он решил помочь своей стране в трудный для нее час, сплотив под белым флагом все антибольшевистские силы. Но первый в науке — не обязательно первый в политике. Морские и ледовые маршруты оказались более предсказуемы, чем политические. Адмирал Колчак был уверен, что знает, как спасти корабль под именем «Россия» от красного циклона. Он ошибочно полагал, что, приняв в свои руки государственный штурвал, сумеет проложить единственно верный путь по трудному фарватеру.
Судьба распорядилась по-другому. В 1920 году по постановлению Иркутского военно-революционного комитета адмирала расстреляли на берегу студеной Ангары.
Но до казни оставалось еще целых два года. И сегодня, 18 ноября 1918 года, взяв себе титул Верховного правителя, Александр Васильевич Колчак пребывал в добром настроении и здравии и был уверен в успехе своей миссии.
«Шиньо Мару» принадлежал одной из японских пароходных компаний. Недавно построенный, он не успел еще потускнеть внутри и покрыться ржавчиной снаружи, хотя и оставил за кормой не одну тысячу миль. Палуба и внутренние помещения сияли чистотой.
«Нет и намека на угольную пыль», — удовлетворенно подумал Райли, зная, что накануне судно приняло топливо. Вот почему без боязни запачкать свой новый френч, он облокотился на планшир фальшборта.
Он любил порядок во всем и с уважением подумал о японском капитане, с которым пока не успел познакомиться. Команда хорошо потрудилась ночью, смыв забортной водой всю грязь. Наверняка они постарались сделать это как можно тщательнее, прослышав, что большую часть пассажиров составят женщины. К тому же молодые и хорошенькие.
Так оно и есть. Красный Крест посылает в Россию медицинских сестер, в которых остро нуждаются госпитали, едва успевающие принимать раненых.
Со своей дотошной привычкой во все вникать Райли узнал у вахтенного матроса, сколько угля в бункере. Топлива оказалось достаточно, чтобы не пополнять его в пути. Значит, им не надо заходить в какой-либо порт. И до Владивостока судно доберется на день-два раньше намеченного срока.
Казалось, не так много значит этот лишний день. Но Райли привык ценить время куда больше, чем деньги, экономя его где только придется, в том числе отбирая у собственного сна и отдыха. Вот и сегодня он пришел много раньше других.
Вскоре появился оркестр. Он занял свое место на причале и придал этому утру праздничность и торжественность. Музыканты расчехлили инструменты, стали их пробовать и настраивать. И тотчас, будто повинуясь призыву, из недр судна поднялись люди с раскосыми глазами — кочегары, матросы, офицеры.
Затем появились пассажиры. Не в обыкновенных цивильных костюмах, а одетые по-особенному. На женщинах длинные юбки до лодыжек. Черные ботинки, предназначенные отнюдь не для паркета. Широкие ремни плотно обтягивали талию, придавая фигуре стройность и соблазнительность. Туалет дополняла широкополая шляпка с эмалированным красным крестиком.
У мужчин эмблема Красного Креста красовалась на петлицах. Одежда цвета хаки была пошита по военному образцу. Краги и ремни с портупеей делали волонтеров похожими на армейских офицеров.
Девушки, одной рукой придерживая юбку, другую протягивали японскому матросу, помогавшему им преодолеть последние ступени трапа.
Райли с удовольствием наблюдал за их изящными движениями, отвечая улыбкой на улыбку. Он не мог не думать об испытаниях, которые ждут этих девушек на новом месте. От мамы, от ее любви и заботы — прямиком в Сибирь. Притом добровольно. Хватит ли сил и мужества? Сегодня, на этом берегу, улыбка, а завтра могут быть и слезы.
Но слезы потекли по девичьим щекам уже час спустя, когда оркестр заиграл «Алоху» — веселую и одновременно грустную мелодию, так любимую жителями Гавайского архипелага, а родные и друзья стали махать на прощание все более и более удаляющемуся судну.
Два события, далеко отстоящие друг от друга. Журналист, надолго покидающий свой тропический остров, и адмирал, дающий в сибирском городе в ненастный осенний день клятву верности России.
Вскоре даст клятву и Райли. Не всей России, а лишь нескольким сотням ее граждан и самому себе — клятву вернуть в Петроград, под родительский кров, затерявшуюся группу детей.
Он это сделает, так и не увидев никогда благодарных родительских глаз. Но чувство исполненного долга будет согревать его душу всю жизнь.
Однако Райли, стоявший ранним утром на палубе «Шиньо Мару», всего этого пока не знал.
Иной была судьба Александра Колчака.
Командующий Черноморским флотом, известный полярный исследователь и гидролог, он решил помочь своей стране в трудный для нее час, сплотив под белым флагом все антибольшевистские силы. Но первый в науке — не обязательно первый в политике. Морские и ледовые маршруты оказались более предсказуемы, чем политические. Адмирал Колчак был уверен, что знает, как спасти корабль под именем «Россия» от красного циклона. Он ошибочно полагал, что, приняв в свои руки государственный штурвал, сумеет проложить единственно верный путь по трудному фарватеру.
Судьба распорядилась по-другому. В 1920 году по постановлению Иркутского военно-революционного комитета адмирала расстреляли на берегу студеной Ангары.
Но до казни оставалось еще целых два года. И сегодня, 18 ноября 1918 года, взяв себе титул Верховного правителя, Александр Васильевич Колчак пребывал в добром настроении и здравии и был уверен в успехе своей миссии.
«Шиньо Мару» принадлежал одной из японских пароходных компаний. Недавно построенный, он не успел еще потускнеть внутри и покрыться ржавчиной снаружи, хотя и оставил за кормой не одну тысячу миль. Палуба и внутренние помещения сияли чистотой.
«Нет и намека на угольную пыль», — удовлетворенно подумал Райли, зная, что накануне судно приняло топливо. Вот почему без боязни запачкать свой новый френч, он облокотился на планшир фальшборта.
Он любил порядок во всем и с уважением подумал о японском капитане, с которым пока не успел познакомиться. Команда хорошо потрудилась ночью, смыв забортной водой всю грязь. Наверняка они постарались сделать это как можно тщательнее, прослышав, что большую часть пассажиров составят женщины. К тому же молодые и хорошенькие.
Так оно и есть. Красный Крест посылает в Россию медицинских сестер, в которых остро нуждаются госпитали, едва успевающие принимать раненых.
Со своей дотошной привычкой во все вникать Райли узнал у вахтенного матроса, сколько угля в бункере. Топлива оказалось достаточно, чтобы не пополнять его в пути. Значит, им не надо заходить в какой-либо порт. И до Владивостока судно доберется на день-два раньше намеченного срока.
Казалось, не так много значит этот лишний день. Но Райли привык ценить время куда больше, чем деньги, экономя его где только придется, в том числе отбирая у собственного сна и отдыха. Вот и сегодня он пришел много раньше других.
Вскоре появился оркестр. Он занял свое место на причале и придал этому утру праздничность и торжественность. Музыканты расчехлили инструменты, стали их пробовать и настраивать. И тотчас, будто повинуясь призыву, из недр судна поднялись люди с раскосыми глазами — кочегары, матросы, офицеры.
Затем появились пассажиры. Не в обыкновенных цивильных костюмах, а одетые по-особенному. На женщинах длинные юбки до лодыжек. Черные ботинки, предназначенные отнюдь не для паркета. Широкие ремни плотно обтягивали талию, придавая фигуре стройность и соблазнительность. Туалет дополняла широкополая шляпка с эмалированным красным крестиком.
У мужчин эмблема Красного Креста красовалась на петлицах. Одежда цвета хаки была пошита по военному образцу. Краги и ремни с портупеей делали волонтеров похожими на армейских офицеров.
Девушки, одной рукой придерживая юбку, другую протягивали японскому матросу, помогавшему им преодолеть последние ступени трапа.
Райли с удовольствием наблюдал за их изящными движениями, отвечая улыбкой на улыбку. Он не мог не думать об испытаниях, которые ждут этих девушек на новом месте. От мамы, от ее любви и заботы — прямиком в Сибирь. Притом добровольно. Хватит ли сил и мужества? Сегодня, на этом берегу, улыбка, а завтра могут быть и слезы.
Но слезы потекли по девичьим щекам уже час спустя, когда оркестр заиграл «Алоху» — веселую и одновременно грустную мелодию, так любимую жителями Гавайского архипелага, а родные и друзья стали махать на прощание все более и более удаляющемуся судну.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ЗОЛОТОЙ РОГ
Капитан дал слово, что «Шиньо Мару» прибудет во Владивосток еще до окончания ноября. И оказался прав.
В этот обычно бурный осенний месяц океан смирил свой нрав и не препятствовал движению судна. Понадобилось всего двенадцать дней, чтобы преодолеть четыре тысячи миль.
Спокойной была и бухта Золотой Рог — одна из самых удобных и красивых гаваней в мире, где пароход бросил свой якорь.
Город начинался сразу за береговой линией. А позади, у входа в бухту, высился остров Русский, угрюмый и лесистый. Мог ли думать Райли Аллен, что с этим островом, совсем небольшим клочком суши, будет связано в скором времени самое важное дело всей его жизни.
«Шиньо Мару» затерялся среди десятков других судов, усеявших бухту, — военных и транспортных, промысловых и пассажирских. Казалось, их мачты несут флаги всех стран, какие только есть на свете. Но как ни странно, реже всего здесь можно было встретить русский флаг.
Глядя на этот огромный, разношерстный и почти неподвижный флот, скорее напоминавший город на воде, каждый, впервые попавший сюда, невольно восклицал: «Какого дьявола они сюда сбежались? Каким ветром их занесло?»
Райли знал ответ. Так бывает, если в прихожей сошлись десятки людей, а там, за дверью, умирающий. Собравшиеся ждут не дождутся, когда же он отдаст Богу душу. С его кончиной каждый связывает немало надежд — авось что-нибудь перепадет. Но никто из собравшихся не выказывает истинных своих ожиданий, стараясь скрыть их за печальной миной, а то и за внешне добрым словом, ханжески сожалея о близкой и неотвратимой смерти.
Владивосток — такая же дверь из прихожей в опочивальню к умирающему. А многочисленные суда на якорных стоянках, удобно расположившиеся в бухте, напоминают людей, что томятся в прихожей.
Россия пребывает в агонии. В этом уверены и соседние, и дальние страны. Их правительства боятся прозевать решающую минуту, опоздать со стартовым прыжком. Иначе упустишь свой кусок. Тебя опередят другие. Вот и ждут.
Но мало кого из пассажиров только что прибывшего «Шиньо Мару» занимала эта сторона дела. Сейчас им было не до политики и дипломатии.
Мужчины провожали глазами снующие по водной глади катера. Читали названия стоящих неподалеку пароходов, обращая особое внимание на порт приписки. Америка была представлена Сиэтлом, Портлендом, Сан-Франциско… Но больше всего было судов с иероглифами на борту.
Медицинские сестры, уставшие от моря, спешили расстаться с каютами. Им не терпелось как можно скорее ступить на твердую почву. В ожидании катера они уже приготовили свою поклажу и с. интересом рассматривали строения Владивостока, поднимавшиеся по крутым, слегка заснеженным холмам. И гадали при этом, в каком из домов уготован для них приют.
К полудню гавайцы высадились на причал. Их удивило, как многочисленна здесь, на чужом берегу, американская колония. Встречавших было едва ли не больше, чем прибывших. Все с нетерпением ожидали писем.
Райли легко выделил в толпе высокого худощавого человека с тонкими усами и бородкой. По описаниям и фотографиям, полученным в Гонолулу, он без труда понял, что перед ним Рудольф Боллинг Тойслер, представляющий во Владивостоке Сибирскую комиссию Американского Красного Креста.
Врач по профессии, он был помимо того и главным интендантом лечебницы Святого Луки в Токио. Эта последняя должность позволяла легче понимать намерения и действия японцев, которые пребывали в большинстве не только в гавани Владивостока, но и на берегу. Их гарнизон был самым многочисленным.
Они сердечно поздоровались, пристально всматриваясь друг в друга.
«Слишком молод», — подумал Тойслер.
«Очень сух и педантичен», — решил Аллен.
— Не возражаете, чтобы мы встретились уже сегодня? Но только после того, как вы пообедаете, отдохнете и немного осмотритесь, — сказал Тойслер.
— Да, конечно.
— А пока, мистер Аллен, только один вопрос. Несколько слов о грузе, который вы доставили.
— Могу вас обрадовать. Мы прибыли не с пустыми руками.
Особенно Тойслера обрадовала теплая одежда. В трюмах много белья, меховых курток, свитеров, шапок, носков из шерсти, стеганых жилетов, зимней обуви… И даже рукавиц. Можно одеть и обуть несколько тысяч человек.
— Превосходно. Скоро декабрь. А это начало календарной зимы. Но, как видите, она уже пришла. Во Владивостоке выпал первый снег. А в Сибири даже покрылись льдом реки.
— Вы знакомы с сибирской зимой, мистер Тойслер?
— Нет. В России я недавно. И пока самое суровое испытание для меня — Хоккайдо. Но морозы там куда слабее…
Вместе с медицинскими сестрами и врачами на «Шиньо Мару» прибыли во Владивосток и железнодорожники. Транссибирская магистраль на всем своем протяжении требовала все больше и больше паровозных и ремонтных бригад.
Но работа — завтра и послезавтра. А сегодня — обустройство на новом месте.
Всем прибывшим, и мужчинам, и женщинам, предложили разместиться в большом, темно-красного кирпича, четырехэтажном доме. Его не успели подготовить к прибытию людей, и внутри все еще продолжался ремонт. Настилались полы, ставились перегородки.
Узкие окна пропускали мало солнца. Передвигаться приходилось медленно и осторожно из опасения споткнуться либо что-нибудь задеть.
Райли подумал, что в этом мрачном здании могла раньше находиться военная казарма. Пустые и не слишком чистые стены, запах извести, плесени и мышей действовали удручающе на тех, кто сменил корабельные каюты на заброшенный дом. Самого же Райли это нисколько не задело. С раннего детства он был привычен к простому и даже суровому образу жизни. Не случайно друзья называли его спартанцем. К тому же бытовые неудобства нового жилья вполне искупались тем, что дом стоял всего в сотне метров от морского берега. И даже сквозь толстые стены был явственно слышен шум прибоя.
Опустив сумку рядом с неприбранной койкой, он почувствовал себя наконец-то свободным. Путешествие закончилось. Единственное, в чем он сейчас нуждался — так это в чашке крепкого кофе.
Райли спустился в столовую. По пути заглянул в небольшую библиотеку и обрадовался, найдя там не только книги, но и газеты. В том числе и местные. Он вздохнул с грустью при мысли, что еще очень нескоро сможет полистать свою родную «Стар-Бюллетень».
В этот обычно бурный осенний месяц океан смирил свой нрав и не препятствовал движению судна. Понадобилось всего двенадцать дней, чтобы преодолеть четыре тысячи миль.
Спокойной была и бухта Золотой Рог — одна из самых удобных и красивых гаваней в мире, где пароход бросил свой якорь.
Город начинался сразу за береговой линией. А позади, у входа в бухту, высился остров Русский, угрюмый и лесистый. Мог ли думать Райли Аллен, что с этим островом, совсем небольшим клочком суши, будет связано в скором времени самое важное дело всей его жизни.
«Шиньо Мару» затерялся среди десятков других судов, усеявших бухту, — военных и транспортных, промысловых и пассажирских. Казалось, их мачты несут флаги всех стран, какие только есть на свете. Но как ни странно, реже всего здесь можно было встретить русский флаг.
Глядя на этот огромный, разношерстный и почти неподвижный флот, скорее напоминавший город на воде, каждый, впервые попавший сюда, невольно восклицал: «Какого дьявола они сюда сбежались? Каким ветром их занесло?»
Райли знал ответ. Так бывает, если в прихожей сошлись десятки людей, а там, за дверью, умирающий. Собравшиеся ждут не дождутся, когда же он отдаст Богу душу. С его кончиной каждый связывает немало надежд — авось что-нибудь перепадет. Но никто из собравшихся не выказывает истинных своих ожиданий, стараясь скрыть их за печальной миной, а то и за внешне добрым словом, ханжески сожалея о близкой и неотвратимой смерти.
Владивосток — такая же дверь из прихожей в опочивальню к умирающему. А многочисленные суда на якорных стоянках, удобно расположившиеся в бухте, напоминают людей, что томятся в прихожей.
Россия пребывает в агонии. В этом уверены и соседние, и дальние страны. Их правительства боятся прозевать решающую минуту, опоздать со стартовым прыжком. Иначе упустишь свой кусок. Тебя опередят другие. Вот и ждут.
Но мало кого из пассажиров только что прибывшего «Шиньо Мару» занимала эта сторона дела. Сейчас им было не до политики и дипломатии.
Мужчины провожали глазами снующие по водной глади катера. Читали названия стоящих неподалеку пароходов, обращая особое внимание на порт приписки. Америка была представлена Сиэтлом, Портлендом, Сан-Франциско… Но больше всего было судов с иероглифами на борту.
Медицинские сестры, уставшие от моря, спешили расстаться с каютами. Им не терпелось как можно скорее ступить на твердую почву. В ожидании катера они уже приготовили свою поклажу и с. интересом рассматривали строения Владивостока, поднимавшиеся по крутым, слегка заснеженным холмам. И гадали при этом, в каком из домов уготован для них приют.
К полудню гавайцы высадились на причал. Их удивило, как многочисленна здесь, на чужом берегу, американская колония. Встречавших было едва ли не больше, чем прибывших. Все с нетерпением ожидали писем.
Райли легко выделил в толпе высокого худощавого человека с тонкими усами и бородкой. По описаниям и фотографиям, полученным в Гонолулу, он без труда понял, что перед ним Рудольф Боллинг Тойслер, представляющий во Владивостоке Сибирскую комиссию Американского Красного Креста.
Врач по профессии, он был помимо того и главным интендантом лечебницы Святого Луки в Токио. Эта последняя должность позволяла легче понимать намерения и действия японцев, которые пребывали в большинстве не только в гавани Владивостока, но и на берегу. Их гарнизон был самым многочисленным.
Они сердечно поздоровались, пристально всматриваясь друг в друга.
«Слишком молод», — подумал Тойслер.
«Очень сух и педантичен», — решил Аллен.
— Не возражаете, чтобы мы встретились уже сегодня? Но только после того, как вы пообедаете, отдохнете и немного осмотритесь, — сказал Тойслер.
— Да, конечно.
— А пока, мистер Аллен, только один вопрос. Несколько слов о грузе, который вы доставили.
— Могу вас обрадовать. Мы прибыли не с пустыми руками.
Особенно Тойслера обрадовала теплая одежда. В трюмах много белья, меховых курток, свитеров, шапок, носков из шерсти, стеганых жилетов, зимней обуви… И даже рукавиц. Можно одеть и обуть несколько тысяч человек.
— Превосходно. Скоро декабрь. А это начало календарной зимы. Но, как видите, она уже пришла. Во Владивостоке выпал первый снег. А в Сибири даже покрылись льдом реки.
— Вы знакомы с сибирской зимой, мистер Тойслер?
— Нет. В России я недавно. И пока самое суровое испытание для меня — Хоккайдо. Но морозы там куда слабее…
Вместе с медицинскими сестрами и врачами на «Шиньо Мару» прибыли во Владивосток и железнодорожники. Транссибирская магистраль на всем своем протяжении требовала все больше и больше паровозных и ремонтных бригад.
Но работа — завтра и послезавтра. А сегодня — обустройство на новом месте.
Всем прибывшим, и мужчинам, и женщинам, предложили разместиться в большом, темно-красного кирпича, четырехэтажном доме. Его не успели подготовить к прибытию людей, и внутри все еще продолжался ремонт. Настилались полы, ставились перегородки.
Узкие окна пропускали мало солнца. Передвигаться приходилось медленно и осторожно из опасения споткнуться либо что-нибудь задеть.
Райли подумал, что в этом мрачном здании могла раньше находиться военная казарма. Пустые и не слишком чистые стены, запах извести, плесени и мышей действовали удручающе на тех, кто сменил корабельные каюты на заброшенный дом. Самого же Райли это нисколько не задело. С раннего детства он был привычен к простому и даже суровому образу жизни. Не случайно друзья называли его спартанцем. К тому же бытовые неудобства нового жилья вполне искупались тем, что дом стоял всего в сотне метров от морского берега. И даже сквозь толстые стены был явственно слышен шум прибоя.
Опустив сумку рядом с неприбранной койкой, он почувствовал себя наконец-то свободным. Путешествие закончилось. Единственное, в чем он сейчас нуждался — так это в чашке крепкого кофе.
Райли спустился в столовую. По пути заглянул в небольшую библиотеку и обрадовался, найдя там не только книги, но и газеты. В том числе и местные. Он вздохнул с грустью при мысли, что еще очень нескоро сможет полистать свою родную «Стар-Бюллетень».
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
РУДОЛЬФ ТОЙСЛЕР
Офис, принадлежавший Рудольфу Тойслеру, был столь же аскетичен, как и все остальное, что встретил Райли в своей недолгой прогулке по этажам здания, предоставленного местными властями в распоряжение Американского Красного Креста.
И только вместительное кресло, обтянутое тисненой кожей, обращало на себя внимание. Настоящий мебельный шедевр. Как могло попасть оно в эту лишенную всякого уюта пыльную комнату? Привезено ли самим Тойслером из Японии или перекочевало сюда из особняка одного из местных богачей, бежавшего от российской смуты в Харбин?
В широком и добротном кресле худощавый Тойслер выглядел еще более субтильным.
Райли обратил внимание и на две карты.
Первая, административная, позволяла обозреть Российскую империю, все ее губернии — от западных сухопутных границ вплоть до Тихоокеанского побережья.
Вторая висела на противоположной стене. На ней были изображены Сибирь и русский Дальний Восток.
Райли сделал несколько шагов и остановился возле сибирской карты, забыв на минуту, ради чего пришел сюда.
— Извините, — сказал он. — Карты — моя слабость. На судне, по пути сюда, я провел много часов в штурманской рубке, изучал земли, мимо которых мы плыли.
— Вот и хорошо. Карта поможет нашему разговору. Вы работали в газете и не хуже меня знаете о происходящем в России.
— Не скажите. Это преувеличение. Новости пересекают океан с опозданием. Прошу вас, постарайтесь забыть, что перед вами журналист. С этой минуты мы в одной команде.
…Сообщение Рудольфа Тойслера было сухим и немногословным, лишенным каких бы то ни было красок, что вполне отражало характер рассказчика.
Вместо указки он взял карандаш, и его костлявая рука стала метаться по карте, оказываясь то за Уральским хребтом, то взлетая над синей гладью Тихого океана.
Тойслер прибыл во Владивосток пять месяцев назад и на новом месте освоился на удивление быстро. Райли Аллена поразило, с какой легкостью и быстротой произносил он прежде незнакомые названия городов и станционных поселков, горных вершин и перевалов, островов и рек, портов и золотых приисков… Как свободно разбирался в политическом противоборстве, вникая в самую суть явления.
Позже Райли узнал, что доктор Тойслер состоит в родстве с госпожой Вильсон, женой президента США. Возможно, это отчасти объясняло его политическую осведомленность.
И только вместительное кресло, обтянутое тисненой кожей, обращало на себя внимание. Настоящий мебельный шедевр. Как могло попасть оно в эту лишенную всякого уюта пыльную комнату? Привезено ли самим Тойслером из Японии или перекочевало сюда из особняка одного из местных богачей, бежавшего от российской смуты в Харбин?
В широком и добротном кресле худощавый Тойслер выглядел еще более субтильным.
Райли обратил внимание и на две карты.
Первая, административная, позволяла обозреть Российскую империю, все ее губернии — от западных сухопутных границ вплоть до Тихоокеанского побережья.
Вторая висела на противоположной стене. На ней были изображены Сибирь и русский Дальний Восток.
Райли сделал несколько шагов и остановился возле сибирской карты, забыв на минуту, ради чего пришел сюда.
— Извините, — сказал он. — Карты — моя слабость. На судне, по пути сюда, я провел много часов в штурманской рубке, изучал земли, мимо которых мы плыли.
— Вот и хорошо. Карта поможет нашему разговору. Вы работали в газете и не хуже меня знаете о происходящем в России.
— Не скажите. Это преувеличение. Новости пересекают океан с опозданием. Прошу вас, постарайтесь забыть, что перед вами журналист. С этой минуты мы в одной команде.
…Сообщение Рудольфа Тойслера было сухим и немногословным, лишенным каких бы то ни было красок, что вполне отражало характер рассказчика.
Вместо указки он взял карандаш, и его костлявая рука стала метаться по карте, оказываясь то за Уральским хребтом, то взлетая над синей гладью Тихого океана.
Тойслер прибыл во Владивосток пять месяцев назад и на новом месте освоился на удивление быстро. Райли Аллена поразило, с какой легкостью и быстротой произносил он прежде незнакомые названия городов и станционных поселков, горных вершин и перевалов, островов и рек, портов и золотых приисков… Как свободно разбирался в политическом противоборстве, вникая в самую суть явления.
Позже Райли узнал, что доктор Тойслер состоит в родстве с госпожой Вильсон, женой президента США. Возможно, это отчасти объясняло его политическую осведомленность.