Михайличенко Елизавета. И/е_рус.олим

запихивает капусту в рот, при этом явно стараясь не пропустить ни слова.
-- Ты ей главное объясни,-- советует он Давиду, захлебываясь
рассолом,-- почему меня Кинологом зовут. Не стесняйся, давай, пока я сам не
объяснил.
Марта, услышав слово "кинолог", снова задумывается. Затем неуверенно
спрашивает:
-- "Кинолог"... это от русского слова "кино", да? Кинокритик?
-- В каком-то смысле,-- журчит Давид,-- в каком-то смысле да.
Кинолог замирает, капустная лапша свисает у него изо рта, как ножки
заглатываемых Дюймовочек. Потом он согласно кивает и приосанивается.
-- Скорее, артист,-- ставит диагноз Гриша и швыряет в сторону кисти.--
В России, в каждом маленьком городке, есть такой свой городской...
киноартист.
Слишком сдержанная реакция для Гриши, учитывая все обстоятельства.
Что-то слишком долго он все это терпит. Не люблю я, когда Гриша начинает
себя контролировать. Не кончится это хорошо, нет.
Марта проводит взглядом по нашим лицам, завершает круг на мне, я с
трудом удерживаюсь, чтобы не подмигнуть, но что-то в моем лице ей все равно
не нравится.
-- Переведите! -- уже в предыстерике требует она.-- Переведите что он
говорил!
-- Переведи, переведи,-- милостиво разрешает Кинолог, вытирая пальцы о
штаны и наливая себе следующие "больше, чем пять дринков".
-- Он сказал, что ты очень особенная. В смысле, для Израиля
особенная,-- честно бормочет Давид.-- И что у царя Шломо жены были других
типажей -- ну, там семито-хамитского, максимум -- хеттиянки, финикиянки,
филистимлянки.
-- Бэкицур, всякие киянки,-- вставляет Кинолог, склабясь.-- Из разных
сортов дерева, для онанизма по системе йогов, гы!
-- Он считает, что лучше было бы тебя представить как такую эротическую
фантазию царя Шломо,-- не успевая затормозить, заканчивает мысль Давид.
-- Врешь! -- кричит Марта.-- Не так переводишь! Он сказал "как янки"!
При чем тут американцы? Это про меня, да? Он маньяк! Да! Я знала это с
самого начала! Я все видела! Как он бросил пить кофе и побежал за мной, не
заплатив!
-- Вот сука! -- чуть ли не с восхищением объявляет Кинолог.-- Да у нее
глаза на жопе! Она ими вращает! Только я заплатил! Слышишь, ты! Просто еще
до того...-- он переходит на иврит.-- Кто за тобой шел! Я к Грише шел!
-- Ха! -- вопит Марта.-- Ха-ха! Не шел он за мной! Да ты следил!
Крался! Я нарочно то замедляла, то ускоряла шаги! А ты оставался на том же
расстоянии! Так не ходят! Так преследуют! Зачем ты это делал, маньяк?! Если
я тебе понравилась, почему не подошел, как человек?!
Гриша оскорбительно ржет. Ох...
-- Да кому ты нужна?! -- орет Кинолог, как настоящий мерзкий
голливудский злодей.-- Посмотри на себя! Субботняя скатерть! Никому не
нужна! Разве что голодному итальянцу!
-- Почему теперь итальянцу? -- задумывается вслух Марта.
Гриша вытирает руки заляпанным пестрым полотенцем и за шиворот тащит
Кинолога к двери. Как кобеля от суки, точно. Зрелище неприятное, но
приятное. У порога Кинолог упирается всеми четырьмя конечностями в косяк,
оборачивается и успевает прокричать Марте:
-- Потому что ты похожа на спагетти! И то он тебе сначала нос
расквасит! Потому что даже голодный, даже итальянец, предпочитает спагетти с
кетчупом! Пусти, сука!..

5. ПЕРВЫЙ ГОНОРАР

Давид

Когда мы подходили к стенам Старого Иерусалима, в том месте, где
подземная стоянка обдала нас жарким, влажным и смрадным дыханием льва, Лея
взяла меня под руку:
-- Знаешь, Давид, когда я впервые их увидела, эти стены, то подумала --
за ними если и не рыцарские замки, то что-то вроде старого Таллина, но
только гораздо древнее и торжественнее. А мы еще зашли тогда не через эти
ворота, как нормальные туристы, а через те, которые левее, вон там. Новые. И
такой там оказался кишлак... Так обидно даже стало... Ты понимаешь о чем я
говорю?
-- Конечно. Мы вообще все неправильно пришли к Иерусалиму. В каком-то
смысле это просто блядство.
-- Как это?
-- Слишком просто. Как вместо сложного брачного ритуала, или
многомесячного соблазнения прекрасной дамы -- перепихнуться на вечеринке.
Удобно, но не впечатляет.
Я думал, она смутится или обидится. Не надо было ей такого говорить
после всего, что было вчера. Но она поняла, что я не ее имею в виду. И еще
мне понравилось, что ей стало интересно:
-- А как надо? -- спросила Лея.
И я, как смог, рассказал ей. Как надо. Годами решаться. Годами
готовиться. И, наконец, вывалиться из своего жесткого и единственно
возможного уклада. В смутную, лишь слегка обозначенную полуправдивыми
рассказами неизвестность. Покинуть свой город, от которого ни разу не
удалялся дальше пасущейся козы или дневного пробега кареты. И ощутить эту
опасную и всеохватывающую, как морозный воздух после натопленного несвежего
жилья, свободу. Впрочем, все это у нас, советских эмигрантов было. Но это
лишь начало.
А потом -- недели на шаткой палубе с реальной вероятностью остаться без
могилы, а потом -- ощущение святой тверди под ногами и библейской тверди над
головой. Чужое седло и ожидание нападения бедуинов. Но при этом все
отчетливее слышится Глас, к которому обращался, взывал так долго, который
сначала ловил в своем сердце, как ловили мы в тогда живом СССР крохи
свободной радиоинформации в треске мирового эфира и глушилок. И вот --
наконец-то -- ощущение диалога, все громче и громче Голос, все тоньше и
точнее настройка, уходят лишний шум, треск, ерунда.
И идешь-едешь день, два, три, и проводник на неизвестном языке небрежно
называет невысокие плавные горы, а ты понимаешь, что горы эти -- Иудейские.
И начинается узнавание. Ты входишь в разреженный воздух новой
действительности, ты жадно ловишь каждый новый момент узнавания и
сопоставления -- могила порока Самуила (вдох), вид на Иерусалим (вдох),
который наблюдал Ричард, желая его всем своим Львиным Сердцем (вдох).
И вот ты задышал, ты учишься жить с ощущением реальности этого Города,
он словно выходит, выдвигается из тьмы твоего мечтательного небытия,
опускается на землю с небес -- для тебя, в награду за веру и усердие. И как
женщина, играя в ручье, вдруг смыкает руки в кольцо, обнимая воду, так и эти
стены отгородили нечто в потоке времени, нимало не замедлив его течения.
Но понимание того, что подошвы твоих сандалий ступают по тем же камням,
по которым ходили... о, это ощущение коварно, с ним можно научиться жить, но
привыкнуть к нему невозможно, оно настигает внезапно, словно прыгает на тебя
с городских стен рысь. И ты, хоть и продолжаешь движение, но как-бы
внутренне застываешь от изумления и ужаса временнОй безнадежности. А полного
осознания происходящего все равно нет, потому что чем больше слоится твоя
память, чтобы обнаруживать на каждой пластинке имя, событие, дату, тем
невероятнее кажется тебе то, что ты находишься на краю этого временного
водоворота.
Знай, что отворачиваться от темного вертящегося зрачка его поздно,
сливное отверстие существует уже не где-то там, а прямо тут, оно проходит
через душу того, кто находится в Иерусалиме, через твою душу, и в лучшем
случае, ты проскочишь через него, винтом выпьет тебя глотка безжалостного
великана, да и вывернет обратно чудом сохранившимся. А в худшем случае ты
потеряешь себя, ты познаешь приобщение к таинству прошлого, ты заболеешь
пророчеством, и даже если ты принадлежишь будущему, если ты вспомнишь, что
живешь в двадцать первом веке, то тебе поставят специальный диагноз
"иерусалимский синдром", и залечат на первое время в психиатрической
больнице в Гиват Шауле, что у кладбища, навсегда оставив на дне осадок
сопричастности и тоску незавершенности. Потому что ты-то прекрасно знаешь --
в этом вечном Городе любое будущее -- все равно прошлое.
-- Лея, а вот как ты относишься к "иерусалимскому синдрому"?
Она неожиданно рассмеялась. Смех у нее легкий, пузырящийся. Это хорошо,
потому что по смеху можно узнать о человеке очень много. Скорее всего, наше
опьянение друг другом будет праздничным, легким, непродолжительным.
-- Если честно, почти никак не отношусь. Пару раз в больнице видела. Я
вообще не уверена, что это надо выделять в отдельный синдром. Но я этому
сочувствую, как иерусалимка... нет, иерусалимтянка... как сказать
"иерушалмит" по-русску? Иерусская... Иерусалка!
Я задумался и предложил:
-- Постиевусейка.
Это ее почему-то сильно рассмешило. Надо будет проверить на наших --
действительно ли это так смешно.
Успокоившись, она воскликнула:
-- Вот! Дщерь иерусалимская! А я, знаешь, хотела бы отсюда уехать.
-- Почему?
-- Забавно, большинство спрашивает "куда".
-- Это хорошо или плохо, что я так спросил, доктор?
-- Это в пределах нормы. Тем более, что я не знаю куда. Поэтому мне
проще ответить на твой вопрос... Потому что я не чувствую этот Город своим.
И себя в нем своей не чувствую.
Она замолчала. Мы шли по Армянскому кварталу, который казался слепым --
дома без окон, казарменный какой-то переход мостовой в высокие стены.
Прохожих практически не было, но не было и ощущения, что мы здесь одни. Не
хотелось говорить громко или как-то не так себя вести. По сути мы шли по
христианскому гетто. Из века в век копящему и передающему скорбный опыт
тихого незаметного существования в мусульманском окружении, с деревянными
колоколами, не звенящими, а кашляющими.
Мы шли в дом Линя, то есть теперь уже -- к Белле. Потому что Лея
занималась со своими больными психодрамой. Но в больнице психи не
раскрепощались, как могли бы. И я посоветовал проводить репетиции в этом
особняке. Там как раз был подходящий зал. И вообще, полно свободного места.
Перед дверью я заметил, что Лея медлит, словно что-то ей мешает.
-- Давид, может, не пойдем? Знаешь, не надо. Правда. Как-то мне
неловко. Неловко ее об этом просить.
-- Да брось. Пустяковое, в общем, дело. Вы же подруги.
Она хмыкнула. Хмыкнул и я. Интересно только, что она нашла в этом
смешного. Она же не могла знать, что все это предлог. И мы пришли на
межсобойчик по случаю переноса первого десятка соломоновых жен из мастерской
-- сюда, в Старый Иерусалим, в дом Линя. Краеугольный камень проекта был
заложен! А у Гриши твердый принцип -- первый гонорар, если за ним что-то
маячит -- пропивать.
Я уже протянул руку к кнопке интеркома, но Лея сказала: "Подожди!" и я
руку отдернул. Вернее, я отдернул ладонь за доли секунды до того, как
услышал "Подожди!" Еще я ощутил смутное беспокойство, а вместе с ним --
смутную благодарность, что мне не надо будет объяснять почему я отдернул
руку. И в возникшей секунде тишины я уже знал что услышу. Мотор мотоцикла.
Того самого. И, оглянувшись, я конечно же его не увидел.
-- Слушай, Давид... Давай, что ли, цветы купим? А то с пустыми...
Мотоцикл ревел, как бы просыпаясь и потягиваясь.
-- ... руками. Или торт, конфеты. Или...
Может, вернуться? А что я Лее скажу?
-- ... что-то покрепче.
Если сейчас отсюда отойдем, вернуться я уже не смогу.
-- Нет,-- сказал я.-- Сейчас зайдем. Для Белки нет понятия "неудобно",
у нас другие отношения. И опаздываем, кстати.
-- Куда? К Белле?
-- Сейчас увидишь. Сюрприз. Нажми, пожалуйста, кнопку и увидишь.
И мы действительно были последними. Во всяком случае, все наши уже
собрались. Собственно, из чужих были только Марта, , Ортик и еще пара
незнакомых парней с кинокамерой. Белла как раз что-то говорила объективу и
уже смотрелась как в телевизоре -- была чужая, холеная и уверенная в своем
праве.
-- Белла все-таки очень эффектная, да? -- протянула Лея и смешно на
меня уставилась.
-- Обычно она бывает лучше. Без спецэффектов.
Мне вдруг стало легко. Только от того, что сюда, за толстые каменные
стены не проходило ничего такого, враждебного.
Гриша развесил портреты в главном зале. Первой была Наама. Потом --
портрет Марты, выписанный так тщательно и пастозно, что как бы слегка
выламывался из рамок. Затем -- Лея. Готовую работу она еще не видела. А
висевший рядом портрет Анат я еще не видел, Гриша его дописывал накануне.
-- Ну как? -- слегка даже самодовольно спросил я.
-- Замечательно! Мне как раз хотелось праздника! Даже не знаю, что мне
больше нравится -- портрет или стол. Или атмосфера.
Стол и правда был хорош, хоть я в этом не очень-то и разбираюсь.
Собственно, в моем случае и разбираться не обязательно. Я вместе с Гришей
проходил все ступени его карабканья к успеху, и на каждой ступеньке
появлялись бутылки с новыми этикетками. Сейчас на столе теснилось сразу
много незнакомых бутылок. Фортуна уже склонилась к Грише, позволила
заглянуть за пазуху и в закрома, обдала ароматом благовоний и желания. Сам
Гриша был облачен в белый хитон, те самые сандалии, в которых мы лазали по
Гихону, и говорил чуть быстрее обычного, слепляя слоги в смежных словах.
Толстые стены дома как будто не только не впускали ничего постороннего,
но и не выпускали ту неожиданную радость и легкость, которые, как и
положено, возникли легко и радостно. Давно я не видел всех наших такими
красивыми, ведь от внештатной радости люди, как правило, хорошеют. А если
стены и пропускали тревогу извне, то она все равно рассеивалась в общей
веселой безалаберности.

Белла

Я боялась, что мне будет неловко принимать друзей в этой не своей
тарелке. А с другой стороны, ну живу я здесь! Но неловкости не было и в
помине, как-то все лихо с самого начала завертелось и уравновесилось. Все
старались быть очень милыми, вернее, даже не старались, а были. А те, кто не
были, как например Кинолог, старались вдвойне. За Кинологом, кстати, все
наши ненавязчиво приглядывали, поэтому когда он наполнил два бокала и пошел
к Марте, мы насторожились. А Гриша вообще вышел наперехват довольно
решительно. Но Кинолог, почти естественно улыбнувшись, протянул ему бокал с
вином:
-- Гришаня... Я что хочу сказать... Я, конечно, гад. Ты тоже, конечно,
гад. Но мы же из одного террариума, мы же свои чудовища. Давай, мировую,
аха? Тем более, что картинки твои получились трогательными такими... и не
белыми совсем... гы.
-- Да ладно, проехали,-- отмяк уже давно отмякший Гриша. Он вообще зло
если и помнил, то скорее абстрактно, как-то даже весело, а не взбалтывал
непрестанно содержимое души, поднимая муть. Этому я даже завидовала.
Они выпили, обнялись, похлопали друг-друга по спинам, при этом Гриша
довольно поглядывал на всех из-за плеча Кинолога, а Кинолог как-то странно
косился на Марту, что сулило, по моему пониманию ситуации, продолжение.
Вообще, мне было трудно отделаться от идиотского ощущения, что когда они
братались, Кинолог как бы принюхивался к Гришиной шее.
Тут Кинолог стал подгребать ладонью воздух, в сторону Марты, и
улыбаться ей. Затем он попытался свои действия озвучить и перевести на иврит
выражение "сообразим на троих". Марта застыла. Она с начала вечеринки
старалась обходить Кинолога даже взглядом, и это ей неплохо удавалось, если
учесть немногочисленность гостей. А теперь она не знала что делать. А Гриша
потерял бдительность и просто улыбался тому, что и в вечернем скудном свете
картины не тускнеют. Кроме того, Гриша никогда не сторожит своих баб. Он
кот, а не кобель.
Зал стал малой сценой какого-то театра. Или даже малой ареной цирка,
кто знает. В центре, кажется, шла реприза злого клоуна. Театралы (свои)
ждали. Прочая публика выпивала, закусывала и глазела нецеленаправленно.
У Марты было не так много времени и мозгов на решение. А мне было
интересно -- что перевесит у этой девочки -- не по годам развитый инстинкт
самосохранения или привитая в израильской школе установка быть "френдли".
Наконец, Марта осторожно двинулась в сторону уже отбратавшихся
выпускников 32-ой средней школы имени Гагарина.
-- Наливаю девушке плавно,-- прокомментировал по-русски Кинолог,
лучезарно улыбаясь,-- а то отпрыгнет.-- И перевел на иврит,-- Я сказал, что
не все обиды должны смываться кровью. Некоторые можно и вином. Особенно
красным. Марта, давай выпьем! На брудершафт.
Марта не знала что такое брудершафт. И Кинолог начал ей это показывать.
Марта все-таки попыталась вырваться, но с полным бокалом это было не так уж
просто. Сейчас, когда она была растеряна и совсем уже не понимала как себя
вести, лицо ее сильно отличалось от портрета, перед которым все это
происходило. Гриша помрачнел:
-- Кончай, она не врубается. Ей не смешно.
Он дернул Кинолога за плечо, тот от неожиданности отпрянул, толкнув
Марту под локоть. И красное вино выплеснулось прямо на портрет, в Мартину
спокойную расслабленную облагороженную масляную морду.

Давид

Красное залило бледный портрет Марты. Не только. Еще брызнуло на
изображение Леи. Что делать? Поздно что-то делать. Что вообще можно сделать?
Вино стекало, прорисовывая рельеф мазков. Все остолбенело за этим наблюдали.
Я подскочил к портрету Леи, сорвал рубашку и стал оттирать красные брызги.
Тут опомнился Гриша и с воплем: "Не так, что ты делаешь, испортишь!" -- меня
оттащил.
-- О, даже лучше кетчупа! -- весело прокомментировал Кинолог.-- Я бы
даже слизнул, да Гришаня не поймет. Гы.
Все как бы очнулись, Гриша объяснил, что легко смоет вино, только надо
аккуратно, не так, как Давид. Лея, настороженно на меня поглядывая,
предложила замыть пятна на рубашке, потому что потом уже не отстирается. Мне
тоже хотелось поскорее избавиться от них. Я даже попросил у Беллы
какую-нибудь Линеву шмотку. И оказался в красной майке с надписью "Я не тот,
за кого вы меня принимаете!" Хрен редьки не слаще.
Мне все это почему-то очень не нравилось. Казалось бы -- ну что такого
произошло. Разлили вино, ерунда. Майка эта с надписью. Но я не мог даже
смотреть в сторону как бы окровавленного портрета Марты. Нет, это не знак.
Ну какой это, к черту, знак? Слишком банально, пошло, литературно, в лоб!
Это проблемы моих дешевых ассоциаций. Даже не моих, а внешних, навязанных.
Мир, в своих зловещих проявлениях, устроен сложнее, чем плохие фильмы
ужасов. Все, проехали.
Но что-то уже произошло. Во мне, только во мне! И все изменилось.
Легкость настроения, так воодушевлявшая меня, куда-то исчезла, я снова стал
тревожным неврастеничным субъектом. Неужели все это лишь из-за
расплескавшегося вина? Даже думать об этом неприятно. А если и так, нельзя,
чтобы Лея заподозрила, потому что она, как психиатр, обязательно сделает
какие-то свои выводы. А когда я начну ей объяснять почему эти выводы ложные,
она еще больше встревожится, поскольку мои размышления, столь ясные мне,
как-то плохо всегда действовали на людей, уверенных что им известны основные
истоптанные маршруты человеческой логики.
Впрочем, Лея ничего мне не сказала, за это я был благодарен. Ведь не
заметить резкой неоправданной смены моего настроения было невозможно. Как
будто реле электрического света стали потихоньку сводить к нулю, все вокруг
меркло, только Лея оставалась еще высвеченной, как спираль накаливания в
лампочке.
Да, я много выпил. А что я должен был делать? И мне стало нормально.
Мне не стало хорошо, но нормально -- это тоже хорошо. Это нормально. Это
очень редкое для меня состояние. Поэтому, когда мне нормально -- мне уже
хорошо. Когда мне нормально и рядом Лея мне, оказывается, просто хорошо.
Только не надо мешать.
Сначала ушли телевизионщики -- у них была еще вечерняя съемка. Им
хотели дать с собой на после съемки, но оказалось, что они идут подшабашить
на свадьбу. С их уходом улитка развернулась, или что она там делает...
Совсем чужих уже не было. Практически, в осадке остались только свои, потому
что Гриша и Кинолог связали Марту в молекулу, и это была своя молекула. А
другую молекулу, в стороне, образовали с Ортиком. Ну да, конечно, Макс же
занимался чем-то вроде молекулярной биологии, он и моего котенка как-то так
назвал.
Как удачно гости подобрались. Это не Гриша, это Белка икебану
составила. Если бы не , Ортик бы нас всех своей генетикой изнасиловал,
поскольку иначе не может. Это в нем и ценно, но это же и утомляет. Потому
что страшнее пьяного энтузиаста может быть только пьяный Кинолог. А Кинолог
уже начал дразнить Гришу, потому что тоже иначе не мог. Сказал, что Линь
слишком мало Грише платит за картины. Гриша не согласился. Тогда Кинолог
предположил, что Гриша скурвился, потому что раньше пропивал все, а этот
столик хоть и неплох, но на десять работ маслом не тянет. Гриша сказал, что
это только начало. Но как конкретно продолжать -- он не планировал, это
должно произойти экспромтом, что куда-то надо завеяться, и завить хвосты, и
прокутить все без остатка, чтобы деньги не жгли ему руки, а лучше пусть
завтра их пепел стучит в его сердце.
Потом Гриша зачем-то стал расписывать как мы с ним лазали ночью по
колодцу. Зачем рассказывать это всем вместе, если уже успел рассказать
каждому по отдельности. Да еще привирать на новый лад. Но наши завелись.
Всех потянуло на приключения. Белка сказала, что ей все равно, но ехать
надо. Все принялись генерировать идеи. Я тоже вспомнил про ресторан в
Бейт-Лехеме, где перед нынешней интифадой ел отличную баранину с кедровыми
орешками под монастырское вино, но, вообще-то, мне совершенно не хотелось
сейчас туда ехать. Да и никуда не хотелось. А тут еще начались разговоры о
Храмовой горе, о туннеле Хасмонеев, хорошо хоть Гриша еще понимал, что не
стоит лезть в самое пекло. И он предложил пещеру Цидкиягу.

Белла

В этих Гришиных рассказах о его похождениях всегда ускользает граница
между правдой и вымыслом, сколько раз я верила тому, чего не было, да и в
принципе быть не могло, а над правдой насмехалась. Ночью, в Шилоахе,
взломанная решетка, стоголосое мяуканье в колодце... Мяуканье?! Ну да, с ним
же Давид был. В третий раз слушать эту историю... Или в четвертый. Она,
конечно, раз от раза хорошеет, но сколько же можно?
Надоело сидеть в этом зале, где стены мешали нормально общаться с
друзьями. Поэтому хотелось просто выбраться, а куда -- все равно. Странное
мое новое положение почтенной неокученной дамы придавало мыслям --
стервозности, а чувствам -- едкой горечи. Начисто пропал кураж. Мне было все
равно куда.
Гриша предложил поехать в Тель-Авив или Герцлию -- пройтись траверсом
по ночным заведениям, потом плюхнуться в море и плыть до рассвета. Но
Кинолог, все смотревший как Марта вслушивается в Гришин рассказ, потребовал
экстрима. Марта тут же предложила взять на прокат джипы или трактороны и
поехать за Ашкелон гонять по дюнам.
-- Лучше украсть,-- подкорректировал Кинолог и погладил ее по головке.
Ну конечно, его это не устроило, им двигало ревнивое "чем мы хуже
этих", и он желал чего-нибудь такого, экстремально-исторического, чтобы
заткнуть уже этот проклятый колодец Уоррена. Топографию Старого Города
Кинолог представлял смутно, поэтому принялся с жаром уговаривать всех
проникнуть через туннель Хасмонеев на Храмовую гору и распить бутылку на
Краеугольном камне.
-- Нет,-- ужаснулся Ортик.-- Я не могу. И никто из вас не может. Потому
что где Святая Святых была -- неизвестно.
-- Не охмуряй! -- сказал Кинолог.-- Мы ж туда не сало жрать идем! -- И
он продемонстрировал Ортику печать кашрута на бутылке "Финляндии".
Ортик кивнул и продолжил:
-- Потому что не может никто вступить в Святую Святых, даже если это
уже пустое место, или там что-то другое. Только первосвященник, раз в году,
в Йом Кипур.
Кинолог осклабился:
-- Рав, ты не прав! Это только в говно и в компартию порядочному
человеку нельзя вступать. А во все остальное можно. Решать они будут куда
мне можно вступать, а куда нет! Да еще в моем собственном Городе! Аха, ща!
Предстоял выматывающий предсказуемый многовековой спор, который я
выслушивать не собиралась. Ортик уже придал лицу доброе-доброе выражение,
явно собираясь долго и подробно ликвидировать религиозную безграмотность
потерянного поколения и растолковывать мудрость галахических постановлений,
даже если оно, поколение, будет хамить и сопротивляться. Но тут вступил
(хммм) Гриша и на правах хозяина авторитетно объявил, что спорить
бессмысленно, поскольку туннель Хасмонеев не соединен с Храмовой горой, во
всяком случае теперь -- лаз замурован нафиг. А желающих повоевать, вернее
даже "вступить" в войну на два фронта -- с израильской военщиной и
мордоворотами ВАКФа -- просит это делать без него. Поскольку он лично создан
для романтико-исторических переживаний, во всяком случае сегодня. А уж никак
не религиозно-политических конфликтов.
-- Братцы! -- объявил Гриша.-- Господь покарал нас и предал в руки
Ниргелиара, Аремманта, Семегара, Навосара и Ехарампсара.
-- Это что еще за пидары? -- подозрительно перебил Кинолог.
-- Эти мужи,-- сурово отрезал Гриша,-- лучшие полководцы начала шестого
века. До нашей, естественно, эры.
-- Халдеи в городе! -- я обрадовалась, что первая сообразила.-- Сейчас
нас будут убивать и грабить.
И еще я сообразила, что назвать пять малоизвестных и труднопроизносимых
вавилонских имен без запинки, просто так... Ни дилетант, ни даже
профессионал не сможет. Все правильно, лучший экспромт -- заранее
подготовленный.
-- Да,-- сказал Гриша, приосаниваясь и одергивая хитон.-- Господь
покарал меня за то, что не внимал я словам пророка Иеремии. И мне, Цидкиягу,
последнему царю из династии Давида, грозит смерть. Все, кто предан мне, да
отправятся в бега со мной. А ты, благочестивая хозяйка, собери в дорогу все
свечи и фонари, что найдешь в доме. Да немного еды, чтобы подкрепить тело и
доброго кошерного алкоголя, чтобы поддержать дух.
-- Амен! -- заорал Кинолог.-- Куда бежать будем? В леса к партизанам,