Страница:
Местная власть продолжает упорно поддерживать церковное начальство. 14.09.2004 г. Митрополит Чебоксарско-Чувашской епархии Варнава обратился с заявлением в адрес главы администрации г. Чебоксары Н. И. Емельянова с заявлением, в котором содержалась просьба об обращении к директору ЧМУППП «Теплосеть» Гончарову А. Н. с просьбой об освобождении Чебоксарско-Чувашской епархии от оплаты за потребление тепловой энергии в 2004–2005 отопительном сезоне.
Обращение митрополита администрацией города было рассмотрено. В адрес митрополита направили сообщение об удовлетворении обращения. При этом чиновники указали на необходимость сохранения и поддержания охраняемых государством памятников истории и культуры, на значительный вклад церкви в дело возрождения духовности, укрепление мира, добра и согласия в обществе.
Акция носила благотворительный характер. «Благотворителем» выступили «Теплосети» за счет прибыли, остающейся в распоряжении предприятия на общую сумму 1440 тыс. рублей. В частности, погашение задолженности за отопление предусмотрено по следующим объектам:
— по Свято-Троицкому мужскому монастырю, включая Духовное училище и храм Архангела Михаила, церковь Рождества Христова — 900 тыс. руб.;
— по Введенскому кафедральному собору — 350 тыс. руб.;
— по Чебоксарско-Чувашской епархии — 90 тыс. руб.
Всё это было объяснено как акт доброй воли. Возникает вопрос: а как быть с мусульманами или, допустим, баптистами? Этим общественным организациям тоже списывать задолженность перед энергетиками? Почему православным можно, а мусульманам нельзя?
«Листовочная деятельность», видимо, переполнила чашу терпения федоровской команды. Меня решили посадить.
На второй день ко мне «подселили» молодого ветерана чеченской войны Володю. Его «взяли» за попытку сбыть марихуану. В Чечне он был снайпером и имел медаль «За отвагу». Но это я узнал уже позже, когда оказался с ним в одной камере в СИЗО.
23 октября меня поместили в автозак и куда-то повезли. Я сидел в маленьком, тесном «стакане» и не видел, куда мы едем. Привезли, как оказалось, на Волгу, в знаменитое учреждение ИЗ (изолятор) — 21/1.
Хороший город Чебоксары. Здесь тюрьма, церковь, больница и водочный завод расположены на одном пятачке. Всё рядом! Самые нужные в нынешней жизни для русского человека объекты соседствуют.
Провели через ряд решеток. Посадили в маленький отстойник с какими-то грязными бомжами. Один из них беспрерывно кашлял, вскакивал и, подволакивая огромные разбитые китайские зимние ботинки из дерматина, шаркал к двери, бил в нее, крича: «Я туберкулезный, мне плохо!»
Сидели долго. Я с интересом читал надписи на стенах. Их было много. В основном желали всем крепиться, а также «золотой матушки свободы». Были и имена, клички («погоняла»), а также даты, указывающие, кто и когда «заехал» (был привезен), каким этапом прошел.
Потом повели в лабораторию, а перед этим раздели догола, все вещи прощупали (на мне были кроссовки, поэтому супинаторов в них не обнаружили). Сделали снимки — фас, профиль. Испачкали руки, снимая отпечатки пальцев и ладоней.
В каптёрке дали матрац, серое тонкое одеяло из сукна, подушку, наволочку и простынь желтого цвета из грубого материала. Отвели в камеру № 17.
Камера была рассчитана на 8 человек, располагалась на первом этаже, решетка ее выходила не во двор, а под лестницу, ведущую на второй этаж. Оттого в ней все время было мрачно. Шконки (железные кровати) были двухъярусные. Сидельцев было в два раза больше, чем шконок.
Со мной сразу стал разговаривать мужчина лет под пятьдесят, увидев, что я стою с матрацем в дверях, не зная, куда мне деться. Он тут же попросил какого-то молодого парня освободить для меня крайнюю, верхнюю шконку, спокойно заявив, что пришел старший по возрасту.
Освободили. Стали выспрашивать, какая статья, сколько лет «светит», откуда. Всё рассказал честно. Потом, сидя долгие месяцы, убедился — ничего скрывать не надо. Все равно всё станет известно. В тюрьме очень хорошо налажена система связи.
А взрослый дядя оказался летчиком, полковником. Звали Юрой. Он в СИЗО сидел уже долго. После выхода в отставку жил в Самаре, занимался поставками нефтепродуктов. В Чебоксарах его «взяли» будто бы за то, что в багажнике его автомобиля обнаружили около двух килограммов героина.
То, что я с ним сошелся, — удача. В тюрьме много чего муторного, нечеловеческого. А здесь у меня даже собственная шконка появилась, на которой я мог спать ночью. Днем спал кто-то другой. Менялись из-за тесноты.
Тут же были и унитаз, и раковина, и стол с лавкой, намертво вмурованные в пол. На окне была двойная толстая решетка «решка». Сидели со мной за наркотики, за воровство, за фальшивомонетничество (Игорь, студент из Йошкар-Олы, подделывал дензнаки).
Кормили плохо. Все время рыбный суп (его никто не ел, выливали, вылавливали картошку, очищали от костей рыбку, смешивали с постным маслом, луком, солью — был салат). И каша (редко горох, капуста), в которой иногда плавали остатки то ли ушей, то ли хвостов каких-то животных. Правда, если договориться по знакомству с «баландёрами» (заключенными, работающими в «хозбанде», обслуживающей тюрьму), то можно зачерпнуть и со дна огромной кастрюли. А там бывало мясо.
Конечно же, сразу отвели в санчасть. У меня из-за того, что сильно понервничал, подскочило давление. Думали положить в тюремную больницу. Я отказался. Взяли кровь. СПИДа и сифилиса не оказалось. Просветили рентгеном. Чахотки не было тоже.
Тогда в санчасти я дал маху: единственный раз «попал в непонятное». Уходя, попросил наполнить литровое ведерко из-под майонеза сметаной. Ребята, провожая из камеры в санчасть, всучили мне эту банку с ручками, сказали, что у медиков обязательно есть фляга со сметаной, а каждому вновь прибывшему сметана положена.
Конвоиры и женщина-врач странно на меня посмотрели. Кто-то из них сказал, что сметана будет в следующий раз, сейчас нет. В камере, когда я сообщил об этом, долго смеялись. Выяснилось, что это один из самых безобидных видов тюремных «приколов».
«Прописку» я не проходил, с Юрой-полковником мы сошлись быстро, держались вместе. Но звали меня не Игорем, а «Юрьевичем» (Юрич).
Через пару дней я проверил несколько сочинений сидельцев. И письма, и жалобы, и ходатайства. Сочинения были малограмотные. Поправил, подсказал, как написать лучше. Это очень понравилось. Ко мне стали обращаться за советами. Положение моё упрочилось.
Мыться нас водили в баню еженедельно, под конвоем. В такие дни на этажах и во дворе выставляли охранников с ротвейлерами. В бане я успевал за 20–30 минут и помыться, и постираться.
Всё это потом вывешивалось сушиться в камере. Веревки там запрещены, но из синтетических мочалок ловко делают прочную бечевку. Такая тюремная веревочка называется «конь».
Тюрьма наша — одна из самых старых в России. Камера 17 — помещение мрачное. Своды давят, наваливаются. По «коням» развешаны тряпки — влажные, сухие, всякие. Запах. Ни с чем не сравнимый, пропитывающий до костей тяжкий дух. Кажется, его можно нарезать, как несвежий студень. Какое-то время он исходит от тебя даже после выхода на волю.
В тюрьме самое страшное — теснота, замкнутое пространство, безделье. Человек всегда на виду, даже во время отправления естественных физиологических функций. И очень хочется одиночества. Почему-то беспрерывно орет радио.
Когда люди за столом (а садиться есть принято всем вместе, если не умещаются, значит, посменно), то в туалет («на дальняк») ходить нельзя. Ошибёшься (если невмоготу — не предупредишь) — побьют. Тоже верно. Туалет со столом тут же, рядом. Ведь неприятно.
Обязательно мыть руки после туалета. Не помоешь — тут же последует наказание. И это верно. Никакой грязной посуды. Поел — вымой за собой. Последний — убери со стола. Отдельная история с татарами и таджиками. Они не садились за стол, если на нем было сало.
Чего было вдоволь, так это хлеба. В нем не было недостатка, так как пекарня в ИЗ 21/1 своя.
В тусклом свете камеры постоянно стоял табачный дым. Я в жизни никогда не курил. Не курил и Юра-полковник. Остальные же смолили беспрерывно, я весь этим дымом прокоптился. От табачного «смога» буквально выворачивало, но грех было жаловаться. У меня была своя шконка, до меня никто не «докапывался», погоняло у меня было приличное, и я ни разу за все месяцы пребывания в тюрьме не мыл полы в камере.
Всё делала молодежь. Её проходило через тюрьму много. Быстро отправлялись молодые парни на небольшие, как правило, сроки на поселение в Соликамск. Большой удачей считалось угодить на поселение в Алатырь. Кто на краже в магазине попался по второму-третьему разу, кто на драке, кто на сотовом телефоне. Условный срок есть, прокололся — езжай на поселение. Вот эти зеленые пацанята всё и драили.
Честно говоря, это было хоть какое-то занятие. И брались за дело с энтузиазмом. Кроссворды разгадывать надоедало. Надоедали домино и нарды. А книг из заключенных никто не читал.
Кто-то развлекался тем, что беспрерывно стирал свои вещи, грел в чифир-баке воду, мылся над унитазом, завесившись временно простыней. Перед судом мыться в камере — обязательно. Сами себя стригли. Изготавливали из коробков и сигаретных пачек какие-то хитрые пепельницы. Делали «мульки», герметически запаивали, через «кабуры» (пробитые в стенах дыры) переправляли «малявы» по другим камерам — переписка.
Упорно оттачивали черенки алюминиевых ложек. Служили они вместо ножей. Особым спросом пользовались «марочки» — куски белых простыней, на которых шариковыми ручками вырисовывали различные сюжеты. Но любимые изображения — розы, парусники, купола церковные. Были в тюрьме приличные умельцы. «Марочки» они делали на заказ — к праздникам (Новому году, Восьмому марта). Взамен получали сигареты, чай.
Чифирь в 17-й камере пили ежедневно. До красноты заваренный густой обжигающий напиток, под леденец, карамельку, в алюминиевой кружке, передавали по кругу, понемногу схлебывая. Ритуал. Я чифирь не пил. Меня от него тошнит.
Дворики для прогулок маленькие — чуть больше камер. Глухие стены, а вместо потолка глухая сетка. По второму этажу, над сеткой, проходит галерея. На ней — охрана. Переговариваться с соседними двориками запрещено. Но все равно заключенные перекликаются — в основном поздороваться, узнать о самочувствии. Переговоры сильно оживляются, если рядом «выгуливают» женщин.
Прогулка длится 1 час. Помещенных в карцер выводят погулять всего на полчаса, в отдельный крохотный закуток (двор № 6) площадью метра три. Некоторые в заключении падают духом. В состоянии депрессии (особенно если речь идет об «обиженных», о тех, кого загоняют под шконки) люди могут сутками не вставать, не мыться, не ходить на прогулки.
Впрочем, в тюрьме боятся появления вшей, паразитов. Если от такого «загрустившего» арестанта начинает вонять, то его пинками заставляют встать, постираться, помыться. С нищими, убогими делятся одеждой. Лохмотья выкидывают (мусор из камер выносится ежедневно).
Зимой, в мороз почти никто не ходит на улицу. Просто лежат. Иногда я оказывался на прогулке совсем один. Это огромное удовольствие. Все время, пока сидел, на прогулке старался хоть как-то бегать трусцой по периметру. За час удавалось наматывать (в режиме белки в колесе) километра четыре. На воле моя ежедневная норма — 10 км. Так что без физических нагрузок, хоть в таком, усеченном виде, пришлось бы туго.
Над третьим двориком висел большой прожектор. В его стекле отражалась Волга и лес за ней. Если заключенные попадали в этот двор, то подолгу рассматривали отражение. Всем очень хотелось на волю.
Мне через два месяца заключения очень хотелось в заснеженный сосновый лес. Погулять. И чтоб непременно выпить грамм сто пятьдесят водки, закусив огурчиком и вареной картошкой.
Несмотря на слухи, с наркотиками и алкоголем в ИЗ 21/1 очень строго. Сколько сидел — ни разу не видел и не слышал (а в тюрьме ничего не утаишь), чтобы кто-то сумел кайфануть или выпить. Может, оттого, что при мне в тюрьме появился новый начальник — Киселев.
Строгие шмоны. Иногда по нескольку раз в неделю. Всё перевернут, прощупают, просветят каждого заключенного, поставленного в коридоре лицом к стене (руки за спину) металлодетектором. Начали устанавливать в коридорах видеокамеры наблюдения, прокладывать совершенно новую сигнализацию.
Пару раз пытались мы делать брагу (сухари, сахар или карамельки — в пластиковую бутылку). Ее находили и выливали. Хитрые таджики, сидевшие за героин, умудрялись прятать и потреблять специфическое вещество (насвай). Но как и где они его прятали — раскрывать не буду. Из остальных заключенных, оттого, что это зелье было уж очень специфическим, его не потреблял никто. Один раз пытались курить — вонь стояла невероятная.
Помню, как Саид — рослый таджик моего возраста (это было уже в 29-й камере), получивший всего пять лет общего режима за то, что выдал сотрудникам ФСБ 3 кг героина, сильно мучился, болел, когда закончились у него запасы этого вещества. Сколько он не предпринимал потом усилий, чтобы вновь получить его в камеру, ничего не вышло.
Саид — «погоняло». Звали его иначе. Он не курил, был набожен (таджики все набожными становятся в тюрьме), очень чистоплотен. Почти всегда ходил гулять. Мы иногда долго беседовали с ним. Он жалел о распаде Советского Союза. Во времена СССР Саид работал бригадиром в большом колхозе, выращивавшем хлопок. Тогда была работа, деньги, награды, в хозяйство поступала техника, все было засеяно.
Кланы, за редким исключением, по словам Саида, жили дружно. Дети спокойно учились, а детей было много в каждой семье. И был смысл жить. Что творится в Таджикистане сейчас, я даже пересказывать не буду. Отдельную книгу нужно писать.
Чего не мог Саид, так это вместе со всеми есть, если на столе было сало. А в тюрьме сало, чеснок, лук — продукты необходимые.
В пластиковом ведре при помощи кипятильника варили супы из полуфабрикатов. Сразу на всю камеру. Большой популярностью пользовалась лапша быстрого приготовления. Всё это доставлялось с передачами от родных, близких, знакомых.
Содержимое передач тут же выкладывалось на стол. В камере утаить какой-то кусок, припрятать — немыслимо. Всё общее и поровну — закон. Даже различные «обиженные» и «опущенные» (а они садиться со всеми вместе за стол не могут, едят после всех) голодными не оставались. Тем более, что тюремной каши дают много, не жалеют.
В камере 17 главный повар был Юра-полковник. В 28-й камере — Саид. Готовили они вкусно. Буквально из «топора» могли сварить суп. Саид с большой теплотой вспоминал годы службы в армии. Служил он в Забайкалье и все два года был поваром.
В камере после прогулки я ежедневно обливался холодной водой на дальняке, предварительно налив ее из крана в пластиковые бутылки. В кране была только холодная вода. Главное в камере — устать за день. Поначалу, пока мне не передали книги, я подробнейшим образом изучил УПК и УК РФ с комментариями. Делал выписки, закладки.
Потом читал Гегеля, Фихте, Шеллинга, Фейербаха, Шопенгауэра, Ницше, Дидро и, по случаю, Проханова («Крейсерова соната»). Был и Маркс.
Если меня не возили на суды, то чтение продолжалось с подъема до 12 часов ночи. К этому времени я настолько уставал, что, заткнув уши затычками, которые получил с передачей от брата, накрывшись с головой подушкой, засыпал. Вокруг стоял табачный дым, шум. Те, кто не имел своего места и спал днем, рассаживались играть в покер. Как-то умудрялись в него играть при помощи домино. А уж сухой стук кубиков в нардах до сих пор стоит в моей голове.
На воле люди тоже не бездействовали. А. В. Имендаев уже 23 октября 2004 года отправил запрос прокурору Чувашии о моем незаконном водворении под стражу, а также подготовил от моего имени апелляционную жалобу на решение Малюткина. В срочном порядке он писал: «УПК РФ (ст. 238 ч. 1, ч. 3) без вариантов предписывает суду приостановить производство по уголовному делу в случае принятия Конституционным судом РФ к рассмотрению жалобы о соответствии закону, принятого в уголовном деле, Конституции РФ.
Мировой судья в нарушение ст. 238 ч. 1, ч. 3 не приостановил производство по уголовному делу. Апелляционную жалобу в нарушение ст. 359 УПК РФ вернул Молякову, а самому Молякову необоснованно и незаконно изменил меру пресечения на заключение под стражу».
Немедленно обратился с апелляционной жалобой на действия Малюткина и В. А. Ильин. 26 октября 2004 года судья Калининского районного суда г. Чебоксары С. П. Щетников в судебном заседании эту жалобу рассмотрел.
Накануне этого суда Ильин был у меня в тюрьме. Сообщил, что разговаривал с Щетниковым. Тот рассмотрел материалы дела, заявил, что оно абсурдно, и обещал решение Малюткина отменить.
Меня привезли в суд в наручниках. Спустили в подвальное помещение суда. Там предусмотрены специальные боксы для заключенных. В них дожидаешься вызова наверх, либо отправки в тюрьму в автозаке после судебных заседаний.
Ожидание порой длится часами. Стены в этих мрачных подвальных помещениях исписаны характеристиками на различных судей.
Больше всех доставалось судьям Андреевой и Борисовой. Каких только сочных эпитетов они не удостаивались!
И я впервые просидел там долгие часы. Задержки во многом вызывались большим количеством людей, приходивших на мои процессы. 26 октября их было очень много. Когда меня вели наверх, то судебные приставы проталкивались сквозь строй людей, стоявших на лестницах, на этаже. Всех желающих вместить в зал суда не удалось.
Впоследствии меня подвозили со специального входа в большой зал заседаний. Его приходилось открывать, так как количество сочувствующих исчислялось сотнями, и для поддержания порядка приходилось стягивать дополнительные силы милиции и судебных приставов.
Появились сообщения о моем аресте в Интернете. Пошли публикации в «Известиях», «Завтра», «Советской России», «Правде», «Чебоксарской правде», «Московском комсомольце».
Освещали эту ситуацию и на телевидении. «RenTV» подготовило специальный репортаж по моему делу, а радиостанция «Свобода» возвращалась к нему периодически.
Уже 26 октября 2004 года от председателя ЦК КПРФ Геннадия Андреевича Зюганова в адрес Генерального прокурора Российской Федерации В. В. Устинова был направлен запрос, в котором лидер партии настаивал на незаконности помещения меня в тюрьму и на ярко выраженной политической, заказной сути уголовного преследования в отношении меня.
От Зюганова, от ЦК я чувствовал огромную поддержку. В тюрьму от него приходили поздравительные телеграммы и на Новый, 2005, год, и на день рождения (оно у меня 29 января).
Я получал десятки писем и телеграмм со всей страны. Были и продуктовые передачи от разных людей. Помню, большую передачу сделал Николай Евгеньевич Сухов, руководитель ОАО «Волжанка»: сало, лук, чеснок, квашеная капуста, соленые огурцы, вареный картофель. Мы потом всё это ели недели две, делали винегреты.
Не забывал меня Александр Викторович Константинов, наш коммунист, депутат Государственного Совета Чувашской Республики. От него шли в тюрьму периодически продовольственные передачи, помогал он и моей семье, оставшейся в сложном положении.
Всех, кто переживал за меня, буквально болел душой, морально и материально поддерживал, не перечислить. Всем им огромное спасибо.
14 октября 2004 года я приехал обратно в г. Чебоксары, и у мирового судьи не было оснований объявлять меня в розыск.
18 октября 2004 года, после обеда, я явился к мировому судье и сдал ему апелляционную жалобу. Он видел меня не только в суде. Он практически каждый день меня видит, так как мы живем в одном подъезде. Видел он меня и 18 октября, и 19 октября.
К тому же я долгие годы был депутатом Государственного Совета Чувашской Республики, возглавляю Чебоксарский городской комитет КПРФ. Бегать от Федорова я не намерен. Всегда на виду. Меня всегда можно найти. Попробуй я скрыться — вой поднялся бы до небес! Трус! Сбежал! Такого подарка я не сделаю.
Если бы я хотел скрыться, разве сидел бы спокойно в горкоме в тот день, когда меня арестовала милиция.
В апелляционной жалобе я просил суд приостановить производство по делу. Мировой судья не вправе выносить какое-либо решение в противоречие с позицией Конституционного суда РФ. Дело должно быть приостановлено до вынесения решения Конституционным судом.
Мера, избранная в отношении меня, ничем не обоснована. Я привлекаюсь к уголовной ответственности по преступлению средней тяжести. В соответствии с ч. 4 ст. 247 УПК РФ я имею право требовать рассмотрения моего уголовного дела в мое отсутствие. Я неоднократно заявлял мировому судье, что мне нечего сообщить по данному делу, что я к нему непричастен и поэтому в деле участия принимать не желаю. Возбудила прокуратура уголовное дело — пусть рассматривает без меня. Я заявлял мировому судье ходатайство о рассмотрении уголовного дела в мое отсутствие. Судья его незаконно отклонил.
Кроме того, в постановлении неправильно указано, что я холостой. Я женат, имею двоих детей, в нарушение ч. 11 ст. 108 судья не предупредил незамедлительно близких родственников о месте содержания меня под стражей.
В суде эти слова подтвердила моя жена Ирина, которая выступала в качестве свидетеля. Конечно же, подтвердил их и Ильин, просил меру пресечения изменить на подписку о невыезде.
Юркин, гособвинитель, был против. Повторил доводы Малюткина.
Щетников в удовлетворении жалобы мне отказал. Вид при вынесении решения он имел очень неуверенный. Все присутствующие заметили, как чуть-чуть дрожали у него руки, когда он зачитывал свой «вердикт».
Раздались дружные возгласы возмущения. Под крики, проклятья в наручниках меня вновь отвели в подвал. Сидел там долго, и отчаяние впервые навалилось на меня. Я увидел «перспективу», открывшуюся передо мной. Радости она не доставила.
Но в камере воспрял духом. Вечером у меня был готов текст кассационной жалобы на решение Щетникова. На следующий день она была направлена в Судебную коллегию по уголовным делам Верховного суда Чувашской Республики. От коллегии я требовал отменить решения и Малюткина, и Щетникова в силу следующих обстоятельств: «…Полагаю, что оба решения незаконны… Судья Малюткин посчитал, что мною была нарушена статья 102 (п.п. 1, 2) УПК РФ. Он также пришел к выводу, что я могу скрыться от суда.
Этого не могло быть, так как помимо научной деятельности (в настоящее время работаю над докторской диссертацией), возглавляю Чебоксарскую городскую организацию КПРФ, ежедневно контактирую с десятками людей, четырежды избирался депутатом Госсовета ЧР, баллотировался в депутаты Государственной Думы Российской Федерации. В ходе выборов за меня голосовали десятки тысяч избирателей.
4 октября 2004 года я выступал на митинге, на котором присутствовали сотни людей…
П. 1 ст. 102 УПК РФ я не нарушал, поскольку с того момента, как нахожусь под подпиской о невыезде, покидал Чебоксары только один раз — 13 октября 2004 года — для участия в заседании Коллегии по гражданским делам Верховного суда РФ.
В ходе судебного заседания я зачитал телеграмму-вызов в ВС РФ в зале суда, судья Малюткин лично убедился в подлинности документа, что зафиксировано в протоколе судебного заседания. С его стороны никаких возражений не последовало.
Я просил суд не назначать на 13 октября и утро 14 октября заседания, поскольку просто физически не смог бы успеть на них. Но именно на утро 14 октября Малюткин судебное заседание назначил. Я не был об этом извещен.
14 октября в суде присутствовал мой адвокат — В. А. Ильин, а вот ни «потерпевшего» Н. Федорова, ни его представителя, адвоката Шарапова, в суде не было. Это зафиксировано протоколами судебных заседаний.
Абсурдно утверждать, что я уклонялся от явки в суд или намеревался скрыться в «подполье», если я требовал доставить в суд (из-за отсутствия адвоката Шарапова) самого заявителя Н. Федорова.
Обращение митрополита администрацией города было рассмотрено. В адрес митрополита направили сообщение об удовлетворении обращения. При этом чиновники указали на необходимость сохранения и поддержания охраняемых государством памятников истории и культуры, на значительный вклад церкви в дело возрождения духовности, укрепление мира, добра и согласия в обществе.
Акция носила благотворительный характер. «Благотворителем» выступили «Теплосети» за счет прибыли, остающейся в распоряжении предприятия на общую сумму 1440 тыс. рублей. В частности, погашение задолженности за отопление предусмотрено по следующим объектам:
— по Свято-Троицкому мужскому монастырю, включая Духовное училище и храм Архангела Михаила, церковь Рождества Христова — 900 тыс. руб.;
— по Введенскому кафедральному собору — 350 тыс. руб.;
— по Чебоксарско-Чувашской епархии — 90 тыс. руб.
Всё это было объяснено как акт доброй воли. Возникает вопрос: а как быть с мусульманами или, допустим, баптистами? Этим общественным организациям тоже списывать задолженность перед энергетиками? Почему православным можно, а мусульманам нельзя?
«Листовочная деятельность», видимо, переполнила чашу терпения федоровской команды. Меня решили посадить.
* * *
С утра принесли в пакете майку, свитер, штаны, шлепанцы, зубную щетку, мыло, а самое главное — газеты. Уселся читать. Кормили три раза в день. Плохо. Но уже в тюрьме я понял, что совсем не плохо, а очень даже прилично.На второй день ко мне «подселили» молодого ветерана чеченской войны Володю. Его «взяли» за попытку сбыть марихуану. В Чечне он был снайпером и имел медаль «За отвагу». Но это я узнал уже позже, когда оказался с ним в одной камере в СИЗО.
23 октября меня поместили в автозак и куда-то повезли. Я сидел в маленьком, тесном «стакане» и не видел, куда мы едем. Привезли, как оказалось, на Волгу, в знаменитое учреждение ИЗ (изолятор) — 21/1.
Хороший город Чебоксары. Здесь тюрьма, церковь, больница и водочный завод расположены на одном пятачке. Всё рядом! Самые нужные в нынешней жизни для русского человека объекты соседствуют.
Провели через ряд решеток. Посадили в маленький отстойник с какими-то грязными бомжами. Один из них беспрерывно кашлял, вскакивал и, подволакивая огромные разбитые китайские зимние ботинки из дерматина, шаркал к двери, бил в нее, крича: «Я туберкулезный, мне плохо!»
Сидели долго. Я с интересом читал надписи на стенах. Их было много. В основном желали всем крепиться, а также «золотой матушки свободы». Были и имена, клички («погоняла»), а также даты, указывающие, кто и когда «заехал» (был привезен), каким этапом прошел.
Потом повели в лабораторию, а перед этим раздели догола, все вещи прощупали (на мне были кроссовки, поэтому супинаторов в них не обнаружили). Сделали снимки — фас, профиль. Испачкали руки, снимая отпечатки пальцев и ладоней.
В каптёрке дали матрац, серое тонкое одеяло из сукна, подушку, наволочку и простынь желтого цвета из грубого материала. Отвели в камеру № 17.
Камера была рассчитана на 8 человек, располагалась на первом этаже, решетка ее выходила не во двор, а под лестницу, ведущую на второй этаж. Оттого в ней все время было мрачно. Шконки (железные кровати) были двухъярусные. Сидельцев было в два раза больше, чем шконок.
Со мной сразу стал разговаривать мужчина лет под пятьдесят, увидев, что я стою с матрацем в дверях, не зная, куда мне деться. Он тут же попросил какого-то молодого парня освободить для меня крайнюю, верхнюю шконку, спокойно заявив, что пришел старший по возрасту.
Освободили. Стали выспрашивать, какая статья, сколько лет «светит», откуда. Всё рассказал честно. Потом, сидя долгие месяцы, убедился — ничего скрывать не надо. Все равно всё станет известно. В тюрьме очень хорошо налажена система связи.
А взрослый дядя оказался летчиком, полковником. Звали Юрой. Он в СИЗО сидел уже долго. После выхода в отставку жил в Самаре, занимался поставками нефтепродуктов. В Чебоксарах его «взяли» будто бы за то, что в багажнике его автомобиля обнаружили около двух килограммов героина.
То, что я с ним сошелся, — удача. В тюрьме много чего муторного, нечеловеческого. А здесь у меня даже собственная шконка появилась, на которой я мог спать ночью. Днем спал кто-то другой. Менялись из-за тесноты.
Тут же были и унитаз, и раковина, и стол с лавкой, намертво вмурованные в пол. На окне была двойная толстая решетка «решка». Сидели со мной за наркотики, за воровство, за фальшивомонетничество (Игорь, студент из Йошкар-Олы, подделывал дензнаки).
Кормили плохо. Все время рыбный суп (его никто не ел, выливали, вылавливали картошку, очищали от костей рыбку, смешивали с постным маслом, луком, солью — был салат). И каша (редко горох, капуста), в которой иногда плавали остатки то ли ушей, то ли хвостов каких-то животных. Правда, если договориться по знакомству с «баландёрами» (заключенными, работающими в «хозбанде», обслуживающей тюрьму), то можно зачерпнуть и со дна огромной кастрюли. А там бывало мясо.
Конечно же, сразу отвели в санчасть. У меня из-за того, что сильно понервничал, подскочило давление. Думали положить в тюремную больницу. Я отказался. Взяли кровь. СПИДа и сифилиса не оказалось. Просветили рентгеном. Чахотки не было тоже.
Тогда в санчасти я дал маху: единственный раз «попал в непонятное». Уходя, попросил наполнить литровое ведерко из-под майонеза сметаной. Ребята, провожая из камеры в санчасть, всучили мне эту банку с ручками, сказали, что у медиков обязательно есть фляга со сметаной, а каждому вновь прибывшему сметана положена.
Конвоиры и женщина-врач странно на меня посмотрели. Кто-то из них сказал, что сметана будет в следующий раз, сейчас нет. В камере, когда я сообщил об этом, долго смеялись. Выяснилось, что это один из самых безобидных видов тюремных «приколов».
«Прописку» я не проходил, с Юрой-полковником мы сошлись быстро, держались вместе. Но звали меня не Игорем, а «Юрьевичем» (Юрич).
Через пару дней я проверил несколько сочинений сидельцев. И письма, и жалобы, и ходатайства. Сочинения были малограмотные. Поправил, подсказал, как написать лучше. Это очень понравилось. Ко мне стали обращаться за советами. Положение моё упрочилось.
Мыться нас водили в баню еженедельно, под конвоем. В такие дни на этажах и во дворе выставляли охранников с ротвейлерами. В бане я успевал за 20–30 минут и помыться, и постираться.
Всё это потом вывешивалось сушиться в камере. Веревки там запрещены, но из синтетических мочалок ловко делают прочную бечевку. Такая тюремная веревочка называется «конь».
Тюрьма наша — одна из самых старых в России. Камера 17 — помещение мрачное. Своды давят, наваливаются. По «коням» развешаны тряпки — влажные, сухие, всякие. Запах. Ни с чем не сравнимый, пропитывающий до костей тяжкий дух. Кажется, его можно нарезать, как несвежий студень. Какое-то время он исходит от тебя даже после выхода на волю.
В тюрьме самое страшное — теснота, замкнутое пространство, безделье. Человек всегда на виду, даже во время отправления естественных физиологических функций. И очень хочется одиночества. Почему-то беспрерывно орет радио.
Когда люди за столом (а садиться есть принято всем вместе, если не умещаются, значит, посменно), то в туалет («на дальняк») ходить нельзя. Ошибёшься (если невмоготу — не предупредишь) — побьют. Тоже верно. Туалет со столом тут же, рядом. Ведь неприятно.
Обязательно мыть руки после туалета. Не помоешь — тут же последует наказание. И это верно. Никакой грязной посуды. Поел — вымой за собой. Последний — убери со стола. Отдельная история с татарами и таджиками. Они не садились за стол, если на нем было сало.
Чего было вдоволь, так это хлеба. В нем не было недостатка, так как пекарня в ИЗ 21/1 своя.
В тусклом свете камеры постоянно стоял табачный дым. Я в жизни никогда не курил. Не курил и Юра-полковник. Остальные же смолили беспрерывно, я весь этим дымом прокоптился. От табачного «смога» буквально выворачивало, но грех было жаловаться. У меня была своя шконка, до меня никто не «докапывался», погоняло у меня было приличное, и я ни разу за все месяцы пребывания в тюрьме не мыл полы в камере.
Всё делала молодежь. Её проходило через тюрьму много. Быстро отправлялись молодые парни на небольшие, как правило, сроки на поселение в Соликамск. Большой удачей считалось угодить на поселение в Алатырь. Кто на краже в магазине попался по второму-третьему разу, кто на драке, кто на сотовом телефоне. Условный срок есть, прокололся — езжай на поселение. Вот эти зеленые пацанята всё и драили.
Честно говоря, это было хоть какое-то занятие. И брались за дело с энтузиазмом. Кроссворды разгадывать надоедало. Надоедали домино и нарды. А книг из заключенных никто не читал.
Кто-то развлекался тем, что беспрерывно стирал свои вещи, грел в чифир-баке воду, мылся над унитазом, завесившись временно простыней. Перед судом мыться в камере — обязательно. Сами себя стригли. Изготавливали из коробков и сигаретных пачек какие-то хитрые пепельницы. Делали «мульки», герметически запаивали, через «кабуры» (пробитые в стенах дыры) переправляли «малявы» по другим камерам — переписка.
Упорно оттачивали черенки алюминиевых ложек. Служили они вместо ножей. Особым спросом пользовались «марочки» — куски белых простыней, на которых шариковыми ручками вырисовывали различные сюжеты. Но любимые изображения — розы, парусники, купола церковные. Были в тюрьме приличные умельцы. «Марочки» они делали на заказ — к праздникам (Новому году, Восьмому марта). Взамен получали сигареты, чай.
Чифирь в 17-й камере пили ежедневно. До красноты заваренный густой обжигающий напиток, под леденец, карамельку, в алюминиевой кружке, передавали по кругу, понемногу схлебывая. Ритуал. Я чифирь не пил. Меня от него тошнит.
Дворики для прогулок маленькие — чуть больше камер. Глухие стены, а вместо потолка глухая сетка. По второму этажу, над сеткой, проходит галерея. На ней — охрана. Переговариваться с соседними двориками запрещено. Но все равно заключенные перекликаются — в основном поздороваться, узнать о самочувствии. Переговоры сильно оживляются, если рядом «выгуливают» женщин.
Прогулка длится 1 час. Помещенных в карцер выводят погулять всего на полчаса, в отдельный крохотный закуток (двор № 6) площадью метра три. Некоторые в заключении падают духом. В состоянии депрессии (особенно если речь идет об «обиженных», о тех, кого загоняют под шконки) люди могут сутками не вставать, не мыться, не ходить на прогулки.
Впрочем, в тюрьме боятся появления вшей, паразитов. Если от такого «загрустившего» арестанта начинает вонять, то его пинками заставляют встать, постираться, помыться. С нищими, убогими делятся одеждой. Лохмотья выкидывают (мусор из камер выносится ежедневно).
Зимой, в мороз почти никто не ходит на улицу. Просто лежат. Иногда я оказывался на прогулке совсем один. Это огромное удовольствие. Все время, пока сидел, на прогулке старался хоть как-то бегать трусцой по периметру. За час удавалось наматывать (в режиме белки в колесе) километра четыре. На воле моя ежедневная норма — 10 км. Так что без физических нагрузок, хоть в таком, усеченном виде, пришлось бы туго.
Над третьим двориком висел большой прожектор. В его стекле отражалась Волга и лес за ней. Если заключенные попадали в этот двор, то подолгу рассматривали отражение. Всем очень хотелось на волю.
Мне через два месяца заключения очень хотелось в заснеженный сосновый лес. Погулять. И чтоб непременно выпить грамм сто пятьдесят водки, закусив огурчиком и вареной картошкой.
Несмотря на слухи, с наркотиками и алкоголем в ИЗ 21/1 очень строго. Сколько сидел — ни разу не видел и не слышал (а в тюрьме ничего не утаишь), чтобы кто-то сумел кайфануть или выпить. Может, оттого, что при мне в тюрьме появился новый начальник — Киселев.
Строгие шмоны. Иногда по нескольку раз в неделю. Всё перевернут, прощупают, просветят каждого заключенного, поставленного в коридоре лицом к стене (руки за спину) металлодетектором. Начали устанавливать в коридорах видеокамеры наблюдения, прокладывать совершенно новую сигнализацию.
Пару раз пытались мы делать брагу (сухари, сахар или карамельки — в пластиковую бутылку). Ее находили и выливали. Хитрые таджики, сидевшие за героин, умудрялись прятать и потреблять специфическое вещество (насвай). Но как и где они его прятали — раскрывать не буду. Из остальных заключенных, оттого, что это зелье было уж очень специфическим, его не потреблял никто. Один раз пытались курить — вонь стояла невероятная.
Помню, как Саид — рослый таджик моего возраста (это было уже в 29-й камере), получивший всего пять лет общего режима за то, что выдал сотрудникам ФСБ 3 кг героина, сильно мучился, болел, когда закончились у него запасы этого вещества. Сколько он не предпринимал потом усилий, чтобы вновь получить его в камеру, ничего не вышло.
Саид — «погоняло». Звали его иначе. Он не курил, был набожен (таджики все набожными становятся в тюрьме), очень чистоплотен. Почти всегда ходил гулять. Мы иногда долго беседовали с ним. Он жалел о распаде Советского Союза. Во времена СССР Саид работал бригадиром в большом колхозе, выращивавшем хлопок. Тогда была работа, деньги, награды, в хозяйство поступала техника, все было засеяно.
Кланы, за редким исключением, по словам Саида, жили дружно. Дети спокойно учились, а детей было много в каждой семье. И был смысл жить. Что творится в Таджикистане сейчас, я даже пересказывать не буду. Отдельную книгу нужно писать.
Чего не мог Саид, так это вместе со всеми есть, если на столе было сало. А в тюрьме сало, чеснок, лук — продукты необходимые.
В пластиковом ведре при помощи кипятильника варили супы из полуфабрикатов. Сразу на всю камеру. Большой популярностью пользовалась лапша быстрого приготовления. Всё это доставлялось с передачами от родных, близких, знакомых.
Содержимое передач тут же выкладывалось на стол. В камере утаить какой-то кусок, припрятать — немыслимо. Всё общее и поровну — закон. Даже различные «обиженные» и «опущенные» (а они садиться со всеми вместе за стол не могут, едят после всех) голодными не оставались. Тем более, что тюремной каши дают много, не жалеют.
В камере 17 главный повар был Юра-полковник. В 28-й камере — Саид. Готовили они вкусно. Буквально из «топора» могли сварить суп. Саид с большой теплотой вспоминал годы службы в армии. Служил он в Забайкалье и все два года был поваром.
В камере после прогулки я ежедневно обливался холодной водой на дальняке, предварительно налив ее из крана в пластиковые бутылки. В кране была только холодная вода. Главное в камере — устать за день. Поначалу, пока мне не передали книги, я подробнейшим образом изучил УПК и УК РФ с комментариями. Делал выписки, закладки.
Потом читал Гегеля, Фихте, Шеллинга, Фейербаха, Шопенгауэра, Ницше, Дидро и, по случаю, Проханова («Крейсерова соната»). Был и Маркс.
Если меня не возили на суды, то чтение продолжалось с подъема до 12 часов ночи. К этому времени я настолько уставал, что, заткнув уши затычками, которые получил с передачей от брата, накрывшись с головой подушкой, засыпал. Вокруг стоял табачный дым, шум. Те, кто не имел своего места и спал днем, рассаживались играть в покер. Как-то умудрялись в него играть при помощи домино. А уж сухой стук кубиков в нардах до сих пор стоит в моей голове.
* * *
После водворения меня в тюрьму я понял, что сопротивляться нужно с удвоенной энергией и в первую очередь попытаться отменить решение об изменении меры пресечения.На воле люди тоже не бездействовали. А. В. Имендаев уже 23 октября 2004 года отправил запрос прокурору Чувашии о моем незаконном водворении под стражу, а также подготовил от моего имени апелляционную жалобу на решение Малюткина. В срочном порядке он писал: «УПК РФ (ст. 238 ч. 1, ч. 3) без вариантов предписывает суду приостановить производство по уголовному делу в случае принятия Конституционным судом РФ к рассмотрению жалобы о соответствии закону, принятого в уголовном деле, Конституции РФ.
Мировой судья в нарушение ст. 238 ч. 1, ч. 3 не приостановил производство по уголовному делу. Апелляционную жалобу в нарушение ст. 359 УПК РФ вернул Молякову, а самому Молякову необоснованно и незаконно изменил меру пресечения на заключение под стражу».
Немедленно обратился с апелляционной жалобой на действия Малюткина и В. А. Ильин. 26 октября 2004 года судья Калининского районного суда г. Чебоксары С. П. Щетников в судебном заседании эту жалобу рассмотрел.
Накануне этого суда Ильин был у меня в тюрьме. Сообщил, что разговаривал с Щетниковым. Тот рассмотрел материалы дела, заявил, что оно абсурдно, и обещал решение Малюткина отменить.
Меня привезли в суд в наручниках. Спустили в подвальное помещение суда. Там предусмотрены специальные боксы для заключенных. В них дожидаешься вызова наверх, либо отправки в тюрьму в автозаке после судебных заседаний.
Ожидание порой длится часами. Стены в этих мрачных подвальных помещениях исписаны характеристиками на различных судей.
Больше всех доставалось судьям Андреевой и Борисовой. Каких только сочных эпитетов они не удостаивались!
И я впервые просидел там долгие часы. Задержки во многом вызывались большим количеством людей, приходивших на мои процессы. 26 октября их было очень много. Когда меня вели наверх, то судебные приставы проталкивались сквозь строй людей, стоявших на лестницах, на этаже. Всех желающих вместить в зал суда не удалось.
Впоследствии меня подвозили со специального входа в большой зал заседаний. Его приходилось открывать, так как количество сочувствующих исчислялось сотнями, и для поддержания порядка приходилось стягивать дополнительные силы милиции и судебных приставов.
* * *
После моего заключения под стражу в городе прошли пикеты. Мощно выступили горожане в мою поддержку на митинге 7 ноября (после митинга люди отправились прямо к тюрьме, устроили пикет возле нее), в начале декабря. Самая мощная манифестация случилась 21 января 2005 года, когда наряду с требованием отменить 122-й закон о «монетизации льгот» прозвучал призыв «Свободу Молякову!» Митингующие в тот день перекрыли центральную улицу г. Чебоксары — пр. Ленина.Появились сообщения о моем аресте в Интернете. Пошли публикации в «Известиях», «Завтра», «Советской России», «Правде», «Чебоксарской правде», «Московском комсомольце».
Освещали эту ситуацию и на телевидении. «RenTV» подготовило специальный репортаж по моему делу, а радиостанция «Свобода» возвращалась к нему периодически.
Уже 26 октября 2004 года от председателя ЦК КПРФ Геннадия Андреевича Зюганова в адрес Генерального прокурора Российской Федерации В. В. Устинова был направлен запрос, в котором лидер партии настаивал на незаконности помещения меня в тюрьму и на ярко выраженной политической, заказной сути уголовного преследования в отношении меня.
От Зюганова, от ЦК я чувствовал огромную поддержку. В тюрьму от него приходили поздравительные телеграммы и на Новый, 2005, год, и на день рождения (оно у меня 29 января).
Я получал десятки писем и телеграмм со всей страны. Были и продуктовые передачи от разных людей. Помню, большую передачу сделал Николай Евгеньевич Сухов, руководитель ОАО «Волжанка»: сало, лук, чеснок, квашеная капуста, соленые огурцы, вареный картофель. Мы потом всё это ели недели две, делали винегреты.
Не забывал меня Александр Викторович Константинов, наш коммунист, депутат Государственного Совета Чувашской Республики. От него шли в тюрьму периодически продовольственные передачи, помогал он и моей семье, оставшейся в сложном положении.
Всех, кто переживал за меня, буквально болел душой, морально и материально поддерживал, не перечислить. Всем им огромное спасибо.
* * *
Меня в наручниках ввели в зал, поместили в клетку, внутри которой расположена скамья для подсудимых, сняли наручники. Когда мне предоставили слово, я сказал, что мировым судьей судебного участка № 2 Калининского района г. Чебоксары 18 октября 2004 г. было вынесено постановление, которым в отношении меня был объявлен розыск, изменена мера пресечения на заключение под стражу. До вынесения судьей данного постановления я неоднократно присутствовал в зале суда на заседаниях. Предупредил судью Малюткина, что я на один день — 13 октября 2004 года — выезжаю в Москву, в Верховный суд РФ. А вот противоположная сторона — Федоров и его представители — в суд не являлись трижды.14 октября 2004 года я приехал обратно в г. Чебоксары, и у мирового судьи не было оснований объявлять меня в розыск.
18 октября 2004 года, после обеда, я явился к мировому судье и сдал ему апелляционную жалобу. Он видел меня не только в суде. Он практически каждый день меня видит, так как мы живем в одном подъезде. Видел он меня и 18 октября, и 19 октября.
К тому же я долгие годы был депутатом Государственного Совета Чувашской Республики, возглавляю Чебоксарский городской комитет КПРФ. Бегать от Федорова я не намерен. Всегда на виду. Меня всегда можно найти. Попробуй я скрыться — вой поднялся бы до небес! Трус! Сбежал! Такого подарка я не сделаю.
Если бы я хотел скрыться, разве сидел бы спокойно в горкоме в тот день, когда меня арестовала милиция.
В апелляционной жалобе я просил суд приостановить производство по делу. Мировой судья не вправе выносить какое-либо решение в противоречие с позицией Конституционного суда РФ. Дело должно быть приостановлено до вынесения решения Конституционным судом.
Мера, избранная в отношении меня, ничем не обоснована. Я привлекаюсь к уголовной ответственности по преступлению средней тяжести. В соответствии с ч. 4 ст. 247 УПК РФ я имею право требовать рассмотрения моего уголовного дела в мое отсутствие. Я неоднократно заявлял мировому судье, что мне нечего сообщить по данному делу, что я к нему непричастен и поэтому в деле участия принимать не желаю. Возбудила прокуратура уголовное дело — пусть рассматривает без меня. Я заявлял мировому судье ходатайство о рассмотрении уголовного дела в мое отсутствие. Судья его незаконно отклонил.
Кроме того, в постановлении неправильно указано, что я холостой. Я женат, имею двоих детей, в нарушение ч. 11 ст. 108 судья не предупредил незамедлительно близких родственников о месте содержания меня под стражей.
В суде эти слова подтвердила моя жена Ирина, которая выступала в качестве свидетеля. Конечно же, подтвердил их и Ильин, просил меру пресечения изменить на подписку о невыезде.
Юркин, гособвинитель, был против. Повторил доводы Малюткина.
Щетников в удовлетворении жалобы мне отказал. Вид при вынесении решения он имел очень неуверенный. Все присутствующие заметили, как чуть-чуть дрожали у него руки, когда он зачитывал свой «вердикт».
Раздались дружные возгласы возмущения. Под крики, проклятья в наручниках меня вновь отвели в подвал. Сидел там долго, и отчаяние впервые навалилось на меня. Я увидел «перспективу», открывшуюся передо мной. Радости она не доставила.
Но в камере воспрял духом. Вечером у меня был готов текст кассационной жалобы на решение Щетникова. На следующий день она была направлена в Судебную коллегию по уголовным делам Верховного суда Чувашской Республики. От коллегии я требовал отменить решения и Малюткина, и Щетникова в силу следующих обстоятельств: «…Полагаю, что оба решения незаконны… Судья Малюткин посчитал, что мною была нарушена статья 102 (п.п. 1, 2) УПК РФ. Он также пришел к выводу, что я могу скрыться от суда.
Этого не могло быть, так как помимо научной деятельности (в настоящее время работаю над докторской диссертацией), возглавляю Чебоксарскую городскую организацию КПРФ, ежедневно контактирую с десятками людей, четырежды избирался депутатом Госсовета ЧР, баллотировался в депутаты Государственной Думы Российской Федерации. В ходе выборов за меня голосовали десятки тысяч избирателей.
4 октября 2004 года я выступал на митинге, на котором присутствовали сотни людей…
П. 1 ст. 102 УПК РФ я не нарушал, поскольку с того момента, как нахожусь под подпиской о невыезде, покидал Чебоксары только один раз — 13 октября 2004 года — для участия в заседании Коллегии по гражданским делам Верховного суда РФ.
В ходе судебного заседания я зачитал телеграмму-вызов в ВС РФ в зале суда, судья Малюткин лично убедился в подлинности документа, что зафиксировано в протоколе судебного заседания. С его стороны никаких возражений не последовало.
Я просил суд не назначать на 13 октября и утро 14 октября заседания, поскольку просто физически не смог бы успеть на них. Но именно на утро 14 октября Малюткин судебное заседание назначил. Я не был об этом извещен.
14 октября в суде присутствовал мой адвокат — В. А. Ильин, а вот ни «потерпевшего» Н. Федорова, ни его представителя, адвоката Шарапова, в суде не было. Это зафиксировано протоколами судебных заседаний.
Абсурдно утверждать, что я уклонялся от явки в суд или намеревался скрыться в «подполье», если я требовал доставить в суд (из-за отсутствия адвоката Шарапова) самого заявителя Н. Федорова.