Лоуренс Дэвид Герберт. Сыновья и любовники

   — Ты б ему сказал, чтоб не касался спиртного, — важно вещал кассир.
   — Как бы он тебя за это в землю не втоптал, — раздавался сзади чей-то насмешливый голос.
   И все хохотали. Большой, величественный кассир заглядывал в следующий листок.
   — Фред Пилкингтон, — равнодушно вызывал он.
   Мистер Брейтуэйт был один из главных акционеров этой компании.
   Пол знал, его очередь через одного, и сердце его заколотилось. Его притиснули к камину. Ему жгло икры. И не было надежды протиснуться сквозь людскую толщу.
   — Уолтер Морел! — раздался громкий голос.
   — Здесь! — тоненько, еле слышно отозвался Пол.
   — Морел… Уолтер Морел! — повторил кассир, уперев два пальца в ведомость, вот-вот ее перелистнет.
   Пол, во власти мучительного смущенья, не в силах был крикнуть громче. Спины взрослых заслоняли его. И вдруг на выручку пришел мистер Уинтерботем.
   — Туточки он. Где ж он? Морелов парнишка?
   Толстый, краснолицый, лысый человечек шарил по комнате острым взглядом. Ткнул пальцем в сторону камина. Углекопы оглянулись, посторонились, и мальчик оказался на виду.
   — Вот-он он! — сказал мистер Уинтерботем.
   Пол подошел к барьеру.
   — Семнадцать фунтов одиннадцать шиллингов и пять пенсов. Ты чего не откликаешься, когда тебя вызывают? — сказал мистер Брейтуэйт. Он со стуком поставил мешочек с пятью фунтами серебра, потом уважительным, изящным движением достал столбик золотых — десять фунтов и поставил рядом с серебром. Блестящая золотая струйка растеклась по листу бумаги. Кассир отсчитал деньги, мальчик передвинул всю кучку к мистеру Уинтерботему, который вычитал арендную плату за квартиру да еще за инструменты. Опять предстояло мученье.
   — Шестнадцать шиллингов шесть пенсов, — сказал мистер Уинтерботем.
   Парнишка был так подавлен, что и сосчитать не мог. Подтолкнул к Уинтерботему серебряную мелочь и полсоверена.
   — Ты сколько мне, по-твоему, дал? — спросил Уинтерботем.
   Мальчик посмотрел на него, но не ответил. Он понятия не имел, сколько там денег.
   — Ты чего это, язык проглотил?
   Пол прикусил губу и подвинул к нему еще серебра.
   — Вас чего, в школе считать не учат?
   — Не, только алгебру да французский, — сказал один из углекопов.
   — А еще нахальничать да бесстыдничать, — сказал другой.
   Кого-то уже Пол задерживал. Дрожащими пальцами он сгреб свои деньги в мешочек и выскользнул из комнаты. В такие минуты он терпел муки ада.
   Наконец-то он на воле и с безмерным облегчением шагает по мэнсфилдской дороге. Стена парка поросла зелеными мхами. Во фруктовом саду под яблонями что-то клевали белые и золотистые куры. Вереницей тянулись к дому углекопы. Пол робко держался поближе к стене. Он многих знал, но, перепачканные угольной пылью, они казались неузнаваемыми. И это была еще одна пытка.
   Когда он пришел в Новую гостиницу, отца здесь еще не было. Хозяйка гостиницы, миссис Уормби, узнала мальчика. Его бабушка, мать Морела, когда-то была с ней в дружбе.
   — Твой папаша еще не приходил, — сказала она тем особенным и презрительным, и вместе покровительственным тоном, какой свойствен женщине, привыкшей разговаривать больше со взрослыми мужчинами. — Садись посиди.
   Пол сел у стойки на краешек скамьи. В углу несколько углекопов подсчитывали и делили деньги, другие только еще входили. Каждый молча взглядывал на мальчика. Наконец пришел Морел; оживленный, быстрый и, хотя в грязной рабочей одежде и неумытый, что-то напевал.
   — Привет! — почти с нежностью сказал он сыну. — Обошел меня, а? Выпьешь чего-нибудь?
   Пол, как и другие дети Морела, был воспитан яростным противником спиртного, и уж ему лучше пусть бы выдрали зуб, чем на виду у всех пить лимонад.
   Хозяйка глянула на него de haut en bas^[1], почти с жалостью, но и негодуя на его безусловную, яростную добродетель. Насупившись, Пол отправился домой. Молча переступил порог. По пятницам мать пекла хлеб, и наготове всегда была сдобная булочка. Миссис Морел поставила ее перед сыном.
   И вдруг он возмущенно повернулся к матери, глаза его засверкали:
   — Не пойду я больше в контору! — сказал он.
   — Почему? Что случилось? — удивилась мать. Ее даже забавляли эти его внезапные приступы гнева.
   — Не пойду я больше, — заявляет Пол.
   — Ну хорошо, скажи отцу.
   Пол жует булочку с таким видом, будто она ему противна.
   — Не пойду… больше не пойду за деньгами.
   — Тогда сходит кто-нибудь из детей Карлинов, они от шестипенсовика не откажутся, — говорит миссис Морел.
   Кроме этой монетки Полу других денег не перепадало. Тратил он свои шесть пенсов обычно на подарки ко дням рождений; какие-никакие, то были деньги, и он ими дорожил. И все же…
   — Пускай получают шесть пенсов! Не нужны они мне, — говорит он.
   — Ну и хорошо, — соглашается мать. — А мне-то зачем грубить?
   — Противные они, неученые совсем и противные, не пойду больше. Мистер Брейтуэйт говорит «игде ж» да «чего», а мистер Уинтерботем говорит «туточки».
   — И из-за этого ты не хочешь туда ходить? — с улыбкой спрашивает миссис Морел.
   Мальчик молчит. Лицо бледное, глаза темные, гневные. Мать занимается своими делами, не обращает на него внимания.
   — Стоят все передо мной, никак не пройдешь, — говорит он наконец.
   — Так ведь надо просто попросить, чтоб пропустили, хороший мой, — объясняет мать.
   — А Элфрид Уинтерботем говорит: «Вас чего, в школе считать не учат?»
   — Его самого почти ничему не учили, — говорит миссис Морел. — Это уж наверняка… ни хорошим манерам, ни соображению… а хитрый он от рожденья.
   Так, по-своему, она утешала мальчика. От его нелепой сверхчувствительности у нее заходилось сердце. И случалось, бешенство в его глазах разбудит ее, спящая душа на миг изумленно встрепенется.
   — Сколько было выписано? — спросила она.
   — Семнадцать фунтов одиннадцать шиллингов и пять пенсов, а вычли шестнадцать и шесть пенсов, — ответил мальчик. — Хорошая неделя, и у папки только пять шиллингов удержали.
   Теперь она могла подсчитать, сколько заработал муж, и призвать его к ответу, если он недодаст ей денег. Морел всегда скрывал от нее, сколько получил за неделю.
   В пятницу вечером пекли хлебы и ходили на базар. Было заведено, что Пол оставался дома и приглядывал за хлебами. Ему нравилось сидеть дома и рисовать или читать; рисовать он очень любил. Пятничными вечерами Энни всегда где-нибудь шастала, Артур, по обыкновению, веселился, в свое удовольствие. И Пол оказывался дома один.
   Миссис Морел любила ходить на базар. На маленькой базарной площади, на вершине холма, где сходились четыре дороги — от Ноттингема и Дерби, от Илкстона и Мэнсфилда, — ставили множество ларьков. Из окрестных поселков приходили машинисты шахтных подъемных машин. Базар был полон женщин, на улицах толпились мужчины. Было удивительно видеть повсюду на улицах столько мужчин. Миссис Морел обычно ссорилась с торговкой галантерейным товаром, сочувствовала простофиле фруктовщику, правда, жена у него была препротивная, смеялась с торговцем рыбой — был он плут, но уж такой шутник, ставила на место продавца линолеума, холодно обходилась с торговцем случайными вещами и подходила к торговцу фаянсовой и глиняной посудой только по крайней необходимости, а однажды ее соблазнили васильки на мисочке — и тогда она была холодно-вежлива.
   — Не скажете ли, сколько стоит вот эта мисочка? — спросила она.
   — Для вас семь пенсов.
   — Благодарствуйте.
   Она поставила мисочку на место и пошла прочь; но не могла она уйти с рынка без приглянувшейся вещицы. Опять проходила мимо скучно лежащих на полу горшков и, притворяясь, будто вовсе и не смотрит, украдкой бросала взгляд на ту самую мисочку.
   Идет себе мимо женщина небольшого росточка в шляпке и черном костюме. Шляпку эту она носила уже третий год, и Энни ужасно из-за этого огорчалась.
   — Мам! — молила она. — Ну не носи ты больше эту жуткую шляпку.
   — А что ж мне тогда носить, — вызывающе отвечала мать. — И, по мне, она вполне годится.
   Сперва шляпку украшало перо, потом цветы, а теперь всего-навсего черная тесьма и маленький черный янтарь.
   — Какой-то у нее унылый вид, — сказал Пол. — Ты не можешь ее подбодрить?
   — Не дерзи, Пол, смотри у меня, — сказала миссис Морел и храбро завязала под подбородком черные ленты шляпки.
   Сейчас она опять глянула на приглянувшуюся мисочку. И ей, и ее недругу гончару было не по себе, словно что-то стояло между ними. И вдруг он крикнул:
   — За пять пенсов хотите?
   Миссис Морел вздрогнула. Она ожесточилась в сердце своем и все-таки остановилась и взяла мисочку.
   — Беру, — сказала она.
   — Вроде милость мне оказываете, а? — сказал он. — Лучше плюнули бы в миску-то, как ведется, когда тебе чего задаром отдают.
   Миссис Морел холодно выложила пять пенсов.
   — Вовсе вы не задаром отдали, — возразила она. — Не хотели бы продать за пять пенсов, так и мне не продали б.
   — В этом проклятущем месте, считай, тебе повезло, если хоть как товар распродал, — проворчал гончар.
   — Да, бывают и плохие времена и хорошие, — сказала миссис Морел.
   Но она простила гончара. Теперь они друзья. Теперь она не боится трогать его утварь. И радуется.
   Пол ожидал ее. Он любил, когда мать возвращалась. В такие минуты она бывала в самом лучшем своем виде — торжествующая, усталая, нагруженная свертками и очень оживленная. Он услышал быстрый, легкий ее шаг и поднял голову от рисунка.
   — Ох! — она перевела дух, улыбнулась ему с порога.
   — Ого, ну и навьючилась ты! — воскликнул он, отложив кисть.
   — Да уж, — тяжело выдохнула мать. — А Энни, бессовестная, еще обещала меня встретить. Эдакий груз!
   Она опустила плетеную сумку и свертки на стол.
   — Хлеб готов? — спросила она и пошла к духовке.
   — Уже последний печется, — отвечал Пол. — Можешь не смотреть, я про него не забыл.
   — Ох уж этот гончар! — сказала она и закрыла дверцу духовки. — Помнишь, я говорила, какой он нахал? А теперь, выходит, не такой уж он плохой.
   — Правда?
   Мальчик внимательно ее слушал. Она сняла черную шляпку.
   — Да. Просто не удается ему сколотить деньжат… все на это нынче жалуются… оттого с ним и не сговоришь.
   — И со мной было б так же, — сказал Пол.
   — Тут и удивляться нечему. И он взял с меня… как по-твоему, сколько он взял с меня вот за это?
   Миссис Морел развернула обрывок газеты, извлекла мисочку и с радостью на нее посмотрела.
   — Покажи! — попросил Пол.
   Оба восхищенно разглядывали мисочку.
   — Мне так нравится, когда разрисовывают васильками, — сказал Пол.
   — Да, и я подумала про чайник для заварки, который ты мне подарил…
   — Шиллинг и три пенса, — сказал Пол.
   — Пять пенсов!
   — Мам, он продешевил.
   — Да. Знаешь, я поскорей улизнула. Но не могла же я заплатить больше, это было б транжирство. И ведь если б он не хотел, мог не продавать.
   — Конечно, мог, а как же, — согласился Пол; так они утешали друг друга, боясь, что обобрали гончара.
   — В нее можно класть печеные фрукты, — сказал Пол.
   — И сладкий крем, и желе, — сказала мать.
   — А то редиску и салат-латук, — подхватил Пол.
   — Не забудь про хлеб в духовке, — напомнила мать, да так задорно.
   Пол заглянул в духовку, постучал по нижней корочке каравая.
   — Готово, — сказал он и подал хлеб матери.
   Она тоже постучала.
   — Да, — подтвердила она и собралась разгружать свою сумку. — Ох, да я бессовестная транжира. Не миновать мне нищеты.
   Пол подскочил к ней, ему не терпелось увидеть, о каком транжирстве речь. Миссис Морел развернула еще газетный сверток, показались корни анютиных глазок и малиновых маргариток.
   — Целых четыре пенни выложила, — простонала она.
   — Как дешево! — воскликнул Пол.
   — Дешево-то дешево, но уж в эту неделю нельзя мне было роскошничать.
   — Но ведь прелесть! — воскликнул Пол.
   — То-то и оно! — вырвалось у матери, она не сдержала радости. — Посмотри на этот желтый, Пол, конечно, прелесть… и совсем как лицо старика!
   — Точь-в-точь! — воскликнул Пол и наклонился понюхать. — И до чего приятно пахнет! Но он весь забрызган.
   Он кинулся в кладовку, принес фланелевую тряпочку и осторожно обмыл цветок.
   — А теперь посмотри, пока лепестки влажные! — сказал он.
   — Да уж! — воскликнула мать, радуясь как маленькая.
   Дети со Скарджил-стрит считали себя выше прочих в поселке. Но в том конце, где жили Морелы, было их совсем немного. Оттого они больше держались друг друга. Мальчишки и девчонки играли вместе, девчонки участвовали в драках и грубых играх, мальчишки присоединялись к ним, когда они прыгали через веревочку, катали обруч и кого только из себя не строили.
   Энни, Пол и Артур любили зимние вечера, если на дворе было сухо. Они синели дома, дожидаясь, пока пройдут все углекопы, станет темным-темно и улицы опустеют. Тогда они обертывали шею шарфом — как все шахтерские дети, пальто они презирали — и выходили. В проходе между домами тьма, а в самом конце раскрывалось необъятное пространство ночи, внизу, где шахта Минтона, горстка огней, и еще одна вдали, напротив Селби. Самые далекие крохотные огоньки, казалось, уходят во тьму, в бесконечность. Ребята с тревогой смотрели на дорогу, в сторону фонаря, который стоял в конце тропы, что вела в поле. Если на небольшой освещенной площадке никого не было. Пол с Артуром чувствовали себя потерянными. Сунув руки в карманы, стояли они под фонарем, спиной к ночи, глубоко несчастные, и вглядывались в темные дома. Вдруг под короткой курткой мелькал фартук, и на площадку вылетала длинноногая девчонка.
   — А где Билли Пиллинс, и ваша Энни, и Эдди Дейкин?
   — Не знаю.
   Но не так это было и важно — теперь их уже трое. Они затевали какую-нибудь игру вокруг фонаря, а там с воплями выбегали и остальные. И разгорались буйные игры.
   Тут был один-единственный фонарь. Позади все тонуло во тьме, будто вся ночь сосредоточилась там. А впереди переваливала через выступ горы тоже совсем темная лента дороги. Случалось, кто-нибудь сбивался с нее и исчезал на тропе. Уже в дюжине ярдов его поглощала ночь. А ребятня продолжала играть.
   Из-за того, что жили на отшибе, все они очень сдружились. Если уж вспыхивала ссора, вся игра шла прахом. Артур был очень обидчив, а Билли Пиллинс — на самом деле Филипс — и того обидчивей. Пол тут же брал сторону Артура, Элис сторону Пола, а за Билли Пиллинса всегда вступались Эмми Лимб и Эдди Дейкин. И все шестеро кидались в драку, ненавидя друг друга лютой ненавистью, и потом в ужасе разбегались по домам. Полу не забыть, как во время одной из таких яростных потасовок посреди дороги, из-за вершины горы, медленно, неотвратимо, точно огромная птица, поднялась большая красная луна. И вспомнилось, по Библии луна должна превратиться в кровь. И назавтра он спешил помириться с Билли Пиллинсом, и опять они как одержимые разыгрывали свои бешеные игры под фонарем, окруженные безбрежной тьмой. Заходя в свою гостиную, миссис Морел слышала, как дети поют:

 
У меня из самолучшей кожи башмачки,
Шелковым похвастаюсь носком;
А на каждом пальце перстеньки,
Умываюсь только молочком.
 

   Судя по доносящимся из тьмы голосам, они так были захвачены игрой, будто и вправду одержимые. Они заражали своим настроением мать, и она прекрасно понимала, почему в восемь они вернулись такие разрумянившиеся, с блестящими глазами, так увлеченно захлебывались словами.
   Всем им нравился дом на Скарджил-стрит за то, что открыт со всех сторон и видно из него далеко. Летними вечерами женщины обычно стоят, опершись о забор, болтают о том о сем, глядят на запад, а закат все разгорается, и скоро вдали, где зубчатая, точно хребет тритона, вырисовывается гряда дербиширских холмов, небо тоже становится алым.
   В летнюю пору шахты никогда не работают полный день, особенно те, где угольные пласты мягкие. Миссис Дейкин, живущая в соседнем доме, пойдет к забору вытрясти каминный коврик и уж наверняка приметит мужчин, что медленно поднимаются в гору. Сразу увидит — это углекопы. И — высокая, тощая, по лицу ясно — злющая — стоит наверху и будто грозит несчастным углекопам, которые устало бредут по дороге. Еще только одиннадцать. Над дальними, поросшими лесом холмами не успела рассеяться дымка, укрывающая их поутру тонким крепом. Первый шахтер подходит к приступкам у изгороди. «Скрип-скрип» — толкает он калитку.
   — Чего это, уже пошабашили? — восклицает миссис Дейкин.
   — Пошабашили, соседка.
   — Вот жалость-то, не дали вам наработаться, — ехидничает она.
   — И впрямь так, — отвечает углекоп.
   — А вы и рады, — говорит она.
   Углекоп шагает дальше. А миссис Дейкин идет по двору, углядела миссис Морел, когда та понесла высыпать золу в яму.
   — Я что говорю, соседка, на минтонской шахте пошабашили, — кричит она.
   — Да что ж это делается! — гневно откликнулась миссис Морел.
   — И то! Я только сейчас видала Джона Хачби.
   — Могли бы вовсе не ходить, — сказала миссис Морел. И обе с возмущеньем пошли каждая к себе.
   Углекопы разбредались по домам, лица даже не успели по-настоящему почернеть от угольной пыли. Морел возвращался злой как черт. Что и говорить, солнечное утро куда как хорошо. Но он отправился в шахту рубить уголь, и не по нраву ему было, что им велели уходить.
   — Господи, в такое-то время! — воскликнула жена, едва он переступил порог.
   — А я виноват, что ли, жена? — взъелся он.
   — И обед еще не готов.
   — Завтрак, значит, буду есть, какой в шахту брал, — жалобно пробурчал Морел. И стыдно ему было и тошно.
   И дети, возвратясь из школы, с удивлением смотрели, как отец ест за обедом два толстых ломтя уже несвежего и грязного хлеба с маслом, которые побывали в шахте.
   — А почему папка свой завтрак сейчас ест? — спросил Артур.
   — Заорет она на меня, коли не съем, — фыркнул Морел.
   — Выдумаешь тоже! — воскликнула жена.
   — А чего ж ему пропадать? — сказал Морел. — Не таковский я, как вы, чтоб чего зря бросать. Я если в шахте кусочек хлеба оброню, в пыль да в грязь, все одно подберу и съем.
   — Его бы мыши съели, — сказал Пол. — Не пропал бы он зря.
   — Добрый ломоть хлеба с маслом — он не для мыша, — сказал Морел. — Какой ни есть, грязный не грязный, лучше я его съем, чем ему зря пропадать.
   — Мог бы оставить его мышам, а сам зато выпил бы одной кружкой меньше, — сказала миссис Морел.
   — Еще чего? — воскликнул муж.
   В ту осень были они очень бедны. Уильям только уехал в Лондон, и матери недоставало денег, которые он ей прежде давал. Раз-другой он посылал по десять шиллингов, но на первых порах у него у самого было много расходов. Письма его приходили аккуратно раз в неделю. Он много писал матери, рассказывал о своей жизни, о том, как заводит друзей, как обменивается уроками с одним французом, как ему нравится Лондон. И у матери было такое чувство, что он по-прежнему с нею, будто и не уезжал. Каждую неделю писала она ему правдивые, не лишенные остроумия письма. Весь день, хлопоча по хозяйству, она не переставала о нем думать. Он в Лондоне, он преуспеет. Он был для нее словно рыцарь, который носит в битве ее ленту.
   На Рождество он пробудет дома пять дней. Никогда еще ни к чему они так не готовились. Пол и Артур обрыскали все окрестности в поисках остролиста и других вечнозеленых веточек. Энни смастерила прелестные бумажные розетки на старинный манер. А в кладовке каких только не хранилось угощений. Миссис Морел испекла огромный великолепный торт. Потом уж вовсе размахнулась, показала Полу, как очистить миндаль. Он почтительно вышелушил длинные орешки, пересчитал их все, чтоб ни одного не потерять. Было сказано, что яйца лучше сбивать в холодном месте. И мальчик стоял в кладовке, где вода едва не замерзала, и сбивал, сбивал и, когда белок загустел и стал белоснежным, в восторге кинулся к матери.
   — Ты только глянь! Красиво, правда?
   Он пристроил чуточку пены на кончик носа и сдул как пушинку.
   — Да что ж ты разбрасываешь попусту, — сказала мать.
   Все пребывали в радостном волнении. В канун Рождества приезжает Уильям. Миссис Морел придирчиво осмотрела свои запасы в кладовой для провизии. Там уже стоял большой сливовый торт, и рисовый торт, и пироги с вареньем, пироги с лимоном, и два огромных блюда пирожков с мелко нарубленным изюмом, миндалем и прочим. Доспевали еще испанские пирожки и пирожки с сыром. Весь дом разукрашен. Праздничные гирлянды из усыпанного ягодами остролиста с блестящими, сверкающими украшениями медленно покачивались над головой миссис Морел, пока она украшала в кухне пирожки. В камине гудело яркое пламя. Вкусно пахло свежим тестом. Уильяма ждали к семи, но он запоздает. Дети все втроем пошли его встречать. Мать осталась одна. Без четверти семь опять заявился Морел. Ни жена, ни муж не заговаривали. Он уселся в свое кресло, взволнованный и оттого на редкость неловкий, а она сосредоточенно допекала пироги. Только по тому, как старательно она все делала, можно было понять всю глубину ее волнения. Часы продолжали отстукивать секунды.
   — Когда, он говорил, он приедет? — уже в пятый раз спросил Морел.
   — Поезд прибывает в половине седьмого, — раздельно произнесла она.
   — Стало, он будет туточки в десять минут восьмого.
   — Да, как же, на этой мидлендской линии он задержится не на один час, — безразлично ответила жена. Словно бы не ожидая сына вовремя, она этим надеялась ускорить его приезд. Морел пошел к дверям посмотреть, не идет ли сын. Потом вернулся.
   — Господи! — сказала жена. — Ты точно карась на сковородке.
   — Ты б лучше приготовила ему какую еду, — предложил отец.
   — Еще сколько угодно времени.
   — А по мне, так вовсе немного, — сказал он, сердито повернувшись в кресле.
   Миссис Морел стала убирать со стола. Закипел чайник. А они все ждали и ждали.
   Меж тем Пол, Артур и Энни топтались на перроне в Ситли-Бридж, на главной мидлендской линии, в двух милях от дома. Они прождали час. Прибыл поезд — но Уильям не приехал. На путях горели красные и зеленые огни. До чего ж темно было и до чего холодно!
   — Спроси его, пришел ли поезд из Лондона, — сказал Пол сестре, когда они увидели человека в форменной фуражке.
   — Не, не буду, — сказала Энни. — Помалкивай… а то еще прогонит нас.
   Но Полу до смерти хотелось, чтоб дядька узнал, что они ждут кого-то с лондонским поездом — так это распрекрасно звучит. Однако очень ему всегда страшно заговорить с любым взрослым, где уж тут осмелиться спросить человека в форменной фуражке. Троица и в зал ожидания не решалась зайти — вдруг их выгонят, вдруг они что-нибудь пропустят, если уйдут с перрона. И они ждали во тьме, в холоде.
   — На полтора часа уже опоздал, — жалобно сказал Артур.
   — Так ведь канун Рождества, — сказала Энни.
   Замолчали. А Уильям все не ехал. Они вглядывались во тьму, куда уходили рельсы. Там Лондон! Казалось, это за тридевять земель. Пока доедешь из Лондона, всякое может случиться. И слишком тревожно им было, не до разговоров. Замерзшие, подавленные, сбившись в кучку, они молча стояли на перроне.
   Наконец, после более двух с лишком часов ожидания, из тьмы вынырнули огни паровоза. На перрон выбежал носильщик. У детей сильно заколотились сердца, они попятились. Подкатил длинный состав, направляющийся в Манчестер. Раскрылись две двери, из одной выскочил Уильям. Они кинулись к нему. Он весело нагрузил их пакетами и тотчас стал объяснять, что этот длиннющий поезд остановился на такой маленькой станции, как Ситли-Бридж, ради него одного: по расписанию остановки здесь нет.
   Меж тем родители уже стали тревожиться. Стол был накрыт, отбивные котлеты поджарены, все готово. Миссис Морел надела свой черный фартук. На ней было самое наряднее ее платье. Теперь она села и делала вид, будто читает. Каждая минута была пыткой.
   — Гм! — произнес Морел. — Уже полтора часа.
   — А дети все ждут! — сказала она.
   — Неужто поезд до сих пор не пришел? — сказал Морел.
   — Говорю тебе, в канун Рождества поездов ждут часами.
   Оба сердились друг на друга за то, что так волнуются. За окном, под холодным, сырым ветром стонал ясень. Какое же огромное ночное пространстве от Лондона до дому! Мать совеем извелась. Негромкое тиканье часов выводило ее из себя. Становится уже так поздно, становится невыносимо.
   Наконец послышались голоса, шаги у входа. Морел вскочил, крикнул:
   — Туточки они!
   И сразу отступил. Мать кинулась к двери и остановилась. Стремительные шаги, легкое топотанье — дверь распахнулась. На пороге Уильям. Опустил на пол свой кожаный саквояж и заключил мать в объятия.
   — Мама! — сказал он.
   — Мальчик мой! — выдохнула она.
   И секунду-другую, не дольше, обнимала его и целовала. Потом оторвалась от него и, стараясь подавить волнение, сказала:
   — Но как же ты поздно!
   — Еще бы не поздно! — воскликнул он, повернувшись к отцу. — Ну, пап!
   Мужчины пожали друг другу руки.
   — Ну, сынок!
   В глазах у Морела стояли слезы.
   — Мы думали, ты уж не приедешь, — сказал он.
   — Ну как же не приехать! — воскликнул Уильям.
   Потом сын повернулся к матери.
   — А ты хорошо выглядишь, — смеясь, с гордостью сказала она.
   — Ну как же! — воскликнул он. — Еще бы… домой приехал!
   Уильям был красивый юноша, стройный, лицо мужественное. Он оглядел все вокруг — вечнозеленые веточки, остролист, на плите — противни с пирожками.
   — Ей-Богу, все как было, мама! — сказал он словно бы с облегченьем.
   На миг все притихли. И вдруг Уильям подскочил к плите, схватил с противня пирожок и целиком запихнул в рот.