Михайличенко Елизавета. И/е_рус.олим

много. Не одноразово, но долго не продлится -- котов много, а ноги одни.
Ноги пожилые, неважно в чем. Тут или да, или нет. Потому что давно
определилось отношение лично к твоему биологическому виду и сорту. Или
ненавидит и преследует, либо равнодушна, а часто -- любит и кормит. Норовит
поселить. Можно хаметь, даже спать на подушке и при желании есть все, что
видишь и откуда хочешь. Но любимую вазочку лучше не сбрасывать, во всяком
случае не сразу.
Ноги молодые, в джинсах. Пофигисты, как правило. Сегодня попался ей на
глаза, хорошо попросил -- накормили. Затем забыли на неделю. Неделю сами не
появлялись. Потом заметили, изумились, умилились, попросили прощения, что
хавчика нет, пообещали накормить до отвала завтра. Завтра может наступить
завтра, может через месяц, а может и не произойти вовсе. Полный беспредел и
кошачье отношение к жизни. Но некоторым нравится.
Детские ноги. Брррррр. Нужно быть вертким, даже очень вертким. Но корм
под названием "кушай, котик" бывает непредсказуемым -- от куличиков из
песка, до копченого языка с праздничного стола. Это придает жизни легкую
неопределенность.
Так, достаточно. Я патологически умен и с этим надо бороться. Меньше
слушать разговоры Патронов. Не пытаться систематизировать рассказанное
другими котами. Не приобретать жизненный опыт столь истово. Хватит
наукообразных рассуждений! Пусть им предаются те, кого за это кормят. О,
мать моя кошка! Не надо о еде! Зачем я отвлекаюсь от аутогенной тренировки!
Моя левая задняя лапа -- тяжелая и горячая. Мой пушистый хвост -- тяжелый и
горячий. Прохлада в области носа и лба. Моя голова холодная и легкая. Я
способен мыслить только на абстрактные темы. Мое тело -- тяжелое и горячее.
Мой желудок перестает выкручиваться и затыкается. Затыкается. Голова моя
холодная. Я вступаю в контакт с ноосферой. Смысл жизни. Стремление к
совершенству. Божественное предназначение. Быть или не быть? Что делать? Кто
виноват?
Во всем виноват человеческий эгоизм. И их неспособность расставаться с
нахапанным. А если нахапанное уже совершенно не нужно, то на него
навешиваются противоестественные функции или нахапанное эстетизируется. Вот,
скажем, коты и лошади. Собаки, все-таки, нет. Они как охраняли, так и будут
продолжать тявкать. А вот коты и лошади уже не должны ни уничтожать, ни
возить. Для этого уже есть гораздо более эффективные и примитивные средства.
Казалось бы -- создайте нам в благодарность за проделанную работу, если вы
честные люди, комфортные условия и отвяжитесь от нас. Не надо нас гонять
через препятствия и кастрировать. Наслаждайтесь нами эстетически издалека,
не трогая своими грязными лапами с обрезанными когтями. Ваши
сельскохозяйственные технологии позволяют не слишком напрягаться, чтобы
обеспечить нас едой и обогревом. Если не ради нас самих, то хотя бы ради
отцов наших, верой и правдой служивших вашему виду, не щадя живота своего.
Живот. Горячий и молчаливый. Еще минут пять или даже меньше. Ага, вот и они.
Именно с этой точки лучше всего просматривалась и прослушивалась улица,
по которой Патроны возвращаются домой. Этих трех с половиной минут
наблюдения достаточно, чтобы определить в каком состоянии ума и духа
пребывают Патроны, и успеть выработать оптимальный план действий.
В этот раз они избегали смотреть друг на друга, но держались близко,
что свидетельствовало не о размолвке, а о некоторой общей удрученности и,
возможно, чувстве вины, но не передо мной, а друг перед другом. Обрывка
первой же их фразы хватило, чтобы понять: Патроны снова переживали, что они
не в "обойме".
-- ...чтобы попасть в обойму, надо быть того самого калибра. Не мельче,
но и не крупнее,-- уныло произнес Макс.
С кормушкой то же самое, дорогие Патроны. Чтобы попасть к ней, тоже
надо отвечать вашим ожиданиям. Поэтому я вздохнул, ожил и с горестным мявом
метнулся Патронам под ноги.
-- Котик! -- умилилась Анат.-- Ты, наверное, кушать хочешь? Видишь,
какой он у нас ласковый?
Ласковость в отношениях с миром -- это не лишнее. Сложно удерживать ту
самую тонкую грань между ней и самоуважением. Для тебя самоуважения всегда
мало, а ласковости слишком много. А для окружающих -- наоборот. Поэтому тут
важно научиться самоустраняться. Вроде как наблюдать со стороны за своими
проявлениями и холодно думать, как использовать ситуацию себе на пользу. Во
вред или не во вред другим -- дело вкуса. Я обычно во вред не люблю, ибо это
снижает самооценку и в принципе -- не слишком высокий класс.
Вообще, есть несколько постулатов, которые выработались у меня в
процессе размышлений и выживания. Сведя их вместе, можно назвать это и
кодексом, но к чему громкие слова, если и так все ясно. Кстати, с этого
можно и начать:
Громкие слова лучше произносить про себя, во всех смыслах.
Подставляя голову под руку, важно помнить, что, как бы не складывались
обстоятельства, суть в том, что ты ПОЗВОЛЯЕШЬ себя гладить.
Еще о свободе выбора. Даже если ситуация однозначна, и свободы выбора
как бы и нет, и ты должен уронить свое достоинство, помни о том, что ты
свободно выбрал такое проявление. И у тебя всегда была альтернатива -- не
выбирать его. А осознание свободы отсутствия выбора -- это всегда здорово
утешает и помогает все правильно расставить по местам в бардаке собственного
внутреннего мира.
Главное -- не упасть мордой в падаль. А еще главнее -- не упасть мордой
в западло.
Беспринципность -- это не отсутствие принципов. Это такая специальная
позиция, один основной принцип, главное в котором -- высокое презрение к
внешнему миру, однозначно не достойному лучшего отношения. И не потому что
ты такой хороший, а потому что он -- такой плохой, что хуже уже некуда.
Люди любят кошек за предоставляемую нами возможность быть примитивными
и безбоязненно, не испытывая неловкости и стыда, демонстрировать простые
примитивные же эмоции. Скрашивание человеческого одиночества -- это
второстепенное. Скорее, одинокий вертикал не в состоянии генерировать
эмоции. Так что в случае одинокого хозяина, кошка -- это кнопка выключателя,
то есть включателя эмоционального света. Поэтому спрашивается -- кто кому
больше обязан?
Иметь дело с так называемыми творческими людьми может только опытный,
искушенный кот. Непредсказуемость этих людей порой даже оскорбляет.
Прорваться в квартиру к Патронам -- это еще даже не половина, а так,
четверть дела. Теперь необходимо заманить хозяйку на кухню. Для этого надо
продолжать ее движение к выходу из комнаты, на полкорпуса опережая и как бы
ведя к хавчику, как бы меняя вектор ее движения. По простому это называется
"взять инициативу в свои лапы", а по сути -- "внушение непроизвольного
замещения чужого поступательного движения на необходимое". Это непросто.
Упертое существо, проследив за верным вектором, чуть медлит, а иногда и
усмехнется, констатируя: "Ага, проголодался".
Здесь главное не оскорбиться, а жалобным воплем подтвердить верность
догадки: "Да, дура, да, я голоден и собираюсь поесть!" Можно еще ходить
следом за хозяйкой и ловить своим укоризненным взглядом ее -- рассеянный. А
поймав, вцепиться в него и накачивать этот канал информации максимально
доступными эмоциональными призывами: "Еды. Ням-ням. Котик -- прекрасен --
пушист -- голоден. На кухню, на кухню!". Умиление порождает гордость за
обладание таким экземпляром ценного рыжего меха. Гордость порождает
необходимость ухода и заботы. Уход -- это хавчик. Ну? Ну же! И вот: "Ладно,
котик, пошли, дам тебе пожрать. Ой, опять забыли купить твой корнфлекс".
Ну конечно. Кто бы сомневался. Они постоянно забывают купить кошачью
еду. Самое странное, что по этому поводу никто не ощущает даже неловкости,
не говоря уже об элементарном чувстве стыда. И приходится есть, что дадут.
Впрочем, если честно, ненавижу кошачий корнфлекс. Это моя дорогая мама, еще
в старгородском детстве, чтобы не давал себя прикармливать старушкам,
рассказала, что котенок от мяса становится котом, а от комбикормов --
хомяком. И правильно, что может быть хорошего в еде, которую представители
одного биологического вида производят для представителей другого? Однозначно
предпочитаю человечью еду. То есть, ту пищу, которую они готовят для себя. А
не ту, которую они, раскрыв для меня холодильник, нашаривают взглядом по
принципу "уже можно отдать коту". Конечно, лучше всего есть ту пищу, которую
биологический вид готовит для себя сам. Но мне ни разу не удалось встретить
кошку, умеющую готовить. Впрочем, я еще молод, у меня еще все впереди.
Ох уж этот холодильник этих "творческих" существ. Старая сметана.
Резиновый творог. Хорошая вполне курица... Язык... Ну вот же он, отварной
коровий язык, куда ж ты тянешься за заплесневевшим сыром?.. Любители
животных! Ясно за что вы нас любите -- за то, что нам можно отдавать худшее,
не испытывая угрызений совести. Но что зря жаловаться. Все равно наступает
момент отмщения. Это выход из кухни.
Остановиться на пороге. Оглядеть мир, заметить в нем маленьких смешных
патронов, посмотреть сквозь. На "кис-кис" не повести ухом -- чего кискисать
зря, спрашивается? Да и вообще, много чести. "Кис, иди сюда". Ага, щас.
Может, еще брюхо дать почесать? За кусочек сыра? Чувствуя на себе сложные
взгляды, не торопясь вылизать шкуру. Медленно зевнуть. Пропустить мягкую
разминательную волну через все суставы, потянуть лапы по-очереди и закончить
ее на самом кончике хвоста. Подойти к двери и тихо приказать: "Мяу."
Проследить, как уязвленные Патроны прервут все свои дела, чтобы
исполнить подобающую им роль щвейцара. Да, дорогие, не каждый писатель может
жить в Швейцарии, но каждый может быть швейцаром для своего дорогого кота.
Уйти, сбросив на память о себе любимую блоху.

сидели на старом месте с новой бутылкой. На парадном балконе, под
елкой, принесенной друзьями на Новый год, не на позавчерашний -- еврейский,
а на привычный с детства. Елка успешно пережила лето в "испанском сапоге"
ставшего слишком маленьким горшка. Под елку приткнули светильник, и
обшарпанный балкон в игольчатом свете приобретал прелесть театральной
декорации. Любимое вино из погребов "Дальтона" заканчивалось.
Только что они решили, что настоящий писатель должен развивать
атрофированные чувства. Начали с зависти. Все никак не могли определить к
кому будут ее испытывать. Для истинного чувства трудно найти достойное
применение. Тусклый объект опошляет самое высокое чувство. Смотрит снизу
слизистым глазом снулой рыбы и хапает, разбивая на микроотражения в гаснущей
чешуе. Но нет такого низкого чувства, которое не подчинилось бы рывку
поводка истинной харизмы и не поднялось бы с четверенек, пусть даже чтобы
перегрызть горло.
Умерших исключили по причине неизбежной канонизации образа. Потом
отмели персонажей СМИ, из-за заведомой глянцевости. По очереди отпали все
удачливые знакомые. За ними все замечательные знакомые знакомых, о
знакомстве с которыми те так любили рассказывать. Каждый оказывался в чем-то
или несчастным, или ущербным. По этой же причине не прошли несколько
знакомых знакомых знакомых, настолько выдающихся, что волна рассказов о них
докатывалась и до . Зависть, как гармоничная всеобъемлющая чистая эмоция,
требовала идеала и без него не возникала. Пьедестал был пуст.
И тогда они установили на пьедестал своего первенца и начали завидовать
ему. Каждая фраза должна была начинаться одинаково:
-- Я завидую тому, что он приехал в Израиль дошколенком и поэтому здесь
свой.
-- Я завидую тому, что он вольно резвится в трех языковых средах.
-- Я завидую тому, что компьютер у него появился раньше авторучки.
-- Я завидую тому, что у него будут армейские друзья.
-- Я завидую тому, что он никогда не маршировал под речевки.
-- Я завидую, что он умеет играть на гитаре.
-- Я завидую, что он говорит обо всем то, что думает.
-- Я завидую тому, что его девушки не получили советского полового
воспитания.
-- Я завидую, что он сейчас играет в LARP.
-- Тебе кто мешает в него играть?
-- Не кто, а что.
-- Это да.
замолчали, потому что даже друг перед другом стеснялись совместной
отгороженности от остальных. Этой все утолщавшейся страусиной яичной
скорлупы. Им это нравилось, но и было от этого грустно и тяжело порой, как
если человек, прогуливающийся по краю пропасти, вдруг обернется к ней,
засмотрится вниз и будет тихонько сталкивать камешки, наблюдая за их
полетом. А трава тем временем затягивает и так еле заметную тропку, оставляя
лишь ощущение общего направления.
Это ощущение общего направления заставляло иногда карабкаться вверх и
изощренно мстило, если ему не следовали. Оно оборачивалось пустотой,
депрессиями, оно выворачивало привычные представления, как суставы. Но самое
страшное, что и эта месть уже ничего не могла изменить, ее никогда не
хватало на двоих. И получивший меньшую дозу, всегда помогал другому. Но даже
не это было самое. А по-настоящему страшным было понимание ими того, что и в
этих состояниях был тот интимный кайф взаимности, на который они подсели уже
навсегда и к потере которого были не готовы, совсем не готовы. И признаться
в этом себе было грустно, а не сознавать это про себя -- глупо.
Сообщающимися сосудами стали они, уравнивая все и тем губя высоту
выплеска, но и спасаясь от внешнего. За счастье они согласились на
спокойствие, но стыдились этого. И не хотели этого. И все еще не смирились.
Потому что не для этого жили-были. Друг для друга -- да. Но не для смирения,
нет. Это оскорбляло и будило воображение. Просто нужно было два всплеска
разом.
-- Надо что-то делать,-- сказал кто-то один привычно, поскольку так
обычно и заканчивались их недлинные диалоги за вином.
Но сегодня второй не отозвался, как принято: "Да надо бы", нет, сегодня
что-то произошло и второй злобно и решительно ответил:
-- Да, сейчас и сделаем. Что-то.
-- Что?
-- Какая разница.
Под дверью по-ночному интеллигентно мяукнул кот. Где-то очень близко,
громко, явно спросонок зачирикала предрассветную песню птица. Отчаянно,
словно не верила, что сможет повторить ее при свете. Или не птица.
Насекомое?
-- Кто это солирует? -- спросил Макс.
-- Простипома.
Оставив за собой чашки, блюдца, заварочный и электрический чайники,
объедки, рюмки, смятые салфетки, пустую бутылку, они побрели с балкона.
Впустили кота. Добрели до тихо урчащего компьютера, плюхнулись в кресла на
полустершихся, уже визжавших под тяжестью, колесиках и уставились на
болотный экран -- такого цвета была загруженная перед посиделками гостевая
поэтического клуба "Лимб". В этот клуб ни Анат, ни тем более уже лет десять
не писавший стихов Макс не вступали по причине... вернее, по целому ряду
причин.
Во-первых, они, едва заглянув в Интернет и не вникая в бурлящие там
процессы, зачем-то вступили в созданное питерским писателем МАССОЙ -- первым
из могикан, пришедшим в Интернет -- ЛИТО им. Стерна. А "Лимб" был создан как
бы в противовес "Стерну", отколовшимся от него КШ. И теперь они не слишком
мирно сосуществовали. Порой "Лимб" десантировался в маскхалатах в гостевую
"Стерна" и там пылал флейм, сжигая уйму времени, нервных клеток и репутаций.
Были, конечно, люди с "двойным гражданством", и их нисколько не осуждали,
но для себя считали столь нещепетильное поведение неподобающим.
Во-вторых, им еще в "Стерне" не понравилась сама процедура приема в
виртуальные сообщества. Когда заходишь первый раз в виртуальную камеру, если
ты не авторитет и не в законе, а просто никому не известный автор, на тебя
обязательно бросаются местные "шестерки". Такая у них роль. И роль эту они
должны исполнять старательно, чтобы заслужить право на общение с
талантливыми, но надтреснутыми людьми. В Сети -- все как в жизни. Это
хронический карнавал, записанный в виде пьесы. И не стоит вваливаться на
сцену без грима. Закружат маски в хороводе, обстреляют из-за угла горохом,
обольют кетчупом. Так облаченный в униформу солдатик харкает под ноги -- не
потому, что хам, а потому что забритый. Ну и потому что хам, конечно.
В-третьих, обнаружилось неожиданное для литературных БОМЖей смешное и
удивившее самих чувство какого-то внутреннего статуса. В Сети они
получились как бы "из бывших". И брататься или просто заигрывать с
литературным пролетариатом для было противоестественно. А те несколько
человек, с которыми могло бы быть интересно, уже нализались с экранов,
текущих медом и молоком, дурмана электронной славы.
В четвертых, живя достаточно нелепо и не вполне чувствуя за собой
настоящее законное право так жить, они боялись быть смешными. Этого своего
изъяна -- а для писателя это был именно изъян -- стеснялись, но ничего с
ним поделать не могли, поскольку уже не раз пробовали и всегда проигрывали
самим себе. Можно было только догадываться скольких наблюдений они лишились,
щадя самолюбие. И они уныло догадывались. Конечно, они нещадно иронизировали
по любому поводу. Но здесь же целая шкала! Самоирония могла быть абсолютно
беспощадной. Ирония по отношению друг к другу -- малощадящей. Друзья детства
тоже имели право на многое, да и просто приятные, вызвавшие к себе
расположение знакомые -- на кое-что. Но латентное хамство и неадекватные
наезды сетевых люмпенов! На них и отвечать -- недостойно, и не отвечать --
тоже.
А в виртуальном поэтическом клубе на экране шла как бы стенограмма из
наблюдательной палаты: разговоры поэтов-психов, психов-поэтов, просто
поэтов, да и просто психов. Являться туда собственной персоной было ни к
чему, хотя и хотелось -- уж больно место было неспокойное, неоднозначное, а
стихи водились порой просто непостижимо хорошие, каких в реальной жизни и не
встретишь вот так, просто случайно набредя.
В пятых, они просто не любили этой не всегда понятно к чему обязывающей
принадлежности к любой команде, не любили прикосновения формы к коже,
речевок, корпоративной этики, понятия "но это наш сукин сын", аморфного
группового "надо" и плохо маскируемой формальным равенством внутренней
иерархии. В Сети всего этого было поменьше, чем в реале, но ведь и то и
другое -- лишь два сапога кроманьонца.

ВИРТУАЛЬНОЕ КОТОВОДСТВО

Отведя зависшие взгляды от монитора, они посмотрели друг на друга хоть
и пьяно, но осмысленно. Одновременно кивнули. Усмехнулись. Потормошили кота.
И на пьяном кураже въехали в гостевую "Лимба":
Аллерген: Дорогие! А нет ли тут у кого лишней рыбы в тесте?
Откуда взялась эта фраза, и главное -- зачем они ее написали, ни Анат,
ни Макс даже потом объяснить не могли, ни себе, ни друг другу. И кто из них
ее написал -- не помнили. Ясно было только откуда взялась "рыба в тесте".
Дело в том, что их реальный рыжий полудомашний Аллерген получил свое
имя в честь персонажа домашних сказок. Ими они готовили своего сына к
суровой жизни, можно даже сказать натаскивали, как охотничью собаку на
хитрого енота. В их сказках Аллергеном звали наглого эгоистичного
самовлюбленного и лукавого кота, который ценил в этой жизни только себя и
рыбу в тесте. И для того, чтобы ее добыть, не ведал страха, упрека и никаких
моральных ограничений.
Аллерген несколько лет присутствовал на стене, над детской кроватью, в
виде полуметрового чучела из оранжевых мешков для мусора, с шикарными усами
из шампуров, в бейсболке и широких цветастых штанах стиля "хип-хоп". Он
слышал все, что происходит в доме и комментировал все, что считал нужным, не
стесняясь, протяжным подмяукивающим голосом. Он был капризнее любого
ребенка, но все тщательно объяснял и логически выстраивал. Он умело, нудно,
хитро и подло спорил, всегда загоняя детское сознание на шесток, он
будоражил и активизировал детские мозги и пробуждал неокрепшую душу к
словотворчеству. Во всяком случае, первая рифма сына была замечена в
возмущенном вопле: "Кот!!! Ты -- скот!!!"
Из документальных свидетельств того времени, кроме самих рассказов про
кота Аллергена, опубликованных в израильском детском журнале "Отиет",
сохранилось звуковое письмо бабушке в Россию, которое пятилетний сын начал
так: "Бабушка, дорогая моя и наша, здравствуй! Я живу хорошо. У меня есть
своя комната. Я хожу в садик. Еще с нами живет кот, но не такой, как твой
Сяма, а другой, его нет, но он всегда рядом, он такой наглый, бабушка, ты
даже себе не представляешь, какой наглый.-- Тут побаивавшийся кота сын
помолчал, подумал, потом грустно вздохнул и дипломатично добавил.-- Наглый
кот, бабушка. Очень. Но и умный, конечно".
Вот как-то так практически само получилось, что этот самый Аллерген,
проверенный временем на прочность и выживаемость, наделенный непотопляемым
скотским характером, выдающимся себялюбием и патологически обожающий "рыбу в
тесте", был доукомплектован поэтическим даром и зачем-то запущен в гостевую
поэтического клуба "Лимб".
Гостевая "Лимба" была последним в Рунете местом, где незнакомцу
позволяли выпендриваться. Война с ЛИТО заставляла постоянно ждать
виртуальных лазутчиков и провокаторов, жаждущих реванша за те безобразия,
которые устраивал КШ со товарищи на территории врага. При этом, если ЛИТОвцы
пользовались неконвенциональным оружием, прозванным "модеральником", то есть
просто стирали неугодные и обидные записи, то лимбяне до этого не
опускались, полагались только на силу иронии и смачность слов, но и базар,
правда, не фильтровали.
Кот со своим идиотским вопросом влез в какой-то тяжелый ночной разговор
Незнайки с Гласом Народа, под которым угадывался сам КШ. Поэтому под постом
Аллергена появилось:
Глас Народа -- Незнайке: Чья душа жирнее РЕШАЮ Я! ПОАЛ?
Но Аллергена, когда речь шла о рыбе в тесте, сбить с генеральной линии
было невозможно:
Аллерген: Самая жирная душа, дорогие, у простипом.
Такой должен был прижиться.

Кот

Взяли за шкирку и зашвырнули на это сборище. Я боялся увязнуть в его
болоте, но наоборот, скользил выпущенными когтями по болотного цвета стеклу,
даже не оставляя царапин. Так я проскользнул мимо стоявшей перед зеркалом
дамы в кринолине. От ее пальчиков тянулись нити, и я пошел по ним, как по
нитям Ариадны, мимо какой-то пытавшейся меня, дорогого, пнуть припанкованной
девицы. Повсюду в креслах спали нестарые еще вертикалы, в масках и без, к
конечностям многих были привязаны ниточки, вокруг стояли чучела и манекены,
мелькали тени. Меня несло на голоса к освещенному прямоугольнику, где за
неправильным столом (слишком много ножек и все разные) сидела компания
существ со страшным КШ во главе. У КШ было много голов (некоторые изрыгали
пламя) и несколько теней.
Я понял, если не приютят -- сожрут. Тут одно из двух -- или сожрут, или
накормят. Чтобы выжить и доказать Аватарам кто есть ху, надо было пробудить
в этих, за столом, кормительный рефлекс. Я приветственно мяукнул и выпалил:
-- Дорогие! А нет ли тут у кого лишней рыбы в тесте?
Одна из голов КШ с узким лбом и огромным ртом еще продолжала зычно
втолковывать коротышке в соломенной панаме:
-- Чья душа жирнее РЕШАЮ Я! ПОАЛ? Больше дурацких вопросов не задавай,
плиз, неохота время тратить на ответы!
Но остальные головы уже подозрительно всматривались в меня и
принюхивались.
-- Самая жирная душа, дорогие, у простипом,-- торопливо, но звонко
сказал я, лишь бы залатать эту грозную паузу.
-- Разве есть такое слово "пристипома"? -- рявкнула, как на митинге,
все та же голова-репродуктор.-- Хорошо быть умным, но жаль -- это редкое
качество.
Весь стол подобострастно захихикал и закивал. Ничего, во всяком случае
со мной разговаривали, а это всегда шанс быть если не понятым, то хотя бы
услышанным:
-- Умным может и хорошо, дорогие. Но сытым быть лучше. Эх, простипома
моего детства! В тесте!
Конечно, я нес ахинею. Но это было неважно, потому что я уже завладел
их вниманием. Сидевший по правую руку от КШ очкарик ухмыльнулся и сказал:
-- Это даже смешно. Престипома. Нет такого слова и быть не может.
Они нарочно произносили по-другому это дорогое мне рыбное слово, но я
не поддался на провокацию:
-- Как это не может, дорогие? А от чьего жира тогда усы растут, как
когти? А когти, как цветы?
Тут юноша в перьях произнес с нарочитым американским акцентом:
-- Совсем не вижу ничего смешного. Ну напрочь. Между прочим, я такое
слово встречал, причем нередко. Некоторые люди так и говорят --
"престипома". Нормально, я не удивляюсь. Я сам так говорю. Когда свидетелей
нет.
-- Престипома -- очень жирная рыба,-- сообщил веско и спокойно матерый
мужик, практически авторитет, немолодой, словно потертый жизнью и
лагерями.-- Одно время, в самом начале семидесятых, всюду продавалась. Но
теперь мало кто ее помнит.
В начале семидесятых! Ну конечно! Чего еще можно было ожидать от
Аватаров. А мне тут отдувайся за их простипомную юность. Мать моя кошка! Ну
почему, почему меня заставляют играть в эту дурацкую чужую игру? Это не мой
клубок шерсти!
Тут в разговор вступила приятная дама с большим белым бантом на косичке
и чернильным пятнышком на среднем пальце:
-- Есть такое имя: Немаропопа. Означает -- "Не Маркони, а Попов" -- это
про кто изобрел радио. И еще есть имя: Даздраперма. Это не то, что вы
подумали, а "Да здравствует Первое мая". А прости-то-что-вы-написали, это
рыба такая была в доисторические имена. Но ее вымерли за неблагозвучие.