Лоуренс Дэвид Герберт. Сыновья и любовники

   Когда они встали, они увидели, у живой изгороди напротив пробираются еще любовники. Казалось, так и должно быть; ночь укрывает их всех.
   После этой ночи оба они, узнавшие безмерность страсти, притихли. Они ощущали себя малыми детьми, испуганными и недоумевающими, точно Адам и Ева после того, как утратили невинность, и осознали величие силы, которая гнала их из рая через великую ночь и великий день человечества. Для обоих то было посвящение и искупление. Они поняли собственное ничтожество, поняли, как ошеломителен живой поток, что давно уже подхватил их, и обрели душевный покой. Если ими завладела такая великая и великолепная сила, полностью вобрала их в себя, чтобы они поняли, что они лишь песчинки в ошеломительной волне, которая воодушевляет всякую былинку в ее росте, и всякое дерево, и все живое, что ж тогда беспокоиться о себе? Пускай несет их поток жизни, и они будут находить хоть какое-то умиротворение друг в друге. Они вместе прошли испытание, ничто не может свести его на нет, ничто не может его отнять; они, можно сказать, обрели веру в жизнь.
   Но Клара не была удовлетворена. Она понимала, что-то произошло огромное, что-то огромное объяло ее. Но не удержало. И наутро ощущение уже стало иным. Да, им было дано понять, но удержать в себе это ощущение она не смогла. Пусть бы оно повторилось, пусть будет что-то постоянное. Она не до конца осознала происшедшее. Думала, ей недостает Пола. А на него нельзя положиться. Ведь того, что между ними было, возможно, никогда больше не будет; он может от нее уйти. Не завладела она им, и вот неудовлетворена. Она побывала там, но не ухватила… чего-то… она сама не знала, чего… что она жаждет получить.
   В то утро Пол был умиротворен и в душе счастлив. Казалось, он был крещен огнем страсти и теперь обрел покой. Но не Клара была тому причиной. Страсть вспыхнула благодаря ей, но не к ней. Едва ли они стали хоть сколько-нибудь ближе друг другу. Они словно оказались слепыми орудиями великой силы.
   Когда Клара увидела его в тот день на фабрике, сердце ее обратилось в каплю огня. Вот оно его тело, его лоб. Ярче разгорелся огонь в груди; надо удержать Пола. А он, такой успокоенный, такой размягченный, продолжал отдавать распоряжения. Она пошла за ним в темный, уродливый подвал и обняла. Он ее поцеловал, и опять его стала жечь страсть. Кто-то подошел к двери. Пол кинулся вверх по лестнице, Клара, двигаясь как лунатик, вернулась в свою комнату.
   После этой встречи огонь медленно угасал. Все ясней и ясней становилось Полу, что происшедшее с ним тогда было безлико, обращено не к Кларе. Он ее любит. Полон огромной нежности к ней, после того как пережил с нею вместе такое глубокое чувство; но не сможет она укрепить и сделать устойчивой его душу. Оказалось, он искал в ней то, чего в ней нет и быть не может.
   А она желала его, и желание сводило ее с ума. Увидев его, она непременно должна была к нему прикоснуться. На фабрике, когда он с ней разговаривал о лечебных чулках, она украдкой проводила рукой по его боку. Она шла за ним в подвал, чтоб на ходу его поцеловать; она не сводила с него глаз, полных невысказанного томления и неудержимой страсти. Пол боялся, вдруг она забудется и бесстыдно выдаст себя перед другими работницами. В обеденный час, прежде чем уйти, она неизменно его дожидалась, чтоб он ее обнял. Она словно стала беспомощна, чуть ли не тяготила его, и он злился.
   — Ну что тебя вечно тянет целоваться и обниматься? — сказал он. — Всему свое время.
   Клара подняла на него глаза, в них блеснула ненависть.
   — Так уж и вечно? — сказала она.
   — Вечно, даже когда я прихожу поговорить о работе. Работа есть работа…
   — А любовь что такое? — спросила Клара. — Для нее отведены особые часы?
   — Да, не рабочие часы.
   — И ты составишь для нее расписание в зависимости от того, когда кончается работа на фабрике?
   — Да, и в зависимости от того, свободны ли мы от всяких дел.
   — Значит, любовь позволена только в свободное время?
   — Только, и даже в свободное время не всегда… Та любовь, которая выражается в поцелуях.
   — Так-то ты о ней думаешь?
   — Этого вполне достаточно.
   — Я рада, что ты так думаешь.
   И какое-то время Клара была с ним холодна — она просто ненавидела его; и, пока она была холодна и презрительна, пока опять его не простила, ему было не по себе. Но, когда все началось сызнова, они ничуть не стали ближе. Ему потому удавалось ее удерживать, что она никак не могла им насытиться.
   Весной они вместе поехали к морю. Сняли комнаты в небольшом коттедже неподалеку от Теддлторпа и жили там как муж и жена. Иногда к ним приезжала миссис Рэдфорд.
   В Ноттингеме знали, что Пол Морел и миссис Доус проводят время вместе, но толком ничего известно не было, Клара всегда держалась обособленно, а Пол казался таким бесхитростным и простодушным, и никого это особенно не занимало.
   Пол любил Линкольнширский берег, а Клара любила море. Ранним утром они часто ходили вместе купаться. Серый рассвет, заболоченные, пустынные, тронутые зимой низины, богатые травами соленые болота близ моря — этого было вполне довольно, чтоб развеселить его душу. Едва они сходили со своего дощатого мостика на дорогу и им открывались бесконечные однообразные просторы чуть темнее неба, и море, такое маленькое за подступавшими к нему песчаными дюнами, сердце Пола до краев наполняла всеобъемлющая неумолимость жизни. В эти минуты Клара его любила. Он такой одинокий, сильный, и в глазах горит прекрасный свет.
   Их пробирал холод, тогда Пол бежал с ней наперегонки к зеленому перешейку. Бегала она хорошо. Щеки ее заливал румянец, шея была обнажена, глаза сияли. Ему нравилось, что она такая пышная, почти тяжеловесная, и, однако, быстрая. Сам он был легок, она же устремлялась вперед в великолепном напряженье. Разогревшись, они шли рука об руку.
   Небо порозовело, бледная луна, клонящаяся к западу, поблекла. Смутные просторы стали оживать, отчетливо вырисовывались растения с крупными листьями. Среди больших, холодных дюн Пол с Кларой прошли к прибрежной полосе. Длинная, пустынная, она стонала под бременем рассвета и прибоя; океан был плоский, темный, с белой каймой. Над сумрачными водами рдело небо. Огонь быстро растекался среди облаков и рассеивал их. Густой румянец отгорел, обратился в оранжевый, оранжевый — в тускло-золотой, и в блеске золота взошло солнце, огненные отблески рассыпались по волнам, будто неведомая дева прошла вдоль берега с переполненным ведром, расплескивая свет.
   Длинные волны глухо ударялись о берег. Чайки, точно брызги, кружились над пенной кромкой прибоя. Крик их казался сильнее их самих. Берег уходил вдаль, таял в утреннем свете, песчаные дюны, кое-где поросшие пучками трав, будто оплывали, становясь вровень с прибрежной полосой. Возвышавшийся справа от них Мейблторп казался крохотным. Им одним принадлежал сейчас весь этот простор — плоский берег, море, и восходящее солнце, и негромкий шум волн, и резкие крики чаек.
   Они нашли теплую впадину среди дюн, куда не достигал ветер. Пол стоял и смотрел на море.
   — Красиво как, — сказал он.
   — Пожалуйста, не сентиментальничай, — сказала Клара.
   Ей досадно было, что он стоит и не сводит глаз с моря, точно какой-то одинокий романтик. Пол засмеялся. Она быстро разделась.
   — Сегодня хорошая волна, — с торжеством сказала она.
   Она плавала лучше него; он стоял и лениво глядел на нее.
   — Ты не идешь? — спросила она.
   — Сейчас, — ответил он.
   Кожа у нее очень светлая, бархатистая, полные плечи. Налетающий с моря ветерок обдувает ее тело, ерошит волосы.
   Утро окрасилось чудесным прозрачным золотом. Призрачные покровы теней, казалось, уплывают прочь на север и на юг. Клара стояла, чуть поеживаясь от прикосновения ветра, что шевелил пряди волос. За белотелой обнаженной женщиной поднимается морская трава. Вот Клара глянула на море, потом посмотрела на него. Он не сводил с нее темных глаз, которые она любила, а понять не могла. Поеживаясь, смеясь, она скрестила руки на груди.
   — У-у, как холодно-то будет! — сказала она.
   Пол подался вперед и поцеловал ее, вдруг крепко прижал к себе и опять поцеловал. Она ждала. Он посмотрел ей в глаза, потом вдаль, на бледные пески.
   — Иди же! — спокойно сказал он.
   Клара обняла его, притянула к себе, страстно поцеловала и пошла.
   — Но ты будешь купаться? — спросила она.
   — Сейчас.
   Она шла, тяжело ступая по мягкому, словно бархат, песку. А Пол, стоя на дюне, смотрел, как просторный бледный берег принимает ее в свои объятия. Она становилась все меньше, очертания стирались, казалось, большая белая птица с трудом движется по песку.
   Будто белый камешек на пляже, будто клок пены перекатывается по песку, сказал он себе.
   Как медленно-медленно бредет она по широкому звучащему взморью. Но вот пропала из виду. Солнечное сиянье затмило ее. И опять он ее увидел, всего лишь белое пятнышко, что движется у белой ворчащей кромки моря.
   Какая же она крохотная! — сказал он себе. Потерялась, точно песчинка на песчаном берегу, — просто крупинка, которую несет по берегу, крохотный белый пузырек пены, можно сказать, ничто среди этого утра. Почему же она увлекла, поглотила меня?
   Утро было полностью нарушено — Клара скрылась в воде. Во всю даль и ширь взморья песчаные дюны, поросшие синим песчаным тростником, и сверкающие воды дружно сияли в необъятном, ничем не нарушаемом уединении.
   Что она такое, в конце концов? — думал он. Вот приморское утро, огромное, извечное и прекрасное; а вон она, беспокойная, всегда неудовлетворенная и недолговечная, как пузырек пены. Что в конце концов она для меня значит? Она частица чего-то большого, как пузырек пены — частица моря. Но она-то что такое? Не ее я люблю.
   Испуганный собственными невольными мыслями, которые, казалось, звучали так отчетливо, что само утро могло их услышать, Пол разделся и быстро побежал по песку. Клара его ждала. Она махнула ему рукой, волна подняла ее, опустила, плечи ее — в море жидкого серебра. Пол перепрыгнул через буруны, и вот уже ее рука у него на плече.
   Пол был неважный пловец и не мог долго оставаться в воде. Клара, торжествуя, резвилась вокруг него, щеголяя своим превосходством, которому он завидовал. Солнечное сияние щедро и празднично разливалось по морю. Минуту-другую они смеялись, потом наперегонки побежали назад к песчаным дюнам.
   Тяжело дыша, они вытирались, и Пол не сводил с нее глаз, она запыхалась, лицо смеялось, блестели мокрые плечи, покачивалась и пугала его грудь, которую она сильно терла полотенцем, и он опять подумал: «Но она великолепна, она даже важнее и этого утра, и моря. Ведь верно?.. Верно?..»
   Увидев устремленный на нее взгляд темных глаз, Клара со смехом остановилась.
   — На что ты смотришь? — спросила она.
   — На тебя, — смеясь, отвечал Пол.
   Глаза их встретились, и вот он уже целует ее плечо в пупырышках гусиной кожи и при этом думает: «Что же она такое? Что она такое?»
   В то утро она любила его. Была в его поцелуях какая-то отрешенность, безжалостность, неудержимость, словно им движет лишь его воля и никак не Клара, не ее желание.
   Позднее он ушел писать этюды.
   — Съезди с матерью в Саттон. Я такой скучный.
   Клара стояла и смотрела на него. Он понимал, она хотела бы пойти с ним, но он предпочитал быть один. Когда Клара с ним, он будто узник, не может глубоко вздохнуть, будто что-то на него давит. Она чувствовала, он хочет от нее освободиться.
   Вечером он опять к ней вернулся. В темноте они ходили по берегу, потом немного посидели, укрывшись в дюнах.
   — Похоже, — сказала она, когда они сидели, глядя на темное море, где не видно было ни огонька, — похоже, ты любишь меня только ночью… а днем не любишь.
   Он чувствовал себя виноватым и все пропускал меж пальцев холодный песок.
   — Ночь — для тебя, — ответил он, — а днем я хочу быть сам по себе.
   — Но почему? — спросила Клара. — Почему даже теперь, когда мы с тобой на отдыхе?
   — Не знаю. Не могу я днем заниматься любовью.
   — Но быть рядом вовсе не всегда значит заниматься любовью, — сказала она.
   — Когда мы вместе, всегда, — возразил Пол.
   Горько ей стало.
   — Ты вообще-то хотела бы, чтоб мы поженились? — с любопытством спросил он.
   — А ты? — в свою очередь спросила Клара.
   — Да, да. И пускай бы у нас были дети, — медленно ответил Пол.
   Клара сидела, опустив голову, ковыряла песок.
   — Но ты же, в сущности, не хочешь развестись с Бакстером? — сказал он.
   Она ответила не сразу.
   — Нет, — это прозвучало очень продуманно, — пожалуй, нет.
   — Почему?
   — Не знаю.
   — У тебя такое чувство, что ты — его?
   — Нет, пожалуй, нет.
   — Тогда что же?
   — Я думаю, это он — мой, — ответила она.
   Некоторое время Пол молчал, слушал ветер, дующий с хрипло ворчащего темного моря. Потом сказал:
   — И ты, в сущности, никогда не хотела быть совсем моей?
   — Конечно же, я — твоя, — ответила она.
   — Нет, — возразил Пол, — ты ведь не хочешь развестись.
   Этот узел они развязать не могли, и они отказались от этого, взяли то, что могли, а чего достичь не могли, на то закрыли глаза.
   — По-моему, ты обращалась с Бакстером ужасно, — как-то раз сказал он.
   Он почти ждал, что Клара ответит ему, как ответила бы его мать:
   — Ты думаешь о собственных делах, а о других людях мало что знаешь.
   Но, к его удивлению, Клара не отмахнулась от него.
   — Почему? — спросила она.
   — Наверно, ты приняла его за ландыш, посадила в подходящий горшок и соответственно за ним ухаживала. Ты решила, что он очень нежное растение и незачем ему быть каким-то сорняком. Ты этого не допустишь.
   — Никаким ландышем я его не воображала.
   — Ты воображала его не тем, кто он есть. Вот что такое женщина. Ей кажется, будто она знает, что хорошо для мужчины, и уж «расстарается, чтоб он это получил; и неважно, что он голодает, изводится, не получая того, что ему нужно, — завладев мужчиной, она дает ему то, что, по ее разумению, для него хорошо.
   — А ты что делаешь? — спросила Клара.
   — Я думаю, что же в таком случае запою я, — засмеялся Пол.
   И вместо того, чтобы отхлестать его по щекам, она приняла его слова всерьез.
   — Думаешь, я хочу тебе дать то, что для тебя хорошо? — спросила она.
   — Надеюсь. Но любовь должна давать ощущение свободы, а не неволи. С Мириам я чувствовал себя точно осел на привязи. По ее мнению, я должен кормиться на ее делянке и больше нигде. Отвратительно!
   — А сам ты позволил бы женщине поступать как ей хочется?
   — Да, я постарался бы, чтоб ей самой хотелось меня любить. А если не любит… что ж, я ее не держу.
   — Был бы ты такой замечательный, как на словах… — заметила Клара.
   — Я был бы просто чудо, так ведь я и есть чудо, — засмеялся Пол.
   Оба молчали и ненавидели сейчас друг друга, хотя и посмеивались.
   — Любовь — собака на сене, — сказал Пол.
   — Кто же из нас собака? — спросила Клара.
   — Ну, конечно, ты.
   Итак, сражение между ними продолжалось. Клара знала, не бывает минуты, когда он принадлежал бы ей всецело. Какая-то его часть, и немалая, жизненно важная, ей не подвластна — и не пыталась заполучить эту часть, или хотя бы понять, что же это такое. А Пол знал, в некотором смысле Клара все еще ощущает себя женой Доуса. Доуса она не любит, никогда его не любила, но не сомневается, что он-то ее любит, по крайней мере зависит от нее. И есть в нем некая надежность, какой она никогда не ощущала в Поле Мореле. Страсть к этому молодому человеку насытила ее душу, принесла известное удовлетворение, уменьшила недоверие к себе, сомнение. Какова бы она ни была, она поверила в себя. Она словно нашла себя самое, все существо ее обрело определенность и законченность. Любовью утвердилась зрелость ее «я»; но Клара никогда не считала, что ее жизнь отдана Полу Морелу или его жизнь — ей. В конце концов они расстанутся, и до самой смерти она будет тосковать о нем. Но теперь она по крайней мере это знает и отныне в себе уверена. Пожалуй, это справедливо и для Пола. Оба они друг через друга получили крещение жизнью, но теперь у каждого свое предназначение. Туда, куда влечет Пола, ей с ним не по пути. Рано или поздно они должны будут расстаться. Пусть бы даже они поженились, пусть были верны друг другу, все равно он бы волей-неволей ее покинул, шел своей одинокой дорогой, а ей осталось бы лишь заботиться о нем, когда он придет домой. Но это невозможно. Каждому из них нужен тот, кто пойдет с ним рядом.
   Клара поселилась у матери на Мепперли-Плейнс. Однажды вечером, когда они с Полом шли по Вудбороу-роуд, им повстречался Доус. Еще издали что-то в осанке встречного показалось Полу знакомым, но в ту минуту он был поглощен своими мыслями, и лишь его глаз художника приметил незнакомца. И вдруг он рассмеялся, повернулся к Кларе, положил руку ей на плечо со словами:
   — Мы идем рядом, но я в Лондоне и воображаю, будто спорю с Орпеном^[24], а ты где?
   В этот-то миг и прошел мимо Доус, чуть ли не вплотную к Морелу. Пол глянул, увидел темные карие глаза, горящие, полные ненависти и притом усталые.
   — Кто это был? — спросил он Клару.
   — Бакстер, — ответила она.
   Пол снял руку с ее плеча и обернулся, словно вновь отчетливо увидел человека, идущего навстречу. Доус по-прежнему держался прямо, на ходу плечи расправлены, голова вскинута; и, однако, взгляд был ускользающий, подозрительный, словно ему хотелось пройти мимо людей незамеченным, украдкой дознаться, что каждый о нем думает. Казалось, и руки его хотят спрятаться. Одежда на нем старая, брюки порваны на колене, и платок на шее грязный; но шапка все так же лихо надета набекрень. Увидев его, Клара почувствовала себя виноватой. Прочла в его лице усталость, безнадежность, и ей стало больно, и оттого всколыхнулась ненависть к нему.
   — Неважный у него вид, — сказал Пол.
   Однако нотка сострадания в его голосе прозвучала как упрек, и Клара ожесточилась.
   — Это вылезла наружу его грубая душа, — сказала она.
   — Ты его ненавидишь? — спросил Пол.
   — Вот ты говоришь — женщины жестокие, — сказала Клара, — знал бы ты, до чего жестоки мужчины с их тупой силой. Они просто не знают, что на свете существует женщина.
   — Неужели и я такой? — спросил он.
   — Нет, — ответила она.
   — Неужели я не знаю о твоем существовании?
   — Обо мне-то ты ровно ничего не знаешь, — с горечью сказала она, — обо мне — ничего!
   — Не больше, чем знал Бакстер? — спросил Пол.
   — Пожалуй, даже меньше.
   Он был озадачен, беспомощен, зол. Вот она идет, неведомая ему, хотя они такое испытали вместе.
   — Зато уж ты меня прекрасно знаешь, — сказал Пол.
   Клара не ответила.
   — А Бакстера ты знала так же хорошо, как меня? — спросил он.
   — Он бы мне этого не позволил, — сказала она.
   — А я позволил тебе узнать меня?
   — Мужчины этого не желают. По-настоящему они не подпускают нас к себе, — сказала она.
   — А я тебя разве не подпустил?
   — Подпустил, — медленно ответила она. — Но сам ко мне так и не подошел. Ты не можешь вылезти из своей скорлупы, не можешь. Бакстеру это удавалось лучше.
   Пол призадумался. Он злился на Клару, что она отдавала предпочтение Бакстеру.
   — Сейчас, когда Бакстер уже не твой, ты начинаешь его ценить.
   — Нет, я только вижу теперь, чем он от тебя отличается.
   Но Пол чувствовал, она им недовольна.
   Однажды вечером, когда они полями возвращались домой, она задала ему вопрос, который его ошарашил:
   — Как по-твоему, эта… ну, сексуальная сторона… она важна?
   — То есть самый акт?
   — Да. Это для тебя хоть сколько-нибудь важно?
   — Как же это можно разделить? — сказал Пол. — Тут завершение всего. В нем находит наивысшее выражение вся наша близость.
   — Для меня не так, — сказала она.
   Пол смолчал. В душе вспыхнула ненависть. Стало быть, Клара не удовлетворена им даже в том, в чем, казалось ему, они как нельзя лучше подходят друг другу. Значит, чересчур он ей верил.
   — У меня такое чувство, будто ты мне не принадлежишь и будто ты берешь не меня… — медленно договорила Клара.
   — А кого же?
   — Просто ты берешь что-то для себя. Было прекрасно, и потому я не решалась об этом думать. Но я ли тебе нужна или это «что-то»?
   Опять Пол чувствовал себя виноватым. Неужели он забывает о Кларе, просто берет женщину? Но ведь это уже излишние тонкости.
   — Когда Бакстер был со мной, по-настоящему со мной, я и вправду чувствовала, он весь мой, — сказала она.
   — И это было лучше?
   — Да, да. В этом была большая полнота. Хотя ты дал мне больше, чем дал он за всю нашу с ним жизнь.
   — Или мог дать.
   — Да, пожалуй. Но себя ты никогда мне не отдаешь.
   Пол сердито нахмурился.
   — Когда я начинаю тебя любить, я взлетаю, как лист на ветру.
   — И забываешь обо мне, — докончила Клара.
   — Значит, такие минуты для тебя ничто? — спросил он, каменея от горечи и боли.
   — Нет, что-то в них есть. И иногда ты увлекаешь меня за собой… сразу… и… за это я готова на тебя молиться… но…
   — Обойдемся без «но», — сказал он, загораясь и осыпая ее поцелуями.
   Клара безмолвно покорилась.
   Пол сказал правду. Обычно, когда он любил ее, сила чувства все увлекала за собой — разум, душу, плоть — как Трент бесшумно увлекает своим течением водовороты и все сплетенья и переплетенья струй. Постепенно разные мелкие упреки и чувствица исчезали, а с ними и мысль, все подхватывал стремительный поток. И сам он был уже не мужчина, способный мыслить, но воплощение властного инстинкта. Кисти обращались в живые существа, руки, ноги, тело обретали собственную жизнь и сознание и, не властные его воле, жили сами по себе. И казалось, могучие зимние звезды, как и он, полны жизни. В нем и в звездах бушевало одно и то же пламя, и та же радостная сила, что не давала склониться папоротнику у его лица, наполняла крепостью его тело. Будто и его, и звезды, и темные травы, и Клару подхватил исполинский язык пламени и рвется все дальше и ввысь. Все подле него вдруг оживало, но было покойно, совершенно по сути своей и с ним заодно. Это поразительное спокойствие каждой частицы бурного круговорота жизни казалось высочайшим блаженством.
   И Клара понимала, именно это привязывает к ней Пола, и безоглядно доверялась страсти. Но слишком часто страсть не оправдывала ее ожиданий. Лишь изредка они достигали высоты той ночи, когда кричали чибисы. Постепенно некоторое привычное напряжение стало портить их любовь, или, бывало, чудесные мгновенья наступали для каждого порознь и не было уже той полноты. И потому казалось, Пол предается любви один; часто оба сознавали, что встреча не оправдала их надежд, оказалась не такой, как хотелось. Пол уходил с мыслью, что в этот вечер между ними лишь образовалась трещинка. В их любви появлялось все больше привычности, лишенной чудесного очарования. Постепенно они стали вводить новшества, чтобы хоть отчасти вернуть чувство полноты. Они пристраивались близко, опасно близко к реке, так что черные воды едва не касались лица Пола, и это возбуждало, или предавались любви на окраине города в ложбинке под забором, огораживающим дорожку, где иногда кто-нибудь проходил, и слышно было, как близятся шаги, и, кажется, ощущалось, как отзывается на них земля, и слышались разговоры прохожих — странные пустяки, не предназначенные для чужих ушей. А после, оба пристыженные, невольно отдалялись друг от друга. Он стал ее слегка презирать, будто она это заслужила!
   Однажды поздним вечером Пол простился с Кларой и решил лугами идти к Дейбрукской станции. Было совсем темно, и, хотя давно уже наступила весна, казалось, вот-вот пойдет снег. До поезда оставалось маловато времени, и Морел заспешил. Город кончается почти внезапно, на краю крутого обрыва; дома с желтыми огоньками стоят здесь лицом к лицу с тьмой. Пол перешагнул через приступку живой изгороди и сбежал по откосу, в луга. Среди, фруктовых деревьев теплым светом сияло окно фермы. Пол оглянулся. Позади, на краю откоса, чернели на фоне неба дома, будто дикие звери, и с любопытством вглядывались во тьму желтыми глазами. Это сам город, свирепый и нескладный, вглядывался в облака за спиною Пола. Что-то шевельнулось под ивами у пруда. Было слишком темно, не разобрать, кто там.
   Пол подошел уже к следующей живой изгороди и тут заметил, что к ней кто-то прислонился. Человек этот посторонился.
   — Добрый вечер! — сказал он.
   — Добрый вечер! — не глядя на него, ответил Морел.
   — Пол Морел? — спросил человек.
   И Пол узнал Доуса. Тот заступил ему дорогу.
   — Попался, а? — сказал он с запинкой.
   — Я опоздаю на поезд, — сказал Пол.
   Лица Доуса он не видел. Когда тот говорил, казалось, у него стучат зубы.
   — Теперь ты у меня получишь, — сказал Доус.
   Морел попытался пройти; Доус стал перед ним.
   — Скинешь, что ль, пальто, — спросил Доус, — или на него и ляжешь?
   Пол испугался, не спятил ли тот.
   — Но я не умею драться, — сказал он.
   — Ну и ладно, — отозвался Доус, и не успел Морел опомниться, как его отбросил назад удар в лицо, и он едва удержался на ногах.