Страница:
Юра постоянно вертелся возле них, угощал ягодой, дарил цветы и пахнущие смолой шишки. Рядом было много других девчонок. Почему же именно они заслужили такое внимание? Но каждая из сестер, с улыбкой и благодарностью принимая лесные подарки, втайне относила ухаживание мальчишки на свой счет. Между собой это не обсуждалось. В девочках, пока не осознанно, уже жило чувство женского соперничества и ревности.
И вот это робкое прикосновение у костра.
— За мной! — сказал он тоном заговорщика и приложил палец к губам.
Дети и воспитатели, ослепленные костром, не заметили, как Оля шагнула в лодку. Она заняла место на корме. Сам же Юра сел за весла, лицом к ней.
Через четверть часа лодка была уже далеко от берега и костра. Мальчик уверенно работал веслами и гнал лодку к середине озера. Его гибкое тело, как пружина, откидывалось назад. А затем, делая новое движение, он медленно наклонялся к скамейке, где сидела Оля. И тогда, приближаясь, видел совсем рядом ее глаза и волосы, окрашенные луной в голубой цвет.
На середине озера он бросил весла.
Лодка сама развернулась носом к костру. Там, на берегу, царило веселье. Смех и голоса долетали по воде без всяких препятствий. Слышалось каждое слово, даже совсем тихое.
Сидя в лодке, они себя чувствовали зрителями в глубине темного партера. А сценой служил близкий берег с раздвинутым черным занавесом ночи. Было интересно наблюдать друзей со стороны.
Никто не хватился исчезнувшей лодки. Едва заметно шевелились весла. Чуть-чуть поскрипывали уключины. Их окружала тайна, но тайна была и в них самих.
Юра пересел на корму, ближе к девочке, и взял ее за руку. Затем поцеловал в щеку. Оля закрыла лицо руками.
— Меня еще никто не целовал, — сказала она не сразу.
— И у меня это в первый раз.
— Я тебе нравлюсь?
— Очень. Я весь день только о тебе и думал.
— Это правда?
Вместо ответа он еще раз прижался губами к ее лицу, погладил волосы.
— Почему из всех девочек ты выбрал меня? Я ведь не самая красивая…
— Самая-самая, — поспешно возразил Юра. И в его голосе было столько убежденности, что Оля невольно сама взяла его за руку и пристально посмотрела в глаза, блестевшие не только от костра, но и от чувств, переполнявших мальчика.
— Давай вернемся.
— Хорошо, — нехотя, но покорно согласился он.
Вскоре они уже были на берегу. Но не вместе, а по разные стороны костра, стесняясь при ярком свете смотреть друг на друга.
С тех пор минуло два года.
Но Юре не везло. Всякий раз их группы оказывались в разных местах. Даже здесь, во Владивостоке, их разделяло море. Но вместе с другими мальчиками он дважды в месяц отправлялся на остров. Зимой — по торосистому льду. А летом — на катере или китайской лодке. Он научился управлять не только веслами, но и парусом. А еще плавать кролем. Этому его обучил Коля Егоров.
Однажды отец взял семилетнего Юру прогуляться по набережной. Тысячи людей собрались посмотреть на голландский клипер, вошедший в Неву. Юра и прежде видел парусник, но только на картине, которая висела в их гостиной. Это был Айвазовский. Судно шло под полными парусами. Но мальчику казалось, что оно летит с помощью двух десятков крыльев.
Но картина одно дело. То судно Юра мог прикрыть ладошкой. А здесь, на набережной, он стоял, задрав голову, чтобы увидеть, как команда распускает паруса для просушки.
Папа тянул его за руку. Пора домой. А он не отрывал глаз от маленьких фигурок, смело балансировавших на бом-брам-рее. Но это слово он узнал много позже. А сейчас, вернувшись домой, попросил отца вбить гвоздь над его кроватью, чтобы перевесить картину Айвазовского. Пусть она будет перед его глазами каждый раз, когда он засыпает.
Сон, мечта, явь — все смешалось…
Легко понять, что чувствовал семнадцатилетний юноша (уже не мальчик, хотя учителя колонии продолжали по привычке так обращаться к своим воспитанникам), когда оказался во Владивостоке. В этом удивительном городе море можно увидеть с любой точки, где бы ты ни оказался, — Уссурийский залив, Амурский залив, Залив Петра Великого и, разумеется, бухта Золотой Рог.
Каждый из старших колонистов выбрал себе учебное заведение, которое отвечало бы его способностям. Кто-то стал посещать гимназию, другие — Коммерческое училище и даже Горный институт. И только Заводчиков записался в Морскую школу. В этой школе отставники обучали зеленую молодежь разным профессиям. Не только для работы на судах Сибирской флотилии, но и на многочисленных постах тихоокеанского побережья.
Юру не угнетали, как других курсантов, строевые занятия. После очередной порции шагистики он спешил в классы, где осваивал не только навигацию, но и судовую электромеханику, сигнальное дело, работу на радиотелеграфе и даже умение ставить мины.
И вот год учебы позади.
Так уж совпало, что в один и тот же день Николая Егорова поздравляли с победой в заплыве, а Юрию Заводчикову вручали диплом и цветы. Диплом об окончании школы он получил из рук ее директора, а цветы — от Оли и Жени.
Недавно он признался Оле в любви. Трудное признание, когда тебе семнадцать и ты говоришь эти слова впервые.
Они танцевали и смотрели друг другу в глаза. Очень близко. Даже ближе, чем тогда, в лодке. И не было сейчас на свете парня счастливее Юрия Заводчикова. На нем морская форма, а рядом любимая девушка.
Вернувшись в Петроград, они стали мужем и женой. У них родилась дочь Валерия. А у Валерии родилась тоже дочь — Ольга, названная так в честь бабушки. А у Ольги (Ольги Второй) — родился сын, получивший имя Юрий (Юрий Второй) в честь прадедушки.
Так идут друг за другом, бесконечной чередой, поколения людей. Как волны. Докатываются до своего предела и исчезают, оставаясь только в нашей памяти и на страницах книги.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
КНИГА ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
И вот это робкое прикосновение у костра.
— За мной! — сказал он тоном заговорщика и приложил палец к губам.
Дети и воспитатели, ослепленные костром, не заметили, как Оля шагнула в лодку. Она заняла место на корме. Сам же Юра сел за весла, лицом к ней.
Через четверть часа лодка была уже далеко от берега и костра. Мальчик уверенно работал веслами и гнал лодку к середине озера. Его гибкое тело, как пружина, откидывалось назад. А затем, делая новое движение, он медленно наклонялся к скамейке, где сидела Оля. И тогда, приближаясь, видел совсем рядом ее глаза и волосы, окрашенные луной в голубой цвет.
На середине озера он бросил весла.
Лодка сама развернулась носом к костру. Там, на берегу, царило веселье. Смех и голоса долетали по воде без всяких препятствий. Слышалось каждое слово, даже совсем тихое.
Сидя в лодке, они себя чувствовали зрителями в глубине темного партера. А сценой служил близкий берег с раздвинутым черным занавесом ночи. Было интересно наблюдать друзей со стороны.
Никто не хватился исчезнувшей лодки. Едва заметно шевелились весла. Чуть-чуть поскрипывали уключины. Их окружала тайна, но тайна была и в них самих.
Юра пересел на корму, ближе к девочке, и взял ее за руку. Затем поцеловал в щеку. Оля закрыла лицо руками.
— Меня еще никто не целовал, — сказала она не сразу.
— И у меня это в первый раз.
— Я тебе нравлюсь?
— Очень. Я весь день только о тебе и думал.
— Это правда?
Вместо ответа он еще раз прижался губами к ее лицу, погладил волосы.
— Почему из всех девочек ты выбрал меня? Я ведь не самая красивая…
— Самая-самая, — поспешно возразил Юра. И в его голосе было столько убежденности, что Оля невольно сама взяла его за руку и пристально посмотрела в глаза, блестевшие не только от костра, но и от чувств, переполнявших мальчика.
— Давай вернемся.
— Хорошо, — нехотя, но покорно согласился он.
Вскоре они уже были на берегу. Но не вместе, а по разные стороны костра, стесняясь при ярком свете смотреть друг на друга.
С тех пор минуло два года.
Но Юре не везло. Всякий раз их группы оказывались в разных местах. Даже здесь, во Владивостоке, их разделяло море. Но вместе с другими мальчиками он дважды в месяц отправлялся на остров. Зимой — по торосистому льду. А летом — на катере или китайской лодке. Он научился управлять не только веслами, но и парусом. А еще плавать кролем. Этому его обучил Коля Егоров.
Однажды отец взял семилетнего Юру прогуляться по набережной. Тысячи людей собрались посмотреть на голландский клипер, вошедший в Неву. Юра и прежде видел парусник, но только на картине, которая висела в их гостиной. Это был Айвазовский. Судно шло под полными парусами. Но мальчику казалось, что оно летит с помощью двух десятков крыльев.
Но картина одно дело. То судно Юра мог прикрыть ладошкой. А здесь, на набережной, он стоял, задрав голову, чтобы увидеть, как команда распускает паруса для просушки.
Папа тянул его за руку. Пора домой. А он не отрывал глаз от маленьких фигурок, смело балансировавших на бом-брам-рее. Но это слово он узнал много позже. А сейчас, вернувшись домой, попросил отца вбить гвоздь над его кроватью, чтобы перевесить картину Айвазовского. Пусть она будет перед его глазами каждый раз, когда он засыпает.
Сон, мечта, явь — все смешалось…
Легко понять, что чувствовал семнадцатилетний юноша (уже не мальчик, хотя учителя колонии продолжали по привычке так обращаться к своим воспитанникам), когда оказался во Владивостоке. В этом удивительном городе море можно увидеть с любой точки, где бы ты ни оказался, — Уссурийский залив, Амурский залив, Залив Петра Великого и, разумеется, бухта Золотой Рог.
Каждый из старших колонистов выбрал себе учебное заведение, которое отвечало бы его способностям. Кто-то стал посещать гимназию, другие — Коммерческое училище и даже Горный институт. И только Заводчиков записался в Морскую школу. В этой школе отставники обучали зеленую молодежь разным профессиям. Не только для работы на судах Сибирской флотилии, но и на многочисленных постах тихоокеанского побережья.
Юру не угнетали, как других курсантов, строевые занятия. После очередной порции шагистики он спешил в классы, где осваивал не только навигацию, но и судовую электромеханику, сигнальное дело, работу на радиотелеграфе и даже умение ставить мины.
И вот год учебы позади.
Так уж совпало, что в один и тот же день Николая Егорова поздравляли с победой в заплыве, а Юрию Заводчикову вручали диплом и цветы. Диплом об окончании школы он получил из рук ее директора, а цветы — от Оли и Жени.
Недавно он признался Оле в любви. Трудное признание, когда тебе семнадцать и ты говоришь эти слова впервые.
Они танцевали и смотрели друг другу в глаза. Очень близко. Даже ближе, чем тогда, в лодке. И не было сейчас на свете парня счастливее Юрия Заводчикова. На нем морская форма, а рядом любимая девушка.
Вернувшись в Петроград, они стали мужем и женой. У них родилась дочь Валерия. А у Валерии родилась тоже дочь — Ольга, названная так в честь бабушки. А у Ольги (Ольги Второй) — родился сын, получивший имя Юрий (Юрий Второй) в честь прадедушки.
Так идут друг за другом, бесконечной чередой, поколения людей. Как волны. Докатываются до своего предела и исчезают, оставаясь только в нашей памяти и на страницах книги.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
ГОЛУБЬ НАДЕЖДЫ
Восьмого июля 1920 года «Йоми Мару» покинул Кобе и взял курс на Владивосток. Русский берег показался уже на следующий день. А к полудню корабль подошел к мысу Эгершельд для прохождения карантина. И только после этого ему указали место якорной стоянки.
Переход из Кобе для капитана Каяхара был легкой разминкой перед броском через Тихий океан. Кажется, не было такого азиатского порта, в котором он бы ни побывал. Но во Владивосток пришел впервые. И сейчас с высоты ходового мостика с любопытством обозревал окружающую панораму, оценивая взглядом профессионала достоинства и недостатки акватории порта.
Краем глаза он заметил, как от берега отвалил небольшой катер. И сразу спустился в каюту. Через несколько минут к нему постучался старший помощник:
— Господин капитан, к нам пожаловали гости.
— И кто же это?
— Два господина. Хорошо одетые. Они представились служащими Американского Красного Креста.
— Хорошо. Их-то я и ждал.
Первым порог каюты переступил Райли Аллен. А вслед за ним и Барл Бремхолл, для чего ему пришлось низко наклониться.
Низко наклонил голову и Каяхара. Но это было учтивым приветствием.
— Рад видеть вас, господа, на борту «Йоми Мару». Помощник уже доложил, что вы из Красного Креста.
— Мы тоже вас поздравляем с удачным прибытием. — Американцы поочередно пожали протянутую им руку.
— Капитан, — сказал Аллен, уже сидя в кресле, — нам предстоит долгое путешествие. Впереди достаточно времени, чтобы ближе познакомиться и наговориться. А сейчас… Не обсудить ли нам неотложные дела?
— Понимаю, вас беспокоят грузовые операции. Мои люди готовы приступить к работе, как только подойдет баржа.
— Не сомневаюсь, что вы с этим справитесь. Но самое трудное — не погрузка продовольствия и угля.
— Вы имеете в виду русских детей?
— Да, капитан.
— Вот уже месяц, — сказал Каяхара, — как я не перестаю думать об этом. Чуть позже мы спустимся в верхний трюм, и вы увидите, как выглядят спальные места. Все сделано добротно. Но когда представляешь себе, как все четыре трюма заполняют сотни маленьких пассажиров, — становится не по себе.
— У нас есть кому за ними присмотреть. Детскую колонию сопровождают воспитатели.
— Это хорошо. Но я уверен, что на каждого воспитателя приходится по десятку сорванцов.
— Будем надеяться на лучшее, — вмешался в разговор Бремхолл. — Уже сама мысль, что они направляются домой, заставит шатунов присмиреть.
— Или наоборот, — возразил Каяхара, — еще больше возбудит их. Учтите и детское любопытство. Помню, как однажды мы шли на Филиппины. Меня попросили доставить в Манилу двух пассажиров — жену коммерсанта с малолетним сыном. Думаете, он отсиживался в каюте рядом с мамой? Ничего подобного. Мне звонят из машинного отделения — он там. А спустя пять минут я вижу мальчугана рядом с собой в рулевой рубке. Все его интересовало в равной мере — рангоут, якорный ящик, твиндеки, румпельное отделение, радиорубка, не говоря уже о камбузе. Он не оставлял нас в покое даже во время швартовки.
— Но это естественно. Как знать, не стоял ли рядом с вами в ходовой рубке будущий штурман, который придет вам на смену.
— Дай-то Бог. Но в Манилу мы шли всего четверо суток. А на борту был единственный мальчишка.
— Здесь вы правы, — сказал Бремхолл. — Наш рейс продлится не меньше двух, а возможно, и трех месяцев. А детей будет около восьмисот. Не могу дать слова, что они будут отличаться от того мальчика. Как все нормальные дети, они тоже не лишены любопытства. В чем это проявится? Не знаю. Увидим.
Райли Аллен неожиданно расхохотался. Каяхара и Бремхолл с недоумением посмотрели на него.
— Вы знаете, — сказал Аллен, вытирая слезы, — вчера я услышал от одного из подростков, его зовут Федор Кузовков, замечательные слова. Он сказал: «Пароход — японский, деньги — американские, а товар — русский». Под товаром он, конечно, подразумевал себя и своих товарищей.
Сдержанный Каяхара тоже не удержался от смеха:
— Когда он поднимется на судно, познакомьте меня с ним.
— Обязательно познакомлю. И не только с ним. Поверьте, капитан, эти дети достойны не только сочувствия, но и уважения.
— Мне пришлось перевозить всякий груз, — сказал Каяхара. — Уголь, руду, цемент, рис, пшеницу, лес и много чего другого. Но думаю, самый ценный груз «Йоми Мару» примет послезавтра. И клянусь, я его доставлю в сохранности. Ни один волосок не упадет с головы ребенка.
…В тот же день полковник Американского Красного Креста Райли Аллен собрал свой персонал. На столе лежал список тех, кого он выбрал, чтобы взять с собой в «детский рейс». Райли поочередно посмотрел на сидевших перед ним — управляющего делами майора Барла Бремхолла, старшего врача майора Грегори Эверсола, бухгалтера Кларенса Роуленда, инженера Уорда Уолкера, врачей Хелла Девисона, Виктора Бартера, Герберта Коултера, Чарльза Гано, фармацевта Френка Дельгадо, старшую стюардессу Викки Эмброз, спортивного тренера Генри Вудса, сестру-хозяйку Ханну Кемпбелл, старшую медсестру Флоренс Фармер, секретаря Стеси Сноу и медсестру, она же переводчица, Елену Домерчикову.
Речь Аллена началась с цифр. Постороннему они показались бы неинтересными и сухими. Но только не волонтерам, для которых судьба детей стала делом их жизни.
Аллен рассказал, каким будет рейс, какие страны посетит судно. Водоизмещение парохода, на котором они через три дня отправятся в Петроград, — 10 тысяч тонн, средняя скорость — 10-11 миль в час. На борт «Йоми Мару» поднимутся 428 мальчиков, 352 девочки, 16 американцев, 85 русских воспитателей, 78 австрийцев, чехов и венгров… Последних возьмут для обслуживания колонии. Вместе с тем, это даст им возможность добраться домой. Японский экипаж состоит из 66 моряков.
Средний возраст детей — 12-15 лет. Самому старшему 19 лет, а самому младшему три года.
Морское путешествие — дорогостоящий проект. Переоборудование парохода обошлось в 100 тысяч долларов. По расчетным данным (они окажутся заниженными), фрахт судна, включая расход угля, исчисляется 4500 долларами в день. За время рейса продовольствие будет стоить 75 тысяч долларов. Предстоят и другие расходы, в том числе заработная плата.
— Да, это дорогой груз, — заключил первую часть своей речи Аллен. — Но его стоимость определяется не деньгами. Мы должны передать России самое ценное — ее будущее.
Аллен отложил листок с цифрами.
— Размеры нашего парохода, — продолжил он, — более впечатляющи, чем то судно, которое было в распоряжении праведника Ноя. Напомню, что ковчег имел в длину 300 локтей, в ширину — 50, в глубину — 30. Тоннаж нашего парохода существенно больше, не говоря уже об удобствах плавания. Вспомним, что у Ноя не было и такого большого персонала, как у нас. Отобранная для «Йоми Мару» команда не может потерпеть поражения. Мы долго работаем вместе и хорошо узнали друг друга. Американский персонал должен задавать тон во время путешествия. И русские, и японцы, и военнопленные будут судить о нас по нашей дисциплинированности, нашему мужеству, нашей бодрости, нашей морали, нашей готовности прийти на помощь. Общая атмосфера на судне будет зависеть от нас. Если мы будем в дурном настроении — все на пароходе будут в дурном настроении… Если мы утром встанем с улыбкой, и будем улыбаться весь день, и пойдем спать с такой же улыбкой, чтобы ее хватило и на следующий день, — то это придаст силы всему населению парохода. Мы отправляемся в путешествие на три месяца, возможно, с самыми впечатлительными на свете детьми… И со взрослыми, столь же живо воспринимающими неуловимую атмосферу оптимизма и бодрости. Ной в одиночку справился с задачей более трудной, чем наша. Его ковчег был забит до отказа, но был пронизан его духом. Он плыл по мрачным водам с верой, надеждой и проницательностью, столь большими, и силой воли, столь несгибаемой, что его экспедиция остается высоким примером для каждого из нас. Ной выдержал это испытание в течение сорока дней и сорока ночей. И перенес его с улыбкой, питая достаточно веры в благость Божью. Он выпустил во тьму над утихающими водами сквозь мрак и уныние затопленного мира голубя надежды, который вскоре принес ему свежий масличный лист, что говорило о возрождении жизни и вторичном шансе к преуспеванию человеческой расы.
И все же мы уверены, что будущие историки сократят рассказ о экспедиции Ноя до одного параграфа, но зато посвятят целую главу нашей.
…Двенадцатого июля детская колония переместилась с суши на пароход. Первыми поднялись по трапу брат и сестра Александровы, так как их фамилия согласно алфавиту стояла в списке первой.
А на следующий день «Йоми Мару» снялся с якоря. Судно развернулось по направлению к острову Русский. Колонисты аплодисментами и криками «Ура!» провожали клочок суши, ставший для них на целый год пристанищем. Уже одно его название было для них символом родины, с которой они сейчас прощались.
…Мамаша Кемпбелл стояла в стороне, обняв за плечи двух девочек. Это были Таня Альбрехт и Леночка Александрова. Они смотрели в ту сторону, где осталась лежать Настенька Альбрехт, и плакали.
Судно миновало пролив между островом и мысом Чуркина и вышло в Японское море.
Переход из Кобе для капитана Каяхара был легкой разминкой перед броском через Тихий океан. Кажется, не было такого азиатского порта, в котором он бы ни побывал. Но во Владивосток пришел впервые. И сейчас с высоты ходового мостика с любопытством обозревал окружающую панораму, оценивая взглядом профессионала достоинства и недостатки акватории порта.
Краем глаза он заметил, как от берега отвалил небольшой катер. И сразу спустился в каюту. Через несколько минут к нему постучался старший помощник:
— Господин капитан, к нам пожаловали гости.
— И кто же это?
— Два господина. Хорошо одетые. Они представились служащими Американского Красного Креста.
— Хорошо. Их-то я и ждал.
Первым порог каюты переступил Райли Аллен. А вслед за ним и Барл Бремхолл, для чего ему пришлось низко наклониться.
Низко наклонил голову и Каяхара. Но это было учтивым приветствием.
— Рад видеть вас, господа, на борту «Йоми Мару». Помощник уже доложил, что вы из Красного Креста.
— Мы тоже вас поздравляем с удачным прибытием. — Американцы поочередно пожали протянутую им руку.
— Капитан, — сказал Аллен, уже сидя в кресле, — нам предстоит долгое путешествие. Впереди достаточно времени, чтобы ближе познакомиться и наговориться. А сейчас… Не обсудить ли нам неотложные дела?
— Понимаю, вас беспокоят грузовые операции. Мои люди готовы приступить к работе, как только подойдет баржа.
— Не сомневаюсь, что вы с этим справитесь. Но самое трудное — не погрузка продовольствия и угля.
— Вы имеете в виду русских детей?
— Да, капитан.
— Вот уже месяц, — сказал Каяхара, — как я не перестаю думать об этом. Чуть позже мы спустимся в верхний трюм, и вы увидите, как выглядят спальные места. Все сделано добротно. Но когда представляешь себе, как все четыре трюма заполняют сотни маленьких пассажиров, — становится не по себе.
— У нас есть кому за ними присмотреть. Детскую колонию сопровождают воспитатели.
— Это хорошо. Но я уверен, что на каждого воспитателя приходится по десятку сорванцов.
— Будем надеяться на лучшее, — вмешался в разговор Бремхолл. — Уже сама мысль, что они направляются домой, заставит шатунов присмиреть.
— Или наоборот, — возразил Каяхара, — еще больше возбудит их. Учтите и детское любопытство. Помню, как однажды мы шли на Филиппины. Меня попросили доставить в Манилу двух пассажиров — жену коммерсанта с малолетним сыном. Думаете, он отсиживался в каюте рядом с мамой? Ничего подобного. Мне звонят из машинного отделения — он там. А спустя пять минут я вижу мальчугана рядом с собой в рулевой рубке. Все его интересовало в равной мере — рангоут, якорный ящик, твиндеки, румпельное отделение, радиорубка, не говоря уже о камбузе. Он не оставлял нас в покое даже во время швартовки.
— Но это естественно. Как знать, не стоял ли рядом с вами в ходовой рубке будущий штурман, который придет вам на смену.
— Дай-то Бог. Но в Манилу мы шли всего четверо суток. А на борту был единственный мальчишка.
— Здесь вы правы, — сказал Бремхолл. — Наш рейс продлится не меньше двух, а возможно, и трех месяцев. А детей будет около восьмисот. Не могу дать слова, что они будут отличаться от того мальчика. Как все нормальные дети, они тоже не лишены любопытства. В чем это проявится? Не знаю. Увидим.
Райли Аллен неожиданно расхохотался. Каяхара и Бремхолл с недоумением посмотрели на него.
— Вы знаете, — сказал Аллен, вытирая слезы, — вчера я услышал от одного из подростков, его зовут Федор Кузовков, замечательные слова. Он сказал: «Пароход — японский, деньги — американские, а товар — русский». Под товаром он, конечно, подразумевал себя и своих товарищей.
Сдержанный Каяхара тоже не удержался от смеха:
— Когда он поднимется на судно, познакомьте меня с ним.
— Обязательно познакомлю. И не только с ним. Поверьте, капитан, эти дети достойны не только сочувствия, но и уважения.
— Мне пришлось перевозить всякий груз, — сказал Каяхара. — Уголь, руду, цемент, рис, пшеницу, лес и много чего другого. Но думаю, самый ценный груз «Йоми Мару» примет послезавтра. И клянусь, я его доставлю в сохранности. Ни один волосок не упадет с головы ребенка.
…В тот же день полковник Американского Красного Креста Райли Аллен собрал свой персонал. На столе лежал список тех, кого он выбрал, чтобы взять с собой в «детский рейс». Райли поочередно посмотрел на сидевших перед ним — управляющего делами майора Барла Бремхолла, старшего врача майора Грегори Эверсола, бухгалтера Кларенса Роуленда, инженера Уорда Уолкера, врачей Хелла Девисона, Виктора Бартера, Герберта Коултера, Чарльза Гано, фармацевта Френка Дельгадо, старшую стюардессу Викки Эмброз, спортивного тренера Генри Вудса, сестру-хозяйку Ханну Кемпбелл, старшую медсестру Флоренс Фармер, секретаря Стеси Сноу и медсестру, она же переводчица, Елену Домерчикову.
Речь Аллена началась с цифр. Постороннему они показались бы неинтересными и сухими. Но только не волонтерам, для которых судьба детей стала делом их жизни.
Аллен рассказал, каким будет рейс, какие страны посетит судно. Водоизмещение парохода, на котором они через три дня отправятся в Петроград, — 10 тысяч тонн, средняя скорость — 10-11 миль в час. На борт «Йоми Мару» поднимутся 428 мальчиков, 352 девочки, 16 американцев, 85 русских воспитателей, 78 австрийцев, чехов и венгров… Последних возьмут для обслуживания колонии. Вместе с тем, это даст им возможность добраться домой. Японский экипаж состоит из 66 моряков.
Средний возраст детей — 12-15 лет. Самому старшему 19 лет, а самому младшему три года.
Морское путешествие — дорогостоящий проект. Переоборудование парохода обошлось в 100 тысяч долларов. По расчетным данным (они окажутся заниженными), фрахт судна, включая расход угля, исчисляется 4500 долларами в день. За время рейса продовольствие будет стоить 75 тысяч долларов. Предстоят и другие расходы, в том числе заработная плата.
— Да, это дорогой груз, — заключил первую часть своей речи Аллен. — Но его стоимость определяется не деньгами. Мы должны передать России самое ценное — ее будущее.
Аллен отложил листок с цифрами.
— Размеры нашего парохода, — продолжил он, — более впечатляющи, чем то судно, которое было в распоряжении праведника Ноя. Напомню, что ковчег имел в длину 300 локтей, в ширину — 50, в глубину — 30. Тоннаж нашего парохода существенно больше, не говоря уже об удобствах плавания. Вспомним, что у Ноя не было и такого большого персонала, как у нас. Отобранная для «Йоми Мару» команда не может потерпеть поражения. Мы долго работаем вместе и хорошо узнали друг друга. Американский персонал должен задавать тон во время путешествия. И русские, и японцы, и военнопленные будут судить о нас по нашей дисциплинированности, нашему мужеству, нашей бодрости, нашей морали, нашей готовности прийти на помощь. Общая атмосфера на судне будет зависеть от нас. Если мы будем в дурном настроении — все на пароходе будут в дурном настроении… Если мы утром встанем с улыбкой, и будем улыбаться весь день, и пойдем спать с такой же улыбкой, чтобы ее хватило и на следующий день, — то это придаст силы всему населению парохода. Мы отправляемся в путешествие на три месяца, возможно, с самыми впечатлительными на свете детьми… И со взрослыми, столь же живо воспринимающими неуловимую атмосферу оптимизма и бодрости. Ной в одиночку справился с задачей более трудной, чем наша. Его ковчег был забит до отказа, но был пронизан его духом. Он плыл по мрачным водам с верой, надеждой и проницательностью, столь большими, и силой воли, столь несгибаемой, что его экспедиция остается высоким примером для каждого из нас. Ной выдержал это испытание в течение сорока дней и сорока ночей. И перенес его с улыбкой, питая достаточно веры в благость Божью. Он выпустил во тьму над утихающими водами сквозь мрак и уныние затопленного мира голубя надежды, который вскоре принес ему свежий масличный лист, что говорило о возрождении жизни и вторичном шансе к преуспеванию человеческой расы.
И все же мы уверены, что будущие историки сократят рассказ о экспедиции Ноя до одного параграфа, но зато посвятят целую главу нашей.
…Двенадцатого июля детская колония переместилась с суши на пароход. Первыми поднялись по трапу брат и сестра Александровы, так как их фамилия согласно алфавиту стояла в списке первой.
А на следующий день «Йоми Мару» снялся с якоря. Судно развернулось по направлению к острову Русский. Колонисты аплодисментами и криками «Ура!» провожали клочок суши, ставший для них на целый год пристанищем. Уже одно его название было для них символом родины, с которой они сейчас прощались.
…Мамаша Кемпбелл стояла в стороне, обняв за плечи двух девочек. Это были Таня Альбрехт и Леночка Александрова. Они смотрели в ту сторону, где осталась лежать Настенька Альбрехт, и плакали.
Судно миновало пролив между островом и мысом Чуркина и вышло в Японское море.
КНИГА ВТОРАЯ
КОВЧЕГ ДЕТЕЙ
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
КОВЧЕГ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ВРЕМЯ
Санкт-Петербург называют музеем под открытым небом. Не нужно стоять в очереди, не нужно покупать входной билет. Выставочными залами служат улицы и площади, парки и гранитные набережные… И даже кладбища.
Причудливые фасады, скульптурное убранство дворцов, мифические грифоны, стоящий на пьедестале русский витязь, кованая ограда и чугунная ваза в виде античного жертвенника, львиная маска, царственный всадник на бронзовом коне, фронтон с родовым гербом, чудо инженерного творения — разводной мост… Только поворачивай голову!
Усталость берет свое. Но любопытство толкает вперед и вперед — туда, где находится, на мой взгляд, самый интересный экспонат.
Я спешу к Академии художеств. Вернее, к гранитной пристани, что рядом. Пологие ступени поднимаются прямо из воды. Они ведут к широкой площадке. На ней две полукруглые скамьи. Никто мне не показывал этого места. Я его сам облюбовал. Здесь царят тишина и вечность. Здесь понимаешь, почему течение у Невы — державное. Время тоже течет. Лучше нас об этом знают сфинксы, стоящие по обе стороны пристани.
Трудно поверить, что им три с половиной тысячелетия. Когда-то сфинксы, эти неподвижные и загадочные чудища с лицами фараонов, вызывали страх и трепет. Многие сотни лет на них обрушивались горячие ветры пустыни, несущие тучи песка. Многое видели их немигающие миндалевидные глаза. В том числе и разливы Нила. А теперь древние изваяния стоят над другой рекой, тоже известной своими разливами. Но вместо горячего песка — северные туманы. А у подножия гигантов — не суеверные египтяне, а туристы с видеокамерами.
Здесь непременно найдется местный патриот, которому лестно внимание провинциала к его родному городу — северной столице России.
— Как вы думаете, сколько львов в Санкт-Петербурге? — спрашивает он меня, будучи заведомо уверенным в моей неосведомленности.
— Надеюсь, больше, чем в Африке, — отшучиваюсь я.
— Ну а каналов? Сколько всего каналов?
Я замешкался с ответом, и этого достаточно, чтобы гид-волонтер взял меня за руку и повел к совсем другому месту — к набережной Красного Флота, к высокому дому, украшенному ионическими колоннами и лепным панно на античные темы.
— Дом этот принадлежал французскому эмигранту графу Лавалю, — говорит он со знанием дела. — Здесь проходили балы и маскарады. Возможно, на одном из них хозяйская дочь познакомилась с князем Трубецким и стала его женой. Вы, конечно, знаете, что Трубецкой был одним из руководителей восстания декабристов в тысяча восемьсот двадцать пятом году?
— Знаю. Об этом нам рассказывала Людмила Алексеевна.
— Людмила Алексеевна?
— Да, наша учительница истории.
— Но она могла не знать, что особняк Лаваля посещали Пушкин, Карамзин, Крылов, Гнедич, Грибоедов, Мицкевич, Лермонтов…
— Думаю, не знала. Вы первый, от кого это слышу, — говорю я, чтобы утешить моего провожатого.
Между тем мы подходим к львиной паре, украшающей подъезд, ради которой мы и направились к набережной Красного Флота. Узнаю, что каменных львов почему-то называют «философами». «Ничего удивительного, — думаю я про себя, — невольно станешь философом, простояв два века на одном месте. Конечно, их вахта куда короче, чем у сфинксов, но и львам пришлось многое увидеть».
— Сообщу вам еще одну удивительную вещь, о которой мало кто знает. Пол в вестибюле этого особняка выложен мозаичными плитами, доставленными с острова Капри, из дворца императора Тиберия.
После таких слов невозможно не войти внутрь. С трепетом ступаю по мозаичным плитам, которых касались ноги римского императора и самых знаменитых российских писателей. Но вдруг начинают подавать сигналы мои карманные часы. Пора прощаться. Меня ждет бывший колонист Виталий Васильевич Запольский. Пусть подъезд его дома не стерегут львы, а в комнатах скрипучие половицы, зато он — живая история.
Запольский встречает меня в халате и тапочках.
— Извините за мой непрезентабельный вид. Жена в отъезде. Мы с Кузей остались вдвоем.
Запольский подошел к клетке с попугаем и постучал по ней ногтем. Попугай точно повторил количество ударов.
— Мама нас оставила. Но мы умеем встречать гостей. Не правда ли, Кузя? У нас есть фирменное блюдо. Вы любите оладьи со сметаной?
Последние слова обращены уже ко мне.
— Кто же их не любит?
— Тогда помогите мне. Я люблю игру на фортепиано в четыре руки. А приготовление оладий — тоже в своем роде искусство. Будете мне ассистировать. Ну, хорошо… Давайте сначала разведем дрожжи водой. Кстати, они отменного качества. Как и мука. Она из австралийской пшеницы… Яйца, молоко, соль, сахар… Все на месте. Оладьи — единственное, что я готовлю сам. Жена признает в этом деле мое превосходство. Теперь греем сковороду. Смажем ее гусиным жиром… Это мой фирменный секрет. Так и быть, делюсь им с вами. А вот второй секрет — для смазки сковороды я использую гусиные перья. Как видите, с их помощью можно создавать шедевры не только на бумаге.
На столе растет горка оладий. Я достаю из портфеля красное вино:
— Это мускат. Бутылка из массандровских подвалов. Коллекционный экземпляр.
Запольский надевает очки и долго рассматривает бутылку, перекладывая из одной руки в другую.
— Порадовали меня, старика. Давно не пивал я настоящего вина. Хотя, — он переходит на шепот, — жена мне не разрешает пить.
— Виталий Васильевич, почему вы говорите шепотом?
— Потому что нас подслушивает этот мерзавец. — Он показывает на клетку. — Наш Кузя — плут каких свет не видывал. Настоящий соглядатай. Они с женой в заговоре против меня. Поверьте, многое из того, что здесь происходит, жена по приезде узнает. Обратите внимание, Кузя прикрыл веки… Притворяется, что дремлет. Но это уловка.
— Надо бы его тоже угостить вином.
— Хорошая идея. Пока не пробовал.
Мускат разлит по бокалам. Горка оладий быстро уменьшается.
— Ну что, нравятся? — с гордостью спрашивает Запольский.
— Не то слово. Рецепт я записал в свой блокнот.
— Так и быть. Подарю вам банку гусиного жира. А теперь расскажите, как провели день, что увидели в нашем городе?
Я рассказываю о сфинксах, о дворце Лаваля. Запольский пригубил вино и почмокал губами.
— Сфинксы из древних Фив, — сказал он задумчиво. — Меня всегда поражала одна мысль. Когда я родился, они уже были… Когда родился мой папа, они тоже были… Были они и при моих дедах и прадедах… Когда родился Иисус Христос, сфинксам уже было полторы тысячи лет. Невольно начинаешь думать, что вся наша жизнь — не более чем мгновение.
— Но сфинксы — всего лишь каменные изваяния. У них нет памяти, а тем более — сердца.
— На это трудно возразить. Но возможно, египтяне были не так уж неправы, когда считали, что созданные их же руками каменные чудища обладают некоей таинственной силой и даже властью над людьми. В отличие от них, мы ходим, едим оладьи, играем на скрипке… Но при этом не можем осознать мир, в котором обитаем. Нам не достает времени. Век наш слишком короток. А опыт предшествующего поколения мало чему учит потомков. Мы повторяем ошибки. Снова и снова…
— А вам приходилось ощущать на себе силу и власть сфинксов?
— Порой и я прихожу на пристань к Академии художеств. Что-то притягивает. И каждый раз чувствуешь покой и вдохновение.
— Вдохновение? — удивился я. — Но там, на пристани, вас не ждет свидание с хорошенькой женщиной. Вас встречают пустые и холодные глазницы. Что, кроме страха и трепета, могут они вызвать?
— Я композитор, который пишет музыку для театра. Но, оказавшись рядом с гранитными великанами, преображаюсь, становлюсь другим. Я начинаю сожалеть, что Бог не наделил меня талантом писать симфонии, большие эпические произведения, обращенные к вечности. Вдохновение там особого рода. Непередаваемое ощущение времени… Оно подхватывает тебя, как водный поток, и несет неизвестно куда. Мне кажется, не вперед, а назад. В далекое прошлое. Не в прошлом ли находится истина, которую мы хотим обрести? Заметьте, слова «Нил» и «Нева» весьма созвучны…
— В ваших словах много грусти.
— Что поделаешь, жизнь подходит к концу. Обидно думать, что этому попугаю дано прожить дольше, чем мне.
— Но в клетке.
— Да, в клетке. А сфинксы — на постаменте. Но ничего страшного. Пусть наш век короток. Зато мы знаем вкус этого прекрасного муската и секрет приготовления оладий.
С этими словами Виталий Васильевич окунул очередную оладушку в густую сметану и отправил в рот.
С обедом было закончено. Запольский поставил на то место, где только что стояла бутылка вина, настольную лампу.
— Я приготовил фотографии, которые вас так интересуют. Какую показать прежде?
— «Йоми Мару». Мне интересно увидеть, как выглядело судно, на котором колония отправилась в путешествие. Но куда больше интересует продолжение вашего рассказа.
— Да, рассказ о нашей одиссее бесконечен, как сказки Шахерезады. И длилось наше путешествие столько же — тысячу дней и ночей. А тысяча первый — стал праздником, днем нашего возвращения домой.
Когда мы садились на пароход, я был уже не тем мальчишкой, который два года назад стоял в петроградской квартире у раскрытого чемодана, размышляя, что взять с собой в дорогу — микроскоп или стопку книг. Тогда мне было шестнадцать, а теперь уже исполнилось восемнадцать. А моему другу, Лене Дейбнеру, — даже двадцать. Нам многое пришлось увидеть и испытать за эти два года. В том числе и смерть… Я встречал могилы везде. Не только на погостах, но и в лесу, на краю пшеничного поля, на крутом берегу реки… А то и просто возле дома, где жил его прежний хозяин. Человечество сошло с ума. Коллективное сумасшествие, которое, благодаря стараниям и заботам американцев, обходило нас стороной.
Мы, дети, ждали парохода, как ждут мессию. И вот он пришел. С загадочным, как в восточной сказке, названием. «Йоми Мару» остановился не возле острова, как мы ожидали, а напротив управления Красного Креста. Довольно далеко, чтобы его увидеть. А когда увидели… Посмотрите на эту фотографию, и вы поймете наше разочарование. Мы даже решили, что ошиблись, так как пароход был черного цвета. Такого же цвета, как уголь, который он перевозил прежде. Словом, темный и старый на вид. Но вот кто-то рассмотрел на трубе красный крест. А на борту — большую белую надпись на английском языке: «American Red Cross». Да, это тот пароход, на котором мы поплывем домой.
Причудливые фасады, скульптурное убранство дворцов, мифические грифоны, стоящий на пьедестале русский витязь, кованая ограда и чугунная ваза в виде античного жертвенника, львиная маска, царственный всадник на бронзовом коне, фронтон с родовым гербом, чудо инженерного творения — разводной мост… Только поворачивай голову!
Усталость берет свое. Но любопытство толкает вперед и вперед — туда, где находится, на мой взгляд, самый интересный экспонат.
Я спешу к Академии художеств. Вернее, к гранитной пристани, что рядом. Пологие ступени поднимаются прямо из воды. Они ведут к широкой площадке. На ней две полукруглые скамьи. Никто мне не показывал этого места. Я его сам облюбовал. Здесь царят тишина и вечность. Здесь понимаешь, почему течение у Невы — державное. Время тоже течет. Лучше нас об этом знают сфинксы, стоящие по обе стороны пристани.
Трудно поверить, что им три с половиной тысячелетия. Когда-то сфинксы, эти неподвижные и загадочные чудища с лицами фараонов, вызывали страх и трепет. Многие сотни лет на них обрушивались горячие ветры пустыни, несущие тучи песка. Многое видели их немигающие миндалевидные глаза. В том числе и разливы Нила. А теперь древние изваяния стоят над другой рекой, тоже известной своими разливами. Но вместо горячего песка — северные туманы. А у подножия гигантов — не суеверные египтяне, а туристы с видеокамерами.
Здесь непременно найдется местный патриот, которому лестно внимание провинциала к его родному городу — северной столице России.
— Как вы думаете, сколько львов в Санкт-Петербурге? — спрашивает он меня, будучи заведомо уверенным в моей неосведомленности.
— Надеюсь, больше, чем в Африке, — отшучиваюсь я.
— Ну а каналов? Сколько всего каналов?
Я замешкался с ответом, и этого достаточно, чтобы гид-волонтер взял меня за руку и повел к совсем другому месту — к набережной Красного Флота, к высокому дому, украшенному ионическими колоннами и лепным панно на античные темы.
— Дом этот принадлежал французскому эмигранту графу Лавалю, — говорит он со знанием дела. — Здесь проходили балы и маскарады. Возможно, на одном из них хозяйская дочь познакомилась с князем Трубецким и стала его женой. Вы, конечно, знаете, что Трубецкой был одним из руководителей восстания декабристов в тысяча восемьсот двадцать пятом году?
— Знаю. Об этом нам рассказывала Людмила Алексеевна.
— Людмила Алексеевна?
— Да, наша учительница истории.
— Но она могла не знать, что особняк Лаваля посещали Пушкин, Карамзин, Крылов, Гнедич, Грибоедов, Мицкевич, Лермонтов…
— Думаю, не знала. Вы первый, от кого это слышу, — говорю я, чтобы утешить моего провожатого.
Между тем мы подходим к львиной паре, украшающей подъезд, ради которой мы и направились к набережной Красного Флота. Узнаю, что каменных львов почему-то называют «философами». «Ничего удивительного, — думаю я про себя, — невольно станешь философом, простояв два века на одном месте. Конечно, их вахта куда короче, чем у сфинксов, но и львам пришлось многое увидеть».
— Сообщу вам еще одну удивительную вещь, о которой мало кто знает. Пол в вестибюле этого особняка выложен мозаичными плитами, доставленными с острова Капри, из дворца императора Тиберия.
После таких слов невозможно не войти внутрь. С трепетом ступаю по мозаичным плитам, которых касались ноги римского императора и самых знаменитых российских писателей. Но вдруг начинают подавать сигналы мои карманные часы. Пора прощаться. Меня ждет бывший колонист Виталий Васильевич Запольский. Пусть подъезд его дома не стерегут львы, а в комнатах скрипучие половицы, зато он — живая история.
Запольский встречает меня в халате и тапочках.
— Извините за мой непрезентабельный вид. Жена в отъезде. Мы с Кузей остались вдвоем.
Запольский подошел к клетке с попугаем и постучал по ней ногтем. Попугай точно повторил количество ударов.
— Мама нас оставила. Но мы умеем встречать гостей. Не правда ли, Кузя? У нас есть фирменное блюдо. Вы любите оладьи со сметаной?
Последние слова обращены уже ко мне.
— Кто же их не любит?
— Тогда помогите мне. Я люблю игру на фортепиано в четыре руки. А приготовление оладий — тоже в своем роде искусство. Будете мне ассистировать. Ну, хорошо… Давайте сначала разведем дрожжи водой. Кстати, они отменного качества. Как и мука. Она из австралийской пшеницы… Яйца, молоко, соль, сахар… Все на месте. Оладьи — единственное, что я готовлю сам. Жена признает в этом деле мое превосходство. Теперь греем сковороду. Смажем ее гусиным жиром… Это мой фирменный секрет. Так и быть, делюсь им с вами. А вот второй секрет — для смазки сковороды я использую гусиные перья. Как видите, с их помощью можно создавать шедевры не только на бумаге.
На столе растет горка оладий. Я достаю из портфеля красное вино:
— Это мускат. Бутылка из массандровских подвалов. Коллекционный экземпляр.
Запольский надевает очки и долго рассматривает бутылку, перекладывая из одной руки в другую.
— Порадовали меня, старика. Давно не пивал я настоящего вина. Хотя, — он переходит на шепот, — жена мне не разрешает пить.
— Виталий Васильевич, почему вы говорите шепотом?
— Потому что нас подслушивает этот мерзавец. — Он показывает на клетку. — Наш Кузя — плут каких свет не видывал. Настоящий соглядатай. Они с женой в заговоре против меня. Поверьте, многое из того, что здесь происходит, жена по приезде узнает. Обратите внимание, Кузя прикрыл веки… Притворяется, что дремлет. Но это уловка.
— Надо бы его тоже угостить вином.
— Хорошая идея. Пока не пробовал.
Мускат разлит по бокалам. Горка оладий быстро уменьшается.
— Ну что, нравятся? — с гордостью спрашивает Запольский.
— Не то слово. Рецепт я записал в свой блокнот.
— Так и быть. Подарю вам банку гусиного жира. А теперь расскажите, как провели день, что увидели в нашем городе?
Я рассказываю о сфинксах, о дворце Лаваля. Запольский пригубил вино и почмокал губами.
— Сфинксы из древних Фив, — сказал он задумчиво. — Меня всегда поражала одна мысль. Когда я родился, они уже были… Когда родился мой папа, они тоже были… Были они и при моих дедах и прадедах… Когда родился Иисус Христос, сфинксам уже было полторы тысячи лет. Невольно начинаешь думать, что вся наша жизнь — не более чем мгновение.
— Но сфинксы — всего лишь каменные изваяния. У них нет памяти, а тем более — сердца.
— На это трудно возразить. Но возможно, египтяне были не так уж неправы, когда считали, что созданные их же руками каменные чудища обладают некоей таинственной силой и даже властью над людьми. В отличие от них, мы ходим, едим оладьи, играем на скрипке… Но при этом не можем осознать мир, в котором обитаем. Нам не достает времени. Век наш слишком короток. А опыт предшествующего поколения мало чему учит потомков. Мы повторяем ошибки. Снова и снова…
— А вам приходилось ощущать на себе силу и власть сфинксов?
— Порой и я прихожу на пристань к Академии художеств. Что-то притягивает. И каждый раз чувствуешь покой и вдохновение.
— Вдохновение? — удивился я. — Но там, на пристани, вас не ждет свидание с хорошенькой женщиной. Вас встречают пустые и холодные глазницы. Что, кроме страха и трепета, могут они вызвать?
— Я композитор, который пишет музыку для театра. Но, оказавшись рядом с гранитными великанами, преображаюсь, становлюсь другим. Я начинаю сожалеть, что Бог не наделил меня талантом писать симфонии, большие эпические произведения, обращенные к вечности. Вдохновение там особого рода. Непередаваемое ощущение времени… Оно подхватывает тебя, как водный поток, и несет неизвестно куда. Мне кажется, не вперед, а назад. В далекое прошлое. Не в прошлом ли находится истина, которую мы хотим обрести? Заметьте, слова «Нил» и «Нева» весьма созвучны…
— В ваших словах много грусти.
— Что поделаешь, жизнь подходит к концу. Обидно думать, что этому попугаю дано прожить дольше, чем мне.
— Но в клетке.
— Да, в клетке. А сфинксы — на постаменте. Но ничего страшного. Пусть наш век короток. Зато мы знаем вкус этого прекрасного муската и секрет приготовления оладий.
С этими словами Виталий Васильевич окунул очередную оладушку в густую сметану и отправил в рот.
С обедом было закончено. Запольский поставил на то место, где только что стояла бутылка вина, настольную лампу.
— Я приготовил фотографии, которые вас так интересуют. Какую показать прежде?
— «Йоми Мару». Мне интересно увидеть, как выглядело судно, на котором колония отправилась в путешествие. Но куда больше интересует продолжение вашего рассказа.
— Да, рассказ о нашей одиссее бесконечен, как сказки Шахерезады. И длилось наше путешествие столько же — тысячу дней и ночей. А тысяча первый — стал праздником, днем нашего возвращения домой.
Когда мы садились на пароход, я был уже не тем мальчишкой, который два года назад стоял в петроградской квартире у раскрытого чемодана, размышляя, что взять с собой в дорогу — микроскоп или стопку книг. Тогда мне было шестнадцать, а теперь уже исполнилось восемнадцать. А моему другу, Лене Дейбнеру, — даже двадцать. Нам многое пришлось увидеть и испытать за эти два года. В том числе и смерть… Я встречал могилы везде. Не только на погостах, но и в лесу, на краю пшеничного поля, на крутом берегу реки… А то и просто возле дома, где жил его прежний хозяин. Человечество сошло с ума. Коллективное сумасшествие, которое, благодаря стараниям и заботам американцев, обходило нас стороной.
Мы, дети, ждали парохода, как ждут мессию. И вот он пришел. С загадочным, как в восточной сказке, названием. «Йоми Мару» остановился не возле острова, как мы ожидали, а напротив управления Красного Креста. Довольно далеко, чтобы его увидеть. А когда увидели… Посмотрите на эту фотографию, и вы поймете наше разочарование. Мы даже решили, что ошиблись, так как пароход был черного цвета. Такого же цвета, как уголь, который он перевозил прежде. Словом, темный и старый на вид. Но вот кто-то рассмотрел на трубе красный крест. А на борту — большую белую надпись на английском языке: «American Red Cross». Да, это тот пароход, на котором мы поплывем домой.