Лоуренс Дэвид Герберт. Сыновья и любовники

   — Да… сложена хорошо. Но ни капли вкуса. Кое-что мне в ней нравится. А у нее правда тяжелый характер?
   — Не думаю. По-моему, просто ей муторно.
   — Почему?
   — Ну… а тебе понравилось бы на всю жизнь оказаться связанным с таким вот Бакстером?
   — Чего ради тогда она выходила за него замуж, если он так скоро ей опротивел?
   — Чего ради! — с горечью повторила Мириам.
   — И, на мой взгляд, они подходящая парочка, она ему не уступит, — сказал Пол.
   Мириам склонила голову.
   — Вот как? — насмешливо вопросила она. — С чего ты взял?
   — Погляди на ее рот… он создан для страсти… а посадка головы… — Он откинул голову так же вызывающе, как Клара.
   Мириам наклонилась еще ниже.
   — Верно, — сказала она.
   Посидели молча, он задумался о Кларе.
   — А что тебе в ней понравилось? — спросила Мириам.
   — Не знаю… кожа, и весь ее склад… и ее… не знаю… какая-то в ней есть неистовость. Я вижу ее как художник, вот и все.
   — Понятно.
   Он удивлялся, ну почему Мириам так странно пристроилась на коврике и такая она грустная. Его взяла досада.
   — А вот тебе она не нравится, да? — спросил он девушку.
   Мириам подняла на него большие, ослепительно черные глаза.
   — Нравится, — ответила она.
   — Нет… не может быть… по-настоящему нет.
   — Ну и что? — медленно промолвила Мириам.
   — Да не знаю… может, она потому тебе нравится, что у нее зуб против мужчин.
   Скорее, еще и поэтому миссис Доус понравилась ему самому, но он-то этого не понял. Опять они сидели молча. Пол хмурил брови, что вошло у него в привычку, особенно когда он бывал с Мириам. Ее пугали эти морщины, хотелось разгладить его лоб. Казалось, это печать человека, который живет в Поле Мореле, но ей чужд.
   Среди листьев в кувшине были и алые ягоды. Пол дотянулся, сорвал несколько веточек.
   — Почему, если приколоть к твоим волосам красные ягоды, ты станешь похожа на колдунью или на жрицу, но вовсе не на гуляку?
   Мириам засмеялась, в смехе явственно звучала боль.
   — Не знаю, — сказала она.
   Горячими, сильными руками он беспокойно крутил веточку.
   — Ну отчего ты не можешь посмеяться? — сказал он. — Ты никогда не смеешься попросту, весело. Ты смеешься только чему-нибудь странному, несообразному и как-то так, будто тебе от смеха больно.
   Мириам понурилась, словно он ее бранил.
   — Ну что бы тебе хоть раз посмеяться надо мной… ну хоть разок. Я чувствую, нам стало бы легче дышать.
   — Но… — Мириам посмотрела на него испуганно, как бы через силу. — Я же смеюсь над тобой… конечно, смеюсь.
   — Никогда! Вечно какая-то напряженность. Когда ты смеешься, мне плакать хочется. Этот смех словно знак, что ты страдаешь. Ты самую душу мою заставляешь хмуриться, погружаешь меня в горькие мысли.
   Медленно, безнадежно Мириам покачала головой.
   — Но я совсем этого не хочу, — сказала она.
   — С тобой я вечно такой возвышенный, будь оно все неладно! — крикнул Пол.
   Мириам молчала, думала: «А что ж ты не станешь другим?»
   Но он видел ее поникшую, печальную и, казалось, разрывался надвое.
   — Понимаешь, сейчас осень, — сказал он, — в такую пору всякий себя чувствует бесплотным духом.
   И опять они молчали. Присущая их встречам странная печаль бесконечно волновала Мириам. Пол ей казался прекрасным — глаза его темнели, становились глубокие-глубокие, как бездонные колодцы.
   — Ты делаешь меня таким возвышенным! — пожаловался он. — А я не хочу быть возвышенным.
   Чуть причмокнув, она вынула изо рта палец и глянула на Пола едва ли не с вызовом. Но все равно в ее огромных темных глазах раскрывалась ее беззащитная душа и во всем ее облике ощущался тоскливый призыв. Если бы мог он поцеловать ее поцелуем возвышенным и чистым, он поцеловал бы. Но так он не мог ее поцеловать, а по-другому с нею, казалось, невозможно. И она томилась по нему.
   Он коротко засмеялся.
   — Ну ладно, — сказал он. — Возьми французский учебник и займемся… займемся Верленом.
   — Хорошо, — глухо, почти смиренно сказала Мириам.
   Она встала и взяла книги. И такая жалость всколыхнулась в нем, когда он посмотрел на ее нервные, красноватые руки, так отчаянно хотелось утешить ее, поцеловать. Но ведь не смел он… или не мог. Что-то его удерживало. Его поцелуи были для нее грешны. До десяти они-читали, потом пошли в кухню, и с ее отцом и с матерью Полу опять стало весело. Темные глаза его блестели, в нем было какое-то особое обаяние.
   Когда он пошел в сарай за своим велосипедом, оказалось, передняя шина проколота.
   — Принеси в каком-нибудь кувшине немного воды, — сказал он Мириам. — Вернусь я поздно, и мне здорово влетит.
   Он засветил фонарь-«молнию», снял куртку, перевернул велосипед и поспешно принялся за починку. Мириам принесла миску с водой и, стоя рядом, следила за его работой. Она любила смотреть на его руки, когда они заняты делом. Он такой гибкий и сильный, и даже когда спешит, в движениях его чувствуется какая-то особая непринужденность. За работой он, похоже, забыл о ней. А ей так нравится, когда он чем-то увлечен. Хорошо бы провести руками по его бокам. Ей всегда хотелось его обнять, но только пока в нем самом не пробудилось желание.
   — Ну вот! — сказал он, порывисто поднявшись. — Ты бы могла сделать быстрей?
   — Нет! — со смехом ответила Мириам.
   Он распрямился. Стоял к ней спиной. Она положила руки ему на бока и быстро провела сверху вниз.
   — Какой ты большой! — сказала она.
   Пол засмеялся, что-то в ее голосе его покоробило, но под ее руками огненная волна взмыла у него в крови. Казалось, это начало в нем ей невдомек. Словно он неодушевленный предмет. Всегда ей невдомек, что он мужчина.
   Он включил велосипедный фонарик, приподнял и с силой опустил машину на пол сарая, проверяя, крепки ли шины, и застегнул куртку.
   — Все в порядке! — сказал он.
   Мириам попробовала тормоза, зная, что они неисправны.
   — Тебе их починили? — спросила она.
   — Нет!
   — Но почему же?
   — Задний еще немного действует.
   — Но ведь это опасно.
   — Можно затормозить пальцем ноги.
   — Хорошо бы ты отдал их в починку, — пробормотала она.
   — Не беспокойся… приходи завтра к чаю, вместе с Эдгаром.
   — Прийти?
   — Ну да… часа в четыре. Я выйду вам навстречу.
   — Хорошо.
   Она была довольна. По темному двору они прошли к воротам. Пол глянул на дом через незавешенные окна кухни, в теплом свете увидел головы мистера и миссис Ливерс. Таким уютом повеяло. А впереди дорога меж сосен черным-черна.
   — До завтра, — сказал он и вскочил на велосипед.
   — Поосторожней, ладно? — взмолилась Мириам.
   — Ладно.
   Голос его уже донесся из темноты. Мириам постояла, следя за лучом его фонарика, что стремительно исчезал во мраке, укрывавшем землю. И медленно-медленно пошла к дому. Над лесом катил Орион, позади едва видный мелькал его пес. Весь мир вокруг был полон тьмы и тишины, лишь слышалось, как в стойлах дышит скот. Мириам истово помолилась — пусть сегодня ночью с Полом ничего не случится. Часто, расставшись с ним, она не спала, тревожилась, не зная, добрался ли он домой в целости и сохранности.
   Он съезжал на велосипеде с холмов. По скользкой от грязи дороге приходилось пускать машину своим ходом. Приятно было, когда велосипед катится со второго, более крутого склона, «Давай-давай!» — сказал он. Это было небезопасно, ведь во тьме у подножья холма крутой поворот, да еще пивные фургоны с пьяными, уснувшими возчиками. Казалось, велосипед падает под ним, и любо ему было. Безрассудством мужчина мстит своей женщине. Чувствует, что его не ценят, вот и рискует погубить себя, лишь бы вконец ее обездолить.
   Он несся вперед и вперед, и звезды над озером, серебро на черни, казалось, скачут, будто кузнечики. Потом начался длинный подъем к дому.
   — Смотри, мама! — сказал он и бросил ей на стол ягоды и листья.
   Мать только хмыкнула, посмотрела на них и опять отвернулась. Она сидела одна и, как всегда, читала.
   — Ведь, правда, хороши?
   — Да.
   Он понимал, она на него сердится. Чуть погодя он сказал:
   — Завтра к чаю придут Эдгар и Мириам.
   Она молчала.
   — Ты не против?
   Она все молчала.
   — Или против? — спросил он.
   — Ты же знаешь, против я или нет.
   — Мне непонятно, почему ты против. У меня полно угощений.
   — Вот как?
   — Ну почему тебе жалко для них чаю?
   — Кому это я пожалела чаю?
   — Ну чего ты ощетинилась?
   — Ох, пожалуйста, замолчи! Ты пригласил ее на чай, этого вполне достаточно. Она придет.
   Он обозлился на мать. Он понимал, это она из-за Мириам. Он сбросил башмаки и пошел спать.
   Назавтра, во второй половине дня. Пол пошел встретить друзей. Обрадовался, увидев их еще издали. Домой они пришли около четырех. Всюду было по-воскресному чисто и чинно. Миссис Морел сидела в черном платье и черном фартуке. Она поднялась навстречу гостям. Эдгара приняла радушно, а с Мириам была холодна и недружелюбна. Но Полу показалось, что в коричневом кашемировом платье девушка выглядит очень мило.
   Он помог матери приготовить чай. Мириам с удовольствием предложила бы свои услуги, но побоялась. Пол, можно сказать, гордился своим домом. Считал, что у дома теперь есть свое лицо. Стулья всего лишь деревянные и диван старый. Зато каминный коврик и подушки уютные; на стенах эстампы в хорошем вкусе; все просто, без затей, и много книг. Никогда он нисколько не стыдился своего дома, а Мириам — своего, потому что оба были такие, как надо, и теплые. И потом он гордился накрытым столом: чашки прелестные, скатерть тонкая. Не важно, что ложки не серебряные, а рукоятки ножей не костяные, все выглядит так мило. Пока дети подрастали, миссис Морел искусно вела скромное хозяйство, так что тут не было ничего лишнего и неуместного.
   Мириам немного поговорила о книгах. Тут она всегда чувствовала себя уверенно. Но миссис Морел держалась неприветливо и скоро обратилась к Эдгару.
   Поначалу Эдгар и Мириам садились в церкви на места, принадлежащие миссис Морел. Сам Морел в церковь не ходил, предпочитал пивную. Миссис Морел, маленькая предводительница, садилась во главе их семейного огороженного места, Пол — с другого конца, и поначалу Мириам — рядом с ним. Тогда храм становился родным домом. Он был красивый, с темными скамьями, с тонкими изящными колоннами, и всюду цветы. С детства Пол видел здесь тех же людей на тех же местах. Так сладко и утешительно было полтора часа сидеть рядом с Мириам и вблизи матери, соединяя две свои любви чарами храма. И ему становилось тепло, и душа наполнялась вместе счастьем и верой. Потом он шел с Мириам домой, а миссис Морел проводила остаток вечера со своей старой приятельницей, миссис Берне. И как же обострены были все чувства Пола во время этих вечерних прогулок с Эдгаром и Мириам. Проходя вечером мимо шахт, подле ламповой, подле высоких копров и верениц вагонеток, мимо неспешно, точно тени крутящихся крыльев ветряной мельницы, он неизменно испытывал острое, почти нестерпимое ощущение, что Мириам рядом.
   Она не слишком долго занимала скамью Морелов. Ее отец опять купил место для своего семейства. Оно находилось под маленькими хорами, напротив скамьи Морелов. Когда Пол с матерью приходили в церковь, скамья Ливерсов неизменно пустовала. Пол пугался, а вдруг Мириам не придет — от них сюда такая даль, и воскресенья нередко выдаются дождливые. Но часто она появлялась, совсем уже поздно, шла большими шагами, опустив голову, лицо скрыто полями темно-зеленой бархатной шляпы. Она садилась напротив, и лицо ее всегда оставалось в тени. Но, увидав ее там. Пол с необычайной остротой ощущал, будто сама душа его затрепыхалась в груди. Это было не то волнение, счастье, гордость, что наполняли его, когда он сопровождал мать; но чувство еще поразительней, какое-то нечеловеческое, доведенное болью до такого напряжения, будто он стремится к чему-то недостижимому.
   В ту пору он начал сомневаться в учении церкви. Ему исполнился двадцать один год, Мириам — двадцать. Она начала страшиться весны: такой он становился необузданный и без конца ее обижал. Всю дорогу он безжалостно сокрушал ее верования. Эдгар же этим наслаждался. По натуре он был достаточно бесстрастен и настроен критически. А Мириам страдала, ей было невыносимо больно, когда тот, кого она любила, своим острым, как нож, умом подвергал сомнению веру, в которой она жила, которой руководствовалась, которая была самой ее сутью. Но Пол ее не щадил. Он был безжалостен. И если они оказывались одни, становился еще свирепей, словно готов был погубить ее душу. Он до тех пор обескровливал ее верования, пока она едва не теряла сознание.
   «Она торжествует, когда уводит его от меня… торжествует… — восклицала в сердце своем миссис Морел, когда Пол уходил. — Она не как все женщины, она даже мою долю в нем не может мне оставить. Хочет его поглотить. Хочет заставить его раскрыться, чтоб поглотить целиком, чтоб ничего от него не осталось, даже для него самого. Он никогда не будет независимым мужчиной, она его поглотит». Так мать сидела, и бунтовала, и горько размышляла.
   А Пол, возвращаясь домой после прогулок с Мириам, был вне себя от муки. Он несся как одержимый, сжав кулаки, кусая губы. С ходу остановится у изгороди, на несколько минут замрет. И окажется лицом к лицу с огромным провалом тьмы, а на черных склонах светятся крохотные огоньки, а в самом низу, у подножья ночи, неровный отсвет шахты. Таинственно все и грозно. Почему он так истерзан, совсем сбит с толку, не в силах двинуться с места? Почему там, дома, страдает мать? Он знал, она страдает отчаянно. Но почему она должна страдать? И почему при мысли о матери он ненавидит Мириам и так безжалостен к ней? Если Мириам причина страданий его матери, значит, он возненавидит Мириам — а ненавидеть ее ему так легко. Почему она сделала его неуверенным в себе, нестойким, каким-то неопределенным, будто у него нет прочной защитной оболочки, которая помешала бы ночи и пространству вломиться в него? Как ненавистна ему Мириам! А следом — какой прилив нежности и смирения!
   И он опять рванется, кинется домой. Мать увидит следы мучений у него в лице и ничего не скажет. Но он должен, должен был заставить ее с ним заговорить. И тогда она рассердится — зачем ходил с Мириам в такую даль.
   — Ну почему ты ее не любишь, ма? — в отчаянии спрашивал он.
   — Сама не знаю, мой мальчик, — жалобно отвечала мать. — Я старалась ее полюбить, поверь. Старалась опять и опять, но не могу… не могу я!
   И безотрадно и безнадежно было ему между ними двумя.
   Весной стало совсем худо. Пол был в постоянном напряжении, изменчив, безжалостен. И решил держаться подальше от Мириам. Потом наступали часы, когда он знал, она его ждет. Мать видела, что он не находит себе места. Все валилось у него из рук. Будто какая-то сила притягивала его душу к Ивовой ферме. И тогда, ни слова не сказав, он надевал шапку и уходил. И мать знала, он от нее ушел. Он же, едва оказавшись на знакомой дороге, вздыхал с облегчением. А рядом с Мириам опять становился безжалостен.
   Однажды мартовским днем он лежал на берегу Незермира, а Мириам сидела рядом. День был сверкающий, бело-синий. Большие облака, такие ослепительные, плыли над головой, а тени крались по воде. И просветы в небе ясно, холодно синели. Пол лежал на спине в прошлогодней траве и смотрел в небо. Смотреть на Мириам не было сил. Казалось, она желает его, и он сопротивлялся. Он все время сопротивлялся. Он желал отдать ей свою страсть и нежность и не мог. Он чувствовал, она желает не его, но душу его, извлеченную из тела. Чрез какой-то соединяющий их канал она впитывает всю его силу и энергию. Не желает она идти ему навстречу, чтобы их было двое, чтобы они были вместе — мужчина и женщина. Она хочет впитать его всего в себя. Это доводило его до напряжения, подобного безумию, которое влекло, как наркотик.
   Он рассуждал о Микеланджело. А Мириам слушала, слушала с таким чувством, будто прикасается пальцами к самой трепещущей плоти, к самом сердцевине жизни. И это утоляло некую сокровенную жажду. Но под конец она испугалась. Вот он лежит, весь в напряженном поиске, и голос его постепенно наполняет ее страхом — такой он ровный, будто и не человеческий, словно в бреду.
   — Довольно, помолчи, — взмолилась она, положив руку ему на лоб.
   Он лежал совсем неподвижно, казалось, не в силах шевельнуться, как бы отторгнутый от собственного тела.
   — Почему замолчать? Ты устала?
   — Да, и тебя это изнуряет.
   Он понял, коротко засмеялся.
   — Однако ты всегда доводишь меня до этого, — сказал он.
   — Я совсем этого не хочу, — еле слышно промолвила Мириам.
   — Только тогда, когда зашла слишком далеко и чувствуешь, что не в силах это вынести. Но бессознательно ты всегда требуешь от меня именно этого. Вероятно, мне и самому это нужно.
   И он продолжал, все так же безжизненно:
   — Если б только тебе нужен был я сам, а не то, что я тебе выкладываю!
   — Мне-то! — с горечью воскликнула она. — Мне! Да разве ты позволил бы завладеть тобою?
   — Значит, виноват я, — сказал Пол, беря себя в руки, потом встал и заговорил о каких-то пустяках. Он чувствовал, что непрочно стоит на земле. И смутно ненавидел за это Мириам. И понимал, что ничуть не меньше виноват сам. Но все равно ее ненавидел.
   Однажды вечером, примерно в эту пору, он шел с Мириам по дороге к дому. Они стояли у выпаса, примыкающего к лесу, не в силах расстаться. Взошли звезды, но и облака смыкались. Меж ними на западе оба высмотрели свое созвездие — Орион. Оно сверкнуло на миг драгоценными каменьями, и пес бежал низко, с трудом продираясь сквозь облачную пену.
   Орион был для них главным меж созвездий. В странные, переполненные волнением часы они вглядывались в него, пока им не начинало казаться, будто и сами они обитают на каждой из его звезд. Но в этот вечер Пол был угрюм и капризен. И Орион в его глазах был просто созвездие как созвездие. Он противился звездным чарам и волшебству. Мириам внимательно присматривалась к настроению возлюбленного. Но он не выдал себя ни единым словом, пока не наступила минута расставанья, когда, мрачно нахмурясь, он смотрел на сгрудившиеся в небе облака, за которыми, должно быть, спокойно шествовал величавый Орион.
   Назавтра у него дома предполагалась небольшая вечеринка, звана была и Мириам.
   — Я не выйду тебе навстречу, — сказал он.
   — Ну что ж, — медленно сказала она, — не очень-то это мило с твоей стороны.
   — Да нет… просто моим это не по душе. Они говорят, я тебя люблю больше, чем их. Ты ведь понимаешь, правда? Ты же знаешь, мы с тобой просто друзья.
   Мириам была удивлена и оскорблена за него. Эти слова дались ему нелегко. Она ушла, хотелось избавить его от дальнейшего унижения. Мелкий дождик брызнул ей в лицо, когда она шла по дороге. Оскорбленная до глубины души, она презирала и Пола — колеблется от каждого слова тех, чье мнение для него весомо. И, не отдавая себе в том отчета, она всем своим существом чуяла, что он пытается от нее уйти. Но никогда бы себе в этом не призналась. Она его жалела.
   В ту пору Пол стал важной персоной на предприятии Джордана. Пэплуот завел собственное дело, и Пол теперь был старшим над спиральщиками. К концу года, если работа будет идти успешно, ему повысят жалованье до тридцати шиллингов в неделю.
   По-прежнему в пятницу вечером Мириам приходила на урок французского. Пол уже не бывал так часто на Ивовой ферме, и при мысли, что ее образованию приходит конец, Мириам горевала; к тому же, несмотря на разлад, им так хорошо было вместе. И они читали Бальзака, писали сочинения и чувствовали себя людьми высокообразованными.
   Вечер пятницы у углекопов был вечером получки. Морел «рассчитывался», делил деньги, выданные на забой — либо в Новой гостинице в Бретти, либо у себя дома, — смотря по желанию своих сотоварищей. Баркер заделался трезвенником, так что теперь расчеты происходили в доме Морела.
   Энни, которая прежде учительствовала вдали от дома, теперь вернулась. Она все еще сохранила мальчишеские ухватки, притом она была помолвлена и собиралась замуж. Пол изучал композицию.
   По пятницам Морел вечерами всегда бывал отлично настроен, разве что жалованье за неделю оказывалось мизерным. Едва пообедав, он суматошно готовился мыться. Когда мужчины рассчитывались, женщины из приличия выходили. Не полагалось им подглядывать за мужчинами, когда они заняты таким истинно мужским делом, как расчеты меж сотоварищами, и еще — не положено им знать, сколько кто заработал. Так что, пока отец плескался в каморке при кухне, Энни уходила провести часок с соседкой. А миссис Морел пекла хлеб.
   — Двери затвори! — яростно прорычал Морел.
   Энни захлопнула за собой дверь и была такова.
   — Только попробуй опять открыть дверь, покуда я моюсь, схлопочешь в зубы, — пригрозил он, весь окутанный мыльной пеной. При этих словах Пол с матерью нахмурились.
   Вскоре он выбежал из чулана, мыльная вода стекала с него, и он дрожал от холода.
   — Мать честная! — крикнул он. — Да где ж мое полотенце?
   Полотенце висело на спинке стула, у огня, чтоб согрелось, не то бы Морел разбушевался и стал их поносить. Он присел на корточки перед жарким огнем, торопясь обсохнуть.
   — Бр-рр-р! — продолжал он, делая вид, будто все еще дрожит от холода.
   — Да перестань, что ты как маленький! — сказала миссис Морел. — Вовсе здесь не холодно.
   — А ты разденься догола и вымойся в этом чулане, — сказал Морел, вытирая голову, — там что в леднике!
   — Я-то не стала бы поднимать столько шуму, — отвечала жена.
   — Ясно, ты бы хлопнулась тут замертво, будто чурка.
   — А почему это чурка мертвей всего прочего? — с любопытством спросил Пол.
   — Кто ж его знает… присловье такое, — отвечал отец. — А только сквознячище там, в чулане, так и продувает между ребер, будто через решетку.
   — Ну, тебя не больно продуешь, — сказала миссис Морел.
   Морел уныло оглядел свои бока.
   — Меня-то! — воскликнул он. — Да я что кролик ободранный. У меня вон все кости выпирают.
   — Хотела бы я знать, где они у тебя выпирают, — возразила жена.
   — Да везде-е! Мешок костей я, вот чего.
   Миссис Морел рассмеялась. У него до сих пор было замечательно молодое тело, мускулистое, безо всякого жира. Кожа гладкая и чистая. Можно бы подумать, это тело мужчины, которому и тридцати нет, вот только слишком много синих шрамов, будто следы татуировки, где угольная пыль забилась под кожу, да еще грудь слишком волосатая. Но он уныло провел ладонями по бокам. Он был совершенно уверен, что раз он не оброс жирком, значит, тощ, как голодная крыса.
   Пол взглянул на тяжелые, темные, заскорузлые руки отца со сломанными ногтями, поглаживающие безупречно гладкую кожу на боках, и несоответствие это его ошеломило. Так странно, что это одна и та же плоть.
   — У тебя, наверно, раньше прекрасная была фигура, — сказал он отцу.
   — Ха! — воскликнул углекоп и огляделся испуганно и робко, совсем по-детски.
   — Это правда! — воскликнула миссис Морел. — Если б только он не съеживался весь, будто стараясь забиться в щель.
   — У меня! — воскликнул Морел. — У меня хорошая фигура! Да я всегда был сущий скелет.
   — Ты что! — воскликнула жена.
   — Вот те крест! — сказал он. — Ты таким только меня и видела, я ж так камнем и качусь под уклон.
   Жена сидела и смеялась.
   — У тебя железный организм, — сказала она, — и если главное — тело, тебе было дано как никому. Ты бы видел его молодым! — вдруг крикнула она Полу и поднялась, изобразила, какая великолепная осанка была когда-то у мужа.
   Морел застенчиво на нее смотрел. Он опять увидел прежнюю ее страсть к нему. Вот что на миг вспыхнуло в жене. Он был смущен, и оробел, и застеснялся. И однако, вновь ощутил былой пыл. Но тотчас почувствовал, в какую развалину он превратился за последние годы. Захотелось вскинуться, сбежать от случившегося.
   — Потри мне малость спину, — попросил он жену.
   Она принесла хорошо намыленную фланельку и похлопала его по плечам. Он подскочил.
   — Ах ты злодейка! — вскричал он. — Тряпка ж холодная как смерть.
   — Тебе родиться бы саламандрой, — со смехом сказала она и все терла ему спину. Редко, редко она так его обихаживала. Обычно это делали дети.
   — Тебе и на том свете не хватило бы жару, — прибавила она.
   — И то, — согласился он. — Как бы сквозняк меня не прохватил.
   Но она уже кончила. Кое-как его вытерла, сходила наверх и тут же вернулась с другими брюками. Обсохнув, он натянул рубаху. Потом, красный и лоснящийся, волосы всклокочены, фланелевая рубаха висит поверх шахтерских штанов, он стоял и грел одежду, которую собирался надеть. Поворачивал ее, выворачивал наизнанку, даже подпалил.
   — Боже милостивый! — воскликнула миссис Морел. — Да оденься ты!
   — А тебе понравилось бы влезать в штаны, ледяные, будто лохань с водой? — сказал он.
   Наконец он скинул шахтерские штаны и надел приличные черные брюки. Все это он проделывал на каминном коврике, так же делал бы и при Энни и ее друзьях.
   Миссис Морел перевернула в печи хлеб. Потом из большой красной глиняной миски, что стояла в углу, взяла еще теста, придала ему нужную форму и положила на противень. В эту минуту постучал и вошел Баркер. Спокойный, плотный, небольшого росточка, с таким видом, будто он и сквозь каменную стену пройдет. Черные волосы коротко острижены, голова костистая. Как почти все углекопы, он был бледный, но крепкий и подтянутый.
   — Наше вам, хозяйка. — Он кивнул миссис Морел и со вздохом сел.
   — Добрый вечер, — приветливо ответила она.
   — У тебя башмаки скрипят, — сказал Морел.