Страница:
реакция организма на "кухонный нож соседа-рецидивиста".
-- Точно! -- говорит Ортик.-- У меня аллергия, я знаю.
И я объясняю им, что не только человек дает аллергическую реакцию в
подобной ситуации. Гиперреакция на раздражитель происходит не только на
сознательном и бессознательном, но и надсознательном уровнях. Гриша
морщится, но Ортик должен понять. То есть нечто, определяющее судьбу
человечества, аллергизировалось в ходе истории.
-- Ты считаешь, что Всевышний -- аллергик? Что у него крапивница? --
фыркает Ортик.
Но я объясняю ему, что вообще не собираюсь вторгаться в сферу религии.
Что то, о чем я говорю, скорее не божественная, а промежуточная сфера,
действующая достаточно непредсказуемо, по совершенно своим понятиям. И царь
Соломон, разрешая своим женам оскорблять Иерусалим идолопоклонничеством,
привнес этот аллерген. А Иерусалим лучше не аллергизировать. Потому что это
какое-то особенное ужасное место, основное. И вот теперь, даже такая
невинная вещь, как наш проект, вызывает аллергию и убивает. Я стараюсь не
смотреть как они переглядываются стеклянными глазами и продолжаю. Говорю,
что если мы продолжим проект, продолжатся и убийства жен. А если мы не
остановимся, это может вызвать анафилактический шок. Всего. Потому что это
-- Иерусалим. Я произношу жестко, с максимальной однозначностью:
-- Проект должен быть прекращен. Немедленно. И безжалостно.
Гриша смотрит на меня с жалостью. Молчит. Ортик возмущенно таращит
глаза, потом заявляет:
-- Это уже вообще... Хуже язычества. И хуже атеизма тоже. Профанация
полная. Давид, ну что ты несешь? Ты же культурный человек, наверняка ТАНАХ
читал. И кто, интересно, тебе позволит прекратить проект! Про который ты не
все знаешь!
Это мой просчет. Ортик находится в рамках своих, вернее
--ортодоксальных представлений. Каким бы "своим" он не был в компании.
Наивно было надеяться на его поддержку. Я для него вор, выскочивший из-за
свитков Торы в разгар молитвы. Значит, я для него враг. Прежде всего потому,
что Ортику тоже нужен этот проект. Не меньше, чем Грише. И нет у меня больше
аргументов, одно только сосущее знание, что проект надо оборвать. И я
говорю:
-- Один из вас не верит ни во что. Другой верит только в то, что сказал
его рав. Но факты упрямая вещь. Красное, как кровь, вино несколько дней
назад, у Беллы, залило портрет Марты и она умерла в ту же ночь. Брызнуло на
портрет Леи, и она ранена. Тоже случайность?
Я презираю сам себя за эти банальности. Но они реагируют еще
предсказуемей и хором отзываются:
-- Совпадение!
Уроды, не слышащие ничего. Ни слов, ни рева.
-- А лев? -- кричу я.-- Что вы скажете на это?
-- Какой лев? -- нервно отзываются они почти что хором.
-- А такой. Хищный. Который задрал Марту. И пытался сожрать Лею! Она
его видела! Она, она мне сама сказала. Что на нее напал лев. ЛЕВ! И он
убежал при моем приближении, волоча за собой распадающуюся тень. Я видел эту
тень, ясно?! Ортик, да очнись ты! Что означает лев в иудейской традиции?
Ничего хорошего, если он при этом жрет женщин, так?
Ортик снимает очки и начинает их медленно, нарочито медленно протирать,
косясь на Гришу.
-- Ну, лев... символ колена Иегуды... символ Иерусалима...-- наконец
говорит он.-- Ну и что? И вообще, все это профанация... Мне трудно тебе
поверить, извини конечно. Лев... в центре Иерусалима... Это означает, что он
сбежал откуда-то, вот и все. Если он вообще был.
-- Все! -- говорит Гриша.-- Мне надоело. Ортик сейчас позвонит в
зоопарк и спросит... о, господи, чушь какая... Ортик, все-таки позвони в
иерусалимский зоопарк, спроси, не сбежал ли у них лев. Ну и в "Сафари"
рамат-ганское тоже позвони, ладно. А я хочу услышать про льва от Леи,
напрямую. Давид, она сможет со мной поговорить?
Ортик цепляет очки обратно, сразу уменьшая и глаза, и, соответственно,
недоумение, плещущееся в них. Ему явно не хочется звонить, потому что он
тоже не любит выглядеть идиотом, во всяком случае, когда представляет себя в
этой роли. Я бы тоже не хотел звонить. И он вздыхает:
-- Ладно, я позвоню. Но после того, как ты поговоришь с Леей. Потому
что если она подтвердит про льва-людоеда, в этом будет смысл. А если нет, то
зачем мне звонить?
Гриша вдруг подходит ко мне вплотную и впивается взглядом в мое лицо. Я
стараюсь придать взгляду решительность, но получается только напряженное
ожидание. Он спрашивает:
-- Лея ведь подтвердит про льва, а, Давид? Ты в этом уверен, да?
Он знает, знает, что Лея не подтвердит. Потому что, когда она шепнула
мне про льва, шепнула едва шевелящимися зашитыми губами, она еще добавила,
что хочет, чтобы я знал, но я буду единственным кто это узнает, потому что
она не хочет выглядеть сумасшедшей, потому что в это нельзя поверить, а
значит этого не было. Поэтому я не хотел говорить им про льва. Но сказал. А
в то, что он распался на кошек, я и сам до конца не уверен. И теперь я
просто промолчу на Гришин вопрос. Пусть звонит куда хочет. В конце концов, я
сделал, что мог. Или сделаю. Пусть звонит, пусть. Мне тоже интересно. Я даже
обрадуюсь, если обнаружится сбежавший лев. Как-будто мне легко жить с
этим... мотоциклом!
У Ортика звонит мобильник, и он начинает свой обычный длинный
малопонятный разговор, вмещающий танахические цитаты, мат, имена
профессоров, приступы хохота и естественнонаучные термины. А Гриша
дергается. Он не боится выглядеть смешным, он боится за свой проект и не
может ждать, и не хочет терпеть никакой неопределенности. Он находит в
списке натурщиц номер Леиного мобильника и, не отводя от меня
насмешливо-испытующего взгляда, звонит. Глупец. Он не знает, что все
услышанное им уже не имеет значения. Вежливо, сочувственно здоровается,
заинтересованно спрашивает о здоровье.
-- Не тяни,-- прошу я,-- ей трудно разговаривать.
-- Давид передает тебе привет. Винит себя, что отошел. Но мы так и не
поняли -- как все это случилось? Кто на тебя напал?.. Не знаешь?.. Ты что,
совсем ничего не видела?.. Да я понимаю, что темно, но все-таки... А, сзади
напал, ну да, ну да... И ничего не слышала? Молча напал?.. Понятно. Извини,
в общем это и неважно, главное ты выздоравливай, все это фигня. Мы к тебе
скоро зайдем... ну давай, пока...
Он задумчиво покачивает трубку в руке, осторожно кладет на место и
вздыхает:
-- Да-а... Знаешь, я все-таки позвоню в зоопарк и в "Сафари". А то
очень похоже, что это ты на нее напал. А значит, и на Марту.
Я грустно усмехаюсь. Он действительно зачем-то звонит туда, и еще
куда-то, спрашивает про львов, все ли на месте, где еще в Израиле они могут
оказаться, в общем, суетится. Ортик заканчивает свой разговор благодушным
похохатыванием и фразой:
-- ... осторожнее, когда к Котелю пойдешь. Тут есть мысль, что там лев
в засаде... х-ха... а распиздяи для него самый цимес... ну, шалом.
-- Лея не видела, кто на нее напал,-- сообщает ему Гриша со знакомой
мне усмешечкой.-- Говорит, кто-то сзади набросился. Все львы сидят по
клеткам. В городе только гипсовые.
-- Правильно,-- зачем-то подтверждаю я.-- Гипсовые львы и еще кошки.
Ортик смотрит на меня с ужасом и говорит:
-- Дела... Не нравится мне это...
-- А кому же нравится,-- вторит Гриша.
-- Мне не вообще не нравится,-- с тем же выражением продолжает Ортик,--
мне это конкретно не нравится. Потому что..,-- он отводит от меня взгляд, но
явно намерен мысль закончить,-- потому что есть только два человека, про
которых мы точно знаем, что и с Мартой они тогда в пещере были, и с Леей.
Рядом были. Это Белла и Давид. Но это не Белла. Потому что в пещере я с ней
все время разговаривал. Остается Давид... Так вот, это очень похоже на
правду. Потому что характер нашего проекта, о котором вы пока еще всего не
знаете, таков, что некие темные силы должны пытаться мешать его воплощению.
Даже используя хороших людей. А с Давидом случилось что-то, это же видно. Он
одержим идеей прекратить проект. Больше ему ничего не надо. Нервный,
бледный. Несет какую-то ересь. Проект для него -- "аллерген"...
Точно! Аллерген!
-- Вспомнил! -- Не удерживаюсь я.-- назвали котенка -- Аллерген! Ну
того, Гриша, рыжего, которого мы из Старого Города вывезли. Который красное
вино с мостовой лакал! Вот даже как...
Я замолкаю, потому что Ортик, встретив понимающий взгляд Гриши,
незаметно, как ему кажется, покручивает пальцем у своего рыжего пейса. Ну
конечно, ему про темные силы, которые должны помешать воплощению проекта,
говорить можно. Пингвин! Ну что ж...
Чтобы выиграть время, я иду к столу, сажусь рядом с Гришей и делаю себе
бутерброд. Колбасы не хватает, нарезаю еще. И одновременно говорю:
-- Ладно. Вы мне не верите. Считаете меня психом, убийцей. Хорошо...
Тогда вот мое последнее компромиссное предложение. Мы идем в полицию. Вы
рассказываете там о своих подозрениях. Просите подвергнуть меня
психиатрической экспертизе. Я соглашаюсь. Признаю, что вы основываете свою
версию на реальных фактах. Но с одним условием. До тех пор, пока я не выйду
из тюрьмы, или из психушки, проект будет заморожен. И вы поклянетесь в этом
в присутствии Беллы. Полностью заморожен до моего возвращения.
Ортик смеется:
-- А зачем? Глупость какая... Этот проект заморозить невозможно. Нельзя
его замораживать. Потому что он несет избавление человечеству... Вы ведь
даже не представляете, какие деньги вложены, какие серьезные люди
задействованы... Все это,-- он обводит мастерскую каким-то жестом мастера
у-шу,-- лишь маленькая видимая часть айсберга.
Я чувствовал! Значит, все гораздо хуже и глубже, чем мне казалось.
Времени нет вообще. Надо решаться.
-- Знаешь что, Давид,-- презрительно и устало говорит Гриша,-- а не
пошел бы ты на хуй? Этот проект -- мой единственный шанс. И я его не упущу.
Сейчас! Я прибиваю ножом его правую кисть к столешнице. Все.
Гриша кричит. Наверное, ему очень больно. Ортик пятится, спотыкается.
Хватает табуретку и продолжает отступать, прикрываясь ею.
-- Рав бы тебе сейчас посоветовал поставить табуретку,-- зло бросаю
ему,-- чтобы перебинтовать руку своему подельнику. Потому что я бы не хотел
сейчас приближаться к нему.
Гриша с ревом пытается выдернуть нож. Я бегу к выходу. Если Гриша
успеет, он метнет нож мне в спину. Отпираю дверь и чуть не получаю ею по
морде -- в комнату врывается Белка с таким лицом, что я пугаюсь за Лею. И не
ухожу.
-- Боже, Гриша! Что с тобой?! Что за день?! Мы скоро захлебнемся
кровью!!! Давид, иди! Надо перевязать... "Скорую" надо! О, Господи, да что
же это с нами происходит... Давид, ты на машине?.. Лучше сами отвезем...
Гриша, поверни руку, я вот так... черт, сейчас поедем... Ты как?.. Все, все
против нас... что-то такое... Лея как, живая?.. у тебя еще ничего,
заживет... а вот Линя совсем убили... Руку не дергай! Давид! Поддержи, а то
неудобно... Ччерт, черт, черт...
-- Линя?!!! -- кричит Ортик.-- Ты сказала -- Линя?!!! Линя -- что? Что
ты сказала?
Белла всхлипывает, начинает икать и вставляет между судорогами:
-- Линя... убили... утром... две пули... в грудь и контрольный... в
голову...
Я приношу ей стакан воды -- все тот же стакан. Она вливает в себя воду
толчками, перестает икать и уже почти спокойно говорит:
-- ... я с ним ночью не договорила... ты Лею принес... потом все это...
я забыла ему перезвонить... не захотела... неважно... утром е-мейл странный
получила, письмо от него... почти прощальное, с завещанием, но не всерьез,
так, на всякий случай... но я испугалась, потому что на фоне всего этого,
нашего... позвонила... не отвечает... тогда в офис... а там сказали,
секретарша сказала... три смерти, то есть две с половиной... я сюда... а тут
рука у Гриши... я так больше не могу... ой, мамочки, это же все не просто
так, вы понимаете... это проклятие какое-то...
-- Мы -- нет, мы не понимаем,-- горько говорю я,-- нам понимать не
выгодно. А я -- понимаю. Не бойся Белка, тебе как раз ничего не грозит. Ты
уже выбралась, ты помнишь, после дискотеки, ты уже своей тьмы хлебнула. А
два раза оно, кажется, не нападает. А с Линем -- это может быть вообще
случайность...-- тут я вспомнил Ортиков "айсберг" и уточнил,-- то есть, если
даже и закономерность, то неважно, потому что совсем на другом, недоступном
нам уровне... А Гришу, Белла, это я ранил. Нарочно. Чтобы остановить проект.
Иначе не получилось. И смерти бы не остановились, здесь, в Иерусалиме. Ты-то
хоть мне веришь?
Она кивает, но я вижу, что просто так, на автопилоте. А Гриша орет,
грозя мне забинтованной рукой:
-- Хрен тебе, проект остановить! Мы продолжим! Скажи ему, Белка! Рука
заживет! Я и левой буду рисовать! Придумаю что-нибудь! А ты, сволочь, у меня
еще сядешь! А когда выйдешь, я тебя измордую обеими руками!
Белла зажимает уши. Стоит так несколько секунд. Потом руки у нее
опускаются, и она спокойно, каменно произносит:
-- Все. Проект закрыт. Все ушли на фронт. В соответствии с волей
покойного спонсора... Вопросы есть?
-- Почему? -- отчаянно кричит Гриша.-- Ты не можешь!
-- Потому что я сломалась. А кому этого недостаточно... могу переслать
последнее письмо Линя. Он не желает... не желал, чтобы в случае его смерти
проект продолжался. И я ему за это благодарна... А теперь... А что теперь?
Да, теперь выпьем за упокой и пойдем в приемный покой... Вот же блядь, какой
день, такие и каламбуры...
-- Ты не имеешь права! -- сдавленным голосом то ли говорит, то ли
шепчет, то ли шипит Ортик.-- Никто не имеет право! А ты -- особенно! Потому
что ты -- мать Машиаха! Я так решил. Мать не может убить Машиаха. Если
Машиах будет убит матерью, нам всем -- кирдык. Аборт всему человечеству!
-- Сумасшедший дом! -- воет Гриша.-- У меня дома -- сумасшедший дом!
Белка, разлей водки и поехали уже. Я в травмпункт, вы -- в психушку! Да
быстрее, мать твою!
В детстве, щелкая семечки, складываешь шелуху в тот же карман, а потом
наощупь выбираешь твердые, съедобные, наполненные, которых все меньше. Так и
ты, о, Город мой, выбираешь в своем кармане и пожираешь то ли лучших, то ли
первых попавшихся, со стороны не понять, и лишь память о них сухой шелухой
кружится вокруг нас, оставшихся, участвует в общем шевелении. Не живы мы, о,
Город, поскольку живем не так, а значит как бы и не живем. Не мертвы мы,
поскольку осязаем, чувствуем и видим. И любим. Мы думаем, что любим. Но это
все-таки память о любви, это лишь тающий вкус ее на львином языке твоем,
Город наших судеб. Мы мучаемся, но здесь. И не хотим иной участи. И не
знаем, что мучаемся, а лишь догадываемся. И поэтому в глазах жителей этого
Города двадцать пятым кадром вспыхивает то, что будоражит других, чужих, и
заставляет нас узнавать друг друга везде.
Мы подтаяли на жарком лихорадочном теле твоем, Город, а потом слиплись,
срослись, вернее проросли друг в друга и в кожу твою, и теперь мы все вместе
покачиваемся от ветра зла и добра, от быстрого течения твоей нечеловечьей
крови, бурлящей на порогах подземных артерий. Умирая по-одиночке, мы
чувствуем страшную, иссушающую тоску, но и тоска эта уже привычна,
беспредельна и воспринимаема порой, как подаяние, наше -- вечности, этой
бесформенной нищете, принимающей все и никогда не насыщающейся, но иногда
засыпающей. "Лев, пляшущий на страже",-- назвал тебя однажды наш
человеческий нищий, безумец, бывший вчера мудрецом и желающий стать им
завтра. Нет имени у этого безумца, потому что он -- это я, это каждый из
нас, потому что, живя в этом Городе, каждый становится всем и все, что он
может -- констатировать, наблюдая за своими превращениями. И считать, что
это лучшее из всего возможного для человека.
Ты -- великий кот, мститель богов
Из надписей на гробницах египетских фараонов XIX и XX династий
Иерусалим -- так принято писать название этого Города. Меня смущают эти
две гласные подряд в начале. Ведь пытались писать Ерусалим и Ирусалим, но
это не прижилось. Это как с электронной почтой, которую называют то и-мэйл,
то е-мэйл. И это "ие" впереди словно указывает на Интернет. Мне почему-то
кажется, что если бы у самого Города спросили, как писать по-русски его имя,
то он подписался бы так: И/е_рус.олим. Потому что Иерусалим -- это Интернет,
и мы, "русские" олим живем в нем безусловно виртуальной жизнью.
Хотя, конечно, это верно не для всех. Иерусалим становится Интернетом
после ученичества, когда начинаешь читать его гипертекст. И тогда камни
превращаются в линки и швыряют тебя на сайты сотканной временем Сети. Разве
не так же происходят произвольные прогулки по Интернету, когда достаточно
случайно попасть курсором на активный линк, чтобы оказаться в ином,
непредсказуемом месте, а оттуда перенестись в другое, еще более далекое во
всех отношениях, но все-таки как-то прямо-логически или криво-шизофренически
связанное с тем, откуда ты пришел.
Ощущение, что подошвы твои кликают по тем же камням, по которым
ступали... о, это ощущение вибрации активированного гиперлинка! Оно пьянит,
невозможно привыкнуть к этому трамплину времени, но и жизнь без него
утрачивает многомерность.
В блужданиях по Иерусалиму разве не происходит то же чудесное
непланирование маршрута, особенно во времени, когда выйдя в утреннее
дребезжание света и чириканье воробьев, хочется увлажнить ладонь росой,
сконденсировавшейся над миром. И ты, напялив у входа шутовскую картонную
дурилку-кипу, медитируешь у могилы царя Давида. Клик. Тысяча лет. Ты в этом
же здании, на втором этаже, тайно наблюдаешь как Иисус тайно вечеряет с
апостолами. Клик. Тысяча лет. Тот же зал, ставший мечетью. Клик. Тысяча лет.
На крыше этого же здания молится президент Израиля, ведь это чуть ли не
единственное в новорожденном государстве место, откуда виднеется Храмовая
гора. Клик. Клик. Клик.
В других городах не так. Они не виртуальны, они визуальны. Они текст.
Абзацы областных центров, повести Парижа, Лондона, Петербурга. Непрерывность
сюжета. Единство плавно текущего времени. Преемственность всего. Эти города
можно листать страница за страницей, оставляя на завтра продолжение
повествования.
Раньше я думал, что Иерусалим -- это тоже том, просто страницы в нем
вырваны, а оставшиеся перепутаны и написаны на разных языках. Но нет. И
теперь я блуждаю по этому виртуальному Городу, прыгая с камня на камень, как
с сайта на сайт, через потоки времени.
Серые нервные клетки серых компьютерных корпусов... Серое вещество
общего мозга... Иерусалим -- это больная душа человечества в белой
смирительной рубашке иерусалимского камня.
И/е_рус.олим. Этот Город просеял алию из России через свое виртуальное
сито. Этот Город отобрал для себя каких-то отвечающих его критериям людей.
Я, наверное, никогда не сумею даже приблизительно эти критерии
сформулировать, но они есть и я их чувствую, ведь иначе невозможно
объяснить, почему я почти безошибочно определяю иерусалимцев в любом городе.
Я, кажется, даже знаю, кто из поселившихся в Иерусалиме здесь приживется, а
кто уедет. Это происходит чуть ли не на генетическом уровне. Репатриант
приживляется здесь, как трансплантат -- только при определенной генетической
совместимости, иначе отторгается.
Группы души, как группы крови? Но тогда еще резус-фактор души? Нет, это
уже слишком. А впрочем, почему же... Все логично. Если душа это кровь (а
ведь так получается, потому что "кровь не употребляйте в пищу, ибо она
душа"), то наличие этого "обезьяньего" резус-фактора в душах у большинства,
как раз и приземляет носителя, жителя Города, к физичности Иерусалима,
приспосабливает его к повседневным заботам и суете, которая тоже нужна и
которая и делает Иерусалим живым. Но те души, без фактора обезьяньей
выживаемости, они-то как раз и наполняют Иерусалим... чем? Строительной
пылью разрушенных Храмов? Эта пыль оседает на их коже, на их судьбах, на их
мониторах. Их-то я и называю вебмастерами Города, модераторами его гостевых
и форумов, дизайнерами иерусалимского пространственно-временного континуума.
Уже минут двадцать спорили, сколько лишнего времени тратила Анат,
когда в той жизни ходила в больницу на занятия, не напрямую, через зимний
ночной лес, а через главные ворота, к которым надо было идти полквартала.
Анат говорила, что пять. Макс настаивал, что пятнадцать. Доказать чью-то
неправоту сейчас, находясь в другой стране, было невозможно. А уступать
никто не хотел. В конце-концов, сошлись на том, что память -- не фрайер.
Перетасовывает колоду прошлого, не глядя на даты. Не только не фиксирует
все, что тебе угодно, но еще и возводит каждое событие на свою вершину, так
что, удаляясь, ты видишь панораму из событий, назначенных ею высокими, меж
которыми теряются другие, казавшиеся тебе важными.
По черному монитору уже почти полчаса ползала красная надпись
"Sachkuesh' bol'she 3 minut!" Макс пихнул мышку, и на экране высветился
текст.
-- Все! Скальпель, наркоз и... что там еще...
-- Тяпку,-- процедила Анат.
Макс резко отъехал от монитора, зацепил колесиком кресла край ковра и
даже прокрутился, чтобы не видеть текст. Ковер был бельгийский, свои лучшие
годы он провел в СССР, на стене у родителей Макса. В прошлом году, после
падения ханукии на палас, бельгийца опустили ниже плинтуса на рябой каменный
пол иерусалимской квартиры.
-- Так дальше нельзя! Этих сиамских близнецов -- в операционную! Будем
разделять!
-- А они не сдохнут?
-- Лучше смерть, чем такая жизнь. У них язык одинаковый, мысли
одинаковые, интересы одинаковые. Зачем им жить?
-- Только если они сдохнут, хоронить их придется по индийскому обычаю:
с женами, любовницами и четвертью романа.
-- Хоть по скифскому. Насыпать курган из всех банальностей, которые они
уже успели наговорить.
Никак, ты научиться различать, когда твоими устами говорит не
Всевышний, а Внутренний Пиздюк?
Внешний Пиздюк, все-таки, не столь страшен. Он всего лишь пытается
диктовать нам. А вот Внутренний пытается посредством нас диктовать
окружающим...
С этим брезгливо отстранились от компьютера и вытекли на улицу --
проветриваться. Спала жара и университетский кампус, находившийся в
нескольких минутах ходьбы, стал достижим в дневное время пешком.
В кампусе чувствовали себя среди своих, хотя к университету ни
малейшего отношения не имели. Но как только перелезали через забор, как раз
за академией музыки имени Рубина (чтобы не выворачивать карманы перед
металлоискателем на входе и не демонстрировать охранникам стальную фляжку),
так сразу же обретали невоплощенную причастность. Не здесь провели они свои
учебные годы, не валялись на зеленых газонах, которых было в кампусе больше,
чем асфальта, не перебрасывались панибратскими приветствиями с любимыми
преподавателями, не говорили на этом, все еще иностранном языке... но
елы-палы, ведь они же могли все это делать, оказавшись в этом месте в нужное
время, и факт, что место было бы именно это. Поэтому испытывали к кампусу
выраженные ложноностальгические чувства. Это, по сути, был большой парк, в
котором жила непуганая молодежь с большими промытыми мыслью глазами. Иногда
эти бэмби доверчиво подходили почти вплотную и вполне могли спросить который
час, или дорогу.
-- ... окукливание для творца, это сон, который может плавно перейти в
смерть. Ты не знаешь проснешься ли, набрав сил, или умрешь,-- рассуждала
Анат, развалившись на каменной скамье в пустом амфитеатре. Одной стороной
это большое псевдоантичное сооружение вгрызлось в холм, а над другой
открывался вид на Правительственный городок.
-- А сам проснуться чаще всего не можешь,-- Макс пристроился на
соседней скамье и, как-то слишком вдумчиво, наблюдал за вертолетом,
заходящим на посадку у Кнессета.
-- На Фантомаса похож,-- вспомнила Анат, глядя на него.
-- А?
-- Кот у меня в детстве был, Фантомас. Он так же смотрел с подоконника
на птичек, из-за стекла. С абстрактным, но выраженным интересом...
Теперь вертолет сел, и пейзаж стал неживым и открыточно-выразительным.
Джинсовое небо висело над над университетом. За Кнессетом оно темнело,
приобретало более солидные тона, вдали виднелся Кирьят Вольфсон -- несколько
белых высоток, редких и крепких, как зубы бегемота. Правее -- музей Израиля,
с белым куполом подземного музея Книги. Купол, стилизованный под наконечник
для свитков Торы, на ассимилированный взгляд был больше похож на чалму, или
даже на пирожное безе.
Вверху, на выходе из амфитеатра, скромно стоял в сторонке большой, в
полтора роста барельеф,-- некто театральный, лысый, в тоге, со стыдливо
спрятанной за спину лирой, прикрывал лицо маской с кошачьими прорезями для
глаз. На камне, на солнышке, дремало пестрое кошачье семейство, уже как-бы
даже слегка подтаявшее и растекшееся от тепла и безопасности. постояли у
этого живого уголка, поумилялись, помяукали на разные лады, переполошив
котят, порассуждали что именно они промяукали, устыдились и пошли прочь.
побродили потайными университетскими тропками, погуляли по вполне
дикому на вид, но на самом деле одомашненному лесочку, выходящему к
общежитиям, потом сели пить кофе с круассанами в студенческой кофейне.
Вокруг по зеленому газону ковыляли вороны.
-- Знаешь, как они будут выглядеть на негативе? -- спросил Макс.
-- На негативе? Будет много белых ворон. Они наконец-то окажутся
большинством. На негативе белым воронам не будет так одиноко.
-- А фон?
-- Трава будет... красной. Да? Слушай, какой кошмар -- белые вороны,
ковыряющиеся в кровавой ране.
Макс беспомощно, а на самом деле -- близоруко щурился на небо:
-- Тут даже не кровавая рана... А белые вороны, ставшие большинством.
-- Точно! -- говорит Ортик.-- У меня аллергия, я знаю.
И я объясняю им, что не только человек дает аллергическую реакцию в
подобной ситуации. Гиперреакция на раздражитель происходит не только на
сознательном и бессознательном, но и надсознательном уровнях. Гриша
морщится, но Ортик должен понять. То есть нечто, определяющее судьбу
человечества, аллергизировалось в ходе истории.
-- Ты считаешь, что Всевышний -- аллергик? Что у него крапивница? --
фыркает Ортик.
Но я объясняю ему, что вообще не собираюсь вторгаться в сферу религии.
Что то, о чем я говорю, скорее не божественная, а промежуточная сфера,
действующая достаточно непредсказуемо, по совершенно своим понятиям. И царь
Соломон, разрешая своим женам оскорблять Иерусалим идолопоклонничеством,
привнес этот аллерген. А Иерусалим лучше не аллергизировать. Потому что это
какое-то особенное ужасное место, основное. И вот теперь, даже такая
невинная вещь, как наш проект, вызывает аллергию и убивает. Я стараюсь не
смотреть как они переглядываются стеклянными глазами и продолжаю. Говорю,
что если мы продолжим проект, продолжатся и убийства жен. А если мы не
остановимся, это может вызвать анафилактический шок. Всего. Потому что это
-- Иерусалим. Я произношу жестко, с максимальной однозначностью:
-- Проект должен быть прекращен. Немедленно. И безжалостно.
Гриша смотрит на меня с жалостью. Молчит. Ортик возмущенно таращит
глаза, потом заявляет:
-- Это уже вообще... Хуже язычества. И хуже атеизма тоже. Профанация
полная. Давид, ну что ты несешь? Ты же культурный человек, наверняка ТАНАХ
читал. И кто, интересно, тебе позволит прекратить проект! Про который ты не
все знаешь!
Это мой просчет. Ортик находится в рамках своих, вернее
--ортодоксальных представлений. Каким бы "своим" он не был в компании.
Наивно было надеяться на его поддержку. Я для него вор, выскочивший из-за
свитков Торы в разгар молитвы. Значит, я для него враг. Прежде всего потому,
что Ортику тоже нужен этот проект. Не меньше, чем Грише. И нет у меня больше
аргументов, одно только сосущее знание, что проект надо оборвать. И я
говорю:
-- Один из вас не верит ни во что. Другой верит только в то, что сказал
его рав. Но факты упрямая вещь. Красное, как кровь, вино несколько дней
назад, у Беллы, залило портрет Марты и она умерла в ту же ночь. Брызнуло на
портрет Леи, и она ранена. Тоже случайность?
Я презираю сам себя за эти банальности. Но они реагируют еще
предсказуемей и хором отзываются:
-- Совпадение!
Уроды, не слышащие ничего. Ни слов, ни рева.
-- А лев? -- кричу я.-- Что вы скажете на это?
-- Какой лев? -- нервно отзываются они почти что хором.
-- А такой. Хищный. Который задрал Марту. И пытался сожрать Лею! Она
его видела! Она, она мне сама сказала. Что на нее напал лев. ЛЕВ! И он
убежал при моем приближении, волоча за собой распадающуюся тень. Я видел эту
тень, ясно?! Ортик, да очнись ты! Что означает лев в иудейской традиции?
Ничего хорошего, если он при этом жрет женщин, так?
Ортик снимает очки и начинает их медленно, нарочито медленно протирать,
косясь на Гришу.
-- Ну, лев... символ колена Иегуды... символ Иерусалима...-- наконец
говорит он.-- Ну и что? И вообще, все это профанация... Мне трудно тебе
поверить, извини конечно. Лев... в центре Иерусалима... Это означает, что он
сбежал откуда-то, вот и все. Если он вообще был.
-- Все! -- говорит Гриша.-- Мне надоело. Ортик сейчас позвонит в
зоопарк и спросит... о, господи, чушь какая... Ортик, все-таки позвони в
иерусалимский зоопарк, спроси, не сбежал ли у них лев. Ну и в "Сафари"
рамат-ганское тоже позвони, ладно. А я хочу услышать про льва от Леи,
напрямую. Давид, она сможет со мной поговорить?
Ортик цепляет очки обратно, сразу уменьшая и глаза, и, соответственно,
недоумение, плещущееся в них. Ему явно не хочется звонить, потому что он
тоже не любит выглядеть идиотом, во всяком случае, когда представляет себя в
этой роли. Я бы тоже не хотел звонить. И он вздыхает:
-- Ладно, я позвоню. Но после того, как ты поговоришь с Леей. Потому
что если она подтвердит про льва-людоеда, в этом будет смысл. А если нет, то
зачем мне звонить?
Гриша вдруг подходит ко мне вплотную и впивается взглядом в мое лицо. Я
стараюсь придать взгляду решительность, но получается только напряженное
ожидание. Он спрашивает:
-- Лея ведь подтвердит про льва, а, Давид? Ты в этом уверен, да?
Он знает, знает, что Лея не подтвердит. Потому что, когда она шепнула
мне про льва, шепнула едва шевелящимися зашитыми губами, она еще добавила,
что хочет, чтобы я знал, но я буду единственным кто это узнает, потому что
она не хочет выглядеть сумасшедшей, потому что в это нельзя поверить, а
значит этого не было. Поэтому я не хотел говорить им про льва. Но сказал. А
в то, что он распался на кошек, я и сам до конца не уверен. И теперь я
просто промолчу на Гришин вопрос. Пусть звонит куда хочет. В конце концов, я
сделал, что мог. Или сделаю. Пусть звонит, пусть. Мне тоже интересно. Я даже
обрадуюсь, если обнаружится сбежавший лев. Как-будто мне легко жить с
этим... мотоциклом!
У Ортика звонит мобильник, и он начинает свой обычный длинный
малопонятный разговор, вмещающий танахические цитаты, мат, имена
профессоров, приступы хохота и естественнонаучные термины. А Гриша
дергается. Он не боится выглядеть смешным, он боится за свой проект и не
может ждать, и не хочет терпеть никакой неопределенности. Он находит в
списке натурщиц номер Леиного мобильника и, не отводя от меня
насмешливо-испытующего взгляда, звонит. Глупец. Он не знает, что все
услышанное им уже не имеет значения. Вежливо, сочувственно здоровается,
заинтересованно спрашивает о здоровье.
-- Не тяни,-- прошу я,-- ей трудно разговаривать.
-- Давид передает тебе привет. Винит себя, что отошел. Но мы так и не
поняли -- как все это случилось? Кто на тебя напал?.. Не знаешь?.. Ты что,
совсем ничего не видела?.. Да я понимаю, что темно, но все-таки... А, сзади
напал, ну да, ну да... И ничего не слышала? Молча напал?.. Понятно. Извини,
в общем это и неважно, главное ты выздоравливай, все это фигня. Мы к тебе
скоро зайдем... ну давай, пока...
Он задумчиво покачивает трубку в руке, осторожно кладет на место и
вздыхает:
-- Да-а... Знаешь, я все-таки позвоню в зоопарк и в "Сафари". А то
очень похоже, что это ты на нее напал. А значит, и на Марту.
Я грустно усмехаюсь. Он действительно зачем-то звонит туда, и еще
куда-то, спрашивает про львов, все ли на месте, где еще в Израиле они могут
оказаться, в общем, суетится. Ортик заканчивает свой разговор благодушным
похохатыванием и фразой:
-- ... осторожнее, когда к Котелю пойдешь. Тут есть мысль, что там лев
в засаде... х-ха... а распиздяи для него самый цимес... ну, шалом.
-- Лея не видела, кто на нее напал,-- сообщает ему Гриша со знакомой
мне усмешечкой.-- Говорит, кто-то сзади набросился. Все львы сидят по
клеткам. В городе только гипсовые.
-- Правильно,-- зачем-то подтверждаю я.-- Гипсовые львы и еще кошки.
Ортик смотрит на меня с ужасом и говорит:
-- Дела... Не нравится мне это...
-- А кому же нравится,-- вторит Гриша.
-- Мне не вообще не нравится,-- с тем же выражением продолжает Ортик,--
мне это конкретно не нравится. Потому что..,-- он отводит от меня взгляд, но
явно намерен мысль закончить,-- потому что есть только два человека, про
которых мы точно знаем, что и с Мартой они тогда в пещере были, и с Леей.
Рядом были. Это Белла и Давид. Но это не Белла. Потому что в пещере я с ней
все время разговаривал. Остается Давид... Так вот, это очень похоже на
правду. Потому что характер нашего проекта, о котором вы пока еще всего не
знаете, таков, что некие темные силы должны пытаться мешать его воплощению.
Даже используя хороших людей. А с Давидом случилось что-то, это же видно. Он
одержим идеей прекратить проект. Больше ему ничего не надо. Нервный,
бледный. Несет какую-то ересь. Проект для него -- "аллерген"...
Точно! Аллерген!
-- Вспомнил! -- Не удерживаюсь я.-- назвали котенка -- Аллерген! Ну
того, Гриша, рыжего, которого мы из Старого Города вывезли. Который красное
вино с мостовой лакал! Вот даже как...
Я замолкаю, потому что Ортик, встретив понимающий взгляд Гриши,
незаметно, как ему кажется, покручивает пальцем у своего рыжего пейса. Ну
конечно, ему про темные силы, которые должны помешать воплощению проекта,
говорить можно. Пингвин! Ну что ж...
Чтобы выиграть время, я иду к столу, сажусь рядом с Гришей и делаю себе
бутерброд. Колбасы не хватает, нарезаю еще. И одновременно говорю:
-- Ладно. Вы мне не верите. Считаете меня психом, убийцей. Хорошо...
Тогда вот мое последнее компромиссное предложение. Мы идем в полицию. Вы
рассказываете там о своих подозрениях. Просите подвергнуть меня
психиатрической экспертизе. Я соглашаюсь. Признаю, что вы основываете свою
версию на реальных фактах. Но с одним условием. До тех пор, пока я не выйду
из тюрьмы, или из психушки, проект будет заморожен. И вы поклянетесь в этом
в присутствии Беллы. Полностью заморожен до моего возвращения.
Ортик смеется:
-- А зачем? Глупость какая... Этот проект заморозить невозможно. Нельзя
его замораживать. Потому что он несет избавление человечеству... Вы ведь
даже не представляете, какие деньги вложены, какие серьезные люди
задействованы... Все это,-- он обводит мастерскую каким-то жестом мастера
у-шу,-- лишь маленькая видимая часть айсберга.
Я чувствовал! Значит, все гораздо хуже и глубже, чем мне казалось.
Времени нет вообще. Надо решаться.
-- Знаешь что, Давид,-- презрительно и устало говорит Гриша,-- а не
пошел бы ты на хуй? Этот проект -- мой единственный шанс. И я его не упущу.
Сейчас! Я прибиваю ножом его правую кисть к столешнице. Все.
Гриша кричит. Наверное, ему очень больно. Ортик пятится, спотыкается.
Хватает табуретку и продолжает отступать, прикрываясь ею.
-- Рав бы тебе сейчас посоветовал поставить табуретку,-- зло бросаю
ему,-- чтобы перебинтовать руку своему подельнику. Потому что я бы не хотел
сейчас приближаться к нему.
Гриша с ревом пытается выдернуть нож. Я бегу к выходу. Если Гриша
успеет, он метнет нож мне в спину. Отпираю дверь и чуть не получаю ею по
морде -- в комнату врывается Белка с таким лицом, что я пугаюсь за Лею. И не
ухожу.
-- Боже, Гриша! Что с тобой?! Что за день?! Мы скоро захлебнемся
кровью!!! Давид, иди! Надо перевязать... "Скорую" надо! О, Господи, да что
же это с нами происходит... Давид, ты на машине?.. Лучше сами отвезем...
Гриша, поверни руку, я вот так... черт, сейчас поедем... Ты как?.. Все, все
против нас... что-то такое... Лея как, живая?.. у тебя еще ничего,
заживет... а вот Линя совсем убили... Руку не дергай! Давид! Поддержи, а то
неудобно... Ччерт, черт, черт...
-- Линя?!!! -- кричит Ортик.-- Ты сказала -- Линя?!!! Линя -- что? Что
ты сказала?
Белла всхлипывает, начинает икать и вставляет между судорогами:
-- Линя... убили... утром... две пули... в грудь и контрольный... в
голову...
Я приношу ей стакан воды -- все тот же стакан. Она вливает в себя воду
толчками, перестает икать и уже почти спокойно говорит:
-- ... я с ним ночью не договорила... ты Лею принес... потом все это...
я забыла ему перезвонить... не захотела... неважно... утром е-мейл странный
получила, письмо от него... почти прощальное, с завещанием, но не всерьез,
так, на всякий случай... но я испугалась, потому что на фоне всего этого,
нашего... позвонила... не отвечает... тогда в офис... а там сказали,
секретарша сказала... три смерти, то есть две с половиной... я сюда... а тут
рука у Гриши... я так больше не могу... ой, мамочки, это же все не просто
так, вы понимаете... это проклятие какое-то...
-- Мы -- нет, мы не понимаем,-- горько говорю я,-- нам понимать не
выгодно. А я -- понимаю. Не бойся Белка, тебе как раз ничего не грозит. Ты
уже выбралась, ты помнишь, после дискотеки, ты уже своей тьмы хлебнула. А
два раза оно, кажется, не нападает. А с Линем -- это может быть вообще
случайность...-- тут я вспомнил Ортиков "айсберг" и уточнил,-- то есть, если
даже и закономерность, то неважно, потому что совсем на другом, недоступном
нам уровне... А Гришу, Белла, это я ранил. Нарочно. Чтобы остановить проект.
Иначе не получилось. И смерти бы не остановились, здесь, в Иерусалиме. Ты-то
хоть мне веришь?
Она кивает, но я вижу, что просто так, на автопилоте. А Гриша орет,
грозя мне забинтованной рукой:
-- Хрен тебе, проект остановить! Мы продолжим! Скажи ему, Белка! Рука
заживет! Я и левой буду рисовать! Придумаю что-нибудь! А ты, сволочь, у меня
еще сядешь! А когда выйдешь, я тебя измордую обеими руками!
Белла зажимает уши. Стоит так несколько секунд. Потом руки у нее
опускаются, и она спокойно, каменно произносит:
-- Все. Проект закрыт. Все ушли на фронт. В соответствии с волей
покойного спонсора... Вопросы есть?
-- Почему? -- отчаянно кричит Гриша.-- Ты не можешь!
-- Потому что я сломалась. А кому этого недостаточно... могу переслать
последнее письмо Линя. Он не желает... не желал, чтобы в случае его смерти
проект продолжался. И я ему за это благодарна... А теперь... А что теперь?
Да, теперь выпьем за упокой и пойдем в приемный покой... Вот же блядь, какой
день, такие и каламбуры...
-- Ты не имеешь права! -- сдавленным голосом то ли говорит, то ли
шепчет, то ли шипит Ортик.-- Никто не имеет право! А ты -- особенно! Потому
что ты -- мать Машиаха! Я так решил. Мать не может убить Машиаха. Если
Машиах будет убит матерью, нам всем -- кирдык. Аборт всему человечеству!
-- Сумасшедший дом! -- воет Гриша.-- У меня дома -- сумасшедший дом!
Белка, разлей водки и поехали уже. Я в травмпункт, вы -- в психушку! Да
быстрее, мать твою!
В детстве, щелкая семечки, складываешь шелуху в тот же карман, а потом
наощупь выбираешь твердые, съедобные, наполненные, которых все меньше. Так и
ты, о, Город мой, выбираешь в своем кармане и пожираешь то ли лучших, то ли
первых попавшихся, со стороны не понять, и лишь память о них сухой шелухой
кружится вокруг нас, оставшихся, участвует в общем шевелении. Не живы мы, о,
Город, поскольку живем не так, а значит как бы и не живем. Не мертвы мы,
поскольку осязаем, чувствуем и видим. И любим. Мы думаем, что любим. Но это
все-таки память о любви, это лишь тающий вкус ее на львином языке твоем,
Город наших судеб. Мы мучаемся, но здесь. И не хотим иной участи. И не
знаем, что мучаемся, а лишь догадываемся. И поэтому в глазах жителей этого
Города двадцать пятым кадром вспыхивает то, что будоражит других, чужих, и
заставляет нас узнавать друг друга везде.
Мы подтаяли на жарком лихорадочном теле твоем, Город, а потом слиплись,
срослись, вернее проросли друг в друга и в кожу твою, и теперь мы все вместе
покачиваемся от ветра зла и добра, от быстрого течения твоей нечеловечьей
крови, бурлящей на порогах подземных артерий. Умирая по-одиночке, мы
чувствуем страшную, иссушающую тоску, но и тоска эта уже привычна,
беспредельна и воспринимаема порой, как подаяние, наше -- вечности, этой
бесформенной нищете, принимающей все и никогда не насыщающейся, но иногда
засыпающей. "Лев, пляшущий на страже",-- назвал тебя однажды наш
человеческий нищий, безумец, бывший вчера мудрецом и желающий стать им
завтра. Нет имени у этого безумца, потому что он -- это я, это каждый из
нас, потому что, живя в этом Городе, каждый становится всем и все, что он
может -- констатировать, наблюдая за своими превращениями. И считать, что
это лучшее из всего возможного для человека.
Ты -- великий кот, мститель богов
Из надписей на гробницах египетских фараонов XIX и XX династий
Иерусалим -- так принято писать название этого Города. Меня смущают эти
две гласные подряд в начале. Ведь пытались писать Ерусалим и Ирусалим, но
это не прижилось. Это как с электронной почтой, которую называют то и-мэйл,
то е-мэйл. И это "ие" впереди словно указывает на Интернет. Мне почему-то
кажется, что если бы у самого Города спросили, как писать по-русски его имя,
то он подписался бы так: И/е_рус.олим. Потому что Иерусалим -- это Интернет,
и мы, "русские" олим живем в нем безусловно виртуальной жизнью.
Хотя, конечно, это верно не для всех. Иерусалим становится Интернетом
после ученичества, когда начинаешь читать его гипертекст. И тогда камни
превращаются в линки и швыряют тебя на сайты сотканной временем Сети. Разве
не так же происходят произвольные прогулки по Интернету, когда достаточно
случайно попасть курсором на активный линк, чтобы оказаться в ином,
непредсказуемом месте, а оттуда перенестись в другое, еще более далекое во
всех отношениях, но все-таки как-то прямо-логически или криво-шизофренически
связанное с тем, откуда ты пришел.
Ощущение, что подошвы твои кликают по тем же камням, по которым
ступали... о, это ощущение вибрации активированного гиперлинка! Оно пьянит,
невозможно привыкнуть к этому трамплину времени, но и жизнь без него
утрачивает многомерность.
В блужданиях по Иерусалиму разве не происходит то же чудесное
непланирование маршрута, особенно во времени, когда выйдя в утреннее
дребезжание света и чириканье воробьев, хочется увлажнить ладонь росой,
сконденсировавшейся над миром. И ты, напялив у входа шутовскую картонную
дурилку-кипу, медитируешь у могилы царя Давида. Клик. Тысяча лет. Ты в этом
же здании, на втором этаже, тайно наблюдаешь как Иисус тайно вечеряет с
апостолами. Клик. Тысяча лет. Тот же зал, ставший мечетью. Клик. Тысяча лет.
На крыше этого же здания молится президент Израиля, ведь это чуть ли не
единственное в новорожденном государстве место, откуда виднеется Храмовая
гора. Клик. Клик. Клик.
В других городах не так. Они не виртуальны, они визуальны. Они текст.
Абзацы областных центров, повести Парижа, Лондона, Петербурга. Непрерывность
сюжета. Единство плавно текущего времени. Преемственность всего. Эти города
можно листать страница за страницей, оставляя на завтра продолжение
повествования.
Раньше я думал, что Иерусалим -- это тоже том, просто страницы в нем
вырваны, а оставшиеся перепутаны и написаны на разных языках. Но нет. И
теперь я блуждаю по этому виртуальному Городу, прыгая с камня на камень, как
с сайта на сайт, через потоки времени.
Серые нервные клетки серых компьютерных корпусов... Серое вещество
общего мозга... Иерусалим -- это больная душа человечества в белой
смирительной рубашке иерусалимского камня.
И/е_рус.олим. Этот Город просеял алию из России через свое виртуальное
сито. Этот Город отобрал для себя каких-то отвечающих его критериям людей.
Я, наверное, никогда не сумею даже приблизительно эти критерии
сформулировать, но они есть и я их чувствую, ведь иначе невозможно
объяснить, почему я почти безошибочно определяю иерусалимцев в любом городе.
Я, кажется, даже знаю, кто из поселившихся в Иерусалиме здесь приживется, а
кто уедет. Это происходит чуть ли не на генетическом уровне. Репатриант
приживляется здесь, как трансплантат -- только при определенной генетической
совместимости, иначе отторгается.
Группы души, как группы крови? Но тогда еще резус-фактор души? Нет, это
уже слишком. А впрочем, почему же... Все логично. Если душа это кровь (а
ведь так получается, потому что "кровь не употребляйте в пищу, ибо она
душа"), то наличие этого "обезьяньего" резус-фактора в душах у большинства,
как раз и приземляет носителя, жителя Города, к физичности Иерусалима,
приспосабливает его к повседневным заботам и суете, которая тоже нужна и
которая и делает Иерусалим живым. Но те души, без фактора обезьяньей
выживаемости, они-то как раз и наполняют Иерусалим... чем? Строительной
пылью разрушенных Храмов? Эта пыль оседает на их коже, на их судьбах, на их
мониторах. Их-то я и называю вебмастерами Города, модераторами его гостевых
и форумов, дизайнерами иерусалимского пространственно-временного континуума.
Уже минут двадцать спорили, сколько лишнего времени тратила Анат,
когда в той жизни ходила в больницу на занятия, не напрямую, через зимний
ночной лес, а через главные ворота, к которым надо было идти полквартала.
Анат говорила, что пять. Макс настаивал, что пятнадцать. Доказать чью-то
неправоту сейчас, находясь в другой стране, было невозможно. А уступать
никто не хотел. В конце-концов, сошлись на том, что память -- не фрайер.
Перетасовывает колоду прошлого, не глядя на даты. Не только не фиксирует
все, что тебе угодно, но еще и возводит каждое событие на свою вершину, так
что, удаляясь, ты видишь панораму из событий, назначенных ею высокими, меж
которыми теряются другие, казавшиеся тебе важными.
По черному монитору уже почти полчаса ползала красная надпись
"Sachkuesh' bol'she 3 minut!" Макс пихнул мышку, и на экране высветился
текст.
-- Все! Скальпель, наркоз и... что там еще...
-- Тяпку,-- процедила Анат.
Макс резко отъехал от монитора, зацепил колесиком кресла край ковра и
даже прокрутился, чтобы не видеть текст. Ковер был бельгийский, свои лучшие
годы он провел в СССР, на стене у родителей Макса. В прошлом году, после
падения ханукии на палас, бельгийца опустили ниже плинтуса на рябой каменный
пол иерусалимской квартиры.
-- Так дальше нельзя! Этих сиамских близнецов -- в операционную! Будем
разделять!
-- А они не сдохнут?
-- Лучше смерть, чем такая жизнь. У них язык одинаковый, мысли
одинаковые, интересы одинаковые. Зачем им жить?
-- Только если они сдохнут, хоронить их придется по индийскому обычаю:
с женами, любовницами и четвертью романа.
-- Хоть по скифскому. Насыпать курган из всех банальностей, которые они
уже успели наговорить.
Никак, ты научиться различать, когда твоими устами говорит не
Всевышний, а Внутренний Пиздюк?
Внешний Пиздюк, все-таки, не столь страшен. Он всего лишь пытается
диктовать нам. А вот Внутренний пытается посредством нас диктовать
окружающим...
С этим брезгливо отстранились от компьютера и вытекли на улицу --
проветриваться. Спала жара и университетский кампус, находившийся в
нескольких минутах ходьбы, стал достижим в дневное время пешком.
В кампусе чувствовали себя среди своих, хотя к университету ни
малейшего отношения не имели. Но как только перелезали через забор, как раз
за академией музыки имени Рубина (чтобы не выворачивать карманы перед
металлоискателем на входе и не демонстрировать охранникам стальную фляжку),
так сразу же обретали невоплощенную причастность. Не здесь провели они свои
учебные годы, не валялись на зеленых газонах, которых было в кампусе больше,
чем асфальта, не перебрасывались панибратскими приветствиями с любимыми
преподавателями, не говорили на этом, все еще иностранном языке... но
елы-палы, ведь они же могли все это делать, оказавшись в этом месте в нужное
время, и факт, что место было бы именно это. Поэтому испытывали к кампусу
выраженные ложноностальгические чувства. Это, по сути, был большой парк, в
котором жила непуганая молодежь с большими промытыми мыслью глазами. Иногда
эти бэмби доверчиво подходили почти вплотную и вполне могли спросить который
час, или дорогу.
-- ... окукливание для творца, это сон, который может плавно перейти в
смерть. Ты не знаешь проснешься ли, набрав сил, или умрешь,-- рассуждала
Анат, развалившись на каменной скамье в пустом амфитеатре. Одной стороной
это большое псевдоантичное сооружение вгрызлось в холм, а над другой
открывался вид на Правительственный городок.
-- А сам проснуться чаще всего не можешь,-- Макс пристроился на
соседней скамье и, как-то слишком вдумчиво, наблюдал за вертолетом,
заходящим на посадку у Кнессета.
-- На Фантомаса похож,-- вспомнила Анат, глядя на него.
-- А?
-- Кот у меня в детстве был, Фантомас. Он так же смотрел с подоконника
на птичек, из-за стекла. С абстрактным, но выраженным интересом...
Теперь вертолет сел, и пейзаж стал неживым и открыточно-выразительным.
Джинсовое небо висело над над университетом. За Кнессетом оно темнело,
приобретало более солидные тона, вдали виднелся Кирьят Вольфсон -- несколько
белых высоток, редких и крепких, как зубы бегемота. Правее -- музей Израиля,
с белым куполом подземного музея Книги. Купол, стилизованный под наконечник
для свитков Торы, на ассимилированный взгляд был больше похож на чалму, или
даже на пирожное безе.
Вверху, на выходе из амфитеатра, скромно стоял в сторонке большой, в
полтора роста барельеф,-- некто театральный, лысый, в тоге, со стыдливо
спрятанной за спину лирой, прикрывал лицо маской с кошачьими прорезями для
глаз. На камне, на солнышке, дремало пестрое кошачье семейство, уже как-бы
даже слегка подтаявшее и растекшееся от тепла и безопасности. постояли у
этого живого уголка, поумилялись, помяукали на разные лады, переполошив
котят, порассуждали что именно они промяукали, устыдились и пошли прочь.
побродили потайными университетскими тропками, погуляли по вполне
дикому на вид, но на самом деле одомашненному лесочку, выходящему к
общежитиям, потом сели пить кофе с круассанами в студенческой кофейне.
Вокруг по зеленому газону ковыляли вороны.
-- Знаешь, как они будут выглядеть на негативе? -- спросил Макс.
-- На негативе? Будет много белых ворон. Они наконец-то окажутся
большинством. На негативе белым воронам не будет так одиноко.
-- А фон?
-- Трава будет... красной. Да? Слушай, какой кошмар -- белые вороны,
ковыряющиеся в кровавой ране.
Макс беспомощно, а на самом деле -- близоруко щурился на небо:
-- Тут даже не кровавая рана... А белые вороны, ставшие большинством.