Страница:
По прибытии во Владивосток Красный Крест начал искать им замену.
Мы уже знакомы с Ханной Кемпбелл, которой поручили должность сестры-хозяйки. Она заменила мать сотням детей. Не случайно и Райли Аллен, и самый младший из колонистов стали называть ее одинаково — Мамаша Кемпбелл.
А кем и какими были другие наставники? Кто пополнил колонию?
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Мы уже знакомы с Ханной Кемпбелл, которой поручили должность сестры-хозяйки. Она заменила мать сотням детей. Не случайно и Райли Аллен, и самый младший из колонистов стали называть ее одинаково — Мамаша Кемпбелл.
А кем и какими были другие наставники? Кто пополнил колонию?
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
МИСС САЙКС И ДРУГИЕ
Из рассказов Александра Трофимовского:
Кроме русских воспитателей на острове были и американцы. И самый главный среди них — доктор Герберт Коултер, человек пожилой и совершенно лысый. Череп его сиял, как бильярдный шар. И в первый же день знакомства он получил от нас кличку Мистер Плешь.
Коултер знал не больше десятка русских слов. Потому в казарму приходил всегда в сопровождении переводчика мистера Рутке.
Директор колонии любил рассказывать нам истории о том, как в молодости охотился в лесах Флориды. То ли сами рассказы были скучными, то ли перевод скверным, но мы откровенно зевали, не могли дождаться окончания очередной охотничьей небылицы. И при первой возможности пытались улизнуть.
И вот что мы придумали. Любой, кто заметит появление доктора Коултера, должен закричать: «Мистер Плешь». И по этому сигналу все бросались кто куда.
Между тем у нас был собственный рассказчик — Павел Окунев, большой мастер страшных историй. Вот его мы слушали с удовольствием.
…Однажды дождливым вечером мы сидели в своей казарме и слушали один из жутких рассказов Павлика. Электричества не было, и при свечах, не столько освещавших просторное помещение, сколько рождавших таинственные полутени в углах казармы, голос рассказчика звучал особенно зловеще и устрашающе.
Мы были так увлечены рассказом, что не сразу услышали, как отворилась дверь. К столу, за которым мы сидели, подошла женщина, высокая и красивая. Она заговорила по-английски, сказала, что ее зовут мисс Сайкс и что она наша новая медицинская сестра.
Мисс Сайкс прошла между кроватями, зачем-то потрогала одеяла, пощупала подушки и, не проронив больше ни слова, так же таинственно удалилась.
На следующий день она пожаловала к нам снова, но уже в сопровождении Коултера и Рутке. При дневном свете медицинская сестра выглядела еще эффектнее — яркая брюнетка с васильковыми глазами и спортивной фигурой. Она с неудовольствием тыкала пальцем в наши соломенные подушки и старые разноцветные одеяла, согревавшие нас на всем долгом пути из Петрограда, и при этом что-то быстро и требовательно говорила своим спутникам. А Коултер и Рутке лишь виновато кивали головами и твердили:
— Йес, мисс Сайкс! Йес…
Затем мистер Рутке выстроил нас в одну шеренгу и скомандовал:
— Всем вытянуть руки ладонями вниз!
Мисс Сайкс, пройдя вдоль строя, внимательно осмотрела наши руки, отделила тех, у кого обнаружила чесотку, и отправила их в лазарет.
Уже к вечеру нам выдали новые одеяла. Медицинская сестра аккуратно застелила две крайние койки и показала жестами, чтобы и мы сделали точно так же, по ее образцу.
Назавтра казарму было не узнать. На окнах появились занавески, на тумбочках — салфетки, столы застланы светлыми скатерками, и даже чугунные колонны, подпирающие потолок, увиты лентами из голубой и розовой материи.
Каждое утро мисс Сайкс совершала обходы казарм. И почти всегда после ее обхода появлялось что-нибудь новое — стулья, зеркало, бачки с водой у входа и графины с водой на столах.
Мы были уже большими мальчиками. Нам исполнилось по двенадцать-тринадцать лет. И кое-что понимали. Мы видели, какими масляными глазами смотрит шестидесятилетний Коултер на молодую красивую медсестру. Она это тоже видела и легко добивалась своего. Ради нас. А у Коултера, кроме Мистера Плешь, появилось и другое прозвище — Женолюб.
Мисс Сайкс исчезла столь же внезапно, как и появилась. Говорили, что вернулась в Америку. А ее место заняла другая медицинская сестра — миссис Горн, полная противоположность своей предшественнице.
Мисс Сайкс всегда приветливо улыбалась, а миссис Горн, если мы к ней обращались, не удостаивала нас ответом. В лучшем случае цедила слова сквозь зубы.
Бывало раньше, мисс Сайкс приходила к нам и пела веселые американские песенки. У нее был приятный голос. Мы старались подпевать, хотя большинства слов не понимали.
Надо ли говорить, что миссис Горн ничего подобного не делала. Она почему-то ненавидела нас, русских мальчишек, и однажды в ее руках появился собачий арапник — длинная охотничья плеть с короткой рукояткой.
Как-то миссис Горн зашла в казарму и увидела табачный дым. Куривший мальчишка успел сбежать. А в это время на койке сидел, играя разноцветными морскими камешками, Ваня Хабаров. Миссис Горн о чем-то его спросила. Ваня подумал, что она интересуется его фамилией и ответил: «Я — Хабаров». Медицинская сестра, закусив губу, дважды ударила мальчика арапником по спине, приговаривая: «Хаба, хаба!» Наверно, она приняла слово Хабаров за какое-то оскорбление.
От боли и обиды Ваня горько заплакал. А нас будто охватило оцепенение. Такого просто не могло быть!
Но вот мы очнулись и начали угрожающе надвигаться на миссис Горн. Она переложила арапник в левую руку, а в правой появился револьвер. Он был направлен на нас, и презрительная улыбка медсестры не оставляла сомнения — она готова стрелять.
Это происшествие оставило глубокий след в моем сознании. И не только в моем. Мы остро почувствовали свою зависимость от обстоятельств и от чужой воли. Не всегда благожелательной и доброй. Что наши испытания судьбой еще далеко не завершились.
Благо, больше миссис Горн с ее арапником и револьвером в колонии не появлялась. Никто из нас не стал жаловаться ни Бремхоллу, ни Мамаше Кемпбелл. Но, видимо, о ее поведении стало известно начальству.
Как-то утром двое австрийских военнопленных (они выполняли в колонии подсобные работы) внесли в нашу комнату застланную койку. Затем поставили рядом тумбочку. Мы решили, что к нам подселяют новенького. А когда вернулись с купания, видим, сидит на койке старичок в темно-зеленом байковом пиджаке. На одеяле разостлана газета, а на ней лежат табак и коробка с папиросными гильзами.
Старичок ловко набивал гильзы табаком, и рядом с ним уже появилась внушительная горка готовых папирос.
— Вы у нас будете жить? — спросили мы незнакомца.
— Если не возражаете.
— Мы не против.
— А теперь давайте знакомиться. Мое полное имя — Жорж Шарль Альфред де Мюссе. Я профессор филологии Томского университета. Но лучше обращайтесь ко мне Альфред Густавович. Так меня зовут мои русские студенты.
Кто он и откуда? Как оказался в России? Что привело его к нам? Мы с интересом и даже удовольствием наблюдали за действиями старика.
Пальцы Альфреда Густавовича ловко ухватывали щепотки табака, а речь с легкой картавинкой текла плавно и доброжелательно:
— Итак, мальчики, официально я уже вам представился. Пойдем дальше.
По национальности я швейцарец. Но вся моя молодость прошла во Франции. Это чудесная страна очень разных людей и многих языков. И я с детства стал понемногу разговаривать на нескольких языках — в том числе и на русском, потому что во Франции много выходцев из России.
Хочу вам сказать то, что обычно говорю своим студентам на первой лекции. Даже у самого примитивного животного есть язык. Но человеку он дан не только для того, чтобы отличить кислую капусту от сладких конфет. И не для того, чтобы облизываться от удовольствия или дразниться, показывая язык. Тогда для чего же он? Как вы думаете?
— Чтобы разговаривать, — уверенно ответил кто-то из нас.
— Верно. Как дороги соединяют города и страны, так языки связывают людей и помогают им знакомиться, слышать и понимать друг друга. Хотя глухонемые разговаривают только жестами. Или, например, азбука Морзе…
— Мы ее знаем, — не удержался я.
— Ну, тогда считайте, что мы нашли общий язык, и прошу меня принять в вашу дружную семью.
Старый профессор вскоре поразил нас тем, что совершенно свободно говорил с американцами на английском, с австрийскими пленными — на немецком, а со смуглым лавочником на городской улице — на греческом языке. А однажды на пристани мы стали свидетелями такой сцены. Японский солдат тщетно пытался столковаться с китайским торговцем. Раздраженные взаимным непониманием, они уже не говорили, а кричали друг на друга. В это самое время появился Альфред Густавович. Сначала он заговорил с японцем по-японски, а затем перевел его слова на китайский язык.
В другой раз мы увидели профессора сидящим на плоском валуне у берега и беседующим с корейским рыбаком.
— А свой родной швейцарский вы еще не позабыли? — спросил я Альфреда Густавовича.
— А такого языка нет, — улыбнулся он.
— Как же нет?! — удивился Гоша Орлов. — На каком тогда языке говорят швейцары?
— Ну, во-первых, не швейцары, а швейцарцы. Швейцары — это те, кто двери в ресторанах открывает. А во-вторых, в этой стране одна часть населения говорит на немецком, а другая — на французском… И еще в ходу итальянский.
В самый первый день нашего знакомства профессор сказал то, что каждому из нас было очень понятно:
— Как и вы, я тоже соскучился по родине. Но вернуться домой так нелегко. И доктор Герберт Майкл Коултер любезно позволил мне пожить с вами, пока не наладится пароходное сообщение с Европой.
Он мало отвечал нашим представлениям о профессоре. Был совсем простым и каким-то домашним. Играл с нами в лапту и городки, ходил к морю купаться, а в лес — собирать грибы.
Кроме того, Альфред Густавович никогда не подчеркивал превосходства в возрасте, знаниях, отличался неунывающим и веселым нравом. Утром, когда так хочется подольше поваляться в постели, он вскакивал первым и по-петушиному кричал: «Ку-ка-ре-ку!» Или трубил побудку, очень похоже подражая солдатскому горну.
Старый профессор не читал нам нравоучений, не вел назидательных бесед. Но общение с ним заражало желанием больше знать и уметь.
…С первой же оказией чудак профессор отбыл в свою далекую Швейцарию, признавшись нам, что ему очень грустно покидать Россию. Но так сложились обстоятельства. Революция и Гражданская война мешали его работе и надеждам на спокойную старость.
Как его встретила родная Швейцария, покинутая еще в далеком детстве? Нашел ли он своих друзей и близких после долгой разлуки?
Но еще большую грусть вызвало прощание с нашим любимым наставником — Вячеславом Вихрой. Он отбыл из России на том же пароходе, что и профессор.
Вместо одного Вихры к нам были назначены воспитателями сразу две женщины.
Одну из новых наставниц звали мисс Диц. Старая дева, годившаяся нам в бабушки, целые дни проводила в кресле, не выпуская из рук вязального крючка. А на ее коленях обычно дремала болонка. Представьте, я до сих пор помню имя этой собачонки — Бици.
Вторая воспитательница, Ольга Павловна Книшек, была вдвое моложе. Она стала вдовой после того, как ее муж, колчаковский офицер, погиб. Но, судя по всему, смерть супруга ее не особенно огорчила. Она не скрывала от окружающих своей расположенности к мистеру Рутке — блондину в золотых очках, переводчику при дирекции колонии.
Однажды Ольга Павловна сказала мне:
— Хочешь заработать пачку «хольметок»?
Так курящие называли тогда между собой сигареты «Гольден Хольмет».
— Конечно хочу, — согласился я.
— Тогда достань мне кота. Только постарайся — черного.
— А зачем вам кот?
— На Рождество будет бал-маскарад. Я хочу нарядиться бабой-ягой. Вот мне и нужен кот.
На другой стороне острова жил отставной полковник, совсем одинокий человек, если не считать множества кошек, которые всегда разгуливали во дворе его дома.
Туда я и отправился. Перелез через забор, схватил большого кота и засунул под куртку. Кот был старый и вел себя смирно. Даже мурлыкал от удовольствия у меня за пазухой. Его я и вручил Ольге Павловне, тут же получив взамен обещанную пачку «хольметок».
Прошло несколько дней. Я прихворнул и оставался в комнате один, когда мои товарищи ушли на обед в столовую. В это время заглянула мисс Диц со своим неизменным вязанием и дремлющей Бици на руках.
— Ты мне нужен, Александр, — сказала она.
— Это зачем же? — удивился я.
— Поможешь мне повесить гардину.
В ее комнате никого не было. Я сразу обратил внимание на стол, где стояла большая тарелка с жареной картошкой, куском мяса и стручковой фасолью.
— Садись и ешь, — неожиданно ласково сказала мисс Диц. — Я тебя пригласила к себе умышленно. Чтобы ближе познакомиться.
Меня удивила столь неожиданная забота.
— А где же гардина?
— Никакой гардины нет. Я это придумала. Садись, не стесняйся.
Я стоял в нерешительности. Угощение было таким соблазнительным… Но и ничем не заслуженным. К тому же ребята, узнав, что меня подкармливает воспитательница, начнут дразнить «подлизой». А это было в нашем колонистском общежитии самым обидным прозвищем.
Тем временем мисс Диц все теснила меня к столу. Запах аппетитного мяса и золотистая горка жареной картошки кружили мне голову. Такой вкуснятины я уже давно не едал.
Отступать было некуда, и я принялся за еду. Она исчезла с тарелки довольно быстро, а остатки соуса я собрал кусочком хлеба.
— Это неприлично, Александр! — поморщилась мисс Диц. — Лучше выпей чаю с сухариками. Вот сухарики макать можно…
Смущенный этим замечанием, вкуса чая и сухариков я уже не почувствовал. И чтобы как-то оправдать свой промах, решил отблагодарить хозяйку по-английски, зная, что это доставит ей удовольствие:
— Сэнк ю, мисс Диц.
Кажется, ей это действительно понравилось.
— Не хочешь ли заработать две пачки сигарет? — последовало неожиданное предложение.
— А что надо сделать? — с готовностью спросил я.
— Отнести куда-нибудь подальше эту мерзость, — она указала на уже знакомого мне кота, мирно дремавшего на ковре. — Он обижает мою Бици. И вообще я терпеть не могу кошек. Они так дурно пахнут…
Меня сначала удивило неожиданное предложение. Но, поразмыслив, догадался, что такие непохожие воспитательницы, поселенные вместе, старались насолить друг другу. Вот почему одна из них попросила принести кота, а другая — унести его куда подальше.
Я оказался в выигрыше от этой взаимной неприязни Ольги Павловны и мисс Диц. И не стал отказываться от возможности заработать.
Опять сунув разомлевшего кота под куртку, я отправился знакомой дорогой к дому отставного полковника.
Так на одном коте я заработал три пачки сигарет.
Добрая и злая
Кроме русских воспитателей на острове были и американцы. И самый главный среди них — доктор Герберт Коултер, человек пожилой и совершенно лысый. Череп его сиял, как бильярдный шар. И в первый же день знакомства он получил от нас кличку Мистер Плешь.
Коултер знал не больше десятка русских слов. Потому в казарму приходил всегда в сопровождении переводчика мистера Рутке.
Директор колонии любил рассказывать нам истории о том, как в молодости охотился в лесах Флориды. То ли сами рассказы были скучными, то ли перевод скверным, но мы откровенно зевали, не могли дождаться окончания очередной охотничьей небылицы. И при первой возможности пытались улизнуть.
И вот что мы придумали. Любой, кто заметит появление доктора Коултера, должен закричать: «Мистер Плешь». И по этому сигналу все бросались кто куда.
Между тем у нас был собственный рассказчик — Павел Окунев, большой мастер страшных историй. Вот его мы слушали с удовольствием.
…Однажды дождливым вечером мы сидели в своей казарме и слушали один из жутких рассказов Павлика. Электричества не было, и при свечах, не столько освещавших просторное помещение, сколько рождавших таинственные полутени в углах казармы, голос рассказчика звучал особенно зловеще и устрашающе.
Мы были так увлечены рассказом, что не сразу услышали, как отворилась дверь. К столу, за которым мы сидели, подошла женщина, высокая и красивая. Она заговорила по-английски, сказала, что ее зовут мисс Сайкс и что она наша новая медицинская сестра.
Мисс Сайкс прошла между кроватями, зачем-то потрогала одеяла, пощупала подушки и, не проронив больше ни слова, так же таинственно удалилась.
На следующий день она пожаловала к нам снова, но уже в сопровождении Коултера и Рутке. При дневном свете медицинская сестра выглядела еще эффектнее — яркая брюнетка с васильковыми глазами и спортивной фигурой. Она с неудовольствием тыкала пальцем в наши соломенные подушки и старые разноцветные одеяла, согревавшие нас на всем долгом пути из Петрограда, и при этом что-то быстро и требовательно говорила своим спутникам. А Коултер и Рутке лишь виновато кивали головами и твердили:
— Йес, мисс Сайкс! Йес…
Затем мистер Рутке выстроил нас в одну шеренгу и скомандовал:
— Всем вытянуть руки ладонями вниз!
Мисс Сайкс, пройдя вдоль строя, внимательно осмотрела наши руки, отделила тех, у кого обнаружила чесотку, и отправила их в лазарет.
Уже к вечеру нам выдали новые одеяла. Медицинская сестра аккуратно застелила две крайние койки и показала жестами, чтобы и мы сделали точно так же, по ее образцу.
Назавтра казарму было не узнать. На окнах появились занавески, на тумбочках — салфетки, столы застланы светлыми скатерками, и даже чугунные колонны, подпирающие потолок, увиты лентами из голубой и розовой материи.
Каждое утро мисс Сайкс совершала обходы казарм. И почти всегда после ее обхода появлялось что-нибудь новое — стулья, зеркало, бачки с водой у входа и графины с водой на столах.
Мы были уже большими мальчиками. Нам исполнилось по двенадцать-тринадцать лет. И кое-что понимали. Мы видели, какими масляными глазами смотрит шестидесятилетний Коултер на молодую красивую медсестру. Она это тоже видела и легко добивалась своего. Ради нас. А у Коултера, кроме Мистера Плешь, появилось и другое прозвище — Женолюб.
Мисс Сайкс исчезла столь же внезапно, как и появилась. Говорили, что вернулась в Америку. А ее место заняла другая медицинская сестра — миссис Горн, полная противоположность своей предшественнице.
Мисс Сайкс всегда приветливо улыбалась, а миссис Горн, если мы к ней обращались, не удостаивала нас ответом. В лучшем случае цедила слова сквозь зубы.
Бывало раньше, мисс Сайкс приходила к нам и пела веселые американские песенки. У нее был приятный голос. Мы старались подпевать, хотя большинства слов не понимали.
Надо ли говорить, что миссис Горн ничего подобного не делала. Она почему-то ненавидела нас, русских мальчишек, и однажды в ее руках появился собачий арапник — длинная охотничья плеть с короткой рукояткой.
Как-то миссис Горн зашла в казарму и увидела табачный дым. Куривший мальчишка успел сбежать. А в это время на койке сидел, играя разноцветными морскими камешками, Ваня Хабаров. Миссис Горн о чем-то его спросила. Ваня подумал, что она интересуется его фамилией и ответил: «Я — Хабаров». Медицинская сестра, закусив губу, дважды ударила мальчика арапником по спине, приговаривая: «Хаба, хаба!» Наверно, она приняла слово Хабаров за какое-то оскорбление.
От боли и обиды Ваня горько заплакал. А нас будто охватило оцепенение. Такого просто не могло быть!
Но вот мы очнулись и начали угрожающе надвигаться на миссис Горн. Она переложила арапник в левую руку, а в правой появился револьвер. Он был направлен на нас, и презрительная улыбка медсестры не оставляла сомнения — она готова стрелять.
Это происшествие оставило глубокий след в моем сознании. И не только в моем. Мы остро почувствовали свою зависимость от обстоятельств и от чужой воли. Не всегда благожелательной и доброй. Что наши испытания судьбой еще далеко не завершились.
Благо, больше миссис Горн с ее арапником и револьвером в колонии не появлялась. Никто из нас не стал жаловаться ни Бремхоллу, ни Мамаше Кемпбелл. Но, видимо, о ее поведении стало известно начальству.
Профессор
Как-то утром двое австрийских военнопленных (они выполняли в колонии подсобные работы) внесли в нашу комнату застланную койку. Затем поставили рядом тумбочку. Мы решили, что к нам подселяют новенького. А когда вернулись с купания, видим, сидит на койке старичок в темно-зеленом байковом пиджаке. На одеяле разостлана газета, а на ней лежат табак и коробка с папиросными гильзами.
Старичок ловко набивал гильзы табаком, и рядом с ним уже появилась внушительная горка готовых папирос.
— Вы у нас будете жить? — спросили мы незнакомца.
— Если не возражаете.
— Мы не против.
— А теперь давайте знакомиться. Мое полное имя — Жорж Шарль Альфред де Мюссе. Я профессор филологии Томского университета. Но лучше обращайтесь ко мне Альфред Густавович. Так меня зовут мои русские студенты.
Кто он и откуда? Как оказался в России? Что привело его к нам? Мы с интересом и даже удовольствием наблюдали за действиями старика.
Пальцы Альфреда Густавовича ловко ухватывали щепотки табака, а речь с легкой картавинкой текла плавно и доброжелательно:
— Итак, мальчики, официально я уже вам представился. Пойдем дальше.
По национальности я швейцарец. Но вся моя молодость прошла во Франции. Это чудесная страна очень разных людей и многих языков. И я с детства стал понемногу разговаривать на нескольких языках — в том числе и на русском, потому что во Франции много выходцев из России.
Хочу вам сказать то, что обычно говорю своим студентам на первой лекции. Даже у самого примитивного животного есть язык. Но человеку он дан не только для того, чтобы отличить кислую капусту от сладких конфет. И не для того, чтобы облизываться от удовольствия или дразниться, показывая язык. Тогда для чего же он? Как вы думаете?
— Чтобы разговаривать, — уверенно ответил кто-то из нас.
— Верно. Как дороги соединяют города и страны, так языки связывают людей и помогают им знакомиться, слышать и понимать друг друга. Хотя глухонемые разговаривают только жестами. Или, например, азбука Морзе…
— Мы ее знаем, — не удержался я.
— Ну, тогда считайте, что мы нашли общий язык, и прошу меня принять в вашу дружную семью.
Старый профессор вскоре поразил нас тем, что совершенно свободно говорил с американцами на английском, с австрийскими пленными — на немецком, а со смуглым лавочником на городской улице — на греческом языке. А однажды на пристани мы стали свидетелями такой сцены. Японский солдат тщетно пытался столковаться с китайским торговцем. Раздраженные взаимным непониманием, они уже не говорили, а кричали друг на друга. В это самое время появился Альфред Густавович. Сначала он заговорил с японцем по-японски, а затем перевел его слова на китайский язык.
В другой раз мы увидели профессора сидящим на плоском валуне у берега и беседующим с корейским рыбаком.
— А свой родной швейцарский вы еще не позабыли? — спросил я Альфреда Густавовича.
— А такого языка нет, — улыбнулся он.
— Как же нет?! — удивился Гоша Орлов. — На каком тогда языке говорят швейцары?
— Ну, во-первых, не швейцары, а швейцарцы. Швейцары — это те, кто двери в ресторанах открывает. А во-вторых, в этой стране одна часть населения говорит на немецком, а другая — на французском… И еще в ходу итальянский.
В самый первый день нашего знакомства профессор сказал то, что каждому из нас было очень понятно:
— Как и вы, я тоже соскучился по родине. Но вернуться домой так нелегко. И доктор Герберт Майкл Коултер любезно позволил мне пожить с вами, пока не наладится пароходное сообщение с Европой.
Он мало отвечал нашим представлениям о профессоре. Был совсем простым и каким-то домашним. Играл с нами в лапту и городки, ходил к морю купаться, а в лес — собирать грибы.
Кроме того, Альфред Густавович никогда не подчеркивал превосходства в возрасте, знаниях, отличался неунывающим и веселым нравом. Утром, когда так хочется подольше поваляться в постели, он вскакивал первым и по-петушиному кричал: «Ку-ка-ре-ку!» Или трубил побудку, очень похоже подражая солдатскому горну.
Старый профессор не читал нам нравоучений, не вел назидательных бесед. Но общение с ним заражало желанием больше знать и уметь.
…С первой же оказией чудак профессор отбыл в свою далекую Швейцарию, признавшись нам, что ему очень грустно покидать Россию. Но так сложились обстоятельства. Революция и Гражданская война мешали его работе и надеждам на спокойную старость.
Как его встретила родная Швейцария, покинутая еще в далеком детстве? Нашел ли он своих друзей и близких после долгой разлуки?
Но еще большую грусть вызвало прощание с нашим любимым наставником — Вячеславом Вихрой. Он отбыл из России на том же пароходе, что и профессор.
Черный кот
Вместо одного Вихры к нам были назначены воспитателями сразу две женщины.
Одну из новых наставниц звали мисс Диц. Старая дева, годившаяся нам в бабушки, целые дни проводила в кресле, не выпуская из рук вязального крючка. А на ее коленях обычно дремала болонка. Представьте, я до сих пор помню имя этой собачонки — Бици.
Вторая воспитательница, Ольга Павловна Книшек, была вдвое моложе. Она стала вдовой после того, как ее муж, колчаковский офицер, погиб. Но, судя по всему, смерть супруга ее не особенно огорчила. Она не скрывала от окружающих своей расположенности к мистеру Рутке — блондину в золотых очках, переводчику при дирекции колонии.
Однажды Ольга Павловна сказала мне:
— Хочешь заработать пачку «хольметок»?
Так курящие называли тогда между собой сигареты «Гольден Хольмет».
— Конечно хочу, — согласился я.
— Тогда достань мне кота. Только постарайся — черного.
— А зачем вам кот?
— На Рождество будет бал-маскарад. Я хочу нарядиться бабой-ягой. Вот мне и нужен кот.
На другой стороне острова жил отставной полковник, совсем одинокий человек, если не считать множества кошек, которые всегда разгуливали во дворе его дома.
Туда я и отправился. Перелез через забор, схватил большого кота и засунул под куртку. Кот был старый и вел себя смирно. Даже мурлыкал от удовольствия у меня за пазухой. Его я и вручил Ольге Павловне, тут же получив взамен обещанную пачку «хольметок».
Прошло несколько дней. Я прихворнул и оставался в комнате один, когда мои товарищи ушли на обед в столовую. В это время заглянула мисс Диц со своим неизменным вязанием и дремлющей Бици на руках.
— Ты мне нужен, Александр, — сказала она.
— Это зачем же? — удивился я.
— Поможешь мне повесить гардину.
В ее комнате никого не было. Я сразу обратил внимание на стол, где стояла большая тарелка с жареной картошкой, куском мяса и стручковой фасолью.
— Садись и ешь, — неожиданно ласково сказала мисс Диц. — Я тебя пригласила к себе умышленно. Чтобы ближе познакомиться.
Меня удивила столь неожиданная забота.
— А где же гардина?
— Никакой гардины нет. Я это придумала. Садись, не стесняйся.
Я стоял в нерешительности. Угощение было таким соблазнительным… Но и ничем не заслуженным. К тому же ребята, узнав, что меня подкармливает воспитательница, начнут дразнить «подлизой». А это было в нашем колонистском общежитии самым обидным прозвищем.
Тем временем мисс Диц все теснила меня к столу. Запах аппетитного мяса и золотистая горка жареной картошки кружили мне голову. Такой вкуснятины я уже давно не едал.
Отступать было некуда, и я принялся за еду. Она исчезла с тарелки довольно быстро, а остатки соуса я собрал кусочком хлеба.
— Это неприлично, Александр! — поморщилась мисс Диц. — Лучше выпей чаю с сухариками. Вот сухарики макать можно…
Смущенный этим замечанием, вкуса чая и сухариков я уже не почувствовал. И чтобы как-то оправдать свой промах, решил отблагодарить хозяйку по-английски, зная, что это доставит ей удовольствие:
— Сэнк ю, мисс Диц.
Кажется, ей это действительно понравилось.
— Не хочешь ли заработать две пачки сигарет? — последовало неожиданное предложение.
— А что надо сделать? — с готовностью спросил я.
— Отнести куда-нибудь подальше эту мерзость, — она указала на уже знакомого мне кота, мирно дремавшего на ковре. — Он обижает мою Бици. И вообще я терпеть не могу кошек. Они так дурно пахнут…
Меня сначала удивило неожиданное предложение. Но, поразмыслив, догадался, что такие непохожие воспитательницы, поселенные вместе, старались насолить друг другу. Вот почему одна из них попросила принести кота, а другая — унести его куда подальше.
Я оказался в выигрыше от этой взаимной неприязни Ольги Павловны и мисс Диц. И не стал отказываться от возможности заработать.
Опять сунув разомлевшего кота под куртку, я отправился знакомой дорогой к дому отставного полковника.
Так на одном коте я заработал три пачки сигарет.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ЮЛИ-ЮЛИ
Глаза детей уже привыкли к виду бесчисленных кораблей, усеявших гавань. Но были и другие суда, вернее, суденышки, которые вызывали у подростков куда больший интерес. По заливу сновали десятки джонок. Так назывались небольшие юркие лодки. При ветре они шли под парусом. А в безветренную погоду — с помощью весла.
В искусных руках хозяина весло перемещалось то вправо, то влево, и джонка продвигалась вперед как бы юля. Возможно, поэтому у лодки было еще одно название — юли-юли. Оно передавало и характер хода, и звучало вполне по-китайски.
Большинство лодок принадлежало молодым китайцам, прибывшим из соседней Манчжурии, чтобы заработать деньги на женитьбу.
Лодочники жили и кормились тем, что давало море. Джонки служили им не только средством заработка, но и жилищем. Спали они в тесном носовом отсеке, слегка прикрыв люк. Всю ночь суденышко стояло у берега, темное и молчаливое, удерживаемое вместо якоря большим камнем, оплетенным веревкой. И трудно было поверить, что внутри кто-то есть.
Колонисты подружились с китайцами. Такая дружба была выгодна каждой стороне. Мальчишки приносили своим новым друзьям теплую одежду и одеяла, соль, свечи, мыло и многое другое, что может пригодиться в лодочном хозяйстве. Зато получали возможность совершать короткие путешествия вдоль побережья острова и даже во Владивосток.
Они отправлялись на морские прогулки тайно, без спроса. Дисциплина в колонии падала. Тому было немало причин. И одну из них мы знаем — пришли новые воспитатели. Явились не по велению сердца, как Ханна Кемпбелл, а чтобы переждать трудные времена. Словом, люди случайные.
Неудачным оказалось и назначение на должность директора Герберта Коултера. Хорошего врача, но уж никак не наставника. Ему не под силу было управлять тысячной колонией. Благо, что за спиной Коултера стоял двадцатишестилетний Барл Бремхолл. Его энергии хватало на все — наладить быт, организовать учебу, обеспечить питанием.
К Коултеру дети относились с иронией, Бремхолла любили.
Колония еще спала, а Петя Александров, Борис Печерица и Саша Трофимовский уже были на ногах. Они оделись и как можно осторожнее покинули казарму.
Только-только начинало светать. Море пока не проснулось и дышало так же ровно и тихо, как те, кто остался в теплых постелях досматривать сны.
Было зябко, и мальчики поеживались от утренней свежести. Кромка берега была влажной, усеянной листьями морской капусты, тиной, прозрачными студенистыми медузами и остро пахла йодом и прелью.
Накануне вечером ребята договорились с одним из китайцев, что он перевезет их через пролив, и теперь спускались к пристани.
Лодка ждала их, мерно кланяясь берегу. Хозяин стоял на корме, приветливо протягивая руку. У него было короткое имя, которое нельзя было не запомнить, — Чу.
Чу не многим отличался от подростков. Того же роста и худощавый. И это его тщедушие невольно вызывало сомнение — а сможет ли он, если потребуется, противостоять суровой стихии? Но как только джонка покидала берег, сомнения исчезали. Его глаза, и без того узкие, еще больше сужались. Лицо теряло добродушие и становилось жестким. А фигура на фоне моря и облачного неба неожиданно вырастала.
— Принимай! — протянул Петя китайцу туго набитый мешок.
Этот мешок имел свою историю.
Весной, когда фронт стал приближаться к Уралу, детская колония, отступая в суматохе и спешке, не прихватила и четверти того добра, что хранилось на складах Красного Креста. Успели взять только самое необходимое — продовольствие. Да еще разные ткани — сукно, шерсть, ситец, фланель…
Продукты погрузили отдельно, а мануфактуру — в вагоны, где ехали дети. Они же расположили этот груз с удобством для себя: большие рулоны засунули под нижние полки, а тюки и мешки поменьше приспособили вместо матрасов и подушек.
В долгом пути через Сибирь весь этот груз пришелся очень кстати. Колония потребляла ежедневно сотни килограммов мяса, картофеля и овощей. И вот оказалось, что крестьяне, выходившие к поезду и предлагавшие свой товар, предпочитали обесценившимся деньгам фланель и ситчик.
К концу пути тканей поубавилось. Но кое-что и осталось. Американцы забыли, а может, пренебрегли этими остатками. Чем немедленно воспользовались некоторые из колонистов.
Среди детей нисколько не меньше предприимчивых людей, чем среди взрослых. Колонисты вскоре узнали, что во Владивостоке есть большой базар с сотнями лавчонок и товарами со всего света. И сразу вспомнили о мануфактуре. Они зачастили во Владивосток и возвращались оттуда, на зависть другим, с разными приобретениями.
«А почему нам нельзя?» — подумали Петя и его друзья. Ведь и у них был свой мешок, а в нем рулон превосходного белого полотна. Так созрел план отправиться в город.
В искусных руках хозяина весло перемещалось то вправо, то влево, и джонка продвигалась вперед как бы юля. Возможно, поэтому у лодки было еще одно название — юли-юли. Оно передавало и характер хода, и звучало вполне по-китайски.
Большинство лодок принадлежало молодым китайцам, прибывшим из соседней Манчжурии, чтобы заработать деньги на женитьбу.
Лодочники жили и кормились тем, что давало море. Джонки служили им не только средством заработка, но и жилищем. Спали они в тесном носовом отсеке, слегка прикрыв люк. Всю ночь суденышко стояло у берега, темное и молчаливое, удерживаемое вместо якоря большим камнем, оплетенным веревкой. И трудно было поверить, что внутри кто-то есть.
Колонисты подружились с китайцами. Такая дружба была выгодна каждой стороне. Мальчишки приносили своим новым друзьям теплую одежду и одеяла, соль, свечи, мыло и многое другое, что может пригодиться в лодочном хозяйстве. Зато получали возможность совершать короткие путешествия вдоль побережья острова и даже во Владивосток.
Они отправлялись на морские прогулки тайно, без спроса. Дисциплина в колонии падала. Тому было немало причин. И одну из них мы знаем — пришли новые воспитатели. Явились не по велению сердца, как Ханна Кемпбелл, а чтобы переждать трудные времена. Словом, люди случайные.
Неудачным оказалось и назначение на должность директора Герберта Коултера. Хорошего врача, но уж никак не наставника. Ему не под силу было управлять тысячной колонией. Благо, что за спиной Коултера стоял двадцатишестилетний Барл Бремхолл. Его энергии хватало на все — наладить быт, организовать учебу, обеспечить питанием.
К Коултеру дети относились с иронией, Бремхолла любили.
Колония еще спала, а Петя Александров, Борис Печерица и Саша Трофимовский уже были на ногах. Они оделись и как можно осторожнее покинули казарму.
Только-только начинало светать. Море пока не проснулось и дышало так же ровно и тихо, как те, кто остался в теплых постелях досматривать сны.
Было зябко, и мальчики поеживались от утренней свежести. Кромка берега была влажной, усеянной листьями морской капусты, тиной, прозрачными студенистыми медузами и остро пахла йодом и прелью.
Накануне вечером ребята договорились с одним из китайцев, что он перевезет их через пролив, и теперь спускались к пристани.
Лодка ждала их, мерно кланяясь берегу. Хозяин стоял на корме, приветливо протягивая руку. У него было короткое имя, которое нельзя было не запомнить, — Чу.
Чу не многим отличался от подростков. Того же роста и худощавый. И это его тщедушие невольно вызывало сомнение — а сможет ли он, если потребуется, противостоять суровой стихии? Но как только джонка покидала берег, сомнения исчезали. Его глаза, и без того узкие, еще больше сужались. Лицо теряло добродушие и становилось жестким. А фигура на фоне моря и облачного неба неожиданно вырастала.
— Принимай! — протянул Петя китайцу туго набитый мешок.
Этот мешок имел свою историю.
Весной, когда фронт стал приближаться к Уралу, детская колония, отступая в суматохе и спешке, не прихватила и четверти того добра, что хранилось на складах Красного Креста. Успели взять только самое необходимое — продовольствие. Да еще разные ткани — сукно, шерсть, ситец, фланель…
Продукты погрузили отдельно, а мануфактуру — в вагоны, где ехали дети. Они же расположили этот груз с удобством для себя: большие рулоны засунули под нижние полки, а тюки и мешки поменьше приспособили вместо матрасов и подушек.
В долгом пути через Сибирь весь этот груз пришелся очень кстати. Колония потребляла ежедневно сотни килограммов мяса, картофеля и овощей. И вот оказалось, что крестьяне, выходившие к поезду и предлагавшие свой товар, предпочитали обесценившимся деньгам фланель и ситчик.
К концу пути тканей поубавилось. Но кое-что и осталось. Американцы забыли, а может, пренебрегли этими остатками. Чем немедленно воспользовались некоторые из колонистов.
Среди детей нисколько не меньше предприимчивых людей, чем среди взрослых. Колонисты вскоре узнали, что во Владивостоке есть большой базар с сотнями лавчонок и товарами со всего света. И сразу вспомнили о мануфактуре. Они зачастили во Владивосток и возвращались оттуда, на зависть другим, с разными приобретениями.
«А почему нам нельзя?» — подумали Петя и его друзья. Ведь и у них был свой мешок, а в нем рулон превосходного белого полотна. Так созрел план отправиться в город.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
НОВОЕ ЗНАКОМСТВО
Погода им благоприятствовала. И вскоре мальчики уже высаживались на противоположный берег. Они договорились с китайцем, что джонка будет их ждать на этом же месте в пять вечера.
— Куда пойдем? — первым делом спросил Саша Трофимовский у Бориса Печерицы, который уже неплохо знал Владивосток.
— На Семеновский базар. Куда же еще!
— Давайте погуляем сначала, — предложил Петя Александров. — После Петрограда я ни в одном городе еще не был. Все по селам да деревням.
— А с мешком как? Куда его денем?
— Вдвоем понесем. Ты за один угол, а я за другой.
Они пошли куда глаза глядят, без всякого разбора, пока лабиринт улиц и переулков не вывел их на главную улицу — Светлановскую. Никто не обращал внимания на мешок. Каждый встречный что-нибудь да нес.
Борис предложил зайти в два самых больших торговых центра — в бельгийский магазин «Кунст и Альбертс» и русский, принадлежащий купцу Чурину. Кто бы мог подумать, что на краю России есть магазины, не уступающие тем, какие они видели на Невском проспекте. Но великолепие было внешним. Как и в Петрограде, полки и витрины пустовали. Но все же Петя нашел то, что обещал купить сестре, — альбом и краски. Он представил себе счастливое лицо Леночки, когда будет вручать ей подарки, купленные на те немногие деньги, которые ему удалось сохранить.
Оставив магазин, мальчики свернули налево, в сторону вокзала. Казалось, им до чертиков должна надоесть железная дорога. Но что-то неодолимо к ней тянуло. Может быть, нескончаемая сутолока и смена лиц. Или неожиданные знакомства. Но, вероятнее всего, — постоянная, непреходящая тоска по далекому дому, из которого уже так давно увела их эта дорога.
Не успели подростки пересечь вокзальную площадь, как к ним подошел мальчишка-оборванец, судя по всему, беспризорник. Подошел уверенно, будто к давним знакомым.
— Пацаны, папироски лишней не найдется? — спросил он и, не дождавшись ответа, протянул ладошку.
— Лишнего курева не бывает, — снисходительно ответил Борис, единственный среди них, кто курил.
Несмотря на развязный тон, беспризорник выглядел жалко. Башмаки разного фасона и цвета… Одежда с чужого плеча, не по росту — рукава потрепанного пиджака закатаны, а штаны, наоборот, коротки и едва прикрывают щиколотки худых ног.
Было сразу заметно, что его густой шевелюры давно не касались не только ножницы, но и гребенка.
Однако лицо мальчишки не только не выражало уныния, а напротив, сверкало белозубой улыбкой.
Борис не пожалел пацану окурка, а тот, глубоко затянувшись, не торопился распроститься со своими новыми знакомцами. Да и колонистам был любопытен этот, по всему видать, бывалый мальчишка.
Вскоре они узнали не только имя, но и бурную историю короткой жизни беспризорника.
Федя Кузовков жил в Крыму. А точнее, в Севастополе. Его отец, старший помощник капитана, ушел в длительный рейс и пропал. Последняя радиограмма пришла из Шанхая. Отец сообщил, что судно снимается на Владивосток, где планирует быть через две недели. И больше никаких вестей. Это молчание растянулось на многие месяцы.
Все бы ничего. Так бывало и прежде. Но дошел слух, что судно захвачено неизвестно кем, а команда задержана. Пароходная компания не могла сообщить родственникам моряков ничего вразумительного.
Федина мама была в отчаянии. Вокруг война и разруха. А на руках — трое детей. И тогда Федя твердо решил, что разыщет отца. Кому же еще, как не ему, самому старшему из детей, этим заняться?
Матери о своих намерениях он говорить не стал. Понятно, не отпустит.
Он оставил ей письмо. Обстоятельное и, как ему казалось, вполне убедительное. Заканчивалось оно словами, которые должны были, опять же на его взгляд, вполне успокоить маму:
«Ты, мама, не волнуйся. Я обязательно разыщу папу, и мы вместе вернемся домой. До скорой встречи в Севастополе! Твой очень любящий тебя сын Федя».
Без особых приключений Федя сумел добраться до Одессы. Он нашел пристанище в порту, надеясь попасть на судно, следующее на Дальний Восток.
Пароходов было много. Они шли в Гамбург и Марсель, Неаполь и Алжир, Аден, Кейптаун… Но ни один из них не брал курс на Владивосток или хотя бы близлежащие порты тихоокеанского побережья.
В ту тревожную пору Гражданской войны и голодухи Одесса была полна беспризорными. Севастопольский мальчишка быстро сошелся с такими же, как он, бездомными пацанами, добиравшимися к теплому морю из разоренных районов России. Федя хорошо знал портовую жизнь. А его новые друзья, немало поколесив по стране, — вокзальную. Они и надоумили мальчика отправиться на восток по железной дороге, снабдив целым ворохом полезных советов из своего беспризорного опыта.
Будучи в Одессе, Федя в деталях продумывал, как незаметно проберется на пароход и где будет скрываться от экипажа. Сын моряка неплохо знал устройство судов, и чтобы пережить долгий рейс в каком-нибудь грузовом трюме, не попадаясь на глаза экипажу, он приготовил котомку сухарей.
Этот продовольственный запас очень помог ему на первых порах поездных скитаний. А оказались они далеко не комфортными. Он спал на грязном полу под вокзальными лавками, дрог долгими ночами на угольных кучах паровозных тендеров и даже вагонных крышах.
Двенадцатилетний мальчишка бывал бит злыми проводниками, мерз и голодал. Однажды его сильно покусала собака. Но вот что удивительно — ни разу за всю дорогу, полную всяческих лишений, он не захворал. Его кожа, прежде нежная, теперь задубела от холода и жары, пропиталась паровозной копотью, чадом и пылью доброй половины российских дорог.
Не однажды Федя с благодарностью вспоминал одесских пацанов. Их житейские советы помогли ему куда больше, чем уроки и назидания школьных наставников.
— Куда пойдем? — первым делом спросил Саша Трофимовский у Бориса Печерицы, который уже неплохо знал Владивосток.
— На Семеновский базар. Куда же еще!
— Давайте погуляем сначала, — предложил Петя Александров. — После Петрограда я ни в одном городе еще не был. Все по селам да деревням.
— А с мешком как? Куда его денем?
— Вдвоем понесем. Ты за один угол, а я за другой.
Они пошли куда глаза глядят, без всякого разбора, пока лабиринт улиц и переулков не вывел их на главную улицу — Светлановскую. Никто не обращал внимания на мешок. Каждый встречный что-нибудь да нес.
Борис предложил зайти в два самых больших торговых центра — в бельгийский магазин «Кунст и Альбертс» и русский, принадлежащий купцу Чурину. Кто бы мог подумать, что на краю России есть магазины, не уступающие тем, какие они видели на Невском проспекте. Но великолепие было внешним. Как и в Петрограде, полки и витрины пустовали. Но все же Петя нашел то, что обещал купить сестре, — альбом и краски. Он представил себе счастливое лицо Леночки, когда будет вручать ей подарки, купленные на те немногие деньги, которые ему удалось сохранить.
Оставив магазин, мальчики свернули налево, в сторону вокзала. Казалось, им до чертиков должна надоесть железная дорога. Но что-то неодолимо к ней тянуло. Может быть, нескончаемая сутолока и смена лиц. Или неожиданные знакомства. Но, вероятнее всего, — постоянная, непреходящая тоска по далекому дому, из которого уже так давно увела их эта дорога.
Не успели подростки пересечь вокзальную площадь, как к ним подошел мальчишка-оборванец, судя по всему, беспризорник. Подошел уверенно, будто к давним знакомым.
— Пацаны, папироски лишней не найдется? — спросил он и, не дождавшись ответа, протянул ладошку.
— Лишнего курева не бывает, — снисходительно ответил Борис, единственный среди них, кто курил.
Несмотря на развязный тон, беспризорник выглядел жалко. Башмаки разного фасона и цвета… Одежда с чужого плеча, не по росту — рукава потрепанного пиджака закатаны, а штаны, наоборот, коротки и едва прикрывают щиколотки худых ног.
Было сразу заметно, что его густой шевелюры давно не касались не только ножницы, но и гребенка.
Однако лицо мальчишки не только не выражало уныния, а напротив, сверкало белозубой улыбкой.
Борис не пожалел пацану окурка, а тот, глубоко затянувшись, не торопился распроститься со своими новыми знакомцами. Да и колонистам был любопытен этот, по всему видать, бывалый мальчишка.
Вскоре они узнали не только имя, но и бурную историю короткой жизни беспризорника.
Федя Кузовков жил в Крыму. А точнее, в Севастополе. Его отец, старший помощник капитана, ушел в длительный рейс и пропал. Последняя радиограмма пришла из Шанхая. Отец сообщил, что судно снимается на Владивосток, где планирует быть через две недели. И больше никаких вестей. Это молчание растянулось на многие месяцы.
Все бы ничего. Так бывало и прежде. Но дошел слух, что судно захвачено неизвестно кем, а команда задержана. Пароходная компания не могла сообщить родственникам моряков ничего вразумительного.
Федина мама была в отчаянии. Вокруг война и разруха. А на руках — трое детей. И тогда Федя твердо решил, что разыщет отца. Кому же еще, как не ему, самому старшему из детей, этим заняться?
Матери о своих намерениях он говорить не стал. Понятно, не отпустит.
Он оставил ей письмо. Обстоятельное и, как ему казалось, вполне убедительное. Заканчивалось оно словами, которые должны были, опять же на его взгляд, вполне успокоить маму:
«Ты, мама, не волнуйся. Я обязательно разыщу папу, и мы вместе вернемся домой. До скорой встречи в Севастополе! Твой очень любящий тебя сын Федя».
Без особых приключений Федя сумел добраться до Одессы. Он нашел пристанище в порту, надеясь попасть на судно, следующее на Дальний Восток.
Пароходов было много. Они шли в Гамбург и Марсель, Неаполь и Алжир, Аден, Кейптаун… Но ни один из них не брал курс на Владивосток или хотя бы близлежащие порты тихоокеанского побережья.
В ту тревожную пору Гражданской войны и голодухи Одесса была полна беспризорными. Севастопольский мальчишка быстро сошелся с такими же, как он, бездомными пацанами, добиравшимися к теплому морю из разоренных районов России. Федя хорошо знал портовую жизнь. А его новые друзья, немало поколесив по стране, — вокзальную. Они и надоумили мальчика отправиться на восток по железной дороге, снабдив целым ворохом полезных советов из своего беспризорного опыта.
Будучи в Одессе, Федя в деталях продумывал, как незаметно проберется на пароход и где будет скрываться от экипажа. Сын моряка неплохо знал устройство судов, и чтобы пережить долгий рейс в каком-нибудь грузовом трюме, не попадаясь на глаза экипажу, он приготовил котомку сухарей.
Этот продовольственный запас очень помог ему на первых порах поездных скитаний. А оказались они далеко не комфортными. Он спал на грязном полу под вокзальными лавками, дрог долгими ночами на угольных кучах паровозных тендеров и даже вагонных крышах.
Двенадцатилетний мальчишка бывал бит злыми проводниками, мерз и голодал. Однажды его сильно покусала собака. Но вот что удивительно — ни разу за всю дорогу, полную всяческих лишений, он не захворал. Его кожа, прежде нежная, теперь задубела от холода и жары, пропиталась паровозной копотью, чадом и пылью доброй половины российских дорог.
Не однажды Федя с благодарностью вспоминал одесских пацанов. Их житейские советы помогли ему куда больше, чем уроки и назидания школьных наставников.