Лоуренс Дэвид Герберт. Сыновья и любовники

   Дальше они с Полом пошли уже одни.
   — Хорошо как было, правда, мама? — тихо сказал он.
   Молодой месяц всплывал в небесах. Мальчик был счастлив до боли. Матери пришлось заговорить о чем попало, потому что и ей хотелось заплакать от счастья.
   — С какой бы радостью я помогла этому человеку! — сказала она. — Смотрела бы и за птицей, и за молодняком. И доить бы научилась, и разговаривала бы с ним, и мы бы строили планы. Была бы я его женой, дела на ферме шли бы хорошо, даю слово! Но у миссис Ливерс нет сил… просто нет сил. Нельзя на нее взваливать такую ношу. Мне ее жаль, и его тоже. Право слово, будь он моим мужем, я б не считала его плохим мужем! Хотя она тоже так не считает, и она очень милая.
   На Троицу Уильям опять приехал домой со своей невестой. Ему дали неделю отпуска. Погода была прекрасная. По утрам Уильям, Лили и Пол обычно ходили гулять. Уильям мало разговаривал со своей возлюбленной, разве что рассказывал кое-что про свое детство. Зато Пол не замолкая рассказывал им обоим обо всем на свете. Втроем они лежали на лужке у минтонской церкви. С одного края, у фермы Каслов, луг защищали трепещущие под ветром тополя. С живых изгородей наземь опадали лепестки боярышника; в поле полно было крохотных маргариток, ярких розовых смолевок. Двадцатитрехлетний Уильям, долговязый, похудевший, можно сказать костлявый, лежал под солнцем и дремал, а Лили перебирала его волосы. Пол пошел нарвать маргариток покрупнее. Девушка сняла шляпу, открыв волосы, черные, будто конская грива. Пол вернулся и стал вплетать маргаритки в эти черные как смоль волосы — большие белые и желтые звезды и яркую смолевку.
   — Ты сейчас будто молодая колдунья, — сказал ей Пол. — Правда, Уильям?
   Лили рассмеялась. Уильям открыл глаза и посмотрел на нее. Была в его взгляде и какая-то страдальческая растерянность, и неистовое восхищенье.
   — Ну что, он сделал из меня чучело? — спросила она и засмеялась, глядя сверху вниз на жениха.
   — Да уж, — улыбнулся Уильям.
   Он смотрел на Лили. Казалось, ее красота причиняет ему боль. Взглянул на ее убранную цветами головку и нахмурился.
   — Ты выглядишь вполне мило, ты ведь это хотела знать? — сказал он.
   И дальше она пошла без шляпы. Немного погодя Уильям опомнился и стал с нею нежен. Подойдя к мосту, он вырезал на дереве сердце и в нем ее и свои инициалы: Л.Л.У.-У.М.
   Лили, будто завороженная, не сводила глаз с его сильной, нервной руки в блестящих волосках и веснушках.
   Пока гостили Уильям и Лили, в доме все время ощущались печаль и тепло и своего рода нежность. Но нередко Уильям раздражался. Они приехали всего на неделю, а Лили привезла пять платьев и шесть блузок.
   — Энни, ты не постираешь мне две блузки и еще вот это? — сказала она.
   И когда наутро Уильям и Лили пошли гулять, Энни принялась за стирку. Миссис Морел была возмущена. А Уильям, заметив, как иной раз невеста обращается с его сестрой, готов был ее возненавидеть.
   Воскресным утром Лили была очень хороша в голубом, цвета пера сойки фуляровом шелковистом, свободно ниспадающем платье и в кремовой шляпе с широкими полями и множеством роз, больше темно-красных. Все не могли на нее наглядеться. Но вечером, собираясь выйти из дому, она опять спросила:
   — Мордастик, ты взял мои перчатки?
   — Какие? — спросил Уильям.
   — Новые, черные замшевые.
   — Нет.
   Обыскали весь дом. Она их потеряла.
   — Ну, подумай, мама, — сказал Уильям, — с Рождества она потеряла уже четвертую пару… по пяти шиллингов пара!
   — Ты подарил мне только две из них, — возразила Лили.
   Вечером, после ужина, он стоял на каминном коврике, она сидела на диване, и казалось, он ее ненавидит. После обеда он ушел один повидаться с каким-то старым другом. Она же сидела дома и листала книжку. После ужина Уильям взялся писать кому-то письмо.
   — Вот ваша книга, Лили, — сказала миссис Морел. — Может, почитаете пока?
   — Нет, благодарю вас, — отвечала девушка. — Я просто так посижу.
   — Но так ведь скучно.
   Уильям с явной досадой, торопливо писал. А заклеивая конверт, сказал:
   — Книжку почитать! Да она в жизни ни одной книги не прочла.
   — Занимайся, пожалуйста, своим делом! — сказала миссис Морел, рассердясь на преувеличение.
   — Нет, правда, мама… она книг не читает, — воскликнул Уильям, вскочил и опять стал на каминный коврик. — В жизни ни одной книги не прочитала.
   — Она вроде меня, — вмешался в разговор Морел. — Тоже, видать, не поймет, чего в них, в этих книжках, одна скукота, неохота утыкаться в них носом, и мне тоже.
   — Не годится тебе так говорить, — упрекнула миссис Морел сына.
   — Но ведь это правда, мама… не может она читать. Что ты ей дала?
   — Да просто книжечку Энни Суон. Кому же захочется читать что-нибудь серьезное воскресным вечером?
   — Голову даю на отсечение, она и десяти строчек не прочла.
   — Ты ошибаешься, — не согласилась мать.
   Все это время Лили понуро сидела на диване. Уильям быстро к ней обернулся.
   — Ты прочла хоть сколько-нибудь? — спросил он.
   — Да, прочла, — был ответ.
   — Сколько?
   — Не считала я, сколько страниц.
   — Расскажи хоть немного, о чем там речь.
   Она не смогла.
   Лили никогда не шла дальше второй страницы. Уильям, с его живым, деятельным умом всегда читал много. Лили только и понимала, что флирт да пустую болтовню. Он же привык пропускать все свои мысли через восприятие матери; и оттого, когда ему требовалось душевное понимание, а от него ждали нежных поцелуев и любовного щебета, он начинал ненавидеть свою нареченную.
   — Знаешь, мама, — сказал Уильям, когда поздно вечером они остались одни, — Лили совсем не знает цены деньгам, такой у нее ветер в голове. Она, когда получает жалованье, возьмет да накупит какой-нибудь дряни вроде marrons glaces^[5], а я изволь покупать ей сезонный билет и оплачивать всякие непредвиденные покупки, даже белье. И она уже хочет выйти замуж, а мне кажется, мы вполне можем пожениться и в будущем году. Но при таком отношении к жизни…
   — Хорош будет брак, — сказала мать. — Я бы еще как следует подумала, мой мальчик.
   — Ну, знаешь, я слишком далеко зашел, где уж теперь рвать, — сказал он. — Так что как только смогу, я женюсь.
   — Хорошо, мой мальчик. Раз решил жениться, женись, тебя не остановишь. Одно тебе скажу, когда я думаю об этом, я ночей не сплю.
   — Она будет молодцом, мама. Как-нибудь мы справимся.
   — И она позволяет тебе покупать ей белье?
   — Ну, понимаешь, она меня не просила, — начал оправдываться Уильям. — Но один раз утром… а холод был… я встретился с ней на станции и вижу, она вся дрожит, прямо трясет ее. Я тогда спросил, хорошо ли она одета. А она говорит: «Наверно». Тогда я говорю: «А белье у тебя теплое?» И она сказала, нет, бумажное. Я ее спросил, как же это она в такую погоду не надела ничего поплотней, а она сказала, ничего поплотней у нее нету. Ну, оттуда у нее и бронхиты! Вот и пришлось повести ее в магазин и купить что-то потеплей. Понимаешь, мама, будь у нас деньги, я их не жалел бы. И должна же она оставлять деньги на сезонный билет. Но нет, она идет с этим ко мне, а я выкручивайся.
   — Неважные у тебя виды на будущее, — с горечью сказала миссис Морел.
   Уильям был бледен, и на его хмуром лице, когда-то таком беспечном и смеющемся, лежала печать сомнений и страдания.
   — Но не могу я теперь от нее отказаться, слишком все далеко зашло, — сказал он. — И потом, в чем-то я без нее не мог бы.
   — Мальчик мой, помни, ты ставишь на карту всю свою жизнь, — сказала миссис Морел. — Нет ничего хуже, чем безнадежно неудачный брак. Бог свидетель, мой брак достаточно неудачен и должен был бы чему-то тебя научить; но могло быть и хуже, гораздо хуже.
   Уильям оперся спиной о каминную полку, сунул руки в карманы. Высокий, тощий, он, казалось, при желании и на край света отправится, и дойдет. Но по его лицу мать видела, как он страдает.
   — Не могу я теперь расстаться с ней, — сказал он.
   — Запомни, — сказала она, — разорвать помолвку еще не самое большое зло.
   — Нет, теперь я не могу с ней расстаться, — повторил Уильям.
   Тикали часы, мать и сын умолкли, и не было между ними согласия, но он не сказал больше ни слова.
   — Что ж, иди ложись, сын. Утро вечера мудренее, может, ты и поймешь, как поступить.
   Уильям поцеловал мать и ушел. Она поворошила угли в камине. На сердце было тяжко, как никогда. Прежде, при раздорах с мужем, казалось, в ней что-то ломается, но они не сокрушали ее волю к жизни. Теперь сама душа была ранена. Сама надежда сражена.
   Не раз Уильям выказывал ненависть к своей нареченной. А в самый последний свой вечер дома он уж вовсе ее не щадил.
   — Вот ты не веришь мне, какая она есть, — сказал он матери, — а поверишь, что она проходила конфирмацию трижды?
   — Чепуха! — рассмеялась миссис Морел.
   — Чепуха или не чепуха, но это чистая правда! Для нее конфирмация — вроде театрального представления, случай покрасоваться.
   — Все не так, миссис Морел! — воскликнула девушка. — Все не так. Это неправда!
   — Как неправда! — крикнул Уильям и гневно обернулся к ней. — Один раз конфирмовалась в Бромли, один раз в Бекенхеме и один раз где-то еще.
   — Больше нигде! — со слезами возразила Лили. — Больше нигде!
   — Нет, еще где-то! А если и нет, почему ты проходила конфирмацию дважды?
   — Миссис Морел, первый раз мне было всего четырнадцать, — взмолилась она со слезами на глазах.
   — Ну да, — сказала миссис Морел. — Я вполне понимаю, детка. Не обращай на него внимания. Постыдился бы, Уильям, такое говорить.
   — Но это правда. Она верующая — у ней были синие молитвенники в бархатном переплете. А вот веры в ней или чего другого не больше, чем в ножке этого стола. Пошла на конфирмацию трижды — ради зрелища и чтоб себя показать, и такая она во всем, во всем!
   Девушка с плачем села на диван. Не хватало ей ни силы, ни выдержки.
   — А уж что до любви! — С таким же успехом можно ждать любви от мухи! Мухе тоже любо сесть на шею…
   — Ну довольно, — приказала миссис Морел, — таким разговорам здесь не место. Мне стыдно за тебя, Уильям! Ты ведешь себя недостойно мужчины. Только и знаешь, что придираешься к девушке, а потом делаешь вид, будто помолвлен с нею!
   И миссис Морел умолкла, разгневанная, возмущенная.
   Уильям ничего не сказал, а недолго спустя повинился, целовал и утешал свою нареченную. Однако то, что он сказал о ней, было правдой. Она стала ему ненавистна.
   Когда они уезжали, миссис Морел проводила их до самого Ноттингема. До Кестонской станции дорога была длинная.
   — Знаешь, мама, — сказал Уильям, — моя Цыганка — пустышка. Ничто не проникает ей в душу.
   — Нельзя так говорить, Уильям, — упрекнула мать, ей сделалось очень неловко; ведь Лили шла рядом.
   — Но это же правда, мама. Сейчас она отчаянно влюблена в меня, но умри я, и через три месяца она меня забудет.
   Миссис Морел стало страшно. От спокойной горечи в словах сына бешено заколотилось сердце.
   — С чего ты взял? — возразила она. — Ничего ты не знаешь и потому не в праве так говорить.
   — Он всегда так говорит! — воскликнула Цыганка.
   — Через три месяца после моих похорон у тебя появится кто-нибудь другой, а меня забудешь, — сказал Уильям. — Вот она, твоя любовь.
   Миссис Морел посадила их в поезд в Ноттингеме и возвратилась домой.
   — Меня только одно утешает, — сказала она Полу, — никогда у него не будет достаточно денег, чтоб на ней жениться, это несомненно. И таким образом она его спасет.
   Теперь миссис Морел повеселела. Все не так еще страшно. Уильям, конечно же, никогда не женится на своей Цыганке. Мать ждала и держала подле себя Пола.
   Все лето письма Уильяма были полны беспокойства; казалось, он живет в неестественном, непомерном напряжении. Порою письма были преувеличенно веселые, обычно же безрадостны и полны горечи.
   — Ох, боюсь я, он губит себя из-за этого никчемного создания, не стоит она его любви… не стоит… она не лучше тряпичной куклы.
   Уильяму хотелось снова побывать дома. Иванов день прошел, а до Рождества далеко. В страшном волнении он написал, что сможет приехать на субботу и воскресенье в первую неделю октября, на Гусиную ярмарку.
   — Ты нездоров, мой мальчик, — увидев его, сказала мать.
   Оттого что он снова с нею, она чуть не расплакалась.
   — Да, я нездоров, — сказал Уильям. — Похоже, у меня весь месяц тянется простуда, но сейчас как будто легчает.
   Стояли солнечные октябрьские дни. Казалось, он вне себя от радости, будто мальчишка, улизнувший из школы; потом опять молчал, замыкался в себе. Он еще больше похудел, и взгляд у него был загнанный.
   — Ты слишком много работаешь, — сказала мать.
   Он берет сверхурочную работу, сказал он, чтобы заработать деньги для женитьбы. Он разговорился с матерью лишь однажды, субботним вечером, и говорил о своей возлюбленной с печалью и нежностью.
   — И все-таки, знаешь, мам, если б я умер, она была б безутешна два месяца, а потом стала бы меня забывать. Поверь, она ни разу не приехала бы сюда взглянуть на мою могилу.
   — Ну что ты, Уильям, — сказала мать, — зачем об этом говорить, ты ж не собираешься умирать.
   — Но так или иначе… — возразил он.
   — И она ничего не может с собой поделать. Такая уж она есть, и раз ты ее выбрал… что ж, нечего сетовать, — сказала мать.
   Воскресным утром, надевая воротничок, он вздернул подбородок и сказал матери:
   — Смотри, как воротничок натер мне шею!
   Под самым подбородком шея побагровела, воспалилась.
   — Да как же так, — сказала мать. — На, помажь смягчающей мазью. Надо носить другие воротнички.
   Он уехал в воскресенье в полночь, за эти два дня дома он, казалось, окреп и поздоровел.
   Во вторник утром из Лондона пришла телеграмма, что он болен. Миссис Морел, которая в эту минуту мыла пол, поднялась с колен, позвала соседку, пошла к хозяйке дома, попросила у нее в долг, оделась и отправилась в путь. Она поспешила в Кестон и в Ноттингеме успела на экспресс, направлявшийся в Лондон. В Ноттингеме пришлось ждать чуть не час. Маленькая женщина в черной шляпке тревожно спрашивала носильщиков, не знает ли кто, как добраться до Элмерс-энд. Поезд шел три часа. Она примостилась в уголке и, словно оцепенев, за всю дорогу ни разу не шевельнулась. На вокзале Кингс-кросс ей тоже никто не мог сказать, как добраться до Элмерс-энд. С плетеной сумкой, в которой лежала ночная сорочка, расческа и щетка для волос, она переходила от одного встречного к другому. Наконец ее направили в подземку на Кеннон-стрит.
   Было шесть часов, когда она добралась до жилища Уильяма. Шторы не были опущены.
   — Как он? — спросила она хозяйку дома.
   — Не лучше, — ответила та.
   Следом за хозяйкой миссис Морел поднялась в комнату Уильяма. Он лежал на кровати, в лице ни кровинки. Одежда разбросана, камин не горит, у постели, на ночном столике, стакан молока. Никто за ним не ухаживал.
   — Ну что, сынок! — храбро сказала мать.
   Уильям не отозвался. Он смотрел на нее невидящим взглядом. Потом заговорил без всякого выражения, словно повторял под диктовку: «Из-за протечки в трюме корабля сахар отвердел и превратился в камень. Его требуется расколоть на мелкие куски…»
   Он был без сознания. То была его обязанность — проверять груз сахара в лондонском порту.
   — С каких пор он в таком состоянии? — спросила хозяйку мать.
   — Он воротился домой в понедельник в шесть утра и вроде весь день спал; потом вечером слышим, он разговаривает, а нынче утром он спросил вас. Ну, я послала телеграмму, и мы позвали доктора.
   — Вы не зажжете камин?
   Миссис Морел пыталась успокоить сына, уговаривала его замолчать. Пришел доктор. Он сказал, это пневмония и еще своеобразное рожистое воспаление, которое началось под подбородком, где натерто воротничком, и распространяется по лицу. Будем надеяться, оно не заденет мозг.
   Миссис Морел принялась ухаживать за сыном. Она молилась за Уильяма, молилась, чтобы он ее узнал. Но лицо его все больше бледнело. Ночью мать чего только не делала, а он бредил, бредил и не приходил в сознание. В два часа, во время жестокого приступа, он умер.
   Окаменев, миссис Морел час недвижно просидела в его спальне, потом разбудила хозяев.
   В шесть утра с помощью приходящей служанки она обмыла и обрядила сына; потом пошла по мрачным улицам квартала к чиновнику в магистратуре и к доктору.
   В девять утра в дом на Скарджил-стрит пришла еще одна телеграмма:
   «Уильям умер сегодня ночью. Пусть отец приедет, привезет деньги».
   Дома были Энни, Пол и Артур; мистер Морел уже ушел на работу. Все трое детей не вымолвили ни слова. Энни захныкала от страха, Пол отправился за отцом.
   Выл чудесный день. Над Бринслейской шахтой в ясном нежно-голубом небе медленно таял белый пар; высоко-высоко позвякивали колеса надшахтного копра; грохот неутомимо гремел, опрокидывал уголь на платформы.
   — Мне отец нужен, ему надо ехать в Лондон, — сказал Пол первому встречному у устья шахты.
   — Уолтер Морел тебе понадобился. Шагай вон туда и скажи Джо Уорду.
   Пол вошел в маленькую контору.
   — Мне отец нужен, ему надо в Лондон ехать.
   — Отец? А он в забое? Как фамилия?
   — Мистер Морел.
   — Что, Уолтер? Чего-нибудь стряслось?
   — Ему надо ехать в Лондон.
   Конторщик подошел к телефону, позвонил в нижнюю конторку.
   — Нужен Уолтер Морел. Номер сорок два, дальний забой. Чего-то стряслось, тут его парень.
   И о» повернулся к Полу.
   — Сейчас будет, — сказал он.
   Пол побрел к главному стволу. Смотрел, как поднимается клеть с вагонеткой угля. Огромная железная клеть опустилась на свое основание, полную вагонетку откатили в сторону, пустая вагонетка заняла место в клети, где-то прозвенел звонок, клеть поднатужилась и камнем упала в ствол.
   Пол не сознавал, что Уильям умер; такая суета вокруг, как же это может быть. Откатчик выталкивал вагонетку из клети, другой рабочий бежал по изгибающейся вдоль дороги насыпи.
   — Уильям умер, мама в Лондоне, что ж ей теперь делать? — спрашивал себя мальчик, будто решал головоломку.
   Клети поднимались раз за разом, а отца все не было. Наконец подле вагонетки Пол разглядел человека. Клеть опустилась на место, и Морел сошел на землю. Он слегка прихрамывал после какого-то несчастного случая.
   — Это ты, Пол? Ему хуже?
   — Тебе надо ехать в Лондон.
   И они пошли прочь от шахты, откуда люди с любопытством глазели на них. Они вышли со двора шахты и зашагали вдоль железной дороги, где с одной стороны раскинулось освещенное солнцем осеннее поле, а с другой — стеной стояли вагонетки, и Морел спросил испуганно:
   — Неужто он помер, сынок?
   — Да.
   — Когда ж?
   В голосе углекопа слышался ужас.
   — Нынче ночью. От мамы телеграмма пришла.
   Морел прошел еще несколько шагов, потом прислонился к вагонетке, прикрыл рукою глаза. Слез у него не было. Пол глядел по сторонам, ждал. Вагонетка тяжело съезжала с весов. Все видел Пол, только отца не замечал, который словно в изнеможении прислонился к вагонетке.
   Морел был в Лондоне лишь однажды. И теперь, испуганный, осунувшийся, отправился туда на помощь жене. Был вторник. Дети остались дома одни. Пол пошел на работу, Артур — в школу, а к Энни пришла подружка, чтоб ей не быть одной.
   В субботу вечером, повернув за угол по дороге из Кестона, Пол увидел мать с отцом, они шли со станции Сетли-Бридж. В густых сумерках они молча, устало брели врозь. Пол приостановился.
   — Мама! — окликнул он в темноте.
   Миссис Морел не обернулась, словно не слышала. Он опять ее позвал.
   — Пол! — безразлично отозвалась она.
   Она позволила себя поцеловать, но, казалось, не сознавала, что он рядом.
   Такой же оставалась она и дома — маленькая, бледная, молчаливая. Ничего не замечала, ничего не говорила, только и сказала:
   — Гроб привезут сегодня вечером, Уолтер. Ты бы позаботился о подмоге. — Потом повернулась к детям: — Мы решили привезти его домой.
   И опять она села, сложила руки на коленях, молча уставилась в пространство. Посмотрев на нее. Пол почувствовал, что ему нечем дышать. В доме стояла мертвая тишина.
   — Я на работу, ма, — печально сказал он.
   — На работу? — безжизненным голосом вымолвила она.
   Через полчаса вернулся Морел, растерявшийся, сбитый с толку.
   — А куда ж мы его положим, когда уж привезут? — спросил он жену.
   — В гостиной.
   — Тогда лучше отодвинуть стол?
   — Да.
   — А гроб поставим на стулья?
   — Знаешь, там… Да, наверно, так.
   Морел и Пол, взяв свечу, прошли в гостиную. Газового освещения там не было. Отец открутил столешницу большого овального обеденного стола, освободил середину комнаты, потом поставил друг против друга шесть стульев, чтобы гроб можно было поставить на сиденья.
   — Другого такого долговязого ни в жисть не видал! — сказал углекоп, старательно делая свое дело.
   Пол подошел к большому окну и посмотрел наружу. Из необъятной тьмы выступил исполинский черный ясень. И тьма чуть светилась. Пол вернулся к матери.
   В десять вечера Морел крикнул:
   — Он здесь!
   Все вскочили. Послышался шум — отец отодвигал засовы, отпирал парадную дверь, что вела прямо из уличной тьмы в гостиную.
   — Еще свечу принесите, — крикнул Морел.
   Энни и Артур пошли на его зов. За ними Пол с матерью. Крепко обхватив ее за талию, он остановился на пороге гостиной. Посреди освобожденной от мебели комнаты по три в ряд напротив друг друга стояли шесть стульев. Одну свечу Артур поднял у окна, так что свет проходил за кружевную занавеску, а у растворенной парадной двери Энни со свечой подалась вперед, во тьму, блестел медный подсвечник.
   Слышался шум колес. На темной улице внизу Пол увидел лошадей, повозку, фонарь и чьи-то бледные лица; он разглядел нескольких человек, углекопов, все в одних рубашках, казалось, они с трудом что-то ворочают в темноте. Наконец появились двое, сгибаясь под тяжелой ношей. То были Морел и его сосед.
   — Ровней! — запыхавшись, крикнул Морел.
   Вдвоем они поднимались на крутую садовую приступку, пошатываясь вместе с мерцающим в свете свечи краем гроба. Позади видны были руки других мужчин, поднимающих гроб. Морел и Берне, идущие первыми, покачнулись, огромный темный груз накренился.
   — Ровней, ровней! — закричал Морел, словно от боли.
   Все шестеро, несущие на поднятых руках большой гроб, были уже в садике. Надо было одолеть еще три ступеньки крыльца. Внизу, на черной дороге, светил желтый фонарь похоронных дрог.
   — Ну-ка! — сказал Морел.
   Гроб накренился, вместе со своей ношей мужчины стали взбираться по ступеням крыльца. Свеча в руках Энни трепетала; когда появились первые мужчины, несущие гроб, девушка всхлипнула, и вот над склоненными головами всех шестерых, на их напряженных руках усилиями этой живой плоти в дом медленно вплывает гроб, точно сама скорбь.
   — Ох, сыночек… сыночек! — тихонько причитала миссис Морел, и каждый раз мужчины сбивались с шага и гроб покачивался. — Ох, сыночек… сыночек… сыночек!
   — Мама! — всхлипнул Пол, все прижимая ее к себе. — Мама!
   Она не слышала.
   — Сыночек… сыночек, — повторяла она.
   Пол видел, у отца со лба скатываются капли пота. Шестеро мужчин вступили в гостиную, шестеро без курток, в одних рубашках, все заполнили собой, натыкаются на мебель, руки напряжены, ноги подкашиваются. Гроб повернули, осторожно опустили на стулья. На доски его с лица Морела скатился пот.
   — Ну и тяжесть! — сказал один углекоп, и пятеро вздохнули, поклонились и, еще дрожа от усилий, вышли за дверь, притворили ее и спустились с крыльца.
   Семья осталась в гостиной наедине с большим полированным ящиком. Когда Уильяма убрали и уложили, оказалось, его рост шесть футов четыре дюйма. Блестящий, коричневый, массивный гроб возвышался точно памятник. Полу подумалось, он теперь останется здесь навсегда. Мать гладила полированное дерево.
   Уильяма похоронили в понедельник на маленьком кладбище на склоне холма, что смотрит через поля на большую церковь и дома поселка. Было солнечно, и в тепле пышно распускались белые хризантемы.
   После смерти старшего сына миссис Морел невозможно было вызвать на разговор, пробудить в ней былой неугасимый интерес к жизни. Ода замкнулась в себе. Возвращаясь домой из Лондона в день смерти сына, она в поезде всю дорогу думала об одном: «Лучше бы это я умерла!»
   Когда вечером Пол приходил домой, домашние дела были уже окончены, и мать сидела, уронив руки на колени, на грубый рабочий фартук. Прежде она переодевалась и надевала черный фартук. Теперь ужин Полу подавала Энни, а мать все сидела, безучастно глядя перед собой, крепко сжав губы. Пол ломал голову, о чем бы ей порассказать.
   — Ма, знаешь, сегодня заходила мисс Джордан и говорит, мой набросок шахты очень хорош.
   Но миссис Морел не отзывалась. Она не слушала его, но вечер за вечером он все равно заставлял себя что-нибудь рассказывать. Видеть ее такой было нестерпимо. И наконец он спросил:
   — В чем дело, мама?
   Она не слышала.
   — В чем деле? — настаивал он. — Мама, в чем дело?
   — Ты знаешь, в чем дело, — гневно ответила она и отвернулась. Пол — ему было уже шестнадцать — пошел спать с тяжелым сердцем. Он был отторгнут и несчастен весь октябрь, ноябрь и декабрь. Мать пыталась очнуться, но тщетно. Она только и могла, что горевать об умершем сыне — такая мучительная выпала ему смерть.
   Наконец, двадцать третьего декабря с пятью шиллингами в кармане — хозяйский подарок на Рождество — Пол брел домой, ничего не замечая вокруг. Мать взглянула на вошедшего сына, и сердце ее замерло.