Мельников-Печерский Павел. В лесах. Книга Первая

   "Экой дошлый народец в эти леса забился, — сам про себя думал Патап Максимыч. — Мальчишка, материно молоко на губах не обсохло, и тот премудрость понимает, а старый от писанья такой гораздый, что, пожалуй, Манефе — так впору.
   — От кого это ты, малец, научился? — спросил он Петряя.
   — Дядя учил, дядя Онуфрий, — бойко ответил подсыпка, указывая на дядю.
   — А тебя кто научил? — обратился Патап Максимыч к Онуфрию.
   — От отцов, от дедов научены; они тоже век свой лесовали, — ответил дядя Онуфрий.
   — Мудрости господни! — молвил в раздумье Патап Максимыч. Проговорив это, вдруг увидел он, что лесник Артемий, присев на корточки перед тепленкой и вынув уголек, положил его в носогрейку (Трубка, большею частью корневая, выложенная внутри жестью, на коротеньком деревянном чубучке.) и закурил свой тютюн. За ним Захар, потом другие, и вот все лесники, кроме Онуфрия да Петряя, усевшись вкруг огонька задымили трубки. Стуколова инда передернуло. За Волгой-то, в сем искони древлеблагочестивом крае, в сем Афоне старообрядства, да еще в самой-то глуши, в лесах, курильщики треклятого зелья объявились… Отсторонился паломник от тепленки и, сев в углу зимницы, повернул лицо в сторону.
   — Поганитесь? -с легкой усмешкой спросил Патап Максимыч, кивая дяде Онуфрию на курильщиков.
   — А какое ж тут поганство? — отвечал дядя Онуфрий. — Никакого поганства нет. Сказано: «Всяк злак на службу человеком». Чего ж тебе еще?.. И табак божья трава, и ее господь создал на пользу, как все иные древа, цветы, и травы…
   — Так нешто про табашное зелье это слово сказано в писании? — досадливо вмешался насупившийся Стуколов. — Аль не слыхал, что такое есть «корень горести в выспрь прозябай?» Не слыхивал, откуда табак-от вырос?
   — Это что келейницы-то толкуют? — со смехом отозвался Захар. — Врут они, смотницы (Смотник, смотница — то же, что сплетник, а также человек, всякий вздор говорящий.), пустое плетут… Мы ведь не староверы, в бабье не веруем.
   — Нешто церковники? — спросил Патап Максимыч дядю Онуфрия.
   — Все по церкви, — отвечал дядя Онуфрий. — У нас по всей Лыковщине староверов спокон веку не важивалось. И деды и прадеды, все при церкви были. Потому люди мы бедные, работные, достатков у нас нет таких, чтобы староверничать. Вон по раменям, и в Черной рамени, и в Красной, и по Волге, там, почитай, все старой веры держатся… Потому — богачество… А мы что?.. Люди маленькие, худые, бедные… Мы по церкви!
   — А молитесь как? — спросил Патап Максимыч.
   — Кто в два перста, кто щепотью, кто как сызмала обык, так и молится… У нас этого в важность не ставят, — сказал дядя Онуфрий.
   — И табашничаете все? — продолжал спрашивать Патап Максимыч.
   — Все, почитай, веселой травки держимся, — отвечал, улыбаясь, дядя Онуфрий, и сам стал набивать трубку. — Нам, ваше степенство, без табаку нельзя. Потому летом пойдешь в лес — столько там этого гаду: оводу, слепней, мошек и всякой комариной силы — только табачным дымом себя и полегчишь, не то съедят, пусто б им было. По нашим промыслам без курева обойтись никак невозможно — всю кровь высосут, окаянные. Оно, конечно, и лесники не сплошь табашничают, есть тоже староверы по иным лесным деревням, зато уж и маются же сердечные. Посмотрел бы ты на них, как они после соку (После дранья мочала, луба и бересты.) домой приволокутся. Узнать человека нельзя, ровно стень ходит. Боронятся и они от комариной силы: смолой, дегтем мажутся, да не больно это мазанье помогает. Нет, по нашим промыслам без табашного курева никак нельзя. А побывали бы вы, господа купцы, в ветлужских верхотинах у Верхнего Воскресенья (В Ветлужском крае город Ветлугу до сих пор зовут Верхним Воскресеньем, как назывался он до 1778 года, когда был обращен в уездный город. Нижнее Воскресенье — большое село на Ветлуге в Макарьевском уезде, Нижегородской губернии. Иначе — Воскресенское. Это два главных торговых пункта по Ветлуге.). Там и в городу и вкруг города по деревням такие ли еще табашники, как у нас: спят даже с трубкой. Маленький парнишка, от земли его не видать, а уж дымит из тятькиной трубчонки… В гостях, на свадьбе аль на крестинах, в праздники тоже храмовые, у людей первым делом брага да сусло… а там горшки с табаком гостям на стол — горшок молотого, да горшок крошеного… Надымят в избе, инда у самих глаза выест… Вот это настоящие табашники, заправские, а мы что — помаленьку балуемся.
   — Оттого Ветлугу-то и зовут «поганой стороной», — скривив лицо язвительной усмешкой, молвил Стуколов.
   — Да ведь это келейницы же дурным словом обзывают ветлужскую сторону, а глядя на них и староверы, — отвечал дядя Онуфрий. — Только ведь это одни пустые речи… Какую они там погань нашли? Таки же крещены, как и везде…
   — В церковь-то часто ли ходите? — спросил Патап Максимыч.
   — Как же в церковь не ходить?.. Чать, мы крещеные. Без церкви прожить нельзя, — отвечал дядя Онуфрий. — Кое время дома живем, храм божий не забываем, оно, пожалуй, хоть не каждо воскресенье ходим, потому приход далеко, а все ж церкви не чуждаемся. Вот здесь, в лесах, праздников уж нет. С топором не до моленья, особливо в такой год, как нонешний… Зима-то ноне стала поздняя, только за два дня до Николы лесовать выехали… Много ль тут времени на работу-то останется, много ль наработаешь?.. Тут и праздники забудешь, какие они у бога есть, и день и ночь только и думы, как бы побольше дерев сронить. Да ведь и то надо сказать, ваше степенство,примолвил, лукаво улыбаясь, дядя Онуфрий, — часто в церковь-то ходить нашему брату накладно. Это вон келейницам хорошо на всем на готовом богу молиться, а по нашим достаткам того не приходится. Ведь повадишься к вечерне, все едино что в харчевню: ноне свеча, завтра свеча — глядишь, ай шуба с плеча. С нашего брата господь не взыщет — потому недостатки… Мы ведь люди простые, а простых и бог простит… Одначе закалякался я с вами, господа купцы… Ребятушки, ладь дровни, проверь лошадей… Лесовать пора!.. — громко крикнул дядя Онуфрий. Лесники один за другим полезли вон. Дядя Онуфрий, оставшись с гостями в зимнице, помогал Петряю прибирать посуду, заливать очаг и приводить ночной притон в некоторый порядок. — Сами-то отколь будете? — спросил он Патапа Максимыча. Патап Максимыч назвал себя и немало подивился, что старый лесник доселе не слыхал его имени, столь громкого за Волгой, а, кажись, чуть не шабры.
   — Нешто про нас не слыхал? — спросил он дядю Онуфрия.
   — Не доводилось, ваше степенство, — отвечал лесник. — Ведь мы раменских-то (Раменскими лесники зовут жителей Черной и Красной рамени.) мало знаем — больше все с лысковскими да с ветлужескими купцами хороводимся, с понизовыми тоже.
   — Экая, однако, глушь по вашим местам, — сказал Патап Максимыч.
   — Глухая сторона, ваше степенство, это твоя правда, как есть глушь,отвечал дядя Онуфрий. — Мы и в своем-то городу только раза по два на году бываем: подушны казначею свезти да билет у лесного выправить. Особняком живем, ровно отрезанные, а все ж не променяем своей глуши на чужу сторону. Хоть и бедны наши деревни, не то, что на Волге, аль, может, и по вашим раменям, однако ж свою сторону ни на каку не сменяем… У вас хоть веселье, хоть житье и привольное, да чужое, а у нас по лесам хоть и горе, да свое… Пускай у нас глушь, да не пошто нам далеко, и здесь хорошо.
   — Да, — ответил Патап Максимыч, — всякому своя сторона мила… Только как же у нас будет, почтенный?.. Уж вы как-нибудь выведите нас на свет божий, покажьте дорогу, как на Ялокшу выехать.
   — Пошто не указать — укажем, — сказал дядя Онуфрий, — только не знаю, как с волочками-то вы сладите, не пролезть с ними сквозь лесину… Опять же, поди, дорогу-то теперь перемело, на масленице все ветра дули, деревья-то, чай, обтрясло, снегу навалило… Да постойте, господа честные, вот я молодца одного кликну — он ту дорогу лучше всех нас знает… Артемушка! — крикнул дядя Онуфрий из зимницы. — Артем!.. погляди-ка на сани-то: проедут на Ялокшу аль нет — да слезь, родной, ко мне не на долгое время… Артемий слез и объявил, что саням надо бы пройти, потому отводы невеликие, а волочки непременно надо долой.
   — Ну долой, так долой, — решил Патап Максимыч, — положим их в сани, а не то и здесь покинем. У Воскресенья новы можно купить.
   — У Воскресенья этого добра вволю, — сказал дядя Онуфрий, — завтра же вы туда как раз к базару попадете. Вы не по хлебной ли части едете?
   — Нет, едем по своему делу, к приятелям в гости, — молвил Патап Максимыч.
   — Так, — проговорил дядя Онуфрий. — Ин велите своим парням волочки снимать — вместе и поедем, нам в ту же сторону версты две либо три ехать.
   — Ну вот и ладно. Оттоль, значит, верст с восемь до зимняка-то останется, — молвил Патап Максимыч и послал работников отвязывать волочки.
   — Верст восемь, может, и десять, а пожалуй, и больше наберется,отвечал дядя Онуфрий. — Какие здесь версты! Дороги не меряны: где мужик по первопутке проехал — тут на всю зиму и дорога.
   — А как нам расставанье придет, вы уж, братцы, кто-нибудь проводите нас до зимняка-то, — сказал Патап Максимыч.
   — На этом не погневись, господин купец. По нашим порядкам этого нельзя — потому артель, — сказал дядя Онуфрий.
   — Что ж артель?.. Отчего нельзя? — с недоумением спросил Патап Максимыч.
   — Да как же?.. Поедет который с тобой, кто за него работать станет?.. Тем артель и крепка, что у всех работа вровень держится, один перед другим ни на макову росинку не должен переделать аль недоделать… А как ты говоришь, чтоб из артели кого в вожатые дать, того никоим образом нельзя… Тот же прогул выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся на суйме ( Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о делах.), чтоб прогулов во всю зиму не было.
   — Да мы заплатим что следует, — сказал Патап Максимыч.
   — А кому заплатишь-то?.. Платить-то некому!.. — отвечал дядя Онуфрий.Разве возможно артельному леснику с чужанина хоть малость какую принять?.. Разве артель спустит ему хошь одну копейку взять со стороны?.. Да вот я старшой у них, «хозяин» называюсь, а возьми-ка я с вашего степенства хоть медну полушку, ребята не поглядят, что я у них голова, что борода у меня седа, разложат да таку вспарку зададут, что и-и… У нас на это строго.
   — Мы всей артели заплатим, — сказал
   Патап Максимыч.
   — Это уж не мое дело, с артелью толкуй. Как она захочет, так и прикажет, я тут ни при чем, — ответил дядя Онуфрий.
   — Коли так, сбирай артель, потолкуем, — молвил Патап Максимыч.
   — Скликнуть артель не мудрое дело, только не знаю, как это сделать, потому что такого дела у нас николи не бывало. Боле тридцати годов с топором хожу, а никогда того не бывало, чтоб из артели кого на сторону брали, — рассуждал дядя Онуфрий.
   — Да ты только позови, может, сойдемся как-нибудь, — сказал Патап Максимыч.
   — Позвать отчего не позвать! Позову — это можно, — говорил дядя Онуфрий, — только у нас николи так не водилось…— И, обратясь к Петряю, все еще перемывавшему в грязной воде чашки и ложки, сказал: — Кликни ребят, Петряюшка, все, мол, идите до единого. Артель собралась. Спросила дядю Онуфрия, зачем звал; тот не отвечал, а молча показал на Патапа Максимыча.
   — Что требуется, господин купец?.. — спросили лесники, оглядывая его с недоумением.
   — Да видите ли, братцы, хочу я просить вашу артель дать нам проводника до Ялокшинского зимняка, — начал Патап Максимыч.
   Артель загалдела, а Захар даже захохотал, глядя прямо в глаза Патапу Максимычу. — В уме ль ты, ваше степенство?.. Как же возможно из артели работника брать?.. Где это слыхано?.. Да кто пойдет провожать тебя?.. Никто не пойдет… Эк что вздумал!.. Чудак же ты, право, господин купец!.. — кричали лесники, перебивая друг дружку. Насилу втолковал им Патап Максимыч, что артели ущерба не будет, что он заплатит цену работы за весь день.
   — Да как ты учтешь, чего стоит работа в день?.. Этого учесть нельзя,говорили лесники.
   — Как не учесть, учтем, — сказал Патап Максимыч. — Сколько вас в артели-то?
   — Одиннадцать человек, Петряй двенадцатый.
   — А много ль ден в зиму работать?
   — Смекай: выехали за два дня до Николы, уйдем на Плющиху, — сказал Захар. Подсчитал Патап Максимыч — восемьдесят семь дней выходило.
   — Ты, ваше степенство, неделями считай; мы ведь люди неграмотные — считать по дням не горазды, — говорила артель.
   — Двенадцать недель с половиной, — сказал Патап Максимыч.
   — Ну, это так, — загалдели лесники…— Намедни мы считали, то же выходило.
   — Ну ладно, хорошо… Теперь сказывайте, много ль за зиму на каждого человека заработка причтется?. — спросил Патап Максимыч. — А кто его знает! — отвечали лесники. — Вот к святой сочтемся, так будем знать. Беспорядицы и бестолочи в переговорах было вдоволь. Считали барыши прошлой зимы, выходило без гривны полтора рубля на ассигнации в день человеку. Но этот счет в толк не пошел, потому, говорил Захар, что зимушняя зима была сиротская, хвилеватая (Хвилеватая — мокрая, дождливая и вьюжная.), а нонешняя морозная да ветреная. Сулил артели Патап Максимыч целковый за проводника, — и слушать не хотели. Как, дескать, наобум можно ладиться. Надо, говорят, всякое дело по чести делать, потому — артель. А дядя Онуфрий турит да турит кончать скорей переговоры, на всю зимницу кричит, что заря совсем занялась — нечего пустяки городить — лесовать пора… Потерял терпенье Патап Максимыч. Так и подмывает его обойтись с лесниками по-свойски, как в Осиповке середь своих токарей навык… Да вовремя вспомнил, что в лесах этим ничего не возьмешь, пожалуй, еще хуже выйдет. Не такой народ, окриком его не проймешь… Однако ж не вытерпел — крикнул: — Да берите, дьяволы, сколько хотите… Сказывай, сколько надо?.. За деньгами не стоим… Хотите три целковых получить?
   — Сказано тебе, в зимнице его не поминать, — строго, притопнув даже ногой, крикнул на Патапа Максимыча дядя Онуфрий…— Так в лесах не водится!.. А ты еще его черным именем крещеный народ обзываешь… Есть на тебе крест-от аль нет?.. Хочешь ругаться да вражье имя поминать, убирайся, покаместь цел, подобру-поздорову.
   — Народец! — с досадой молвил Патап Максимыч, обращаясь к Стуколову.Что тут станешь делать? Не отвечал паломник. — Говорите же, сколько надо вам за проводника? Три целковых хотите? — сказал Патап Максимыч, обращаясь к лесникам. Зачала артель галанить пуще прежнего. Спорам, крикам, бестолочи ни конца, ни середки… Видя, что толку не добиться, Патап Максимыч хотел уже бросить дело и ехать на авось, но Захар, что-то считавший все время по пальцам, спросил его: Без двугривенного пять целковых дашь? — За что ж это пять целковых? — возразил Патап Максимыч. — Сами говорите, что в прошлу зиму без гривны полтора рубли на монету каждому топору пришлось.
   — Так и считано, — молвил Захар. — В артели двенадцать человек, по рублю — двенадцать рублей, по четыре гривны — четыре рубля восемь гривен — всего, значит, шестнадцать рублей восемь гривен по старому счету. Оно и выходит без двугривенного пять целковых.
   — Да ведь ты на всю артель считаешь, а поедет с нами один, — возразил Патап Максимыч. — Один ли, вся ли артель, это для нас все единственно,ответил Захар. — Ты ведь с артелью рядишься, потому артельну плату и давай… а не хочешь, вот те бог, а вот и порог. Толковать нам недосужно — лесовать пора.
   — Да ведь не вся же артель провожать поедет? — сказал Патап Максимыч. — Это уж твое дело… Хочешь, всю артель бери — слова не молвим — все до единого поедем, — заголосили лесники. — Да зачем тебе сустолько народу?.. И один дорогу знает… Не мудрость какая! — А вы скорей, скорей, ребятушки, — день на дворе, лесовать пора, — торопил дядя Онуфрий.
   — Кто дорогу укажет, тому и заплатим, — молвил Патап Максимыч.
   — Этого нельзя, — заголосили лесники. — Деньги при всех подавай, вот дяде Онуфрию на руки.
   Делать было нечего, пришлось согласиться. Патап Максимыч отсчитал деньги, подал их дяде Онуфрию. — Стой, погоди, еще не совсем в расчете,сказал дядя Онуфрий, не принимая денег. — Волочки-то здесь покинете аль с собой захватите?
   — Куда с собой брать!.. Покинуть надо, — отвечал Патап Максимыч.
   — Так их надо долой скосить… Лишнего нам не надо, — молвил дядя Онуфрий. — Ребята, видели волочки-то?
   — Глядели, — заговорили лесники. — Волочки — ничего, гожие, циновкой крыты, кошмой подбиты — рубля три на монету каждый стоит… пожалуй, и больше… Клади по три рубля с тремя пятаками.
   — Что вы, ребята? Да я за них по пяти целковых платил, — сказал Патап Максимыч.
   — На базаре? — спросил Захар. — Известно, на базаре. — На базаре дешевле не купишь, а в лесу какая им цена? — подхватили лесники. — Здесь этого добра у нас вдоволь… Хочешь, господин купец, скинем за волочки для твоей милости шесть рублев три гривны… Как раз три целковых выйдет.
   Патап Максимыч согласился и отдал зеленую бумажку дяде Онуфрию. Тот поглядел бумажку на свет, показал ее каждому леснику, даже Петряйке. Каждый пощупал ее, потер руками и посмотрел на свет.
   — Чего разглядываешь? Не бойсь, справская, — сказал Патап Максимыч.
   — Видим, что справская, настоящая государева, — отвечал дядя Онуфрий.А оглядеть все-таки надо — без того нельзя, потому — артель, надо чтоб все видели… Ноне же этих проклятых красноярок (В Поволжском крае так зовут фальшивые ассигнации.) больно много развелось… Не поскорби, ваше степенство, не погневайся… Без того, чтоб бумажку не оглядеть, в артели нельзя.
   — О чем же спорили вы да сутырили (Сутырить, сутырничать — спорить, вздорить, придираться, а также кляузничать. Сутырь — бестолковый спор.) столько времени? — сказал
   Патап Максимыч, обращаясь к артели. — Сулил я вам три целковых, об волочках и помина не было, у вас же бы остались. Теперь те же самые деньги берете. Из-за чего ж мы время-то с вами попусту теряли?
   — А чтоб никому обиды не было, — решил дядя Онуфрий. — Теперича, как до истинного конца дотолковались, оно и свято дело, и думы нет ни себе, ни нам, и сомненья промеж нас никакого не будет. А не разберись мы до последней нитки, свара, пожалуй, в артели пошла бы, и это уж последнее дело… У нас все на согласе, все на порядках… потому — артель.
   Патапу Максимычу ничего больше не доводилось, как замолчать перед доводами дяди Онуфрия. — Тайную силу в матке да в пазорях знают, а бестолочи середь их не оберешься, — сказал он полушепотом, наклоняясь к Стуколову.
   — Табашники… еретики!.. — сквозь зубы процедил паломник.
   Патап Максимыч, выйдя на середку зимницы, спросил, обращаясь к артели: — Кто ж из вас лучше других дорогу на Ялокшу знает?
   — Все хорошо дорогу знают, — отвечал дядя Онуфрий. — А вот Артемий, я тебе, ваше степенство, и даве сказывал, лучше других знает, потому что недавно тут проезжал.
   — Так пущай Артемий с нами и поедет, — решил Патап Максимыч. — Этого нельзя, ваше степенство, — отвечал, тряхнув головой, дядя Онуфрий.
   — Отчего же нельзя? — спросил удивленный Патап Максимыч.
   — Потому нельзя, что артель, — молвил дядя Онуфрий.
   — Как так?.. — возразил Патап Максимыч. — Да сами же вы сказали, что, заплативши деньги на всех, могу я хоть всю артель тащить… — Можешь всю артель тащить… Слово скажи — все до единого поедем, — отвечал дядя Онуфрий.
   — Так ведь и Артемий тут же будет? — с досадой спросил Патап Максимыч.
   — Известно, тут же будет, — отвечал дядя Онуфрий. — Из артели парня не выкинешь?
   — Артемья одного и беру, а других мне и не надо, — горячился Патап Максимыч.
   — Этого нельзя, — спокойно отвечал дядя Онуфрий.
   — Почему же нельзя?.. Что за бестолочь у вас такая!.. Господи царь небесный!.. Вот народец-то!.. — восклицал, хлопая о полы руками, Патап Максимыч.
   — А оттого и нельзя, что артель, — отвечал дядя Онуфрий. — Кому жребий выпадет, тот и поедет. Кусай гроши, ребята. Вынул каждый лесник из зепи (Зепь — кожаная, иногда холщовая, мошна привесная, а если носится за пазухой, то прикрепленная к зипуну тесемкой или ремешком. В зепи держат деньги и паспорт.) по грошу. На одном Захар накусил метку. Дядя Онуфрий взял шапку, и каждый парень кинул туда свой грош. Потряс старшой шапкой, и лесники один за другим стали вынимать по грошу. Кусаный грош достался Артемью.
   — Экой ты удатной какой, господин купец, — молвил дядя Онуфрий. — Кого облюбовал, тот тебе и достался… Ну, ваше степенство, с твоим бы счастьем да по грибы ходить… Что ж, одного Артемья берешь аль еще конаться (Конаться — жребий метать.) велишь? — прибавил он, обращаясь к Патапу Максимычу.
   — Лишний человек не мешает, — ответил Патап Максимыч. — В пути всяко случиться может: сани в снегу загрузнут аль что другое.
   — Дело говоришь, — заметил дядя Онуфрий, — лишний человек в пути не помеха. Кидай, ребята! — промолвил он, обращаясь к лесникам, снова принимаясь за шапку. Жребий выпал Петряю.
   — Ишь ты дело-то какое! — с досадой молвил дядя Онуфрий, почесывая затылок. — Петряйке досталось! Эко дело-то какое!.. Смотри же, парень, поспевай к вечеру беспременно, чтоб нам без тебя не лечь спать голодными.
   Патап Максимыч, посмотрев на Петряя, подумал, что от подростка в пути большого проку не будет. Заметив, что не только дядя Онуфрий, но вся артель недовольна, что подсыпке ехать досталось, сказал, обращаясь к лесникам: — Коли Петряй вам нужен, пожалуй, иного выбирайте, мне все едино…
   — Нельзя, ваше степенство, — возразил дядя Онуфрий. — Никак невозможно, потому — артель. Вынулся кусаный грош Петряйке, значит, ему и ехать.
   — Да не все ль равно, что один, что другой? — сказал Патап Максимыч.
   — Оно, конечно, все едино, да уж такие у нас порядки, — говорил дядя Онуфрий. — Супротив наших порядков идти нельзя, потому что артель ими держится. Я бы сам с великой радостью заместо мальца поехал, да и всякий бы за него поехал, таково он нужен нам; только этому быть не можно, потому что жребий ему достался.
   — Коли на то пошло, конайте третьего, — сказал Патап Максимыч. — От мальчугана пособи немного будет, коли в дороге что приключится. — Третьего бери, четвертого бери, хочешь, всю артель за собой волочи — твое дело, — отвечал дядя Онуфрий. — А чтоб Петряйке не ехать — нельзя.
   — Чудаки вы, право, чудаки, — молвил Патап Максимыч. — Эки порядки уставили!.. Ну, конайте живей. Третьим ехать вышло самому дяде Онуфрию. Но тем дело не кончилось: надо было теперь старшого выбирать на место уезжавшего Онуфрия. Тут уж такой шум да гам поднялись, что хоть вон беги, хоть святых выноси.
   — Да ты заместо себя кого бы нибудь сам выбрал, тут бы и делу конец, а то галдят, галдят, а толку нет как нет, — молвил Патап Максимыч дяде Онуфрию, не принимавшему участия в разговоре лесников. Артемья и Петряя тоже тут не было, они ушли ладить дровешки себе и дяде Онуфрию.
   — Нельзя мне вступаться теперь, — отвечал дядя Онуфрий. — Отчего ж? — Оттого, что на сегодняшний день я не в артели. Как знают, так и решат, а мое дело — сторона, — отвечал дядя Онуфрий, одеваясь в путь.
   Не скоро сговорились лесники. Снова пришлось гроши в шапку кидать. Достался жребий краснощекому, коренастому парню, Архипом звали. Только ему кусаный грош достался, он, дотоле стоявший, как немой, живо зачал командовать. — Проверь, ребята, проверь лошадей! — закричал он на всю зимницу. — И то гляди-ка, сколько времени проваландались. Чтоб у меня все живой рукой!.. Ну!.. Лесники засуетились. Пяти минут не прошло, как все уж ехали друг за дружкой по узкой лесной тропе.
   — Ну ж артель, будь они прокляты, — с досадой молвил Стуколову Патап Максимыч, садясь в сани. — Такой сутолочи, такой бестолочи сродясь не видывал.
   — Известно, табашники, церковники! Чего путного ждать?.. Бес мутит, доступны они дьяволу, — отозвался паломник.
   — Ваше степенство! — крикнул со своих дровешек дядя Онуфрий. — Уж ты сделай милость — язык-то укороти да и другим закажи… В лесах не след его поминать.
   — Слышишь: не велят поминать, — тихонько сказал Патап Максимыч сидевшему рядом с ним паломнику.
   — Это так по ихней жидовской вере, — шептал Стуколов. — Когда я по турецким землям странствовал, а там жидов, что твоя Польша, видимо-невидимо, так от достоверных людей там я слыхал, что жиды своего бога по имени никогда не зовут, а все он да он… Вот и табашники по ихнему подобию… Едина вера!.. Нехристь!.. Вынеси только, господи, поскорей отселе!.. Не в пример лучше по-вчерашнему с волками ночевать, чем быть на совете нечестивых… Паче змия губительно, паче льва стрегущего и гласов велиим рыкающа, страшны седалища злочестивых, — сказал в заключение паломник и с головой завернулся в шубу.
   «Так вот она какова артель-то у них, — рассуждал Патап Максимыч, лежа в санях рядом с паломником. — Меж себя дело честно ведут, а попадись посторонний, обдерут, как липку… Ай да лесники!.. А бестолочи-то что, галденья-то!.. С час места попусту проваландали, а кончили тем же, чем я зачал.., Правда, что артели думой не владати… На работе артель золото, на сходке хуже казацкой сумятицы!..»
   Дорога шла узенькая, легкие дровешки лесников бойко катились впереди, но запряженные гусем пошевни то и дело завязали меж раскидистых еловых лап, как белым руном покрытых пушистым снегом. В иных местах приходилось их прорубать, чтоб сделать просеку для проезда. Не покинь Патап Максимыч высокие волочки, пошевням не проехать бы по густо разросшемуся краснолесью. Сначала дорога шла одна; не успели полверсты проехать, как пошли от нее и вправо и влево частые поверты и узенькие тропы. По ним лесники бревна из чащи выводят. Без вожака небывалый как раз заплутался бы меж ними и лыжными маликами (След на снегу от лыж.) которых сразу от санного следа и не различишь. А попробуй-ка пустить по малику, так наткнешься либо на медвежью берлогу, либо на путик, оставленный для лосиного лова (Путик — прямая длинная городьба из прясел. По обоим концам путика вырывают ямы и прикрывают их хворостом либо еловыми лапами. Лось или олень, подойдя к путику, никогда не перескочит через него, но непременно пойдет вдоль, ища прохода. Таким образом зверь и попадает в яму.).