Липовецкий Владимир. Ковчег детей, или Невероятная одиссея

   За время своего путешествия Федя научился драться, курить и даже воровать. Он перестал быть примерным мальчиком из хорошей семьи и превратился в маленького, но искушенного бродягу. И все для того, чтобы выжить и разыскать отца. Как упрямая форель, которая, обдирая бока, преодолевает течение горной реки, так и Федя Кузовков шаг за шагом, день за днем продвигался к своей цели.
 
   Конечно, рассказ Феди был много колоритнее и изобиловал сногсшибательными подробностями. Но за лихостью рассказа колонисты увидели главное — всю тяжесть судьбы своего ровесника, уже давно, как и они, покинувшего свой дом.
   — А как же отец? Ты его нашел? — спросил Борис.
   Федя нахмурился:
   — Нет, отца я не отыскал.
   — Где же он может быть?
   — Думаю, в Америке.
   — Почему ты так решил?
   — А где же ему еще быть? Если не в России, значит, в Америке.
   Такая простая логика озадачила, а возможно, и убедила ребят. И они перестали задавать вопросы. Зато стал спрашивать Федя.
   — Хотите, — сказал он, хитро прищурив глаз, — скажу вам, кто вы есть и откуда?
   — Ты что, цыган?
   — Нет, просто гадать умею.
   — Ну и откуда же мы?
   — С острова Русский.
   Борис почесал затылок:
   — Верно. А почему знаешь?
   — Проще простого, — рассмеялся Федя. — Видел, как вы с юли-юли высаживались.
   — Ты что же, следил за нами?
   — Угадал. Меня заинтересовал мешок. Вы с ним носились, как черт с торбой.
   — И видел, как в магазин заходили? — спросил Петя.
   — Стоял рядом, когда ты краски покупал.
   — Стоял рядом? — удивился Петя.
   — Да, хотел даже остановить тебя. Здесь, на вокзале, ты бы купил их вдвое дешевле.
   — Если такой сообразительный, тогда скажи, как продать вот это? — Саша развязал мешок и показал край рулона.
   — Хотите деньгами или натурой?
   — Как понять — натурой?
   — Ну, поменять на что-нибудь.
   — Все равно.
   — Тогда пойдемте.
   — На базар?
   — Зачем же. Базар далеко. А тут совсем близко.
   Он пошел вперед, а они следом, переглядываясь между собой.
   За вокзалом, ближе к берегу, мальчики увидели зеленый брезентовый тент на высоких жердях. Под этим навесом расположился магазин, торговавший чем угодно — от гвоздей до горячих лепешек.
   Хозяин магазина, пожилой кореец, положил рулон на прилавок и отмотал немного полотна. Сначала он его пощупал, подергал, испытывая на прочность, а потом даже посмотрел на свет. И видно было, что остался доволен качеством ткани.
   — Выбирайте, — указал он широким жестом на свои товары.
   Прямо перед Борисом находился фанерный ящик, а в нем — с десяток складных ножей.
   — Дайте нам три перочинных ножика. Нет, четыре, — поправился он, взглянув на стоящего рядом Федю Кузовкова.
   Саша выбрал шахматы. А Петя спросил:
   — Есть у вас мандарины?
   — Всегда есть, — не без гордости ответил кореец. — Везли прямо вчера. Япония везли. Корабля. Совсем новая мандарина. Сколько давать?
   — Чтобы хватило на двадцать человек.
   Кореец отсчитал двадцать ярко-оранжевых плодов и положил на прилавок.
   — Ты не понял, — вмешался Кузовков и показал корейцу на ящик, из которого тот выкладывал мандарины. — Весь ящик давай! Сколько там у тебя?
   — Двести мандарина? — На лице корейца было написано смятение: стоит ли рулон ткани целого ящика мандарин? Но, видимо, он не прогадывал от такого обмена, потому что, покряхтев, уложил отсчитанные мандарины обратно в ящик и уже весело сказал:
   — Бери, давай. Мандарина вкусно, очень хорошо!
   И, совсем расщедрившись, добавил к мандариновому ящику кулек конфет да еще каждому из мальчиков вручил по картузу с лаковым козырьком.
   — Хорошо? — спросил он, разведя в стороны руки.
   — Мы довольны, — ответил за всех Борис.
   — Ходи еще, — широко улыбнулся старый кореец. — Моя магазин много товар есть.
   Они уже попрощались, как вдруг Федя вернулся и что-то сказал хозяину магазина. Тот укоризненно покачал головой, потрепал мальчика по голове и протянул ему небольшой пакет.
   — Ты что у него попросил? — поинтересовался Саша.
   — Колоду карт. Новенькие. Мандарины съешь, и останутся одни воспоминания, а карты пригодятся…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
 
УБЕЖИЩЕ

   Колонисты долго уговаривали Федю Кузовкова поехать на остров. Но он сопротивлялся уговорам:
   — Что там у вас делать?
   — Жить будем вместе.
   — А мне и одному неплохо.
   — Сейчас, может, и неплохо. Да зима скоро. Пропадешь совсем, — возразил Борис. Ему пришелся по душе этот неунывающий и такой бывалый мальчишка и не хотелось с ним расставаться.
   — Вы там, на своем острове, целый день в казармах паритесь. Как в тюрьме. А учителя ваши — что надзиратели. Не так, что ли?
   — И совсем не так. Никто нас не держит взаперти. Не придумывай!
   — Это я придумываю? Да вы сами же и сказали, что ушли без спроса. Ну и попадет же вам!
   — Никто не будет нас ругать. Вот увидишь.
   — Ладно. Уговорили. Так тому и быть. Поживу на вашем острове день-другой, а надоест — вернусь.
   До прихода джонки времени оставалось еще много, и мальчики стали соображать, чем бы заняться.
   — А не сыграть ли нам? — предложил Федя и достал из кармана карточную колоду.
   Нашел он и место, где они смогли расположиться, — рядом с опрокинутой вверх дном лодкой.
   — Здесь никто не помешает.
   Беспризорник Федя Кузовков показал себя мастером карточной игры.
   — Опять перебор, — обреченно вздохнул Петя. Проиграв несколько раз кряду, он поднял руки: — Все, хватит! С тобой неинтересно. Все выигрываешь и выигрываешь…
   — Это меня блатные в Одессе обучили. Там все пацаны в картишки дуются. Еще могу фокусы разные показать.
   Но карты больше не интересовали ребят, и, не дождавшись ответа, Федя процедил небрежно:
   — Ну ладно. По правде говоря, мне с вами, слабаками, тоже неинтересно играть. Была бы сдача посерьезу, обчистил бы вас, как липку.
   Но Кузовков ни обижаться, ни грустить подолгу не умел. Такой уж был у него характер.
   — А хотите поглядеть, где я живу, робинзоны? — спросил он вдруг, хитро прищурив глаз.
   — Если это не слишком далеко, — нехотя согласился Борис.
   — Совсем недалеко. Ближе некуда.
   Он неожиданно встал на колени и с большим проворством начал разгребать руками то место, где только что сидел. И вскоре рядом вырос холмик из песка и мелких сосновых веток. А выемка оказалась лазом, ведущим под опрокинутую лодку.
   — За мной! — весело скомандовал Федя и первым полез в отверстие.
   Второго предложения не понадобилось. Мальчики удивились, как просторно под лодкой, где бывшее днище служило потолком, а борта — стенами. Сквозь узкие щели слабо пробивался солнечный свет. Но когда Федя зажег свечу, укромное это место сразу преобразилось.
   — Нравится? — не без гордости спросил он.
   — Здорово, — сказал Саша. — А как ты додумался сюда перебраться?
   — Голь на выдумки хитра. Додумаешься, если жить негде.
   Ребята осмотрелись. Песок под лодкой покрыт толстым слоем веток и травы. Поверх постлано одеяло. В изголовье вместо подушки — пальто. Есть и подобие стола — плоский фанерный ящик, а на нем глиняный кувшин. Картину дополнял плакат, изображавший бородатого казака на лошади.
   В этом необычном жилище беспризорного мальчишки был свой порядок и даже уют. Но что больше всего поразило Петю — так это стопка книг и приколотый к дощатой «стене» календарик, дни прошедшие в котором были аккуратно перечеркнуты крестиками.
   «Не такой уж он босяк», — подумал Петя и спросил:
   — Давно ты здесь обитаешь?
   — Больше месяца. Но я не один. Мы живем вдвоем.
   — Вдвоем?! Это с кем же?
 
   Федя рассказал, что в первые дни своего приезда во Владивосток ночевал где попало. Если ночь была теплой и без тумана, спал на скамейке в городском сквере. Иногда находил приют в одном из порожних вагонов. Их много в тупике. Но чаще коротал ночи в здании железнодорожного вокзала, свернувшись калачиком в каком-нибудь неприметном углу.
   Его окружали бродяги и авантюристы. Они пытались привязать к себе бездомного мальчика. Но он сторонился этих людей, не позволял помыкать собой. Окружающее непотребство и грязь как бы не касались Феди Кузовкова. У него было важное преимущество перед всеми изгоями и отщепенцами, принявшими как должное свою неприкаянную судьбу. Для него же все это было временным. Была цель — поиск отца и обратная дорога в Севастополь.
 
   Однажды в сумерках Федя бродил по берегу. Моросил мелкий дождь. Вокруг ни души, если не считать беспородного пса, вертевшегося под ногами.
   С некоторых пор Кузовков сторонился собак. На его правой ноге еще не зажила ранка от укуса. Это случилось, когда пришлось лезть через забор в чужой сад. Иногда голод принуждал мальчишку вторгаться на чужую территорию. Известно, что каждый воришка ищет себе оправдания. «Если я вырою куст или два картошки, то мало что убудет, — утешал он свою совесть. — Вон сколько ее здесь посажено. Не помирать же мне с голоду. Будь у меня столько еды, я бы непременно поделился с голодными и нищими».
   И он утайкой, крадучись пробирался в сад или огород, унося, сколько влезет в картуз и за пазуху. В такие минуты Федя Кузовков старался забыть наставления мамы и бабушки — никогда без спросу не брать чужого…
   Мальчику везло. Он не попадался и стал менее осторожным. За что и поплатился. На этот раз его подстерегал чуткий и проворный пес. Федя еще не успел спуститься с забора, как в ногу вцепились острые собачьи зубы. И вот он повис, не имея возможности избавиться от злобного сторожа. Появление хозяина сада, привлеченного рычанием и лаем, стало для Кузовкова желанным избавлением.
   — Что, попался? Больно? Поделом тебе! Не будешь лазать по чужим дворам, — приговаривал хозяин, перевязывая Феде ногу. — А на моего барбоса не серчай. Ему положено сторожить. Это его работа. За то его и кормят.
   Федю могли побить, отстегать хворостиной, а затем прогнать с позором. Было за что. А вместо этого перевязали покусанную ногу, да еще и накормили.
   Всякое встречалось в этой долгой дороге. В мире, который перед ним открылся, соседствовали добро и зло, жестокость и милосердие. И он запоминал, сравнивал, делал выводы…
 
   Колонисты слушали Кузовкова, теснясь под низким сводом перевернутой лодки. Окружавший их мир тоже опрокинулся, встал с ног на голову. Но в эти минуты лодка, словно раковина, ограждала их от забот и тревог.
   Мерцающее пламя свечи было слабым. Но Федя видел, что его гости не только лакомятся мандаринами, но и внимательно слушают. Впервые за последние три месяца мальчик встретил ровесников, которые могут его понять. И ему очень и очень хотелось выговориться.
   — А что было потом? — спросил Саша.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
 
КУЗОВОК

   Собака, которая привязалась к Феде тем дождливым вечером на берегу, совсем не походила на ту, что его покусала. Этой дворняге не было что и кого защищать. И она не скалила зубы, а виляла хвостом. Она прижималась к мальчику, терлась о его ноги, будто давая понять, что они в равном положении, что они оба бродяги.
   «И все же мне лучше, чем собаке, — подумал Федя, — я могу спрятаться от дождя на вокзале. А собаку туда не пустят. Еще и ударят. Кроме меня, ее некому пожалеть».
   Он наклонился, прошелся рукой по собачьей спине, которая стала совсем мокрой. Пес прогнул спину в знак благодарности. Тогда Федя запустил пальцы поглубже в шерсть и удивился, что, несмотря на дождь, там тепло и сухо.
   — Как тебя зовут?
   Наверное, пес понял, о чем его спрашивают, потому что в ответ тявкнул. А затем побежал трусцой, постоянно оглядываясь на мальчика.
   «Он меня куда-то приглашает», — догадался Федя. И не ошибся. Так они оказались возле лодки, а затем и внутри нее.
   Дождь стал гуще. Но шел уже снаружи. Они лежали рядом, мальчик и собака, тесно прижавшись друг к другу.
   — Я не помню, как уснул. А утром чувствую, кто-то мне лижет руку. С тех пор мы вдвоем. Уже целый месяц.
   Этими словами Кузовков закончил свой рассказ.
   — И где он теперь, твой друг? — спросил Борис.
   — Он просыпается раньше меня. Намного раньше. И сразу же уходит, точнее, убегает по своим делам.
   — И какие же это дела?
   — Такие же, как у людей. Во-первых, он ищет себе пропитания. А во-вторых…
   — Что во-вторых?
   — Ищет подружку.
   — О, мне приходилось однажды видеть собачью свадьбу, — сказал Саша. — Совсем нехорошо, если такое случится рядом с лодкой.
   — Не волнуйся. Мой пес, хоть и бесприютный, самый воспитанный в мире. Мне кажется, он жил в хорошей семье.
   — Теперь я знаю, что вас сблизило, — решил Петя. — Ты ищешь своего папу, а собака — хозяина, которого тоже потеряла.
   — А какая у собаки кличка? — спросил Борис.
   — Это знает только она, — ответил Федя.
   — Надо ей придумать новую кличку.
   — Но какую?
   — Я уже придумал, — сказал Борис.
   — Придумал? Тогда назови.
   — А не обидишься?
   — С чего бы я стал обижаться?
   — Фамилия твоя Кузовков?
   — Да, верно.
   — А собаку можно назвать Кузовок.
   Федя с удивлением посмотрел на Бориса:
   — Что же получается! Выходит, у нас с собакой будут одинаковые имена?
   — Я не вижу здесь ничего обидного, — вмешался Саша. — Ты же сам назвал пса своим другом. Вы даже живете вместе.
   Решил вставить свое слово и Петя:
   — А я вспомнил, есть морская рыба с таким же названием.
   — Рыба?
   — Ну да. Тоже кузовок. Она маленькая и шустрая. И говорят, очень ядовитая.
   Не успел затихнуть спор, как появился и сам его виновник. Сначала из подкопа показалась рыжая голова. Глаза собаки выражали одновременно настороженность и любопытство, а уши стояли торчком. Но Федя протянул навстречу руки. И этого было достаточно, чтобы собака протиснулась в лодку целиком.
   — А вот и Кузовок! — так приветствовал Федя своего четвероногого друга. И тем самым признал кличку.
   Больше других обрадовался Борис Печерица. Ведь это он предложил так назвать собаку.
   — Пусть и Кузовок поедет с нами на остров, — сказал он. — Там его никто не обидит.
   — Едем! — решительно махнул рукой Федя.
 
   Мальчикам повезло. Райли Аллен оказался на острове. Федя поведал ему свою историю, а закончив рассказ, неожиданно спросил:
   — Вы ведь хорошо знаете английский язык?
   — Разумеется, — улыбнулся Аллен. — Это мой родной язык. Но почему ты спрашиваешь?
   — Тогда помогите написать письмо.
   — И кому же?
   — Американскому президенту.
   Неожиданная просьба маленького сорванца удивила не только Аллена, но и его новых друзей. Борис даже повертел пальцем у виска.
   — Самому Вудро Вильсону? — уточнил Аллен. — Наверно, ты его хочешь о чем-то попросить?
   — Я ищу отца. Думаю, он сейчас в Америке.
   — Но с этим необязательно обращаться к президенту.
   — К кому же еще?
   — Лучше всего в Красный Крест. Как раз он занимается розыском родных. А я работаю в этой организации.
   — Это верно?
   — Куда уж вернее!
   — Тогда хочу быть с вами.
   — Хочешь стать колонистом?
   — Если это поможет найти отца.
   — Ну что? Примем Федю в нашу семью? — Аллен повернулся лицом к детям.
   — Примем, примем! — закричали хором мальчики, стоявшие рядом.
   В это время подошла Лена Александрова. Она услышала последние слова и тоже воскликнула:
   — Как хорошо, что мы будем жить вместе!
   Но тут же ее лицо выразило тревогу:
   — А как же Кузовок? Его тоже надо принять.
   — Какой еще Кузовок? — спросил Аллен.
   — А вот и он. Знаете, какой он смышленый!? А ну-ка подай дяде лапу! — Кузовок посмотрел в глаза Аллену. Заслуживает ли этот человек доверия? Наверно, заслуживает, раз так ласково говорит с хозяином.
   Пожав мохнатую лапу и потрепав собаку по загривку, Аллен сказал:
   — Надеюсь, Кузовок будет хорошо охранять вашу казарму. Сегодня же распоряжусь, чтобы его поставили на довольствие.
   Мальчики были очень довольны, а Райли Аллен, глядя им вслед, подумал, что Федор Кузовков — не первый, кого принимает под свое крыло Петроградская детская колония. Он вспомнил пятнадцатилетнюю девочку, которая пристала к поезду на пути во Владивосток. «Я буду выполнять любую работу, — сказала она, — только возьмите меня к себе». И другую девочку, так настрадавшуюся в своей короткой жизни, что не могла в разговоре с ним даже вспомнить название родного города и сколько ей лет.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
 
ВОЛШЕБНОЕ СЛОВО

   Из рассказа Зои Яковлевой-Трофименко:
   — Воспитатели не успевали за всеми уследить. И старшим колонистам поручили опекать младших. Среди мальчиков было немало сорванцов, очень изобретательных на шалости.
   Их энергия искала выхода. Вот и проказничали. А то и дрались. Но сразу появлялись мирители. Драчунов окружали и громко кричали волшебное слово: «Гуммиарабик!» Кричали три раза. Потом, соединив руки противников, кричали другое слово: «Клей!» Тоже три раза. После чего наступали мир и дружба.
   Девочки сами выбирали себе среди старших колонисток «мам». Такой «мамой» стала Вера Шмидт. У нее было семнадцать «деток». У меня сохранилось поздравление, где многочисленные «детки» в трогательных стихах поздравляют «Маму Веру» с днем рождения. А подписались так — «Твои зверюшки».
   Оказывается, все так просто! Трижды произнести волшебное слово, затем соединить руки — и мир восстановлен. Дети — лучшие миротворцы!
 
   Из рассказа Виталия Запольского:
   — На Финляндском вокзале в мае 1918 года родители провожали в долгое путешествие со мной и младшую сестру Ирину. Мы все время держались вместе.
   С Ириной не было проблем. Очень послушная девочка. Умная и веселая. Но она внезапно заболела. Что-то случилось с коленом. Высокая температура, сильная боль… А ближайшая больница — в Екатеринбурге.
   Запрягли лошадь. В телегу положили сена и подушки. Рядом с Ириной — медицинская сестра и я. До Камышлова ехать двадцать верст. А оттуда до больницы — еще сто пятьдесят. Полоса прифронтовая. Поезда только военные. Но медсестра пококетничала с чешским офицером, и нас троих пустили в вагон.
   Ехали с остановками. Меня не покидала тревога — что будет с сестрой? Но шестнадцать лет — такой возраст, когда печаль не может быть слишком долгой.
   Ночью нас загнали на запасной путь. Ирина и медсестра спят. А я сижу, свесив ноги из распахнутой двери вагона. Смотрю на огни, на проходящих изредка людей. И вдруг — тихие звуки флейты. Они доносятся со второго этажа станционного здания. Кто-то разучивает красивую мелодию. Я не знаю, кто он, этот музыкант, — то ли офицер, заброшенный судьбой в чужую страну, или студент, а может, седобородый старик или юная девушка? Но кто бы это ни был, — душа его и настроение созвучны мне. Мелодия волшебным образом соединяет нас в эти минуты. А не исключено, что утром мы встретимся у железнодорожной насыпи и пройдем мимо, даже не заглянув в глаза друг другу…
   Прошли десятки лет, а я помню не только мелодию, но и тогдашнее состояние отстраненности от всего тяжелого и больного. Такие мгновения я называю звездными. К счастью, в моей жизни они случались часто. Не только музыка, но и знакомство с замечательными людьми и книгами. А особенно, созерцание звездного неба, которое приподнимает и втягивает в себя. Вот лучший путь к самосовершенствованию.
   Под мелодию флейты я уснул. А на следующий день Ирине в больнице поставили диагноз — тромб, осложнение после брюшного тифа. Мы побыли с ней два дня, а после пришлось уехать, оставить сестру в чужом городе.
   Детскую колонию отправили дальше, в Западную Сибирь. Я попал в Тюмень, и всякая связь с Ириной потерялась. Легко понять мое чувство. Я не знал, что и как писать домой… И предпочитал молчать, втайне надеясь, что сам получу письмо от родителей и из этого письма узнаю, что Ирина каким-то волшебным образом вернулась из Екатеринбурга в Петроград. Увы…
   Но есть, есть в мире везение и удача… Последним, третьим по счету поездом Ирина приехала во Владивосток. Ее отправили прямиком с вокзала на остров Русский.
   Ирина была на костылях. Но даже это не огорчило. Целый год во мне жило мучительное чувство вины. И вот моя сестричка рядом. Мы снова вместе.
   А потом, когда мы уже вернулись в Петроград, мама повела Ирину к известному русскому профессору. Он сказал: «Выбрось костыли! Они тебе не нужны…» Сестра так и сделала. Диагноз, поставленный уральскими врачами, оказался, к счастью, неверным.
 

* * *

 
   …Понадобилось не так уж много времени, чтобы жизнь островной колонии наладилась и приобрела размеренный порядок.
   Но так было с учебой и бытом. А за стенами школы и столовой кипела другая жизнь. Райли Аллен не хотел стеснять свободы детей. Он был противником слишком строгих правил и предпочитал не запрещать, а разрешать. Он хорошо помнил свое детство, полное ограничений. Он был уверен, что запрет — это хороший способ избежать царапин и синяков. Но никак не лучший путь, чтобы воспитать настоящего мужчину.
 
   Из воспоминаний Веры Шмидт:
   — Нам предстоял экзамен по латыни. Среди русских педагогов не нашлось латиниста. Поиски привели к военнопленным. Один и них, австриец, оказался знатоком древних языков.
   Колонистки по латыни ни бум-бум. А новый преподаватель плохо понимал русский. Но был молод. А за партами сидели миловидные барышни. И они радовались любому случаю поболтать.
   Однажды на уроке завязался веселый разговор по поводу разных прозвищ.
   — А у меня какое? — спросил австриец.
   Прозвище было. Из-за длинного носа его прозвали Бержерак. Ведь известно, что герой пьесы Ростана «Сирано де Бержерак» тоже был обладателем большого носа. Но обижать учителя не хотелось. И девушки постарались отвлечь его внимание от рискованной темы. Они напустили на учителя хорошенькую Дору Генриксен, к которой он как будто испытывал нежные чувства. И кокетливая колонистка сумела заставить Бержерака позабыть о своем неуместном любопытстве.
   Так и не узнал австриец о «родстве» с ростановским героем.
   …Был и другой австриец, которому дали прозвище Джефри, по имени героя бульварного романа. Австриец этот убирал и топил печи. Словом, выполнял всякую черную работу. Девочки говорили при нем о чем угодно, не особенно подбирая выражения. Были уверены — Джефри не поймет. Но однажды он подошел к доске, где на немецком языке была написана какая-то фраза. Взял мел и написал то же самое на английском, французском, испанском, шведском… И так — до самого конца доски. Больше чем на десяти языках. В том числе и на русском. Девочкам стало неловко и стыдно.
 
   Из рассказа Петра Александрова:
   — Как-то на острове появился мальчишка лет четырнадцати, одетый в форму американского солдата. Он очень гордился этой не по росту формой. И ни за что не хотел с ней расставаться. Прозвище было придумано незамедлительно — Америкоза.
   Вскоре к нам пришел еще один парень, мрачного вида, очень необщительный. Думаю, он стеснялся своего заикания.
   Все наши попытки разговорить новичка, узнать, кто он и как попал к нам, ни к чему не привели. Парень отмалчивался, а когда слишком приставали с расспросами, поворачивался и уходил в окружавший казарму лес. Единственное, нам удалось узнать его фамилию — Мороз.
   На его подбородке хорошо был заметен шрам в виде креста — след от удаленной бородавки. Это дало повод прозвать новичка Крестовик. Но Мороз был на голову выше любого из нас, и мы, при виде здоровенных кулаков, опасались так обращаться к нему.
   На наших глазах с участием трех новичков — Кузовкова, Мороза и Америкозы — разыгралась детективная драма.
   Еще одним ее участником, точнее, жертвой стал Синявский Станислав Станиславович, новый воспитатель. Главной его приметой были пышные усы. Он их холил каждую свободную минуту и внешне очень походил на Тараса Бульбу, известного гоголевского героя.
   Другой гордостью нашего воспитателя был дубленый полушубок, искусно расшитый разноцветным гуцульским орнаментом. Он напоминал ему далекую Украину, о которой Станислав Станиславович очень тосковал.
   Шкафа в казарме не было, и полушубок в ожидании зимы висел на вколоченном в стену гвозде и был прикрыт простыней.
   Как-то утром, перед самым завтраком, Синявский подошел к нам и дрожащим голосом сказал:
   — Пропал мой полушубок.
   — Как пропал?
   — Его нет на месте.
   Полушубок и в самом деле отсутствовал. Кто-то унес его ночью, когда все спали. На полу валялась лишь смятая простыня.
   Мы обыскали все закоулки. Но пропажа не обнаружилась.
   Синявский был чрезвычайно расстроен.
   — Это единственная вещь, которую я сохранил как память о своей дорогой родине. К тому же узор на нем сделан руками моей матери. Я не допускаю мысли, что полушубок украли. Наверно, кто-то взял, чтобы пощеголять. Или пошутил. Я не буду настаивать на расследовании. И даже не хочу знать, кто это сделал. Но вот моя просьба. Сейчас мы уйдем в столовую. В казарме никого не будет. Пусть тот, кто взял полушубок, вернет его на место.
   Мы были возмущены и расстроены не меньше воспитателя. Синявского все уважали. Он никогда не повышал голоса, не стеснял нашей свободы. У него был красивый голос, и вечерами мы разучивали песни. В такие минуты наши чувства и души сливались воедино. Станислав Станиславович был нам как старший товарищ.
   Придя из столовой, мы первым делом взглянули на стену. Полушубка и в самом деле не было. Торчал только гвоздь.
   Собравшись на улице у казармы, мы стали живо обсуждать пропажу, ругали неизвестного вора и жалели Синявского. Но больше всех горячился Кузовков.