— Я знаю, — сказал он, — многие подумают, что это я спер полушубок.
   Один Мороз был, как всегда, молчалив. Но вот он наклонился к Кузовкову и что-то прошептал ему на ухо. Тот согласно кивнул, и они ушли, не сказав куда и зачем.
   Вернулся Федя Кузовков через полчаса. Один.
   — Пойдемте со мной, — сказал он. — И чем больше нас будет, тем лучше.
   Всей толпой, целой ватагой мы двинулись в лес. А потом поднялись в гору, где находились заброшенные укрепления. И увидели неожиданную картину. На пеньке сидел Мороз, а рядом, у его ног, — Америкоза с синяком под глазом. Здесь же, на траве, лежал и пропавший полушубок.
   Из скупого рассказа Мороза (слова из него приходилось тянуть клещами) мы узнали подробности того, что произошло накануне.
   …Койки Мороза и Америкозы стояли рядом. Ночью Мороза разбудила какая-то возня. Открыв глаза, он увидел в полумраке, как его сосед прошмыгнул на улицу. Он бы и не вспомнил о ночном происшествии, если бы не утренний разговор о пропавшем полушубке.
   После завтрака Мороз стал следить за соседом и увидел, как тот, крадучись и оглядываясь, забрался в кустарник, достал оттуда узел и направился к чаще. По лесу он шел уже не прячась. И это помогло проследить за ним до той минуты, пока он не засунул узел в дупло дерева.
   Мороз не стал ничего предпринимать и вернулся за Кузовковым, чтобы уличить вора вдвоем. Ну а дальнейшие события ясно освещал «фонарь» под глазом вора.
   Теперь всем нам предстояло решить — что делать? Как поступить с Америкозой.
   — Я предлагаю этого жигана уконтропупить! — категорически заявил Кузовков.
   — А что это значит? — спросил Толя Абрамов.
   — То самое и значит! Камень на шею и с берега — в воду… Или шарахнуть камнем по башке и кинуть хоть бы сюда! — Он показал на глубокий провал бывшего укрепления, рядом с которым мы стояли.
   — Да ты что, Федя, в своем уме?! — оторопел я. — Ты это брось!
   — А я вот что предлагаю, — сказал Борис Печерица. — Пусть он убирается из нашей колонии. Нам с ворюгами жить не сродни.
   — Правильно… Гнать его в шею! И прямо сейчас… Слышишь?
   — Слышу, — сдавленным голосом ответил Америкоза.
   — И не вздумай жаловаться американцам, — сказал Мороз, почти не заикаясь. — А то видишь? — Он поднес к носу пришибленного Америкозы свой увесистый кулак.
   …В казарму мы вернулись уже к обеду. Повесили на гвоздь полушубок и все вместе отправились в столовую.
   Америкоза больше на острове не появлялся.
   Синявский не стал интересоваться, каким путем к нему вернулся полушубок.
   А у Мороза вместо прозвища Крестовик появилось новое, более благозвучное — Шерлок Холмс.
 
* * *
 
   …Время неумолимо. Оно оставляет в нас лишь размытые образы того, что ушло безвозвратно. Но есть люди, которые отважно ныряют в пучину времени и возвращаются оттуда со сказочными сокровищами — яркими картинами и подробностями былого.
   Таков Петр Васильевич Александров. Человек с особенным строем памяти. Современные технологические ухищрения, всяческие чипы и платы не на его столе, а в нем самом. И он не роется в папках, не звонит однокашникам, а нажимает невидимую клавишу, на минуту-другую прикрывает глаза и считывает, пересказывает, что видит.
   Мне остается слушать и задавать вопросы.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
 
ГОД СПУСТЯ

   Валерий Львович Альбрехт обожал свою работу. Но ему не нравилось название должности: «делопроизводитель этнографического отдела Русского музея».
   Каждое из пяти слов в отдельности верно. А вот вместе… Легко подумать, что речь идет о канцелярской крысе, по уши зарывшейся в бумаги. Его рабочий стол и в самом деле завален бумажными стопками. Но всякий листок, который он берет в руки, не может оставить равнодушным.
   Вот, к примеру, эта стопка. В ней картотека экспонатов, которыми музей пополнился за последнее время. Каждую неделю поступает что-нибудь новое. Пополнения идут из других музеев, разоренных усадьб, из свежевырытого окопа, из пыльного сундука, забытого на чердаке или в чулане. Война, как сильный шторм, поднимает на поверхность все, что таится в глубине.
   Но, увы, экспонатов становится все больше, а залы между тем пустеют. Сегодня петербуржцев мало интересует прошлое. Они с тревогой смотрят в день завтрашний. Очереди не у музейной кассы, а рядом с булочной. Чтобы получить положенную тебе хлебную пайку, нужно простоять в очереди несколько часов. Не у каждого достает терпения донести восьмушку (одну восьмую фунта, то есть 50 граммов) домой. Людей шатает от слабости. Слегка подтолкни в спину последнего — и вся очередь повалится, как костяшки домино.
 
   Мы уже рассказывали, как Альбрехт весьма удивил своих сослуживцев, предложив перекопать цветники, украшавшие вход в Русский музей, и вместо роз посадить овощи.
   Трудно было поверить, что это предложил Альбрехт, который любит все яркое и красивое.
   — Вы это серьезно, Валерий Львович?
   — Уж куда серьезнее. Я уверен, придет время, когда мы снова станем дарить своим любимым букеты роз. А сегодня пусть лучшим украшением стола будут не цветы, а пюре из картофеля и салат из помидоров.
   Когда картофельные кусты зацвели, Альбрехт сорвал несколько веточек, увенчанных мелкими соцветиями белого и фиолетового цвета, и подарил сотрудницам музея. А одну из веточек засунул в петлицу своего пиджака.
   Женщин явно удивил такой подарок. Но Валерий Львович, хорошо знавший отечественную историю, напомнил: когда в России впервые появилась новая овощная культура, то вельможи подумали, что самое ценное в картофеле не клубни, а цветы, и преподносили их придворным дамам.
   Наконец наступило время сбора урожая, и Альбрехт устроил в одном из музейных залов ужин. Стол был скромным. Зато окружавшему его интерьеру мог бы позавидовать любой богач.
   Урожай разделили по-братски. Каждому досталось по корзине овощей. Альбрехт отсыпал от своей доли ведерко картошки и оставил в музейной каморке до особого случая. И вот такой случай настал. Сегодня он ждет к себе домой Ивана Петровича Пржевоцкого.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
 
В ПЕТРОГРАДЕ И В МОСКВЕ

   Они были очень разными: худощавый и утонченный Альбрехт и прочно скроенный Пржевоцкий. На первый взгляд Альбрехт нуждался в покровительстве и защите. Но стоило ему поднять глаза, и они пронизывали вас насквозь, даже через стекла пенсне. И сразу становилось ясно: человек этот не слабый и не уступчивый.
   Пржевоцкий, напротив, выглядел неприметным человеком из толпы, типичный мастеровой. Он и был простым рабочим.
   Казалось, мало что могло связать и сблизить двух этих людей — рафинированного и углубленного в себя интеллигента и слесаря-инструментальщика. Трудно было придумать что-либо более несходное и даже противоположное. Но, отправившись в Сибирь, они великолепно дополнили друг друга. А вернувшись в Петроград, уже не могли не встречаться. Их объединяла не только тревога за детей, но и общее понимание и оценка того, что творится в России.
   Пржевоцкий был членом партии большевиков с 1905 года, смолоду состоял в подпольных кружках, встречался с Владимиром Лениным и успел побывать в ссылке. Но не ожесточился и не стал революционером-ортодоксом. Его живой и практический ум взывал к переменам в стране. Но не любой ценой.
   Гражданская война принесла народу неисчислимые страдания. Она коснулась всякого человека — царя и крестьянина, еще более разделила богатого с бедным, лишила миллионы людей здоровья и жизни, умножила число вдов и сирот. И то, что их дочери оказались за тысячи километров от Петрограда, — тоже следствие все той же всенародной распри.
   Когда поздней осенью 1918 года они предприняли поездку на Урал, то казалось, возвращение колонии близко. Но, увы, завершается уже и следующий год — 1919-й, а дети все еще не дома — напротив, уехали еще дальше. И сегодня находятся на берегу Тихого океана, точнее, на маленьком острове, который найдешь не на всякой географической карте.
   Недавно сотни родителей собрались вновь, чтобы обсудить в который уже раз, что делать дальше, как вернуть детей. И приняли решение отправить еще одну делегацию, уже не в Сибирь, а на Дальний Восток, на край света. И снова выбор пал на Альбрехта и Пржевоцкого. Объявлен даже сбор денег — по 25 рублей за каждого ребенка.
   Но что скажут в Москве? Одобрит ли Советское правительство поездку делегации?
   Чтобы получить ответ на этот вопрос, Пржевоцкий отправился в столицу. Вчера он вернулся. И первый же визит — к Альбрехту, на Инженерную улицу.
   Валерий Львович ждал Пржевоцкого с нетерпением.
   — Ну, как в Москве? — спросил он, едва Пржевоцкий переступил порог.
   — Немногим лучше, чем в Питере.
   И далее рассказал, что ему довелось увидеть за короткое время.
   …Сегодня в Москве живет не более миллиона человек, вместо прежних двух. Казалось, должны быть пустующие дома. Но за прошлую зиму многие деревянные дома сожжены. Их употребили на топливо. Санитарное состояние города поистине ужасно. Улицы тонут в грязи и отбросах. Редко можно встретить человека без ящика, мешка или корзины. Торгуют всем, что попадет под руку и что имеет хоть какую-нибудь цену. Жители города производят странное впечатление. Пржевоцкому встретился обыватель, одетый в сюртук и в лакированных ботинках, но без воротничка и чулок.
   — Остатки буржуазии донашивают остатки былого величия, — заметил Альбрехт не то с иронией, не то с грустью. — А вы были на Сухаревке?
   — Разумеется был. Там, как и раньше, сосредоточена вся торговая жизнь Москвы. И знаете чем торгуют? Представьте себе, собачьим мясом. Конина в Москве считается роскошью, а говядина давно забыта.
   Кажется, достаточно было и рассказанного, чтобы представить себе, какова жизнь в российской столице, но Иван Петрович продолжал говорить дальше.
   Его интересовали дети. Он даже посетил одну из школ. По ее коридорам бродило не больше двух десятков учеников. Остальные были заняты поисками еды. Среди детей высока смертность.
   Эпидемия сыпного тифа косит жертвы. Рабочий день в Москве начинается с восходом солнца, для чего стрелки часов все время передвигаются. Но работа тормозится из-за отсутствия топлива и сырья. На заборах и стенах расклеены воззвания: «Все для починки локомотивов!», «Локомотивы — сердце страны!», «Смотри на локомотив как на свое собственное сердце!» и тому подобное. Автомобили находятся в распоряжении комиссаров, а рядовые коммунисты на велосипедах составляют особые отряды. В Москве сейчас, по оценкам, 70 тысяч красногвардейцев, а еще 30 тысяч тайных и явных агентов «чрезвычайки».
   — Наверно, такие меры предосторожности объясняются антибольшевистскими настроениями? — спросил Альбрехт.
   — Многие надеются на внезапное падение советской власти, — ответил Пржевоцкий. — Но я думаю, хозяйство Москвы, да и вся страна, доведено до такого состояния, что всякому, кто возьмет власть, будет трудно поддерживать порядок.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
 
ЧИЧЕРИН ОБВИНЯЕТ

   Валерий Львович понимал, что главные новости впереди. Не пришел же в самом деле Иван Петрович, чтобы ограничиться рассказом о Москве. Но не торопил его, тем более что из кухни доносился запах жареной картошки. Той самой, которую Альбрехт припас в музейной каморке.
   Жена Альбрехта, в отличие от мужа, напоминавшего фигурой подростка, была женщиной дородной. Ее округлое лицо светилось добротой, а глаза смотрели внимательно и чуть насмешливо.
   К приходу гостя она надела свое любимое белое кисейное платье. И со слезами благодарности приняла из рук Ивана Петровича букет цветов. Удивительный подарок, учитывая, что за окном стоял декабрь. До нового, 1920 года оставалось три дня. Оконные стекла были покрыты изморозью, напоминавшей тоже цветы, причудливые и холодные.
   Гостей в доме Альбрехтов любили. Нашлась бутылка вишневой настойки. Подняли тост за дочерей, за скорое их возвращение. Могли ли Евгения Алексеевна и Валерий Львович думать, что маленькой их любимице уже не суждено вернуться в Питер. А им никогда не будет суждено побывать и поплакать на ее могилке — маленьком холмике, который со временем станет безымянным.
 
   Увы, колония теряла в пути детей.
   Бабушкина Елена — утонула в реке возле города Ирбита.
   Савенкова Дина — умерла в городе Ирбите.
   Корнеев Николай — умер в станице Уйской.
   Михайлова Лидия — умерла по дороге в Сибирь.
   Поликарпов Николай и Поликарпова Татьяна — умерли, отравившись дикой ягодой.
   Сестры Спандиковы, Евгения и Людмила, — сгорели в вагоне по дороге из Сибири.
   Иванов Михаил и Вера Матвеева — умерли во Владивостоке.
   Альбрехт Анастасия — умерла на острове Русский.
   Будут и новые потери. Неважно, что в голодном Питере детских смертей было куда больше. Ни статистика, ни трагическая случайность не служат оправданием и утешением, если речь идет о человеческой жизни, тем более жизни ребенка.
   И русские воспитатели, и американцы при каждой трагедии испытывали мучительную боль. Как посмотрят они в глаза родителям, когда колония вернется в Россию?
   Весть о печальных событиях в колонии достигла Москвы, что позволило Советскому правительству нарисовать самую мрачную картину. Народный комиссар иностранных дел Георгий Чичерин написал резкий протест в адрес Американского Красного Креста и распространил его с помощью радиограммы по всему свету.
   Почти два дня Иван Петрович Пржевоцкий провел на Остоженке, во Всероссийском совете защиты детей. Здесь ему и вручили радиограмму Наркоминдела.
   — Знакомьтесь, — протянул Пржевоцкий Альбрехту лист бумаги.
   — Читай громко, — попросила Евгения Алексеевна.
   Валерий Львович достал из футляра пенсне и сразу стал похож на гимназического учителя.
   «Совет защиты детей препровождает вам копию радиотелеграммы, посланной Наркоминделом Чичериным», — начал читать Альбрехт.
 
   Радио
   «Русский Красный Крест и Советское правительство уже протестовали самым решительным образом против неслыханных действий Американского Красного Креста, который относится самым варварским и бесчеловеческим образом к детям колонистам, находящимся на востоке России.
   В то время когда банды Колчака покидали восточные губернии России, в разных местностях Пермской и Оренбургской губерний были разбросаны колонии, куда были посланы для поправления здоровья дети Петрограда. В январе 1919 г. правительство Колчака дало Американскому Красному Кресту всю власть над этими детьми, оставив их в распоряжении Комиссии Американского Красного Креста, действовавшей в этой местности. Господа из Американского Красного Креста пользовались детьми в корыстных целях, заставляли их работать в торговле, которой они сами занимались.
   Когда Красная Армия стала приближаться к Востоку, Американский Красный Крест эвакуировал детей в самых бесчеловечных условиях и перевел их в Курган, где они подвергались плохому обращению. Где их заставляли таскать большие тяжести и исполнять другие тяжелые работы в торговле.
   По мере дальнейшего продвижения Красной Армии детей снова переслали дальше на восток, и до нас доходят вести, что юноши с 15 лет были насильно мобилизованы в армию Колчака, а все остальные дети были направлены к Владивостоку, где их судьба до сих пор остается неизвестной. Сведения, полученные из самых достоверных источников, основанные на свидетельских показаниях очевидцев, говорят о печальной судьбе этих детей.
   20 июля дети младшей группы неожиданно были принуждены покинуть ту местность, где они жили, и привезены в Курган, где их поместили в холодильник и наполовину разрушенную отвратительную грязную казарму, кишащую насекомыми. Американцы пользовались чистым колодцем, к которому они не давали приближаться детям, предоставив им в пользование грязный колодец, из которого поили лошадей.
   В этих ужасных условиях среди детей начала быстро развиваться эпидемия желудочных заболеваний, а под влиянием ужасных условий многие из детей сделались жертвами сильных нервных припадков. Несмотря на это американцы осталисьнепреклонными, продолжая плохо обращаться с ними и всячески угрожая.
   Лишь только разнеслись слухи о приближении Красной Армии, несчастных детей посадили в скотные вагоны и увезли дальше в самом печальном состоянии.
   Подпись: Чичерин.
   С подлинным верно, секретарь — Ф. Пиккас».
 
   …Спустя десятилетия я беседовал с бывшими колонистами. Я спрашивал себя и их — как могла появиться подпись Чичерина под этим документом? Верны ли приведенные в нем факты?
 
   Зоя Яковлева-Трофименко, бухгалтер, 82 года:
   — Помещали детей в холодильник? Питье из лошадиного колодца? Эпидемия желудочных заболеваний? Нервные припадки? Скотные вагоны? Нет, такого не припомню! Такого не было!..
 
   Виталий Запольский, композитор, 85 лет:
   — Люди из Красного Креста напоминают мне наших народовольцев. Такие же самоотверженные и бескорыстные. Нас заедали вши. Наши воспитатели с этим не боролись. Американцы спросили: «Скажите, как русские удаляют вшей?» Им объяснили. На следующий день многие хозяйки окрестных домов затопили печи, выгребли угли, в печи засунули горшки с бельем, накрыли крышками. И все это, засучив рукава, делали мистер Коллис и мистер Уэлч. Вы понимаете, какую они заслужили у нас любовь?
 
   Вслед за радиотелеграммой комиссариата иностранных дел появился еще один «протест». Он вышел из стен комиссариата просвещения и был подписан его главой Анатолием Луначарским.
   Я не буду полностью приводить этот документ, во многом повторяющий Чичерина. Только отдельные выдержки.
 
   «Выясняется судьба бывшей петроградской колонии детей, вывезенных из Петрограда Союзом городов в 1918 году.
   …Дети жили в отвратительных условиях, как материальных, так и моральных. Они просили милостыню и напрашивались на работу у соседей для пропитания.
   Американцы занимались своими торговыми делами, причем часть детей помогала американцам в качестве приказчиков в их лавках».
 
   Георгий Феногенов, бывший колонист:
   — После прихода Красного Креста жизнь в колонии стала другой. Приехали грузовые машины с продовольствием и одеждой. Нас стали хорошо кормить и одевать. Американцы к нам относились как к собственным детям и даже не наказывали за проделки.
   Мы находились под защитой Красного Креста и никого не боялись.
 
   Вера Шмидт-Линник, бывшая колонистка:
   — В Тюмени представителем Красного Креста был замечательный человек Чарльз Коллис. Вместе с ним появились одежда и обувь. Это было крайне необходимо. Ведь мы уже выросли из одежды. Кроме того, колония покинула Петроград летом и не была готова к сибирским морозам.
 
   И снова выдержки из радиограммы Луначарского:
   «…В конце мая, перед приходом красных, американцы увезли детей неизвестно куда. Эвакуация происходила ночью… По слухам, дети увезены на какой-то остров Русский, близ Японии.
   …Заметьте, что дети, вывезенные Союзом городов, сплошь непролетарские. Это дети интеллигенции и даже петроградской полубуржуазии. Наркомпрос, конечно, заботился о судьбе этих детей. Сами родители неоднократно просили нас об установлении разного рода связей с детьми. Но у меня составилось впечатление, что эти родители из промежуточного класса склонны больше доверяться если не Колчаку, то Американскому Красному Кресту, чем нам».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
 
ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО ПРОЛЕТАРИЙ

   Я мог бы снова предоставить слово бывшим колонистам для возражения. Однако трудно удержаться от желания высказаться самому. Всего-то полтора десятка строк, а какое нагромождение лжи и желчи, классовой ксенофобии и мнимой безграмотности (ведь Луначарский человек не просто образованный, а просвещенный).
   Начнем с острова Русский, с которым мы хорошо знакомы. Почему-то он оказался «близ Японии». Тогда его следовало назвать иначе — Японский, а не Русский. Не согласуется у Анатолия Васильевича история с географией. А все объясняется просто — нужно усилить впечатление от действий американцев, состоящих в преступной организации «Красный Крест», которая, пользуясь беззащитностью детей, увезла их за пределы страны.
   Для детей остров Русский — не только клочок земной тверди, а частица их родины. Это географическое название они произносили с гордостью. В радиограмме же сказано иначе, с оттенком уничижительности: «какой-то остров Русский». И говорит это министр просвещения, чья обязанность — обучать и воспитывать в детях чувство патриотизма.
   Смотрим дальше. Другая цитата: «Заметьте, что дети, вывезенные Союзом городов, сплошь непролетарские».
   Прочтя эту фразу, хочется воздеть руки. Браво! Вот что значит быть идеологически последовательным. Гусиный выводок должен строго и неукоснительно следовать за гусыней. Так задумано матерью-природой. Столь же непререкаемы и законы ленинизма. Если на шее малыша не повязан красный галстук, а на груди не красуется звездочка, то это не наш ребенок.
   Будь эти дети пролетарского происхождения, они не позволили бы американским буржуям увлечь себя и тем самым оказаться «…на каком-то острове Русский, близ Японии». Яблоко от яблони недалеко падает.
   Другие фразы тоже стоят того, чтобы их повторить: «дети интеллигенции и даже петроградской полубуржуазии», «родители из промежуточного класса» (новое слово в социологии!).
   Деление людей по разрядам имеет свою давнюю историю — от индийских каст до расовых теорий двадцатого века. У Анатолия Луначарского — «дети полубуржуазии», у Йозефа Геббельса — «полукровки». (Кстати, обратите внимание, теоретик третьего рейха носил еврейское имя.)
   Когда кто-либо в запальчивости сравнивал режимы Гитлера и Сталина, я возражал, говорил, что это перебор и преувеличение. Теперь мы видим — это началось задолго до Иосифа Виссарионовича (тоже — Иосиф).
   Кажется, и простаку понятно — радиограммы Чичерина и Луначарского не более чем агитка. Их радиописьма, обращенные к мировой общественности, выглядят правдоподобно, но лживы по своей сути и содержанию. Я не стану повторять почему. Об этом написаны предшествующие страницы книги. Напомню лишь слова одного из величайших негодяев двадцатого века: «Чем ложь чудовищнее, тем в нее больше верят».
   Советское правительство сняло с себя ответственность за судьбу детей, мало что предприняло, чтобы помочь им. Зато история Петроградской колонии стала прекрасным поводом для пропаганды. Как же этим не воспользоваться!
   Мне захотелось выяснить, прав ли Луначарский. И насколько верно его утверждение, что Петроградская колония сплошь буржуазная и полубуржуазная и что в ней вовсе нет пролетарских детей (а как же тогда слесарь-инструментальщик Иван Петрович Пржевоцкий, отец двух колонисток — Веры и Брониславы?).
   Да, я понимал, что каким бы ни был полученный мною ответ, он будет формальным. Ведь русская революция и последовавшая за ней Гражданская война всех уравняли и всех сделали одинаково неимущими — даже не пролетариями, а люмпен-пролетариями. Голод и только голод заставил каждую семью, к какой бы социальной среде ее ни причислил Луначарский, отправить детей в рискованное путешествие. Так стоит ли мне много лет спустя заглядывать в анкеты, чтобы узнать, кто есть кто. Но истина того требовала.
   И я стал вести поиски.
   В русских архивах я вскоре обнаружил полные списки детей, но без интересовавших меня сведений. Зато в Гуверовском институте мне повезло больше. В новых списках был указан не только петроградский адрес каждого ребенка, но и имя отца, его профессия.
   Мог ли себе представить Анатолий Васильевич Луначарский, что десятилетия спустя некий человек будет подвергать экспертизе правдивость его высказываний?
   Беру одну из страничек списков, наугад, как это делают в лотерее. Итак, читаю. Первая фамилия в левой колонке — Нина Рункевич. А ведь мы знакомы. И не только с ней, но и с ее сестрой Марией. Мы встречались в бывшем особняке балерины Кшесинской, очень известной в начале века. Теперь в особняке расположился Музей революции. Интересно, кем был папа Нины и Марии? Вот их прежний адрес. Они жили на Васильевском острове. Неплохое место. А вот имя и профессия отца — Николай Михайлович, священник.
   Не повезло девочкам. В любом священнослужителе советская власть видела врага. Несколько десятков тысяч духовных лиц были расстреляны, пополнив собой бесконечный список жертв.
   Вслед за сестрами Рункевич в списке Русакова Евгения. С удивлением читаю, что отец ее был столяром. Значит, согласно классификации Луначарского, — пролетарий. Дальше смотрю только профессии, опуская все остальные данные: портной, купец, дворник, контролер железной дороги, фельдшер, клерк, продавец шляп, домовладелец, бухгалтер, массажист, рабочий завода, сторож, курьер, снова продавец и снова клерк, смотритель зданий, полицейский, учитель, еще дворник и еще столяр, служащий муниципалитета, рабочий завода…
   Я изготовил карточки, в каждой записал имя и профессию отца и стал их сортировать согласно социальной принадлежности. Думаю, это было обычным занятием для советских чиновников.
   Кто же он, «его величество пролетарий»?
   Пришлось вспомнить знания, полученные в университете на лекциях по историческому материализму, и даже заглянуть в словари. Вот как там обозначалось это понятие: «Пролетарий. Наемный рабочий в капиталистическом обществе, лишенный орудий и средств производства».