Лоуренс Дэвид Герберт. Сыновья и любовники

   В глазах у него потемнело. Уклоняясь от нового удара, он сорвал с себя пальто, пиджак и швырнул их на Доуса. Тот свирепо выругался. Морел остался в одной рубашке, разъяренный, был теперь начеку. Все тело его сжалось в кулак. Драться он не умеет, значит, надо пустить в ход соображенье. Доуса теперь он различал и в темноте, всего лучше видел грудь рубашки. Доус споткнулся об одежду Пола, потом кинулся на него. Губы молодого человека были разбиты в кровь. И отчаянно хотелось дать в зубы противнику, хотелось мучительно! Он рванулся через приступку, Доус полез за ним, и — раз! — Пол двинул его в зубы. И даже вздрогнул от удовольствия. Сплевывая, Доус медленно приближался, Пол струхнул; он повернулся назад, к изгороди, хотел стать на приступку. Вдруг невесть откуда на него обрушился чудовищный удар, прямо в ухо, и, беспомощный, он опрокинулся наземь. Он слышал тяжелое дыхание Доуса, будто дышал дикий зверь; потом Доус пнул его в колено, и такая боль пронзила Пола, что он вскочил и слепо кинулся на врага. Тот бил его, пинал, но теперь Пол не чувствовал боли. Точно дикая кошка, он вцепился в Доуса, который был крупней его, и, наконец, потеряв присутствие духа, тот рухнул наземь. С ним свалился и Пол. Не помня себя, бессознательно схватил противника за горло и прежде, чем в ярости и муке Доус вырвался, Пол обмотал кулаки шарфом и костяшками пальцев надавил тому на горло. Он не думал, не чувствовал, один лишь инстинкт владел им. Его тело, такое неожиданно сильное, вдавилось в сопротивляющееся тело Доуса, ни единый мускул не расслабился. Пол ничего не сознавал, тело само убивало другого человека. Чувства и разум молчали. Он лежал, крепко прижавшись к врагу, тело приспособилось к единственной цели — задушить его, в нужную минуту, безмолвно, настойчиво, неизменно, с той именно силой, какая требовалась, оно сопротивлялось попыткам врага освободиться, и оттого, что попытки освободиться становились все яростней, все неистовей, костяшки пальцев вдавливались еще глубже. Все крепче вжималось тело Пола в чужое тело, точно винт, что постепенно увеличивает давление, и наконец что-то сломлено.
   Тут-то Пол разом ослабил напор, удивление и недоброе предчувствие захлестнули его. Доус поддавался. Морел осознал, что творит, и во всем теле вспыхнула боль; он совершенно растерялся. Внезапно Доус опять стал бешено сопротивляться. И вот руки Пола выкручены, вырваны из опутавшего их шарфа, и он, беспомощный, отброшен в сторону. Он слышит хриплое, прерывистое дыхание противника, но, ошеломленный, не может двинуться с места; еще не опомнясь, он ощутил наносимые ногами удары и потерял сознание.
   Рыча от боли, точно зверь, Доус пинал распростертое на земле тело соперника. Вдруг неподалеку, за лугами, свистнул паровоз. Доус обернулся, подозрительно уставился во тьму. Что там приближается? Перед его глазами потянулись огни поезда. Ему почудилось, сюда идут. Он устремился через луг к Ноттингему и, пока шел, смутно ощутил на ноге место, где башмак угодил по какой-то кости парня. Сызнова в нем эхом отозвался тот удар, и он заспешил, стремясь оказаться подальше.
   Понемногу Морел пришел в себя. Он знал, где он и что произошло, но двигаться решительно не хотелось. И лежал, не шевелясь, и легкий снежок щекотал ему лицо. Приятно было лежать совсем, совсем тихо. Время шло. Подниматься не хотелось, но снег все поторапливал его. Наконец очнулась воля.
   — Нечего здесь лежать, — сказал он. — Это глупо.
   И все-таки не двинулся с места.
   — Я ведь сказал, что встану, — повторил он. — Что ж я не встаю.
   И все-таки далеко не сразу он сумел взять себя в руки и шевельнуться; потом постепенно поднялся. Боль ошеломила, его замутило, потемнело в глазах, но голова оставалась ясной. Пошатываясь, он нашарил пальто и пиджак, натянул, доверху застегнул пальто. Не сразу отыскал шапку. Он не знал, кровоточит ли еще лицо. Слепо побрел назад к пруду, при каждом шаге мутило от боли, наконец дошел, вымыл лицо и руки. Ледяная вода ожгла болью, зато окончательно привела в чувство. Пол вскарабкался на холм, к трамваю. Добраться к матери… непременно надо добраться к матери… он был одержим этим. Насколько мог, он прикрыл лицо и мучительно, трудно брел вперед. Снова и снова земля уходила из-под ног и охватывало тошнотворное чувство, будто проваливаешься в пространство; так, будто в ночном кошмаре, он продолжал путь, пока не оказался дома.
   Все спали. Пол посмотрел в зеркало. Лицо землисто-бледное, перемазано кровью, поистине лицо мертвеца. Пол умылся и пошел спать. Ночь прошла в бреду, а когда утром открыл глаза, на него смотрела мать. Ее голубые глаза… только их он и хотел видеть. Она здесь, он у нее в руках.
   — Ничего особенного, ма, — сказал он. — Это Бакстер Доус.
   — Скажи, где больно, — негромко сказала мать.
   — Не знаю… плечо. Скажи, что я упал с велосипеда, ма.
   Он не мог двинуть рукой. Скоро Минни, девочка-служанка, принесла ему наверх чаю.
   — Ваша мама до смерти меня напугала… взяла и упала в обморок, — сказала она.
   Вот это не было сил вынести. Когда мать стала поить его чаем, он ей так и сказал.
   — А теперь я бы на твоем месте покончила с ними со всеми, — негромко сказала миссис Морел.
   — Непременно, ма.
   Мать укрыла его.
   — И не думай больше об этом, — сказала она. — Просто постарайся уснуть. Доктор придет не раньше одиннадцати.
   Оказалось, у Пола вывихнуто плечо, а на второй день открылся острый бронхит. Мать ходила бледная как смерть и очень худенькая. Обычно она сидела и смотрела на сына, а потом устремляла взгляд в пространство. Что-то было между ними, о чем ни он, ни она не смели заговорить. Его навестила Клара. И после он сказал матери:
   — Я от нее устал, ма.
   — Да. Лучше бы ей не приходить, — отозвалась миссис Морел.
   На другой день пришла Мириам, но она показалась Полу совсем чужой.
   — Знаешь, ма, ни к чему они мне, — сказал он.
   — Боюсь, что так, сын, — печально ответила мать.
   Всем было сказано, что он разбился, когда ехал на велосипеде. Вскоре он опять смог ходить на службу, но теперь что-то постоянно терзало его душу, и тошно ему было. Он пошел к Кларе, но, похоже, ее и не увидел. Ему не работалось. Они с матерью как будто даже стали избегать друг друга. Встала между ними какая-то тайна, и это невозможно было вынести. Пол не отдавал себе в этом отчета. Знал только, что жизнь его выбита из колеи, того гляди разобьется вдребезги.
   Клара не понимала, что с ним творится. Только чувствовала, она больше для него не существует. Даже приходя к ней, он ее словно не замечал; постоянно мысли его где-то витали. Она чувствовала, она хватается за него, а он где-то далеко. Ее это мучило, и она мучила его. Целый месяц она держала его на расстоянии. Он ее возненавидел, и однако, против воли его тянуло к ней. По большей части он проводил время в мужской компании в кабачке «У Джорджа» или в «Белой лошади». Мать прихварывала, была сдержанна, тиха, сумрачна. Что-то в ней страшило Пола, он не осмеливался на нее смотреть. Глаза ее, казалось, потемнели, на бледном лице еще отчетливей проступила желтизна; но хоть и с трудом, она все еще хлопотала по хозяйству.
   В канун Троицы Пол сказал, что на четыре дня поедет в Блэкпул со своим приятелем Ньютоном. Тот был большой, веселый и притом немного пройдоха. Пол сказал, что матери хорошо бы погостить недельку в Шеффилде у Энни. Может, перемена обстановки пойдет ей на пользу. Миссис Морел побывала в Ноттингеме у доктора. Он сказал, что у нее не в порядке сердце и пищеварение. Ехать в Шеффилд ей не хотелось, но она согласилась; она теперь делала все, чего хотел сын. Пол пообещал на пятый день приехать следом за нею к Энни и побыть там до окончания праздника. Так и договорились.
   Два приятеля весело отправились в Блэкпул. Когда Пол на прощанье поцеловал мать, она была оживлена. Уже на станции Пол забыл про все заботы. Четыре дня выдались безоблачные — ни единой тревоги, ни единой мысли. Молодые люди просто жили в свое удовольствие. Пола словно подменили. Ничего не осталось от него прежнего — не тревожили ни Клара, ни Мириам, ни мать. Он всем им писал, матери письма самые длинные, но веселые, читая их, она всякий раз смеялась. Сын прекрасно проводил время, как и положено молодому человеку в таком месте, как Блэкпул. Но в глубине души затаилась некая тень.
   Пол веселился вовсю и с удовольствием предвкушал, что побудет с матерью в Шеффилде. Один день с ними проведет и Ньютон. Поезд опаздывал. С шутками, смехом, зажав в зубах трубки, молодые люди вскочили со своими чемоданами в трамвайный вагон. Пол купил матери воротничок из настоящих кружев, вот станет она носить обновку и можно будет ее за это поддразнивать.
   Энни жила в славном домике, по хозяйству ей помогала девочка-служанка. Пол весело взбежал на крыльцо. Он надеялся, что мать, смеясь, встретит его в прихожей, но дверь отворила Энни. Казалось, она ему не рада. На миг он замер в смятении. Энни подставила ему щеку.
   — Мама больна? — спросил он.
   — Да, не совсем здорова. Не огорчай ее.
   — Она лежит?
   — Да.
   И тогда странное чувство охватило его, будто солнечный свет погас у него в душе и все объяла тень. Он поставил чемодан и кинулся вверх по лестнице. Несмело отворил дверь. Мать сидела в постели в темно-розовом халате. Она посмотрела на сына робко, с мольбой, будто стыдясь самой себя. Мертвенная бледность разлита была по ее лицу.
   — Мама! — сказал Пол.
   — Я уж не чаяла тебя дождаться, — весело ответила она.
   Но он лишь упал на колени подле кровати, зарылся лицом в одеяло и сквозь мучительные рыдания повторял:
   — Мама… мама… мама!
   Исхудалой рукой она медленно гладила его по волосам.
   — Не плачь, — говорила она. — Не плачь… это пустяки.
   Но ему казалось, это его кровь выходит слезами, и он рыдал от ужаса и боли.
   — Не плачь… не плачь, — слабым голосом повторила мать.
   И медленно гладила его по волосам. Потрясенный до глубины души, он рыдал, и каждая клеточка его тела болью отзывалась на эти слезы. Наконец он затих, но поднять голову не решался.
   — Как ты поздно. Где ты был? — спросила мать.
   — Поезд опоздал, — ответил он невнятно, все еще уткнувшись в одеяло.
   — Вечно он опаздывает, этот несчастный лондонский! Ньютон приехал?
   — Да.
   — Ты, конечно, голодный, а вас ждет обед.
   Пол с усилием поднял голову, посмотрел на мать.
   — Что у тебя, ма? — без обиняков спросил он.
   — Просто небольшая опухоль, мой мальчик, — ответила она, отведя глаза. — Ты не беспокойся. Она появилась… эта шишка… уже давно.
   И опять он не сдержал слез. Ум был ясным и жестким, но тело сотрясали рыдания.
   — Где? — спросил он.
   Она приложила ладонь к боку.
   — Вот здесь. Но ведь опухоли выжигают.
   Пол поднялся, растерянный, беспомощный, как дитя. Может, все так, как она сказала? Да, заверял он себя, так и есть. А меж тем плотью своей и кровью он с первой минуты в точности знал, что это такое. Он сел на кровать, взял мать за руку. Всю жизнь у нее было одно-единственное кольцо — обручальное.
   — Когда тебе стало худо? — спросил он.
   — Это началось вчера, — покорно ответила миссис Морел.
   — Боли!
   — Да. Но не сильней, чем нередко бывало дома. По-моему, доктор Ансел паникер.
   — Не следовало тебе ехать одной, — сказал он не столько ей, сколько себе.
   — Как будто в этом дело! — мигом возразила мать.
   Они помолчали.
   — Теперь иди пообедай, — сказала она. — Уж конечно, ты проголодался.
   — А сама ты обедала?
   — Да, я ела отличную камбалу. Энни так заботлива.
   Они немного поговорили, и Пол пошел вниз. Он был бледен, держался через силу. Ньютон очень ему сочувствовал.
   После обеда Пол пошел в чулан помочь Энни с посудой. Девочку-служанку отправили с каким-то поручением.
   — Это и правда опухоль? — спросил Пол.
   Энни заплакала.
   — Какая боль у нее вчера была… в жизни не видела, чтоб кто-то так страдал! — воскликнула она. — Леонард как сумасшедший кинулся за доктором Анселом, а когда мама добралась до кровати, она сказала: «Энни, погляди, у меня на боку шишка. Что это, а?» Я как посмотрела, думала, сейчас упаду. Представляешь, Пол, огромная, как два моих кулака. Я говорю: «Боже милостивый, ма, когда ж она выросла?» А мама мне: «Она у меня давным-давно, детка». Я думала, я умру. Пол, честное слово. Боли мучили ее дома сколько месяцев, и никто за ней не ухаживал.
   Слезы навернулись у него на глаза и тотчас высохли.
   — Но она ведь бывала у доктора в Ноттингеме… и ни слова мне не говорила, — сказал он.
   — Будь я дома, я бы сама увидела, — сказала Энни.
   Полу казалось, все это дурной сон. Во второй половине дня он отправился к доктору. То был проницательный и славный человек.
   — Но что это за болезнь? — спросил Пол.
   Доктор посмотрел на молодого посетителя, переплел пальцы.
   — Должно быть, это большая опухоль, которая образовалась в диафрагме, — медленно сказал он, — и, возможно, ее удастся вылущить.
   — А оперировать нельзя? — спросил Пол.
   — В этом месте нельзя, — ответил врач.
   — Вы уверены?
   — Безусловно!
   Пол задумался.
   — Вы уверены, что там опухоль? — спросил он потом. — Почему доктор Джеймсон в Ноттингеме ничего такого не обнаружил? Мать часто у него бывала, и он лечил ее сердце и расстройство пищеварения.
   — Миссис Морел не говорила доктору Джеймсону об этой шишке, — ответил врач.
   — И вы не сомневаетесь, что это опухоль?
   — Нет, я не уверен.
   — Что еще это может быть? Вы спрашивали мою сестру, не было ли у нас в семье рака? Может это быть рак?
   — Не знаю.
   — Что вы думаете делать?
   — Я бы хотел ее обследовать вместе с доктором Джеймсоном.
   — Тогда так и сделайте.
   — Вам надо с ним договориться. Притом, что он едет из Ноттингема, гонорар его будет не меньше десяти гиней.
   — Когда бы вы хотели, чтобы он приехал?
   — Я зайду сегодня вечером, и мы это обсудим.
   Кусая губы. Пол ушел.
   Доктор сказал, матери можно спуститься к чаю. Сын пошел помочь ей. На ней был темно-розовый халат, подарок Леонарда Энни, она была уже не так бледна и опять казалась совсем молодой.
   — В этом халате ты выглядишь очень мило, — сказал Пол.
   — Да, он так мне идет, что я сама себя не узнаю, — отозвалась она.
   Но стоило ей встать, она снова побледнела. Пол помог ей, почти нес ее. На верхней площадке лестницы силы вконец ее оставили. Он поднял ее, торопливо снес вниз, уложил на диван. До чего она легкая, хрупкая. Лицо как у мертвой, синие губы крепко сжаты. Глаза открыты — все те же голубые глаза, в которых он всегда находил опору, — и она смотрела на него с мольбой, будто хотела, чтоб он ее простил. Пол поднес к ее губам коньяку, но губы не разжались. Она не сводила с него пытливых глаз. Только в них была еще и жалость. По лицу Пола непрестанно катились слезы, но ни один мускул не дрогнул. Он непременно хотел дать ей хоть каплю коньяку. Скоро она смогла проглотить одну чайную ложечку. И откинулась назад, так она устала. По лицу сына все катились слезы.
   — Но это пройдет, — задыхаясь, сказала она. — Не плачь!
   — Я не плачу, — сказал сын.
   Немного погодя ей опять полегчало. Пол стоял на коленях подле дивана. Они смотрели друг другу в глаза.
   — Не хочу я, чтоб ты из-за этого беспокоился, — сказала мать.
   — Не буду, ма. Полежи тихонько, и скоро тебе опять станет лучше.
   Но он был белый как полотно, даже губы побелели, и в глазах обоих было понимание. У матери глаза такие голубые, необыкновенно голубые, совсем как незабудки! Полу казалось, будь они другого цвета, ему было бы легче все это вынести. У него будто медленно рвалось сердце. Так он стоял на коленях, держал ее за руку, и оба молчали. Потом вошла Энни…
   — Ты ничего? — робко спросила она мать.
   — Конечно, — ответила миссис Морел.
   Пол сел и начал рассказывать ей про Блэкпул. Ее все интересовало.
   Через день-другой он поехал в Ноттингем сговориться с доктором Джеймсоном о консилиуме. Денег у Пола, в сущности, не было. Но он мог взять в долг.
   Мать обычно ходила к доктору на общедоступные консультации, субботним утром, когда плата была чисто символическая. Сын тоже пошел в субботу. Приемная полна была женщин из самых бедных семей, они терпеливо ждали, сидя на идущих вдоль стен скамьях. Полу подумалось о матери — и она вот так же сидела здесь в своем черном костюмчике. Доктор опаздывал. У всех женщин лица были испуганные. Пол спросил сестру, нельзя ли ему увидеть доктора, как только тот придет. Так и условились. Терпеливо сидящие по стенам женщины с любопытством глазели на молодого человека.
   Наконец появился доктор. Это был человек лет сорока, красивый, загорелый. Схоронив горячо любимую жену, он посвятил себя исцелению женских недугов. Пол назвался, назвал фамилию матери. Доктор ее не вспомнил.
   — Номер сорок шестой М, — сказала сестра, и врач посмотрел в свою записную книжку.
   — У нее большая шишка, возможно, опухоль, — сказал Пол. — Но доктор Ансел хотел вам написать.
   — А, да! — сказал врач, вынимая из кармана письмо. Он был очень приветлив, любезен, деловит и добр. Завтра же он приедет в Шеффилд.
   — Кто ваш отец? — спросил он.
   — Углекоп, — ответил Пол.
   — Вероятно, человек не слишком состоятельный?
   — Это… я об этом позабочусь, — сказал Пол.
   — А вы сами кто? — улыбнулся доктор.
   — Я служащий на протезной фабрике Джордана.
   Доктор опять улыбнулся.
   — Н-ну… чтоб поехать в Шеффилд! — сказал он, соединив кончики пальцев и улыбаясь глазами. — Восемь гиней?
   — Спасибо! — сказал Пол, покраснев, и встал. — И вы приедете завтра?
   — Завтра… воскресенье? Да! Не скажете, когда примерно поезд во второй половине дня?
   — Есть один, прибывает в четыре пятнадцать.
   — А до дома на чем добраться? Или надо будет пройти пешком? — доктор все улыбался.
   — Там есть трамвай, — сказал Пол. — Трамвай в сторону Западного парка.
   Доктор записал.
   — Благодарю! — сказал он и пожал Полу руку.
   Затем Пол пошел домой повидаться с отцом, который оставлен был на попечение Минни. Уолтер Морел теперь уже сильно поседел. Пол застал его в саду, отец копался в земле. Из Шеффилда Пол загодя ему написал. Отец и сын обменялись рукопожатием.
   — Привет, сын! Прибыл, значит? — сказал отец.
   — Да, — ответил сын. — Но я сегодня же назад.
   — Ишь ты! — воскликнул углекоп. — А ты хоть чего поел?
   — Нет.
   — Всегда с тобой так, — сказал Морел. — Пошли.
   Он боялся упоминаний о жене. Оба вошли в дом. Пол ел молча. Отец с перемазанными землей руками, с закатанными рукавами рубашки сидел напротив в кресле и смотрел на сына.
   — Ну, а она-то как? — несмело спросил он наконец.
   — Она может сесть, ее можно снести вниз попить чаю, — сказал Пол.
   — Слава Богу! — воскликнул Морел. — Значит, буду в надежде, скоро домой вернется. А чего говорит этот ноттингемский доктор?
   — Он завтра поедет осмотрит ее.
   — Вон что! Сдается мне, это станет недешево!
   — Восемь гиней.
   — Восемь гиней! — У Морела перехватило дыхание. — Ну, где ни то возьмем.
   — Я сам могу заплатить, — сказал Пол.
   Оба помолчали.
   — Мама надеется, что Минни хорошо о тебе заботится, — сказал Пол.
   — Да у меня-то все хорошо, было бы и у ней так, — ответил Морел. — А Минни, она добрая душа, благослови Бог девчонку! — Он сидел унылый, понурый.
   — Мне надо выйти в полчетвертого, — сказал Пол.
   — Лихо тебе придется, парень! Восемь гиней! А когда, думаешь, она сможет воротиться?
   — Посмотрим, что скажут завтра доктора, — сказал Пол.
   Морел тяжко вздохнул. Дом казался непривычно пустым, и Полу подумалось, какой отец стал потерянный, заброшенный и старый.
   — Ты на той неделе съезди навести ее, — сказал он.
   — Так, может, она тогда уж домой воротится, — с надеждой сказал Морел.
   — А если нет, надо будет тебе съездить, — сказал Пол.
   — Где ж мне взять на это денег, — сказал Морел.
   — И я напишу тебе, что скажет доктор, — сказал Пол.
   — Да ты мудрено пишешь, мне ничего не понять, — сказал Морел.
   — Ладно, напишу просто.
   Просить Морела ответить на письмо было бессмысленно — он, пожалуй, только и умел, что нацарапать свою подпись.
   Доктор приехал. Леонард счел своим долгом встретить его в наемном экипаже. Осмотр занял не много времени. Энни, Артур, Пол и Леонард тревожно ожидали в гостиной. Врачи спустились к ним. Пол быстро посмотрел на обоих. Он ведь уже ни на что не надеялся, разве что когда обманывал сам себя.
   — Возможно, это опухоль, надо подождать, тогда будет видно, — сказал доктор Джеймсон.
   — А если это подтвердится, вы сможете ее вылечить? — спросила Энни.
   — Вероятно, — ответил он.
   Пол положил на стол восемь с половиной соверенов. Доктор Джеймсон пересчитал деньги, вынул из кошелька флорин и положил на стол.
   — Благодарю, — сказал он. — Мне жаль, что миссис Морел так больна. Но надо посмотреть, что тут можно сделать.
   — А оперировать нельзя? — спросил Пол.
   Доктор помотал головой.
   — Нет, — сказал он. — И даже если б было можно, у нее не выдержало бы сердце.
   — У нее такое плохое сердце? — спросил Пол.
   — Да. Вы должны быть с ней осторожны.
   — Очень плохое?
   — Нет… э-э… нет, нет! Просто будьте осторожны.
   И доктор отбыл.
   Тогда Пол принес мать вниз. Она лежала у него на руках доверчиво, как ребенок. Но когда он стал спускаться по лестнице, припала к нему, обеими руками обхватила шею.
   — Боюсь я этих ужасных лестниц, — сказала она.
   И Пол тоже испугался. В другой раз он попросит Леонарда снести мать. Он чувствовал, больше он на это не решится.
   — Ему кажется, это просто опухоль! — крикнула матери Энни. — И ее можно будет вылущить.
   — Я знала, что он так скажет, — презрительно отозвалась миссис Морел.
   Она притворилась, будто не заметила, что Пол вышел из комнаты. А он сидел в кухне и курил. Потом безуспешно попытался стряхнуть с пиджака серый пепел. Посмотрел внимательней. То был седой волос матери. Какой длинный! Пол снял его, и волосок потянуло к трубе. Пол выпустил его. Длинный седой волос взлетел и исчез во мраке холодного камина.
   На утро перед отъездом на фабрику он поцеловал мать. Было совсем рано, и они были одни.
   — Не беспокойся, мой мальчик! — сказала она.
   — Не буду, ма.
   — Не надо, это было бы глупо. И береги себя.
   — Хорошо, — ответил он. И прибавил не сразу: — Я приеду в субботу и привезу отца, ладно?
   — Наверно, он хочет приехать, — ответила миссис Морел. — Во всяком случае, если он захочет, ты не удерживай.
   Пол опять ее поцеловал и ласково, нежно отвел прядь волос с ее виска, будто она была его возлюбленная.
   — Ты не опаздываешь? — прошептала она.
   — Ухожу, — совсем тихо сказал Пол.
   Но еще несколько минут сидел и отводил с висков матери темные и седые волосы.
   — Тебе не станет хуже, ма?
   — Нет, сынок.
   — Обещаешь?
   — Да. Мне не станет хуже.
   Пол поцеловал ее, накоротке обнял и ушел. Этим ранним солнечным утром он бежал на станцию бегом и всю дорогу плакал; он сам не знал почему. А мать думала о нем, широко раскрытыми голубыми глазами неподвижно глядя в пространство.
   Во второй половине дня он пошел пройтись с Кларой. Они посидели в рощице, где цвели колокольчики. Пол взял ее за руку.
   — Вот увидишь, — сказал он Кларе, — она не поправится.
   — Ну ты же не знаешь! — возразила та.
   — Знаю, — сказал он.
   Она порывисто прижала его к груди.
   — Постарайся не думать об этом, милый, — сказала она. — Постарайся не думать об этом.
   — Постараюсь, — пообещал он.
   Он ощущал прикосновение ее груди, согретой сочувствием к нему. Это утешало, и он ее обнял. Но не думать не мог. Просто говорил с Кларой о чем-то другом. И так бывало всегда. Случалось, она чувствовала, что он начинает мучиться, и тогда умоляла:
   — Не терзайся, Пол! Не терзайся, хороший мой!
   И прижимала его к груди, укачивала, успокаивала, как ребенка. И ради нее он гнал от себя тревогу, а, едва оставшись один, снова погружался в отчаяние. И что бы ни делал, неудержимо текли невольные слезы. Руки и ум были заняты. А он невесть почему плакал. Само естество его исходило слезами. С Кларой ли он проводил время, с приятелями ли в «Белой лошади», — он был равно одинок. Только он сам и тяжесть в груди — ничто другое не существовало. Иногда он читал. Надо же было чем-то занять мысли. Для того же предназначалась и Клара.
   В субботу Уолтер Морел отправился в Шеффилд. Таким несчастным он казался, таким заброшенным. Пол кинулся наверх.
   — Отец приехал, — сказал он, целуя мать.
   — Правда? — утомленно отозвалась она.
   Старый углекоп вошел в комнату не без страха.
   — Ну как живешь-можешь, лапушка? — сказал он, подходя, и поспешно, робко ее поцеловал.
   — Да так себе, — ответила она.
   — Вижу я, — сказал Морел. Он стоял и смотрел на жену. Потом утер платком слезы. Таким беспомощным он казался и таким заброшенным.
   — Как ты там, справлялся? — спросила она устало, словно разговор с мужем отнимал силы.
   — Ага, — ответил он. — Бывает, малость задолжаю, сама понимаешь.
   — А обед она тебе вовремя подает? — спросила миссис Морел.
   — Ну, разок-другой я на нее пошумел, — сказал он.
   — Так и надо, если она не поспевает. Она рада все оставить на последнюю минуту.
   Жена кое-что ему наказала. Он сидел и смотрел на нее как на чужую, и стеснялся, и робел, и словно бы потерял присутствие духа и рад сбежать. Жена чувствовала, что он рад бы сбежать, что сидит как на иголках и хотел бы вырваться из трудного положения, а должен, прилично случаю, медлить, и оттого его присутствие так ее тяготило. Он горестно свел брови, уперся кулаками в колени, растерянный перед лицом истинного несчастья.