Михайличенко Елизавета. И/е_рус.олим

-- Прогрессивная сукка!
Но нет, Давид молчит. Он занят расследованием причин суккостроительства
в отдельно взятой квартире, его не собьешь:
-- А, вот значит, как она выглядит... А если давно хотели, то почему
раньше не ставили?
-- Судите каждого по обстоятельствам его... Ну представь, третий этаж.
Ставить сукку на земле заведомо влом. Еще как-то обсуждали вариант с крышей,
но тоже... Слишком неудобно. Лезть туда через люк, с кастрюльками... Да и
бутылку на этом пути можно разбить. Если не первую, то уж вторую --
наверняка.
-- А с третьей и самому навернуться,-- поддерживаю я. Типа, помогаю
присутствующим гигантам духа опустить общение до моего уровня.
Писюки обозначают вежливое "хи", но так, многозначительно
переглядываются, что ясно -- это не "хи", а "фи". Давид смотрит
недоуменно... скорее недовольно -- мешаю, типа, разбираться в мистических
причинах появления этого соломенного сортира на балконе. Ну и нахер я во все
это играю? По причине трудного детства? Блядские социальные роли. А нефиг.
Пусть их играют другие. А я лучше в конце автограф попрошу:
-- А что вы сейчас пишете?
О, приосанились. Очень хорошо.
-- Роман пишем.
-- Да-а? Как интересно! Это, наверное, непросто? А о чем? О чем можно
сегодня писать роман? Чтобы не чувствовать себя идиотом?
О, заморгали! Но и приободрились.
-- Да трудно сформулировать... О кризисе среднего возраста во всем. И у
всех, включая цивилизацию.
-- Я бы сказал -- о кризисе людей среднего возраста в цивилизации
среднего возраста.
-- Че, действие в Европе?
Писюки как-то даже сконфузились. Переглядываются. Похоже, все поняли.
Интересно, кто у них выносит мусор? Аха, значит Макс:
-- Действие происходит в Иерусалиме. Но герои, скорее, принадлежат к
европейской цивилизации.
-- Вот как... Тогда дарю название. "Приключения пинты молодой крови в
венах старого карлика".
А, зашевелились, гады! Как две головы на одной шее. Возбудились.
Интересно, как они эротические сцены пишут? Если вообще пишут... а если нет,
то нахрен тогда писать вдвоем? Надо было Давида спросить, что они вообще
ваяют, он-то точно их читал.
-- А при чем тут молодая кровь? -- не без раздражения спрашивает Анат.
Грудь у нее все же маловата, даже на возмущенном вдохе: -- Можешь объяснить?
-- В Европе вроде зрелая цивилизация среднего возраста,-- подтявкивает
писюк.
-- Если уж на то пошло,-- перебивает Анат,-- молодой крови тут вообще
нет. В этом может быть и самая наша проблема. Мы на Ближнем Востоке, как
старик на дискотеке.
-- Ага, праотец Иаков, возжелавший быть своим среди окружающей его
дискотечной шпаны.
Во, разговорились. Хоть на магнитофон их записывай. Дурацкие мысли
вызывают дурацкие действия -- тут же замечаю на лавке диктофон. Он крутится,
как падла! Во дают! Ну настоящие писюки! Так пусть сами и поговорят. Наше
дело -- спровоцировать:
-- Тогда корректно будет счесть, что наша юность боевая пришлась на
Первый Храм, так? Значится, Второй Храм, это когда нам уже надавали по жопе,
но еще не дали по башке. Это уже молодость. А весь средний возраст мы на
зоне грелись. А че мы еще могли делать? Враги сожгли родную хату, мы и
сидели в казенном доме, у параши, гы. Приобретали духовный опыт. Шестерили,
дослуживались до хлеборезки, учились у политических, там, у выдающихся умов,
образовывались, так?
-- Так, так! -- радуется непонятно чему писюк и разливает по рюмкам
что-то незнакомое.-- А потом, значит, с зоны откинулись, сбрили седую
щетину, подкрасили виски хной...
-- Средством "Титаник",-- поправляю я.
-- Да. И со справкой об освобождении...
-- Справку ООН выдала,-- подсказываю.
Анат согласно кивает. Если ей Давид про меня рассказывал, то этот образ
я разрушил -- это главное. Рассказывал или нет? Надо бы прощупать, гы.
-- Короче, вот он приходит в старую родительскую квартиру...
-- Кто это -- он?
-- Он -- это мы, народ Израиля со справкой ООН об освобождении.
-- Но без прописки.
-- А-а... А я-то думала... И что, потом дискотека?
-- Нет. То есть, да. Но сначала -- борьба за жилплощадь, потому что в
родительской квартире -- общага ПТУ. Выкидывает он какого-то ПТУ-шника в
клетчатом платке из своей детской в соседнюю комнату... Ну и тут все пацаны
хватаются кто за нож, кто за ремень с бляхой...
-- Мухой.
-- Чего?
-- Или под мухой.
-- Хорошо быть молодым, особенно в среднем возрасте...
Давид сидит на табуретке напряженно, как на унитазе -- видно, что
мучается. Бля буду, думает о Коте. Наконец, он со вздохом сообщает:
-- Да, мы все здорово набрались.
Наступает пауза. Каждый пытается осознать, здорово ли он набрался. И
лишь Давид явно судорожно соображает, как бы понепринужденнее спросить про
Кота, ради которого, собственно, он меня сюда и притащил, на ночь глядя, а
вернее не глядя.
Давид трезвеет прямо на глазах, вертит головой, осматривая молчащих
всех. Затем вздыхает:
-- А где... Кот? Что-то Аллергена не видно. Я Кинологу обещал показать
этого зверя.
-- Он с Судного Дня не приходил,-- грустнеет Анат.-- Мы сначала не
волновались, потому что он вообще-то гулящий. А теперь вот волнуемся --
все-таки столько дней... Жалко если пропал. А он, кажется, пропал.
-- Кто ж в Судный День выпускает упитанное животное в оголодавшую
толпу? Нельзя вводить в соблазн страждущего, гы,-- я стараюсь встретиться с
ней глазами. Но натыкаюсь на ироничный взгляд Макса. Да ну их нафиг.
Давид, впавший на несколько секунд в прострацию, вдруг вскакивает и
путаясь в словах, как пьяный в штанах, спрашивает, обращаясь то к Максу, то
к Анат:
-- Пропал в Йом Кипур? Вы уверены? А вы искали? Где вы искали? Когда
видели в последний раз? Как это было? Его могло что-то обидеть? Он был болен
или здоров?
-- Не оставил ли он, уходя, записку? -- помогаю я прояснить ситуевину.
Давид смотрит на меня укоризненно. Я делаю успокаивающий жест ладонью,
типа -- будь спок, все под контролем. И добавляю:
-- Или хотя бы е-мейл прислал?
-- Хватит трепаться,-- резко и трезво обрывает Давид. Я затыкаюсь
больше от изумления, чем от приказа. Ну е-о-о, что с людьми огненная вода
творит! Струк-ту-ри...зует...зирует.
-- Иесс, сэр! -- разваливаюсь я на кресле.
Но Давид мечет в меня, как урка -- финку, короткий звериный взгляд. Да
ну его нахер, щас прибьет за ухо к косяку. Если он даже Гришаню не
пощадил... Замечаю, что сижу выпрямившись, на краешке кресла и усилием воли
разваливаю себя в нем снова.
А Давид командует, как генерал -- водиле:
-- Я знаю где он! Поехали!
Анат, наконец, промаргивается и успевает пискнуть в Давидову спину:
-- Э! Ты знаешь где наш Кот?!
Но Давид не удостаивает ее ответом. Меня взглядом тоже. Он типа занят
-- идет по следу. И не допускает, сука, даже возможности, что я не спешу за
ним. Оборачивается он только у тачки. Аха, когда я уже на говно сошел от
злости.
И чтобы вернуть себе хорошее настроение, я разворачиваюсь и чешу назад.
Не оборачиваясь. И так же, как до этого Давид, заношу перст над звонком. Что
я писюкам скажу? Давид, кстати, за мной пойти не соизволил. Ниче, пусть
тачку поохраняет, служивый.
Дверь снова открывает Макс.
-- Извини,-- говорю,-- за беспокойство и за Давида. Но я ключи в сукке
оставил.
Макс молча отходит в сторону. Иду на балкон. Ключи, ясен пень, у меня в
кармане -- я, даже когда в усмерть ужираюсь, их ни разу не теряю. А
диктофончик-то все пишет. Чтобы не уходить с пустыми руками, раз уж я
сегодня такой принципиальный, забираю кассету.

Давид

Стою. Жду. Ничего не происходит. Машина заперта. Небо застегнуто на
пуговицу луны.
-- И что ты там забыл такое, что нельзя было забрать в следующий раз?
-- бурчу я, глядя на неторопливо приближающегося Кинолога. Когда паркуешься
так далеко, то хоть передвигайся побыстрее, что ли.
-- Низзя,-- отрицательно качает он пальцем, на котором -- ключи от
машины. Да, действительно нельзя.
-- Ладно,-- говорю я,-- давай к Белке.
-- Логично, логично,-- отвечает Кинолог.-- Кот ее еще не трахал.
-- Просто круг начал замыкаться,-- пытаюсь объяснить ему, но скорее --
проговариваю вслух свои мысли.
-- Думаешь, Белка его хакнула?
-- Кого? -- спрашиваю. И тут же всплывает у меня в памяти последняя
строфа из этого кошачьего стиха про Эсава и Якова.

А там, в шатре, умирал Ицхак --
последний ослепший сфинкс.
Свершился первый на свете хак.
И мир с той поры завис.

-- Слушай,-- отвечаю,-- помнишь тогда, в Йом Кипур, когда мы попросили
Гришу показать, где он нашел сфинкса... Он повел нас к Белле?
-- Ну?
-- Ну. Все вроде сходится, а ухватить не могу. Белка. Хак. Сфинкс. А
вместе никак не вяжется.
Кинолог пожимает плечами:
-- Тю, делов-то! Белка -- это сфинкс. Выше пояса -- баба, ниже талии --
кошка, гы. И этот твой Аллерген -- аналогично. С зоологической точки зрения
-- кот, с филологической -- поэт. Тот еще свинкс.
Чтобы заткнуть Кинолога, я затыкаюсь сам. Светофоры дремлют, прикрыв
красные и зеленые огоньки, и ночной Город подмигивает оставшимися желтыми
кошачьими глазами, делая нас участниками какого-то странного заговора. В
районе Музея Израиля Кинолог вдруг оживает, бросает руль, машет руками:
-- Чуть не забыл! Нас же пасли, как последних козлов!
-- Кто пас?
-- Кто обычно пасет? Суки!
Он запихивает в магнитофон какую-то кассету. Отматывает. И я слышу свой
голос:
-- Я знаю где он! Поехали!
Шум. Затем растерянный голос Анат:
-- Э! Ты знаешь где наш Кот?!
Кинолог только что пузыри от радости и гордости не пускает:
-- Ну, сечешь? Писали нас твои писюки! А я спер кассету. Так-то.
Контрразведка не дремлет!
Хлопает входная дверь. Это когда мы ушли. И сразу же голос Макса:
-- Отличный метод уходить из гостей, когда надоест. А мы вечно сопли
жуем.
-- Да у них и метод прихода в гости неплох,-- фыркает Анат.-- О,
смотри, антиоксиданты остались... Но какой типаж матерый! С двенадцатой
стоянки, да?
-- Слышь? Заценила! -- кивает Кинолог.-- А что это у них за двенадцатая
стоянка?
-- Слишком матерый,-- отзывается Макс,-- нет литературной правды.
Придется рафинировать.
-- А когда мы козлов не пропускали через парикмахерскую?
-- Не, ты понял какие суки? -- потрясенно говорит Кинолог и даже
сбрасывает скорость.-- Это я, что ли, козел?.. О, а это уже про тебя!
-- ... сильно изменился.
-- Сидел тусклый, как запотевшее стекло. Хотелось даже ему на лбу
пальцем "Ы?" начертать.
-- Как в партию вступил.
-- Или после электрошока.
-- Лоботомии.
-- Да, как-то он сконцентрировался. Соскреб мысли со древа.
-- И спрятал их в дупло от посторонних. Нефактурненько получилось...
Тебе сколько? Лапы смочить?
-- Да можно и глаза закапать... Вот мы, все-таки, гады. Может, у него
что-то случилось. Надо было порасспрашивать.
-- Зачем? Ты что, придумать не можешь?
Случилось. Я спьяну принял обет. Меня поймали, как паршивую овцу,
пьянствующую в Судный День и поставили печать. Обет. Клеймо... Неужели это
так заметно? А мне казалось, что все произошло только внутри. Но так не
бывает.
Я по-прежнему задаю себе вопросы. И ищу на них ответы. Но раньше, до
принятия Обета, я позволял себе роскошь монотонного последовательного
приближения к истине, а теперь удивительное наслаждение сомнением покинуло
меня. Я, как продавец на бойком месте, торопливо швыряю аргументы на весы и,
даже не дождавшись, когда успокоится стрелка, обрываю нить рассуждений.
-- Во дают! Слышь, Давид...
Я вслушиваюсь в разговор .
-- ... можно и не дописывать. Выпустить книжку вообще без задней
обложки.
-- И сообщить, что герои неожиданно погибли в теракте.
-- И дико извиниться перед дорогими читателями... Не вскакивай!
-- Этот ход лучше для пьесы приберечь. Антракт. Народ возвращается из
буфета. А занавес все не поднимается.
-- Лучше даже загорается. И вон на фоне пожара выходит... выходит
режиссер...
-- Не вскакивай. Не режиссер, и не Толстый Карлсон. А пейсатый хасид.
-- Почему хасид?
-- В резиновых перчатках. И надпись "ЗАКА".
-- Что за "зэка"?
-- Да не "зэка", а "ЗАКА". Это те, кто кусочки плоти собирают после
терактов. Чтобы похоронить.
-- Ну какие суки! -- изумляется Кинолог.-- Ну ничего, блядь, святого!
Да, Давид? Это все писюки, что ли, такие?
-- Ну да, ну да. А зэка -- это те, кто кусочки археологической плоти с
Храмовой Горы прибирают. Чтобы продать.
-- Скажи это Лжедмитрию...
Я выключаю магнитофон и забираю кассету. Завтра же верну ее . Если я
угадал, то даже вместе с Котом. Интересно, кого они называют Лжедмитрием?

Белла

Нет причин выживать, если нет причин жить. Жизнь это такое ощущение,
которое почти автономно. Нет смысла спрашивать себя ради чего, это вообще
самое бессмысленное из всего, что делаем постоянно. Ради кого -- еще можно
спрашивать, и даже тихо, про себя можно себе отвечать, но это все равно
чушь. Просто есть несколько причин, поддерживающих наше понтонное
существование над Летой.
Просто я слишком долго убеждала себя в том, что лучше, безопаснее
сгустить вокруг себя свободу, пропитать ее тягучим медом своей зрелости,
полуденным зноем, сцементировать хамсинной пылью пустыни, облить желтком
луны в середине месяца, пропитать белком выброшенной на пляж медузы,
остудить рассветным киселем... Я убедила себя.
Я получила не только право на отчуждение, но и способность юркнуть в
оболочку, отгородиться и не думать, что срастешься с родным, а он
оказывается чужим.
Но тоска по несостоявшемуся не стала глуше. Но обида на судьбу не стала
меньше. Но обижаться на судьбу -- глупо, а на себя -- еще противнее, чем не
обижаться. На себя можно злиться. И нужно. Но все время? Невозможно, нельзя.
С собой надо учиться сосуществовать. Так же, как с чужим, чтобы стал своим.
А я этому не научилась, нет. Я была занята. Я создавала оболочку, я
отгораживалась от боли, отдалялась от сближения. И когда у меня все
получилось, я осталась наедине с довольно неприятным существом. Оно плакало.
Оно выло. Требовало комплиментов, утешений и шоколада. Я стала его
приручать. У меня это плохо получается. У него это тоже плохо получается, у
существа. Кроме того, мне плохо от того, что меня, кажется, все оставили в
покое. На это я уж точно не рассчитывала. Но это меня не остановило. Я
решила рассчитывать только на себя и тут же предала свою решимость. Ведь
рожать ребенка от неживого, это как запускать руку в черную нору, чтобы
нашарить там... да мало ли там что может быть, в черноте... А потом что
делать?.. Кормить буду сама, так лучше для ребенка. То, что уже появилось
чувство обладания чем-то живым -- это да. Хорошо, что не надо будет ни с кем
делиться ребенком. Мы с ним будем любить память о Лине. И спасибо ему, что
не будет мешать.
Стук. В дверь. Стук в дверь, ночью, когда друзья уже не приходят,
должен принадлежать врагам или внезапным обстоятельствам... Впрочем, есть
еще Давид, живущий по каким-то своим, не 24-часовым суткам. Но он пользуется
звонком...
-- Привет, Белка! Че так долго не открывала? Все костяшки отбил, блин.
-- Я пока услышала -- со второго этажа, пока спустилась. Пока думала,
между прочим, открывать или нет... Нормальные люди звонком, кстати,
пользуются. А иногда даже предупреждают по телефону.
-- Да мы хотели, но боялись разбудить.
-- В смысле, если ты уже уснула... то чтобы хотя бы дольше поспала. О,
мысль! Тебе надо интерком поставить, поняла?
-- Ну вы и ужрались, мальчики. В честь чего?
-- Мы?! Т-с-с-с... так положено. Мы... на охоте.
-- На охоте?!
-- Аха. На охоте. На пушного зверя... Не ссы, не на белку. Сначала
Давид приперся ко мне, чтобы заказать капкан...
-- Да хоть бы и на Белку. Мне теперь все равно. Я имя сменила.
-- Хорошо хоть не пол, гы.
-- Я теперь Рахель.
Давид тут же начал медитировать над новой информацией. А Кинолог
замахал руками:
-- Не-не-не, даже не проси. Нехрен. Белка -- и все. Пусть тебя зовут
Рахель, Аминодавка, Пи с горы, а погоняло у тебя будет -- Белка. Нечего на
старости лет... то есть, прости, конечно, но все один хрен -- нечего!
-- А давайте хоть сядем,-- прервала я впавшего в пафос Кинолога,-- я
кофе сварю. Какой капкан, кстати?
Взгляд Кинолога сфокусировался на мне, он расплылся в почти счастливой
улыбке:
-- Вари, Белка, вари... Виртуальный капкан. Я отказал. И тогда мы пошли
по следу.
Давид первым зашел в зал, скользнул проверяющим, неожиданно трезвым
взглядом по стенам, где раньше висели портреты, а теперь -- пейзажи, сел на
диван. И стал уже всерьез озираться. И даже чуть ли не принюхиваться.
Кинолог же развалился на подушках, которые я раскидала по всему залу в
ненормальном количестве. Они напоминали рассыпанные леденцы из детства, и
очень мне нравились. Кроме того, подушки пришлись по вкусу Суккоту -- он
предпочитал дрыхнуть на них, а не на диванах. Суккоту наше шумное трио не
понравилось -- он проснулся и, потягиваясь, вышел из угла, из-за своей
подушечной груды. И уставился на Давида. Хотя это еще вопрос, кто на кого
уставился, потому что Давид тоже пожирал кота прицеливающимся взглядом.
Вообще, я бы на месте Давида поостереглась так пялиться, потому что в
природе такой взгляд -- всегда вызов. Да и на месте кота, пожалуй, тоже
поостереглась бы. Суккот начал тихо утробно выть.
-- Вот это экземпляр! -- оценил Кинолог.-- Ща Давиду в морду вцепится!
Спорнем?
-- Откуда он здесь?! -- прокурорским тоном спросил Давид.
-- Это Суккот. Иди к нам, Суккотик. Кис-кис-кис...
-- Почему ты и его переименовала?!
-- Кота?
-- Кота.
-- Этого?
-- Этого.
Кинолог, за спиной Давида, многообещающе ухмыльнулся и подмигнул:
-- Действительно, подследственная... Рахель бат Арье, она же Изабелла
Львовна Мильштейн! Это ж вам не ворованная машина, чтобы перебивать номера
на двигателе... Это... Кот. Переименовывая ворованное животное, вы наносите
ему душевную травму... что усугубляет. Неблаговидный поступок. А-я-яй!
-- Заткнись,-- приказал Давид.-- Белла, я тебя очень прошу... Почему ты
изменила свое и его имя? А главное -- что тебя заставило украсть у Кота?
Ой, как неловко, если он прав. Нет, не может быть. Где я, а где .
-- Так это что, Аллерген?
-- Ты об этом меня спрашиваешь? -- напряженно произнес Давид.-- Белка,
скажи мне, зачем ты все это сделала? Ты же не сама... Тебя кто-то на это
подбил, правда? Или даже что-то... Что-то должно же было тебя заставить...
-- Не виноватая я -- он сам ко мне пришел,-- я пыталась отшутиться,
хоть и понимала, что с Давидом это бесполезно. Да он, кажется, меня и не
слышал. Давид был похож на котенка, не видящего ничего в мире, кроме
болтающегося перед его носом фантика. Хорошо, хоть Суккот оказался умнее и,
не отводя взгляда, перестал выть. Но и не ушел, а настороженно застыл
посреди зала.
-- Белла... Впрочем, знаешь что? Пусть будет. Да, пусть. Рахель...-- он
словно пробовал еще не остывшее имя на вкус,-- Рахель, только пожалуйста, не
ври, ладно? Если бы это было так, как ты говоришь, ты бы не знала его имени.
Почему ты хочешь от меня это скрыть? Это как-то связано с ребенком, да?
-- Давид! Оставь хотя бы ребенка в покое! -- меня просто взбесило, что
мой еще не успевший родиться ребенок вовлекается в Давидов театр.-- Я
слышала от , что у них завелся кот Аллерген. Они много о нем рассказывали,
я запомнила кличку. Она запоминающаяся. Особенно для аллергиков.
Давид плюхнулся обратно в кресло, наконец-то отвернулся от кота и сидел
весь в кусках:
-- Так это правда. Он сам. Круг замыкается, что ли. Ну Рахель --
понятно, это из-за меня. А почему ты назвала Аллергена -- Суккот? А,
понимаю, он приблудился в Суккот.
Ну конечно. Просто не Давид, а праотец Иаков. Впрочем, Иаков обладал
ими в обратном порядке -- сначала Леей, потом Рахелью. Вот так сменишь имя
из-за завихрений то ли судьбы, то ли мозгов, и тут же находится тот, кто
себе этот подвиг присвоит. Ну и ладно, займемся котом:
-- Суккот -- это сокращение от сукин кот.
И тут Давид, как кот, чуть ли не в один прыжок перепрыгнул на диван и
вцепился в Кинолога. Или не вцепился? Глазами-то он в него вцепился точно.
Кинолог вздохнул:
-- Че теперь?
-- Ты знал!
-- Слышь, Давид, а не пора ли и тебе переименоваться? В Джульбарса. Гы.
Давид оторопело отодвинулся от Кинолога. Задумался. Произнес:
-- Ты знаешь больше, чем говоришь. Откуда?
Кинолог приоткрыл один глаз, указал им на полупустую бутылку и устало
опустил веко. Давид раздосадованно повернулся ко мне:
-- Несколько часов назад, когда мы начали пить у Кинолога, он произнес
тост... Он сказал "за сукиного кота Аллергена"! А теперь придуряется. Ты
поняла? Он сразу знал больше, чем хотел показать... Может, это ты ему что-то
рассказала?.. Хотя... что ты могла рассказать... Извини, ладно... Значит,
Аллерген появился у тебя в Суккот, а у исчез в Судный день. Черт, что же
он делал все это время?
Может, мне все-таки выпить?
-- Он влез в окно сразу после Йом Кипура. Поздно вечером. По нахалке. У
меня еще Лея была.
-- Лея?!
-- Ну да.
Давид вдруг сник:
-- Она мне ничего не сказала.
-- О чем?
-- Об Аллергене. А ты что имела в виду?
-- Я что-то имела в виду?
-- У тебя такое лицо, как будто бы -- да. А что, нет?
Да видел бы он какое у него самого сейчас лицо. Ой, как бы этот кот не
сыграл роль платочка. Бедная Лея. Нашла от кого рожать. Мы обе нашли от
кого.
-- Давид, вообще-то, хотела тебя спросить... Только между нами, да?
Он протестующе отодвинул ладонью мои слова:
-- Потом, Рахели, потом. Сначала ты ответь мне, почему Аллерген выбрал
именно тебя. Почему он пришел к тебе?
-- А почему вы среди ночи именно ко мне приперлись? Репутация у меня
такая. Или карма. И вообще, если уж на то пошло, он пришел сначала не ко
мне, а к Лее. Подлизался к ней, залез на колени. Потом Лея ушла, и он
остался со мной. А если это действительно Аллерген, то я верну. Хоть и
успела привязаться.
Давид тоскливо смотрит в ночное небо, хотя над нами еще два этажа:
-- У тебя выпить есть? -- таким тоном объявляют палачу последнее
желание. Да что с ним сегодня!
-- Из всех напитков,-- ожил Кинолог,-- важнейшими для нас являются...
сорокоградусные, гы. А ты, Белка, стрелку на Лею не переводи. К самой по
ночам коты... в окно лазят, а виновата, значится, подруга.
-- Я знал, что он замкнет кольцо,-- Давид не бормотал под нос, а
говорил громко и внятно, но все равно, ощущение -- что самому себе.-- Но
почему он выбрал для этого момент, когда здесь была Лея? Почему,-- Давид
все-таки сбился на бормотание,-- почему вслед за Леей в этом доме появляются
кошки... Ладно, дай какую-нибудь емкость.
-- Ты че, из тазика решил пить? -- обрадовался Кинолог.-- Рюмки с
чашкой тебе уже недостаточно? Уважаю!
Я устала. Я хотела спать. Я беременная, в конце-концов. Вот именно -- в
конце-концов. Взрослые люди, сидели втроем -- я и двое моих первых мужчин...
мужчины пьяные, прибитые пылью, из мальчиков, которым была нужна женщина они
превратились в лиц мужского пола, которым нужна гейша. А гейша сегодня в
декретном отпуске.
-- Емкость -- это я имел в виду сумку или даже мешок. Ящик можно. Для
Кота.
-- Топить пойдем, гы?
Давид нехорошо так покосился на Кинолога, но спокойно объяснил:
-- Кота надо вернуть .
Я не выдержала:
-- А в чем дело? Что за спешка? -- мне перестало нравиться, когда в
моем доме кто-то распоряжается. О, как интересно! Впервые я ощутила чувство
дома. Это обнадеживало, даже настроение слегка подскочило. Прав был рав Кац,
что мне надо сменить имя. Эмоции раскачиваются гораздо быстрее. Интересно,
если бы его каббалистические расчеты указали на другое имя, я бы тоже его
приняла? А Рахель -- это конечно же я, мое. Это я украла домашних божков --
нагрузила своего осла книгами; воспоминаниями; кассетами; разбиваемым
морозным воздухом, когда выскакиваешь рано утром из парадного; чуждыми
ивриту, но такими знакомыми именами; нежилым ветром метро; белыми ночами;
уютным дребезжанием пустого трамвая; скрипом деревянной расшатанной дачной
лестницы; мельтешением осенних фантиков; скулежом под закрытой родительской
дверью...
В общем, сидели мы втроем, а получалось -- по-одиночке. Я -- о своем, о
девичьем, Давид -- о своем, о кошачьем, Кинолог -- о своем, о киноложеском.
Наконец, я очнулась и сказала Давиду достаточно резко, что он в это время
суток мог бы уже расслабиться и не суетиться. Что кота я не собираюсь
присваивать и отдам , если они того пожелают и, кстати, если вообще
признают его своим. Суккот все это время достаточно сурово зыркал на нас
из-за подушек -- было очевидно, что Давид и его напрягал.
-- Это -- Кот . Зовут его Аллерген. Я его им подарил и могу
утверждать, что это он,-- сказал Давид спокойно.-- Он меня узнал -- видела
же как Кот на меня таращился.
-- Ты сам первый начал эти "гляделки"! -- напомнила я. Он же и правда
первый начал.
-- Брось, Рахели. Для тебя это ничего не изменит. А я сделаю, что
должен.
-- Аркадий, не говори двусмысленно,-- пробился сквозь алкогольный туман
Кинолог и опустил веки.
-- Ты же не повезешь им кота сейчас, правда? Ночь все-таки.
-- А в это время не спят. Я их в это время в Интернете наблюдаю. Если
они не гуляют. Они называют это время "часом средних собак".
-- Средних сук,-- обиженно отозвался Кинолог.
-- Они так структурируют время. Хочешь, докажу, что они не спят? Где у
тебя комп?
-- В спальне, я полагаю. Как ируканские ковры, гы,-- вынырнул Кинолог.
Кажется, мы все-таки оказались на конвейерной ленте, медленно ползущей
в направлении Давидовых представлений. И сойти с нее было можно, но не
хотелось обижать Давида, да и вообще -- ради чего, чтобы остаться на
обочине? Так хоть едем. Поспешно уверив себя, что это -- вполне неплохое
лекарство от скуки, я слегка приободрилась от того, что еще могу поспешно
себя в этом уверить. Значит, есть просветы в серой облачности последнего