Лоуренс Дэвид Герберт. Сыновья и любовники

   — Тут была и Беатриса, не одна Мириам.
   — Очень может быть. Но мы-то знаем, почему сгорел хлеб.
   — Почему? — вспыхнул Пол.
   — Потому что ты был поглощен этой Мириам, — запальчиво ответила миссис Морел.
   — А, понятно… да только это неправда! — сердито возразил Пол.
   Тошно и горько ему стало. Схватив газету, он принялся читать. Энни, в расстегнутой блузе, с длинной спущенной косой, пошла спать, сухо пожелав ему спокойной ночи.
   Пол все сидел, делая вид, будто читает. Он знал, мать хочет высказать ему свои упреки. И хотел понять, отчего ей стало плохо; ее нездоровье его встревожило. И потому, подавляя желание поскорей укрыться в спальне, он сидел и ждал. Настала напряженная тишина. Громко тикали часы.
   — Шел бы ты спать, пока не вернулся отец, — резко сказала мать. — И если хочешь есть, поешь поскорей.
   — Ничего я не хочу.
   У матери было в обычае купить что-нибудь повкусней для пятничного ужина, для вечера, когда углекопы позволяли себе пороскошествовать. Но Пол был слишком сердит, не до лакомств ему сегодня было. Мать это обидело.
   — Представляю, какую бы ты устроил сцену, если б мне вздумалось послать тебя в пятницу вечером в Селби, — сказала миссис Морел. — А вот если за тобой явится она, ты про всякую усталость забудешь. Нет уж, тогда тебе и не до еды, и не до питья.
   — Я не могу отпустить ее одну.
   — Вот как? А почему она приходит?
   — Не по моему приглашению.
   — Если б ты не хотел, она бы не приходила…
   — Ну, а если я и вправду хочу, тогда что… — ответил он.
   — Да ничего, если бы ты был разумен и знал меру. Но тащиться столько миль по грязи, приходить домой в полночь, притом что наутро надо ехать в Ноттингем…
   — Если бы мне не надо было в Ноттингем, ты бы все равно сердилась.
   — Да, верно, потому что это неразумно. Неужто она так обворожительна, что ты не можешь не провожать ее в такую даль?
   Миссис Морел говорила весьма язвительно. Она сидела, отвернувшись от сына, я опять и опять порывисто проводила рукой по своему черному сатиновому фартуку. Полу больно было видеть это беспокойное движение.
   — Она и вправду мне нравится, — сказал он, — но…
   — Нравится! — все так же едко повторила мать. — Похоже, тебе кроме нее ничто и никто не нравится. Для тебя уже не существуем ни Энни, ни я, никто.
   — Что за ерунда, мама… ты же знаешь, я не люблю ее… я… я… говорю тебе, я вовсе ее не люблю… когда мы гуляем, она даже не берет меня под руку, потому что я этого не хочу.
   — Тогда почему ты так часто к ней бегаешь?
   — Потому что мне и правда нравится с ней разговаривать… я же никогда этого не отрицал. Но любить я ее не люблю.
   — А что, больше тебе разговаривать не с кем?
   — О том, о чем мы с ней разговариваем, не с кем. Есть очень много такого, что тебе неинтересно, что…
   — Например?
   Мать допытывалась так напористо, что Пол смешался.
   — Ну… живопись… книги. Тебя ведь не занимает Герберт Спенсер?
   — Нет, — печально ответила она. — В моем возрасте и тебя бы не занимал.
   — Но сейчас-то занимает… и Мириам тоже…
   — А ты откуда знаешь, что меня не занимает? — вспылила миссис Морел. — Ты когда-нибудь меня спрашивал?
   — Но тебе же все равно, мама, сама знаешь, тебе все равно, что за картина перед тобой, декоративная или какая-нибудь другая, тебе все равно, в какой манере она написана.
   — Откуда ты знаешь, что мне все равно? Ты хоть раз меня спросил? Ты хоть раз попробовал о чем-нибудь таком со мной заговорить?
   — Но ведь не это для тебя важно, мама, ты же сама знаешь.
   — Тогда что же… что же тогда для меня важно? — вспыхнула она.
   Пол нахмурился, так больно ему стало.
   — Ты старая, мама, а мы молодые.
   Он только хотел сказать, что в ее возрасте интересы другие, чем у него, молодого. Но едва договорив, понял, что сказал не то.
   — Да, я прекрасно понимаю… я старая. И, стало быть, надо посторониться, у меня нет с тобой ничего общего. Я гожусь, только чтоб обслуживать тебя… все остальное — для Мириам.
   Нестерпимо ему было это слышать. Чутье подсказывало — только им мать и живет. И ведь она-то для него главней всех, самая дорогая на свете.
   — Ты неправа, мама, неправа, ты же сама знаешь!
   Крик этот глубоко ее тронул.
   — А очень похоже, что права, — сказала она уже не так безнадежно.
   — Нет, мама… я же правда ее не люблю. Я с ней разговариваю, но хочу возвратиться домой, к тебе.
   Он снял воротничок и галстук, обнажив шею, и встал, собрался идти спать. Склонился поцеловать мать, а она обхватила его шею, уткнулась лицом ему в плечо и заплакала, забормотала, и голос ее звучал так необычно, что у Пола все мучительно сжалось внутри.
   — Не могу я это вынести. С другой женщиной примирилась бы… только не с ней. Она не оставит мне места, ни чуточки места…
   И в нем поднялась ярая ненависть к Мириам.
   — И ведь у меня никогда… знаешь. Пол… никогда не было мужа… по-настоящему не было…
   Он гладил мать по волосам, губами прижался к ее шее.
   — И она прямо с торжеством отнимает тебя у меня… она не такая, как обыкновенные девушки.
   — Но я же ее не люблю, ма, — прошептал Пол, опустив голову и в отчаянии пряча от нее глаза. Мать поцеловала его долгим, горячим поцелуем.
   — Мальчик мой! — сказала она, голос ее дрожал от страстной любви.
   Сам того не замечая, он ласково гладил ее по лицу.
   — Ладно, — сказала она, — теперь иди спать. Утром ты будешь ужасно усталый. А вот и отец… ну, иди. — Она вдруг глянула на него чуть ли не в страхе. — Может, я эгоистка. Если она тебе нужна, бери ее, мой мальчик.
   Такое странное у нее стало лицо. Дрожа, он ее поцеловал.
   — Ну что ты… мама! — мягко сказал он.
   Нетвердой походкой вошел Морел. Шапка съехала у него на один глаз. В дверях он покачнулся.
   — Опять вредничаешь? — злобно выпалил он.
   В миссис Морел разом вспыхнула ненависть к пьянице, который вот так накинулся на нее.
   — Во всяком случае, это занятие трезвое, — сказала она.
   — Хм… хм! Хм… хм! — расфыркался Морел. Пошел в коридор, повесил пальто и шапку. Потом слышно стало, как он спустился на три ступеньки в кладовку. Вернулся, зажав в кулаке кусок пирога со свининой. Того самого, что миссис Морел купила для сына.
   — Не для тебя это куплено. Даешь мне несчастных двадцать пять шиллингов, и пивом накачался, так уж кормить тебя пирогами со свининой я не стану.
   — Чего-о… чего-о? — прорычал Морел, едва удерживаясь на ногах. — Как так не для меня куплено? — Он глянул на мясную начинку и хрустящую корочку и, вдруг разъярясь, кинул кусок в огонь.
   Пол вскочил на ноги.
   — Швыряйся тем, за что сам платил! — крикнул он.
   — Чего… чего! — вдруг заорал Морел, подскочил, сжал кулак. — Я тебе покажу, щенок!
   — Ну-ка! — со злым вызовом сказал Пол, пригнув голову. — Давай покажи!
   В эту минуту он был бы рад пустить в ход кулаки. Морел тоже изготовился, поднял кулаки, вот-вот прыгнет. Юноша стоял и улыбался одними губами.
   Отец зашипел как кошка, изо всех сил размахнулся и едва не угодил в лицо сыну. Но ударить не решился, хотя был на волосок от этого, в последний миг отклонился.
   — Вот так! — сказал Пол, он смотрел на губы отца, уже метил в них кулаком. У него руки так и чесались. Но за его спиной раздался слабый стон. Мать сидела бледная как смерть, губы ее посинели. Морел изготовился для следующего удара.
   — Отец! — крикнул Пол, голос его зазвенел.
   Морел вздрогнул, замер.
   — Мама! — простонал Пол. — Мама!
   Она попыталась собраться с силами. Глаза были раскрыты и устремлены на сына, но шевельнуться она не могла. Понемногу она приходила в себя. Он уложил ее на диван, кинулся наверх, принес виски, и наконец она отпила немного. По лицу Пола катились слезы. Он стоял подле матери на коленях и не плакал, но по лицу тихо струились слезы. Морел сидел в другом углу, уставив локти в колени, свирепо смотрел на сына.
   — Чего с ней такое? — спросил он.
   — Обморок! — ответил Пол.
   — Хм!
   Отец принялся расшнуровывать башмаки. Спотыкаясь, пошел в спальню. То был его последний бой в этом доме. Пол стоял на коленях, гладил руку матери.
   — Не хворай, ма… не хворай! — опять и опять повторял он.
   — Это пустяки, мой мальчик, — пробормотала она.
   Наконец он поднялся, подбросил в камин большой кусок угля и пошуровал там. Потом прибрал в комнате, навел порядок, накрыл стол на утро для завтрака и принес матери свечу.
   — Ты уже можешь лечь спать, ма?
   — Да, пойду.
   — Ложись с Энни, ма, не с ним.
   — Нет, я лягу в собственную постель.
   — Не ложись с ним, ма.
   — Я лягу в свою собственную постель.
   Она встала, Пол погасил лампу и пошел наверх за ней по пятам, неся ее свечу. На лестничной площадке он крепко ее поцеловал.
   — Спокойной ночи, ма.
   — Спокойной ночи!
   В неистовой муке Пол зарылся лицом в подушку. И однако, в глубине души он был спокоен, все-таки мать он любит больше. То был горький покой смирения.
   Попытки отца на другой день помириться с ним были для него нестерпимым унижением.
   Все трое старались забыть вчерашнюю сцену.

9. Поражение Мириам

   Пол был недоволен собой и всем на свете. Самой глубокой любовью он любил мать. И просто не мог вынести, если чувствовал, что обидел ее или хоть на миг изменил своей любви к ней. Стояла весна, и между ним и Мириам шло единоборство. В этом году у него был к ней немалый счет. И она смутно сознавала это. Давнее ощущение, возникшее у нее однажды во время молитвы, что в их любви ей суждено быть жертвой, примешивалось теперь ко всем ее чувствам. Втайне она и прежде не верила, что когда-нибудь он будет всецело ей принадлежать. Прежде всего она не верила в себя; сомневалась, сумеет ли стать такой, какою он хотел бы ее видеть. И конечно же, никогда она не представляла себе счастливую долгую жизнь с ним рядом. Впереди ей виделась трагедия, скорбь, жертвоприношение. И в жертвоприношении была гордость, в самоотречении — сила, оттого что она полагалась на свое уменье справляться с повседневностью. Она готова была к чему-то большому, к чему-то глубинному, например, к трагедии. А достанет ли ей заурядной жизни изо дня в день, тут она положиться на себя не могла.
   Пасхальные праздники начались счастливо. Пол был самим собой, был ей открыт. Но она чувствовала, что все обернется плохо. В воскресенье под вечер она стояла у окна своей комнаты и смотрела на рощу, у окоема яркого предвечернего неба, на дубы, в чьих ветвях запутались сумерки. Серо-зеленые листья жимолости свисали с ветвей перед окном, и ей показалось, кое-где уже проклюнулись бутоны. Наступила весна, для Мириам пора и любимая и пугающая.
   Услышав, что звякнула калитка, она застыла в тревожном ожидании. Были светлые сумерки, Пол вошел во двор, ведя велосипед, который поблескивал на ходу. Обычно он звонил в велосипедный звонок, смотрел на дом и смеялся. Сегодня он шел сжав губы, казался холодным, неумолимым, и в облике его была еще и какая-то неловкость и презренье. Мириам уже слишком хорошо его знала и по напряженной отчужденности этого молодого тела понимала, что происходит у него в душе. Оттого, с какой холодной педантичностью он поставил велосипед, у нее упало сердце.
   В боязливом волнении она спустилась по лестнице. На ней была новая тюлевая блузка, которая, по ее мнению, ей шла. Высокий плоеный воротник, как на портрете королевы Марии Стюарт, придавал ей, как она воображала, особенную женственность и достоинство. В двадцать лет она была великолепно сложена, с высокой грудью. Лицо ничуть не изменилось, по-прежнему было будто прекрасная нежная маска. Но, когда она подняла глаза, они были изумительны. Она боялась Пола. Он ведь заметит ее новую блузку.
   Он же, настроенный жестко и насмешливо, развлекал семейство, описывая, как в Старой методистской церкви служил хорошо известный проповедник этой секты. Пол сидел во главе стола, изображал пастыря и прихожан, и его подвижное лицо и выражение глаз, которые бывали так хороши, когда сияли нежностью или искрились смехом, мгновенно неузнаваемо менялись. Его насмешки всегда ранили Мириам, слишком метко били они в цель. Он слишком был умен и безжалостен. Она чувствовала, когда глаза у него такие, как сейчас, жесткие и злорадные, он не пощадит ни себя, ни кого другого. Но миссис Ливерс смеялась до слез, и мистер Ливерс, который только что пробудился от воскресного сна, забавлялся вовсю. Все три брата сидели встрепанные, заспанные, без курток, и то и дело покатывались со смеху. Всему семейству подобные «представления» доставляли неслыханное удовольствие.
   На Мириам он не обратил внимания. Позднее она слышала, он помянул ее новую блузку, слышала, что как художник ее одобрил, но не было в этом ни капли тепла. Она волновалась, с трудом достала с полок чашки.
   Когда мужчины пошли доить коров, она рискнула с ним заговорить.
   — Ты пришел так поздно, — сказала она.
   — Разве? — отозвался он.
   Помолчали.
   — Трудно было ехать? — спросила она.
   — Я не заметил.
   Она продолжала быстро накрывать на стол. А когда кончила, сказала ему:
   — До чая еще несколько минут. Хочешь, пойдем посмотрим, зацвели ли желтые нарциссы?
   Не ответив, он встал. Они вышли в сад за домом, под терносливы с набухающими почками. Холмы и небо были чистые, холодные. Все казалось свежевымытым и каким-то жестким. Мириам поглядела на Пола. Какой он бледный, безучастный. Как жестоко, что его глаза, брови, бесконечно ей милые, могут причинять такую боль.
   — Ты устал от ветра? — спросила она. Она чувствовала, он старается не выдать, что измучен.
   — Нет, не думаю, — ответил он.
   — Дорога, должно быть, трудная… лес так стонет.
   — Можешь увидеть по облакам, ветер юго-западный, попутный, ехать было легче.
   — Я этого не понимаю, я ведь не езжу на велосипеде, — пробормотала Мириам.
   — Разве, чтоб это понять, надо самой ездить на велосипеде? — сказал он.
   Ей подумалось» его язвительность совсем ни к чему. Дальше шли молча. Неухоженную кочковатую лужайку за домом окружала колючая живая изгородь, подле нее из узких серо-зеленых листьев тянулись вверх желтые нарциссы. Набухшие бутоны в холоде не раскрылись и остались зеленоватыми. Но иные все же распустились, и золотые зубчатые лепестки так и горели. Мириам опустилась на колени, взяла в ладони испуганно глядящий нарцисс, повернула к себе его золотой лик и склонилась, нежно касаясь его губами, щеками, лбом. Пол стоял поодаль, заложив руки в карманы, и смотрел на нее. Призывно поворачивала она к нему один за другим распустившиеся цветы, все продолжая осыпать их ласками.
   — Правда, они великолепны? — пробормотала она.
   — Великолепны! Ну, это чересчур… они милые!
   Опять она склонилась к нарциссам, хоть он и осудил ее восторженную похвалу. Он смотрел, как она, согнувшись, пылкими поцелуями вбирает в себя цветы.
   — Ну почему тебе всегда все надо ласкать! — с досадой сказал он.
   — Но я люблю прикасаться к ним, — обиженно ответила Мириам.
   — Неужели нельзя просто любить их, а не хватать так, будто ты хочешь вырвать самую их суть? Почему ты не можешь быть посдержанней, хоть немного обуздывать себя, что ли?
   Мириам посмотрела на него, жестоко уязвленная, потом стала опять медленно проводить губами по трепещущим лепесткам. Она вдыхала их аромат — был он куда добрее Пола, — и она чуть не заплакала.
   — Ты у всего выманиваешь душу, — сказал Пол. — Я бы нипочем не стал выманивать… во всяком случае, действовал бы напрямик.
   Он сам не знал, что говорит. Слова вырывались помимо его сознания. Мириам посмотрела на него. Казалось, весь он — точно нацеленное на нее непоколебимое безжалостное оружие.
   — Ты вечно у всего выклянчиваешь любовь, — сказал он, — ты будто нищенка, для которой милостыня — любовь. К цветам и то стараешься подольститься…
   Мириам мерно покачивалась, проводила губами по цветку, вдыхала его аромат; потом всякий раз, как он до нее донесется, ее будет бросать в дрожь.
   — Сама любить не хочешь… у тебя вечная противоестественная жажда быть любимой. Ты не положительная величина, ты отрицательная. Ты поглощаешь, поглощаешь, непременно хочешь насытиться любовью, а в тебе самой, видно, любви не хватает.
   Мириам была ошеломлена его жестокостью и уже не слушала. А сам он понятия не имел, что он такое несет. Словно его растревоженная, измученная душа, разгоряченная болезненной страстью, прорывалась этими речами, как электричество искрами. Смысл его слов не доходил до Мириам. Она лишь сидела, вся сжалась от его жестокости и ненависти. Она не умела понимать мгновенно. Все требовало долгих и долгих размышлений.
   После чая Пол присоединился к Эдгару и второму брату, не обращая внимания на Мириам. Она же, безмерно несчастная в этот долгожданный праздничный день, все надеялась. И наконец он поддался и подошел к ней. Она решила непременно докопаться — отчего он сегодня такой. Она думала, что это всего лишь преходящее настроение.
   — Мажет, погуляем немного по лесу? — спросила она, зная, что прямой просьбе он никогда не отказывает.
   Они прошли до садка для кроликов. На тропе они миновали капкан — узкую подковообразную изгородь из веточек пихты с приманкой из кроличьих кишок. Пол глянул и нахмурился. Она перехватила его взгляд.
   — Ужасно, да? — сказала она.
   — Не знаю. Разве это хуже, чем если хорек вгрызается в горло кролика? Один хорек или много кроликов? Жить либо одному, либо другому.
   Полу трудно давалась горечь жизни. И ей было его жаль.
   — Пойдем обратно к дому, — сказал он. — Не хочется мне гулять.
   Они прошли мимо куста сирени, бронзовые почки листьев на нем еще не раскрылись. Еще стояла квадратная, бурая, будто каменная колонна, уцелевшая часть скирды. И, когда в последний раз брали сено, тут осталась вмятина — подобие ложа.
   — Давай минутку посидим здесь, — предложила Мириам.
   Пол неохотно сел, оперся спиной о стену затверделого сена. Пред ними амфитеатром возвышались и рдели на закате круглые холмы, малыми пятнышками белели фермы, открывались позлащенные луга, темные и, однако, светящиеся леса, и четкие на расстоянии вставали одна за другой верхушки деревьев. К вечеру облака рассеялись, небо на востоке стало нежное, с чистым румянцем, и земля под ним лежала спокойная и щедрая.
   — Ведь, правда, красиво? — взмолилась Мириам.
   Но он лишь помрачнел. Уж лучше бы все сейчас было уродливо.
   В этот миг примчался большой бультерьер с открытой пастью, подпрыгнул, водрузил передние лапы на плечи Пола и принялся лизать его лицо. Пол со смехом отпрянул. Билл оказался для него огромным облегчением. Он оттолкнул пса, но тот опять на него прыгнул.
   — Пшел вон, — сказал Пол, — не то я тебе задам.
   Но от пса было не так-то легко отделаться. И Полу пришлось с ним побороться. Он отбрасывал Билла, но тот вне себя от радости только буйно накидывался снова и снова. Так они боролись, человек поневоле смеясь, пес — радостно скаля зубы. Мириам смотрела на них. Что-то было жалкое в этом человеке. Так он хотел любить, быть нежным. Он опрокидывал пса упорно и, по сути, ласково. Билл вскакивал, задыхаясь от счастья, вращая карими глазами, что выделялись на белой морде, и опять неуклюже кидался на Пола. Он обожал Пола. Тот нахмурился.
   — Билл, ты мне надоел, — сказал он.
   Но пес стоял, упершись в бедро Пола двумя дрожащими от любви тяжелыми лапами, и тыкался в него красным языком. Пол отпрянул.
   — Нет, — сказал он, — нет… ты мне надоел.
   И вот уже пес весело затрусил прочь в поисках новой забавы. А Пол уныло смотрел на холмы и завидовал их спокойной красоте. Ему хотелось уйти и покататься с Эдгаром на велосипеде. Но не хватало мужества бросить Мириам.
   — Отчего ты такой грустный? — смиренно спросила она.
   — Никакой не грустный, с чего мне грустить? — ответил он. — Такой, как всегда.
   Мириам недоумевала, почему всякий раз, как он бывал несносен, он уверял, будто он такой, как всегда.
   — Но в чем дело? — ласково допытывалась она.
   — Ни в чем!
   — О нет! — пробормотала она.
   Пол подобрал палку и стал тыкать в землю.
   — Ты бы лучше помолчала, — сказал он.
   — Но я хочу знать… — возразила Мириам.
   Он сердито засмеялся.
   — Вечная история, — сказал он.
   — Ты ко мне несправедлив, — пробормотала она.
   Острым концом он опять и опять вонзал палку в землю, выбрасывал мелкие комья, словно его лихорадило от злости. Мириам ласково и твердо положила руку на его запястье.
   — Не надо! — сказала она. — Брось ее.
   Он отбросил палку в кусты смородины и откинулся назад. Теперь он окончательно замкнулся.
   — Ну что такое? — мягко молила Мириам.
   Пол лежал совсем неподвижно, жили только глаза, полные муки.
   — Знаешь, — устало сказал он наконец, — знаешь… нам лучше расстаться.
   Именно этого она и страшилась. Все вдруг померкло у нее перед глазами.
   — Почему? — прошептала она. — Что случилось?
   — Ничего не случилось. Просто мы ясно осознаем, что с нами происходит. Это ни к чему…
   Мириам ждала в молчании, печально, терпеливо. Не годится сейчас быть нетерпеливой. Теперь он по крайней мере скажет, что его мучит.
   — Мы уговорились с тобой, что будем друзьями, — продолжал он глухим бесцветным голосом. — Сколько раз про это говорили! И все равно… это не ограничивается дружбой и никуда нас не ведет.
   Он опять замолчал. Она задумалась. О чем это он? Как с ним устаешь. Тут есть что-то, в чем он не уступит. Но надо набраться терпенья.
   — Я способен только на дружбу… другого мне не дано… Это мой недостаток. А у нас перекос в одну сторону… Я терпеть не могу, когда равновесие нарушено. Давай покончим с этим.
   Под конец она ощутила в его словах накал бешенства. Она любит его больше, чем он ее, вот о чем он говорит. Быть может, он не в состоянии ее любить. Быть может, в ней нет чего-то, что ему нужно. Это неверие в себя всегда скрывалось в глубочайших тайниках ее души. Слишком глубоко оно таилось, она не осмеливалась ни понять его, ни признать. Быть может, какая-то есть в ней ущербность. Как некий тайный позор, это недоверие к себе всегда заставляло ее держаться в тени. Если так, она обойдется без него. Никогда не позволит себе стремиться к нему. Просто посмотрит, как пойдет дальше.
   — Но что случилось? — спросила она.
   — Ничего… все дело во мне… просто теперь это выходит наружу. Перед Пасхой мы всегда такие.
   Он пресмыкался так неумело, ей стало его жаль. Сама она по крайней мере никогда не барахталась таким жалким образом. В конце концов, больше всего унижен он.
   — Чего ты хочешь? — спросила Мириам.
   — Ну… я не должен приходить так часто… вот и все. Не годится целиком тобой завладевать, когда я… Понимаешь, какая-то есть ущербность в моем отношении к тебе…
   Он говорит ей, что не любит ее, и тем дает ей возможность найти другого. Как он глуп, слеп и постыдно неловок! Что ей другие мужчины! Что ей вообще мужчины! Но он, он! Она любит его душу. Неужели это он в чем-то ущербен? Быть может, и так.
   — Но я не понимаю, — хрипло сказала она. — Еще вчера…
   Сгущались сумерки, и вечер наполнялся для него разладом и отвращением. А Мириам склонилась под тяжестью страданья.
   — Я знаю, — воскликнул он, — никогда ты не поймешь! Никогда не поверишь, что не могу я… физически не могу, все равно как не могу летать, точно жаворонок…
   — Чего не можешь? — еле слышно спросила Мириам. Страшно ей стало.
   — Любить тебя.
   Он отчаянно ненавидел ее в эти минуты, оттого что заставил страдать. Любить ее! Да он же ее любит, она знает. По-настоящему он принадлежит ей. А что не любит физически, плотски, это просто какое-то его извращенье, потому что он знает, она-то его любит. Он глуп как младенец. Он принадлежит ей. Душою он ее желает. Наверно, кто-то его настраивает. Она чувствовала, он подвластен чьему-то чуждому непреклонному влиянию.
   — А что говорят у тебя дома? — спросила она.
   — Не в этом дело, — ответил Пол.
   И она поняла, именно в этом. Она презирала его родных, они такие заурядные люди. Ничему они не знают истинной цены.
   В этот вечер они больше почти не разговаривали. В конце концов Пол поехал с Эдгаром кататься на велосипеде.
   Теперь он вернулся к матери. В его жизни то были самые прочные узы. Когда он все заново обдумал, Мириам отступила. От нее осталось только какое-то смутное, призрачное ощущение. И никто другой тоже ничего для него не значил. Лишь одно на свете осталось прочным и не истаяло как дым: место, которое занимала его мать. Любой другой мог стать тенью, раствориться в небытии, только не она. Мать — вот точка опоры, стержень и основа его жизни, от нее он не мог оторваться.
   И то же самое значил он для матери. Им теперь держалась ее жизнь. Ведь, в сущности, от жизни за гробом миссис Морел ничего не ждала. Она понимала, что-то сделать мы сможем лишь в этом мире, а для нее деяние значило много. Похоже, Пол намерен подтвердить, что она была права; намерен стать человеком, которого ничто не собьет с ног; намерен как-то существенно изменить лик земли. Что бы он ни делал, она чувствовала, всей душой она с ним заодно, можно сказать, готова вручить ему его инструменты. Ей нестерпима была его приверженность Мириам. Уильям умер. Надо бороться, чтобы сохранить для себя Пола.
   И он к ней вернулся. И душа его была удовлетворена этим самопожертвованием, ведь он остался верен матери. Мать любит его больше всех, и больше всех любит ее он. И однако, ему этого недостаточно. Его новая, молодая жизнь, такая сильная, властная, требует чего-то еще. И он не находит себе места. Мать, видя это, всем сердцем желала бы, чтобы Мириам способна была взять на себя эту его новую жизнь, а корни оставила ей. Пол боролся с матерью чуть ли не так же, как с Мириам.