Михайличенко Елизавета. И/е_рус.олим

такого... О, автобус. Ладно, хоть потрендю в дороге:
-- Ле-о? Да, привет еще раз. Как оно?.. Картис эхад. Не, это не тебе,
это водиле. Я в авто. В смысле -- в автобусе, гы. Да, бля, тачке шею свернул
днем. Жене? Гы. Не, уцелела. Аха, надо бы, все из-за нее, суки... Угробит
меня своей гиперактивностью. Не, я не пассивный. Прикинь, всю ночь в казино
проплавали, ясное дело продулись, она еще мне сказала, что из-за меня, что
не дал ей отыграться, заставил на берег сойти... Аха, заставил. Что, почему?
Другой бы нафиг за борт выкинул. Что, бедная Ларка? Аха, бедная. Если
столько просирать за ночь, богатой не будешь. Я после этой ночи тоже бедный,
надолго. А тут еще своей тачкой какую-то Пежопу трахнул... Увы... Нет, за
мой счет. Потому что в жопу. Я виноват? Не, я тут ни при чем. Да, я трахнул.
А виновата Ларка. Я как кэмэ пятьдесят от Эйлата отъехали, спать начал. Я ей
говорю -- видишь, сплю. Говори со мной, а то вмажусь. Ну, ты знаешь как она
разговаривает. В режиме диалога же не умеет. А тут она вспомнила про блядки
подруги по службе... А-а, представила? Ну да. Естественно уснул. У нее же
монологи без абзацев. Да-а, и полный абзац. Тыщ на двадцать. Че я, дурак,
чтобы на мне страховщики наживались? Страховка -- для лохов. Аха... Лучше
спускать бабки в казино. Но не с Ларкой, как оказалось. Да не, это не я
дурак, это она дура. Я же тебе все, блин, объяснил, че ж ты... А чего ты,
кстати, звонишь?.. Блинннннн! Бабы... Ну что, нельзя было сразу сказать, до
того, как я в автобус сел, как билет купил? Ну и что -- не видела. Слышала
же! Ладно... Я сказал -- ладно. Уволоку. Только одного. На твой выбор. Уже
слиняла? Ну ты и стерва. Ладно, сами разберемся. Где? Гдеее?.. А... Да.
Понял, понял. Отдыхай. Ну конечно, бедная-бедная, Ларке вон пожалься. Ладно,
конец связи.
Суки, суки, и никуда от них не деться!.. А вот эта блондища, как за
поручень уцепилась! Как за шест на стриптизе. И мини, и все прочее... и
подпрыгивающий автобус заставляет ее танцевать в том самом ритме... А тут --
переть Линя в Старый город... Щас, ага. Лучше уж Гришку в Нахлаот, все
ближе. Чтобы иметь возможность выбора, надо приходить первым... Значит, еще
и такси... Да что ж за день такой... Самые похабные такси -- в Эйлате.
Стадо. Их там больше, чем нормальных машин. И реклама на них... "OIL
MASSAGE" и буквы большие, розовые, неровные, как акселератки. Если в гараже
снова прилепят наклейку на бампер -- нарочно отдеру с краской и заставлю всю
жопу перекрасить! Это как если на этот самый "OIL MASSAGE" пойти, а тебе
после сеанса на жопе розовой помадой это самое и напишут... да еще с
ошибкой: "OIL MESSAGE"...
Реклам понатыкали... каждая учит меня жить... учителя! Ну кто на одном
щите пишет: "Прохладительные и горячие напитки. Фотопринадлежности." Чтоб ты
захлебнулся своим проявителем, сука!
Что ж это за кабак, что даже водила не знает? Или водила мудак, или
кабак отстойный... или и то и другое... или, наоборот, какой-то понтовый
кабак, к которому на простом такси и не подъезжают? Если бы не Ларка с
Эйлатом -- мог бы быть третьим... сука! Ладно, сойду у Машбира. Блин, какая
мерзость... эта ваша заливная реклама Машбира... серая ткань палатки,
разрываемая красными, вульгарными ногтями... в разрыве -- детское голубое
небо... заре навстречу... Не реклама, а кошмар Обломова!..
Ищи их тут, в потемках... еще и обувь жмет... на хрена ее Ларка
купила... какая, интересно, падла ей рассказала, что в Эйлате нет Н.Д.С.?
Ах, смотри как дешево, смотри как выгодно...
Да что обувь... Тело бы наконец разносить... Собственная телесная
оболочка уже и потрепанная, а все никак... не разносится... жмет, и
натирает, натирает, блядь, душу...

4. ГИПСОВАЯ СТАЯ

Гриша

Фотоаппарат я дал Давиду. Он удивился и даже отнекивался. Но я настоял.
На то было много причин. На этом этапе качество фотографий было не главным.
Не главным, нет. Главным было схватить в кулак нашего замысла правильные
типажи. Какие типажи правильные, я к стыду своему представлял смутно. Давид,
правда, и вовсе не представлял. И тут вся надежда была на его странную
способность чувствовать верное направление даже чужих замыслов. Словно тот
пресловутый ивовый прутик, с помощью которого можно обнаруживать воду, рос в
нем и вибрировал в непроглядной реальности, давая ориентир. Не всегда это
срабатывало, но все-таки совпадений было гораздо больше, чем бывает просто
совпадений. Он чуял.
Сам Давид терпеть не мог, когда я пытался говорить с ним об этом. Он не
соглашался отчаянно и агрессивно, вызывая сочувственную мысль, что он все
понимает и страдает от этого, а может и еще от чего-то, как-то связанного с
его ненормальным чуйлом.
Кроме того, Давид порой так заражался чужой идеей, что сам превращался
в мощный очаг заражения, не дававший уже никому вокруг успокоиться и
исцелиться.
О способности к перевоплощению можно даже не упоминать -- если у
кого-то она и есть, эта способность, то в первую очередь у моего Давида.
Актерство тут ни при чем, он просто становится другим, и цепочки этих
превращений длинны и обрываются непостижимо или вообще по-дурацки.
Кроме того, он мне верит. Больше, чем я себе. Это мобилизует.
Еще у него отсутствует чувство юмора, а это важно, поскольку любое
чувство юмора когда-то сбраживается в кислую иронию, которая потом приводит
к изжоге и отрыжке. Давид всегда серьезен, даже когда пытается шутить. Кроме
того, он никогда не пытается шутить просто так, но к этому надо привыкнуть,
хотя не всегда можно.
Кроме того, я не уверен, что все про него знаю. А иногда почти уверен,
что все, что знаю -- неправда. Это интересно.
В общем, когда я не знаю что делать, я прошу Давида быть рядом, и мы
всегда набредаем на что-то. Но объяснять ему это нельзя -- он злится, да и
не получается тогда ничего, словно отменяется какая-то игра.
Поэтому я просто попросил его взять фотоаппарат и фотографировать в
людском потоке женщин, которые не посрамят памяти и мужской гордости
великого царя Соломона. Чужой юмор Давид, кстати, понимает почти нормально.
Он усмехнулся на "мужской гордости великого царя" и взял фотоаппарат. А я
собирался регистрировать "снятых" девушек -- телефон, "приходите я вас
нарисую" и так далее.
Мы встали в самом центре Иерусалима, на "еврейском" или "сумасшедшем"
перекрестке -- пересечении улиц Яффо и Короля Георга. Особенностью этого
перекрестка были идущие по диагонали, через его центр "зебры" -- на
фотографиях это придаст женщинам стремительность и остраненность.
Я выбрал фоном красно-зеленую "пиццу Сбарро". Ее уже отремонтировали
после теракта. Но все равно, у переходивших улицу наискосок, за плечами как
бы маячил ангел смерти в цветах итальянского флага.
Давид примостил фотоаппарат на гриве гипсового льва, которого
установили тут на днях, да если бы только тут. Весь город был теперь в этих
гривастых "девушках с веслом". Фирма "Пежо" решила обыграть сходство
раскоряченного льва со своего логотипа с геральдическим иерусалимским львом.
И подарила городу внушительную стаю белых болванок, львов в натуральную
величину. Львы залегли на стадионе Тедди, они смотрели прямо перед собой
пустыми гипсовыми белками и вообще были похожи на непропеченные
полуфабрикаты шестого дня Творения.
Муниципалитет тут же сорганизовал стаю художников, чтобы раскрасить
этих штампованных альбиносов. Ага, сейчас. С детского сада я не принимал
участия в массовых раскрасках и не собирался. Разве что для оттяга. Но
никакого художественного браконьерства не допускалось. Чтобы получить доступ
к львиной шкуре надо было сначала сделать эскиз, утвердить его у куратора
проекта, а то и переделать в соответствии с полученными замечаниями. И лишь
после этого получить охотничью лицензию. И право на тридцатипроцентную долю
в грядущем "пушном" аукционе.
Однако, на пляшущий перед носом фантик народ повелся. Игаль даже
затащил меня на стадион, который пах своими новыми дорожками, как
разогретыми кедами. Там мы встретили маленькую галерейку знакомо-озабоченных
лиц, которые бродили среди белой львиной стаи. Только Вика, у которой были
свои заморочки с муниципалитетом, достала блядскую карминную помаду и
закрасила крайнему льву губы и зрачки. Жуткая морда проявилась. И мы с
Викулей пошли в "Холиленд" пить бельгийское пиво из больших винных бутылок,
под стенами безнадежно отставшего от археологических находок макета Второго
Храма.
А оставшиеся коллеги довели проект до позорного конца, и теперь эти
хвостатые раскрашенные болваны опускают мой безответный великий Город ниже
провинциального баварского Ульма. Потому что в Ульме все сделано иначе.
Болванки птиц там выполнены не болванами, а людьми с чувством юмора и стиля,
и дооформлены так, что рядом с магазинчиком женского белья у голубки
обнаруживаются ноги в узорных чулочках, а рядом с лавкой конторских
принадлежностей висит птица-клерк в пенсне и сюртуке, а посреди городка, где
родился Эйнштейн, вдруг возникает его голубиное воплощение, озорно косящее
на прохожих. Эх.
Лев нам попался сомнительный, красный в крапинку, словно больной корью.
Ладно, как штатив сгодится. Дождавшись, когда Давид наконец-то решился
щелкнуть затвором, я попытался перехватить невесту царя у кромки тротуара.
Но она не говорила ни на иврите, ни на английском, ни на русском. В Москве я
бы решил, что она просто не желала со мной разговаривать, но у нас это было
странно.
Вторая оказалась профессиональной моделью, вручила мне визитку,
сообщила, что с радостью поговорит о расценках при встрече и намекнула, что
несанкционированная публикация ее фотографии повлечет знакомство с ее
адвокатом. А деньги у меня были пока только теоретически.
Давид смотрел на мои попытки спокойно, даже отстраненно, долго
примерялся перед третьим кадром, наконец решился -- быстро вскинул
фотоаппарат и, почти не наводя, кого-то щелкнул. Я почувствовал себя как
спаниель, не заметивший куда упала утка. Вопросительно взглянул на Давида,
но он смотрел на меня так отрешенно, что было бы просто неловко прерывать
его медитацию. Я в итоге выбрал девицу поприличнее из потока пешеходов и
только открыл рот -- знакомиться, как невесть откуда подскочивший Давид
сказал:
-- Нет, не надо. Уходим. Смысла нет.

Давид

Гриша не угадал. Он подошел к какой-то смазливой бабенке, но я
остановил его:
-- Нет, не надо. Уходим. Смысла нет.
Смысла действительно не было. Лев мне мешал. Он как будто смотрел в
объектив вместо меня и искал не жену, а еду. Здесь ничего не могло
получиться. Надо было менять место. Гриша не возражал, кажется его тоже
раздражал этот идол.
Тогда мы пошли к пешеходной Бен-Иегуде. По дороге нам встретился
очередной лев. Он был разрисован цветочками, словно бы обтянут ситцем.
-- Парковая, бля, скульптура,-- зло сказал Гриша.
-- Или зоопарковая.
-- Почему?
Гриша любит задавать мне вопросы. Даже когда все вроде бы ясно. А я
люблю на них отвечать. Это у него как игра "найдите пять отличий в двух
похожих рисунках". Художник, он стремится наложить мое "ясно" на свое и
создать объемную реальность.
-- Зоопарк с исчезнувшими клетками,-- сказал я.-- А все посетители
уверены, что это такие специальные невидимые клетки. И поэтому нет никакой
паники. До первой жертвы... Интересно, сколько времени надо гипсовому льву,
чтобы проголодаться?
Сказав это, я тут же понял, что был неправ, что гипсовый лев не
чувствует голода, а чувствует что-то другое, например -- тоску или скуку. И
если соберется убивать, то не для еды, совсем как человек.
Иерусалим словно бы дремал. Ощущение было как если бы спящий
какой-нибудь кот увеличился в сто раз и надо было бы долго идти рядом с его
горячим, дышащим, животным телом, боясь, что он проснется. Я подумал об этом
непонятно почему, вдруг, а подумав, забеспокоился.
-- Смотри-ка, столько львов, а ведь ни на одном дети не играют,-- вдруг
сообщил Гриша.-- Ни дети не ползают, ни влюбленные имен не выцарапывают.
Странно, нет? Это не потому, что люди у нас такие культурные, это потому,
что львы такие уроды!
Я хотел ответить, что это может быть потому, что львы -- мертвые. Но на
самом деле они ведь не мертвее скамеек. Значит, получалось наоборот -- на
львах не играли и не рисовали потому, что они недостаточно мертвые. То есть,
недостаточно живые. А значит, они застряли между жизнью и смертью. И можно
ли быть уверенным, что они застряли там навечно? Когда-нибудь они
окончательно умрут, станут памятниками самим себе, и мы увидим на них детей
и надписи.
Но есть вероятность, что они двинутся в другую сторону. Как пробка,
которую обычно вытаскивают, но иногда и проталкивают...
-- Простите, вы не могли бы меня сфотографировать? -- девушка уже
протягивала мне свой фотоаппарат-мыльницу. Рука ее была такая белая, словно
алебастровая. А лицо яркое. Она его умело раскрасила.
Я почему-то медлил и фотоаппарат не брал, просто ее рассматривал, эту
гипсовую девушку, приглашавшую царя Соломона на белый танец. А она терпеливо
протягивала мне фотомыльницу, которая раскачивалась на шнурке, словно черный
маятник. Вокруг было привычное хаотичное движение, а мы так и стояли,
замерев, пока Гриша не спросил:
-- Ну?
Они вообще сказали это хором, Гриша и девушка, оба обращаясь ко мне.
Оба "ну" были нетерпеливыми, только Гришино нетерпение было вопросительным,
а ее возмущенным. Потом они так же синхронно рассмеялись, глядя уже не на
меня, а друг на друга. И Гриша сказал:
-- Знаете, а давайте мы вас сами сфотографируем. У нас ведь
профессиональная камера. Будет отличный снимок...

"Дарна"

Ортик заботливо прислонил портфель к собственному боку, снял черную
шляпу и замешкался, прикидывая куда бы ее примостить. Наконец, осторожно
опустил на диван. На парчовом восточном диване с вышивками, подушками и
прочим орнаментом, черная шляпа с лихим шпиц-хаббадским заломом и потертый
рыжий портфель смотрелись странновато. Еще более странно выглядели
официантки этого лучшего в Иерусалиме марокканского ресторана. Три русые
ашкеназийские девицы в традиционной восточной одежде -- тяжелых расшитых
хламидах насыщенных цветов, перепоясанные блестящими поясами, со знанием
дела несуетно суетились вокруг столика, составляя на него плошки, чашки и
тарелки с чем-то мелко измельченным, пряно пахнущим, похожим по цвету на
глубокие тона платьев.
Но Линю это странным не казалось, таким и должен быть дорогой восточный
ресторан. Впрочем, если бы официантами были ешиботники, генералы ЦАХАЛа или
дауны, его бы тоже это не слишком впечатлило после всего, что он услышал от
Ортика.
Получив от Линя приглашение поужинать, Ортик удивился. И даже подумал,
не посоветоваться ли с равом. Но кухня ешивы настолько приелась, что он
решил не подвергать себя мучительной внутренней борьбе, если рав скажет не
идти. Чего спрашивать? "Дарна" ресторан кошерный, Линь хоть и не свой, но и
не совсем чужой -- приятель Белки, все-таки. Да и сидели уже вместе за одним
столиком, пили из одной бутылки, правда тогда Ортик еще не знал, что Линь --
гой, поэтому нарушил заповедь. Да все равно с этой заповедью Ортик, если
честно, был не очень-то в ладах. И не только с этой. У него было более
важное предназначение, чем стремление к собственному совершенству. И потом,
было очень любопытно -- чем Ортик может быть полезен, то есть интересен
русской мафии, даже если она не совсем мафия, но все-таки. Вдруг они знают о
нем что-то такое, о чем он сам не догадывается. Или о его возможностях. В
общем, решил идти.
Линь еще тогда, в кафе, чем-то его к себе расположил. Ортик даже жалел,
что Белка увела нового знакомого, и он не успел рассказать умеющему слушать
человеку о том, что его самого воодушевляло, страшило и манило вот уже
несколько лет. После благословения рава Кадури этот Линь уже дважды
пересекался с его судьбой, причем второй раз по собственной инициативе, для
которой не было ни малейшего рационального объяснения. Все это наполняло
Ортика каким-то будоражащим предчувствием, как весной -- в те сибирские
времена, когда весна наступала после долгой зимы.
Для разгона они немного выпили, причем в этот раз Ортик уже следил,
чтобы вино разливала официантка, а когда она отошла, то он сам успевал
перехватить бутылку прежде, чем Линь ее коснется, а потом и вовсе поставил
поближе к себе. Он решил не объяснять Линю, что еврей не может пить вино,
если открытой бутылки касался гой. Зачем объяснять? Лучше так. Если уж
что-то объяснять, то главное. Потому что говорить о главном всегда
интереснее, даже со случайным собеседником -- ведь это уже наполовину
неслучайный разговор, а если повезет, то и на все сто.
Так вот, когда они немного выпили, а Линь все не спешил раскрывать свои
бандитские или гэбистские интересы, Ортик заполнил молчание рассказом о
сокровенном. Он был почти счастлив, потому что нельзя надолго оставаться
наедине с такой идеей, а все знакомые уже давно умело и старательно избегали
разговоров на эту тему. Мысли же копились и давили на мозги, хуже чем сперма
в пубертатном возрасте, и Ортик все чаще боялся сойти с ума от своего такого
значимого и невыносимого, а главное -- вредного и несправедливого
одиночества. Он даже собирался идти сдаваться к раву -- сказать, что ладно,
согласен жениться на женщине с детьми... потому что ведь жена обязана не
только слушаться, но и слушать своего мужа.
А Линь слушал сам, по собственной инициативе! Внимательно. Даже не ел.
И лицо у него было не вежливо-усталое, а удивленно-застывшее. И Ортик
понимал, конечно, что не надо бы с таким азартом все рассказывать, потому
что эмоции всегда подкрашивают немыслимую идею безумием, но ничего не мог
поделать. Его темперамент и увлеченность уже сорвались с привязи и понесли к
обрыву, а он просто скакал, подставляя разгоряченные щеки под встречный
ветер, пусть даже кондиционерный, глотал пряные закуски и концы фраз,
запивал вином жгучий перец и наслаждался всем сразу.
Так Линь узнал, что Ортик несколько лет назад сопоставил число букв в
ивритском алфавите с числом аминокислот во всем, что движется. Двадцать две
и там, и там. И это не могло быть простым совпадением, потому что в наше
время уже не надо быть каббалистом, чтобы знать -- этот мир был создан
Всевышним посредством букв ивритского алфавита.
-- В начале было Слово? -- догадался Линь.-- С этого ведь Библия
начинается?
-- Нет,-- поморщился Ортик.
-- Ну, ТАНАХ, как вы его называете. Какая разница. Не придирайся.
-- И тем более не ТАНАХ,-- скорбно сказал Ортик.-- Так начинается
Евангелие от Иоанна: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было
Бог. Оно было в начале у Бога. Все через него начало быть, и без него ничто
не начало быть, что начало быть. В нем была жизнь..."
-- Убедил,-- сказал Линь и потянулся к бутылке, но его снова опередили.
-- Вообще-то для меня это не аргумент,-- сказал Ортик, разливая.-- Я
это уже потом обнаружил. Но тебе так должно быть понятнее. Короче, буквы --
это аминокислоты, а аминокислоты -- это буквы. Понял?
-- Понял,-- кивнул Линь.-- А чего тут понимать? Белок -- это текст.
Причем, на иврите. Разворачиваем и читаем.
-- Догоняешь! -- уважительно сказал Ортик.-- Обычно на этой стадии еще
не догоняют. За твою сообразительность!
Вино закончилось, и тут явились три сияющие гурии. Две улыбались на
тридцать два зуба, а одна на шестнадцать, но с верхней десной. Она-то и
несла поднос с зажаренной бараньей лопаткой -- фирменным блюдом заведения.
Мясо дымилось, благоухало, глядя на него становилось совершенно ясно, что
именно так надо жарить бараньи лопатки. Следующая девица принесла
остроконечный глиняный сосуд с окошками, из которых тоже шел неописуемо
аппетитный запах серьезного мясного блюда. Ортик внимательно, даже как-то
благоговейно пронаблюдал почти хирургическую операцию по отделению мяса от
лопатки и удовлетворенно улыбнулся на многообещающую улыбку гурии.
Благосклонно кивнул на вопросительный взгляд второй официантки, как раз
поднявшей конус глиняной крышки и открывшей для обозрения и обоняния кускус
с мясом, полный таких тонких и правильных цветовых переходов, что хотелось
поинтересоваться чьей кисти принадлежит этот шедевр, носящий гордое название
"кускус Атласных гор". Третья волоокая блондинка уже поигрывала новой
бутылкой вина, покручивала ее в руках, как бы приглашая оценить достаточно
ли хороший выбор она сделала для столь изысканных блюд.
Ортик не удержался, сделал почему-то кистью руки такой характерный
восточный жест, каким обычно приветствуют друг-друга на расстоянии таксисты
и рыночные торговцы, изумился этому, а потом уже просто загреб рукой воздух
и окаменел, подавляя инстинктивное желание не поддаться чарам гурии и не
дать ей унести наполовину полное блюдо с так понравившимися ему мясными
"сигаретами".
-- Этот белок,-- сообщил Ортик,-- мы читать не будем. Этот белок мы
будем есть.
-- А что же мы тогда будем читать? -- поинтересовался Линь.-- Не
Сорокина же.
-- Коэнов мы будем читать, Коэнов. И не белки, а ДНК. Белок -- это
промежуточная субстанция между двумя информационными системами. Божественным
ивритом и человеческим геномом.
-- Геенномом? -- мрачно пошутил Линь, у которого с утра это была уже
третья деловая встреча с застольем.-- Ну давай, за геенном внутри нас!
-- Кстати, а зачем ты пригласил меня сюда? -- спросил Ортик неожиданно
и подозрительно.
Линь рассмеялся:
-- Не знаю, как объяснить. Из суеверия... нет, чтобы отдать долг... В
общем... короче, когда мы встретились, ты упомянул, что прямо перед этим
получил какое-то крутое благословение. Потом ты сказал, что его должно
хватить на исполнение хотя бы одного, главного желания для всех нас. Я сразу
не обратил внимания, но у меня хорошая память. И мое двадцатилетней крепости
желание тут же исполнилось. Процентов на сто двадцать.
-- Рав Кадури! -- обрадовался Ортик.
-- Неважно. Теперь ты мне скажи, какое у тебя главное в жизни желание?
-- Так а я о чем тебе рассказываю? Прочитать запись на У-хромосоме
Коэнов.
-- Ага,-- сказал Линь.-- Главное, что оно у тебя есть. Главное, что оно
конкретное. Мы сначала выпьем, или ты сначала объяснишь?
Ортик поспешно схватил бутылку:
-- А мы параллельно. Лехаим! Так вот, что такое У-хромосома помнишь?
-- Ну, смутно,-- слегка ошарашено ответил Линь заглядывающим ему в душу
пронзительным Ортикиным глазам.-- Мужская хромосома, пол ребенка определяет.
Так?
-- Так. Пять баллов. То есть, ты понимаешь, что это единственный
генетический материал, который в неизменном виде передается от отца к сыну
из поколения в поколение. То есть, у тебя твоя У-хромосома копия той, что
была у твоего предка по мужской линии много тысяч лет назад.
-- Или той, что была у его соседа.
-- Верно мыслишь. Но если к школьной программе мы прибавим знание Торы,
то обнаружим, что только для Коэнов существовали особые законы. На первый
взгляд совершенно нелепые. А на второй -- нацеленные именно на защиту и
сохранение коэновской У-хромосомы. Поэтому у меня, скажем, она такая же, как
у Аарона.
-- Аарона?
-- Брата Моше. Моисея. Который вывел.
-- Ага. Красное море. Египет, рабы. Сорок лет. Понял. То есть, ты
считаешь, что на У-хромосоме Коэнов отправлено послание человечеству, так?
Такое послание, которое должно дойти до потомков не раньше, чем будет
достигнут определенный уровень развития?
Ортик просиял:
-- Совсем тепло! Только не просто -- определенный уровень развития. А
непосредственно перед тем, как человек постигнет тайны генной инженерии и у
него возникнет соблазн уподобиться Творцу.
-- Ты ешь, а то остывает,-- сочувственно посоветовал Линь.
-- Ага, спасибо. И ты ешь. Так вот, это уже конец человеческой истории.
А в конце всего кто к нам должен прийти?
-- Дед Мороз?
Ортик заржал:
-- С бородой из ваты! Так вот, это не случайное совпадение. Мы все
ждем, что придет Машиах. Мессия. А на самом деле он не придет. Мы должны
будем его создать. Ну, понял?
-- Конечно понял. А что тут понимать? "Мы не должны ждать милости от
природы". То есть, на твоей У-хромосоме записана инструкция по созданию
Мессии. Так?
Ортик кивнул. Просиял. И погрустнел. Он не знал о чем дальше говорить.
Как-то разговор получился слишком конспективный, тезисный. Линь был слишком
сообразительный. А может быть, ему рассказала обо всем Белла, хотя вряд ли.
Можно было уже и расходиться, хотя сладкого еще не подали. И по-прежнему
оставалось непонятным -- зачем его кормили таким ужином в таком месте.
Линь достал навороченный мобильник, начал что-то выводить на экран,
потом махнул рукой:
-- Нет, это не вилла на Канарах. Мы пойдем другим путем,-- он раскрыл
чековую книжку.-- Итак, еще раз. Формулируем твое главное желание.
Ортик максимально сконцентрировался. Только сейчас, после упоминания
рава Кадури и появления чековой книжки, он понял, что происходит нечто
судьбоносное. Понял, но поверить еще не мог. Но ощущение, что нужно быть
крайне аккуратным и четким, в нем возникло:
-- Значит. Я хочу расшифровать. Последовательность нуклеотидов. В ДНК
У-хромосомы Коэнов...
Линь слушал речь с подчеркнутым вниманием, как грузин -- грузина во
время застолья. На самом деле он отключился -- все было и так ясно. Это
"грузинское" выражение лица он выработал еще в студенчестве, для лекторов.
Оно позволяло уплотнять время. Выклевывать скудные познания из словесной
шелухи и обдумывать как повернуть в свою пользу очередной расклад.