Орлов Вадим. Аптекарь (Останкинские истории-2)

вечером Михаила Никифоровича стало рвать, температура пошла под сорок,
"скорая" отвезла Михаила Никифоровича к Склифосовскому в реанимацию. В
Склифосовском, уже в общей палате, Михаил Никифорович пролежал десять дней.
Теперь ездит туда, наблюдается, и вот три дня назад его одарили
представленной нам бумажкой. Михаил Никифорович полагал, что ему удастся
упросить лекарей сменить группу на профессиональное заболевание.
Я стоял, браня себя. Вот, значит, как. Ну ладно Каштанов и дядя Валя.
Они все же не из числа моих друзей. Они мне интересны, но они могут прожить
и без меня, как и я без них. Месяцами, случалось, не виделись, и ничего,
жизнь продолжалась, трава росла, трамваи ходили... Но вот Михаил
Никифорович... Собственно говоря, и с ним мы были лишь собеседниками,
разговаривали о том о сем в останкинских проездах, в магазинах и в автомате
на улице Королева. И все. Однако... Однако о том, что "скорая" увезла его к
Склифосовскому, что он лежал там, я должен был бы знать, я должен был бы
проведать его, помочь ему, коли возникла бы нужда, да и коли бы она не
возникла! И о том, что он взял да и ушел из аптекарей на химический завод, я
обязан был бы знать! Что же я за человек оказался? Выходит, в том моем
праведном деловом существовании последних недель люди, жившие рядом со мной,
стали мне безразличны, я и думать о них не думал, мне и в голову не
приходило, что с ними может что-то случиться, дурное или хорошее, они
исчезли для меня. Если так, зачем были нужны мои совершенствования? Да и
совершенствования ли это?
Горько мне было. И стыдно.
- Почему ты ушел из аптеки? - спросил я.
- Долгая история, - сказал Михаил Никифорович.
Он опять закурил, говорить далее как будто бы не желал. Да и что ему
было открывать нам душу?
- У меня есть приятель, - не выдержал я, - известный врач, желудок,
печень, гепатит - как раз его дело.
Михаил Никифорович промолчал.
- А ведь она себя объявила берегиней, - опять сказал я. - Что же она-то
смотрела?
И снова Михаил Никифорович промолчал.
Последние слова я произнес скорее для самого себя. Теперь подумал: ведь
и дядя Валя в апреле испытывал болезненное состояние. Но тогда и сама Любовь
Николаевна хандрила и теряла способности. Почему нынче она допустила гепатит
у главного пайщика?
- Мне стекла в автобусе вставили сами, которые выбивали, - сказал дядя
Валя.
- Но ведь выбивали, - сказал Каштанов. - И за дело.
- За дело, - согласился дядя Валя. - И вставили. А тебе Нагиму обратно
на лошади не привезли.
- Нагима супы готовить не умела, - вздохнул Каштанов.
- Сам бы и варил. Брал бы концентраты...
- Я и варил, - опять вздохнул Каштанов.
- Моя-то дура, - сказал дядя Валя, - тоже плохо варила супы, а вот ушла
к таксисту, и без нее тошно...
- Зато какие рекорды вы ставили на своем автобусе в прошлом месяце! -
усмехнулся Каштанов.
- Ладно, хватит! - сердито произнес дядя Валя. - И с автобусом
хватит... И от донорства откажусь завтра же...
- Я свой пай продам Шубникову, - сказал Каштанов. - А документ заверю у
нотариуса...
- Не выйдет! - взволновался дядя Валя. - С дезертирами знаешь как!..
Шубникова развращать! И не выход это. Ее надо душить, коли нет бутылки, куда
ее можно было бы засунуть. Михаил Никифорович молчит, а бутылку разбил он!
- Пускай она его сначала вылечит, - сказал я. - Или просто отменит
болезнь... Кстати, дядя Валя, ведь вы же собирались лечить людей и животных,
ставить диагнозы, что же вы-то прохлопали гепатит у Михаила Никифоровича?
- Она меня в такой оборот взяла, - махнул рукой дядя Валя, - что я сам
стану скоро инвалидом... Единственно, что она мне... это... восстановила...
- Что это?
- Ну... это... - замялся дядя Валя. - Теперь как у допризывника...
- Что же вы ее душить собрались? - спросил Каштанов.
- А зачем мне теперь-то как у допризывника? Баба моя все равно с
таксистом. На нее у Любови Николаевны, видно, нет силы.
- Но если вы Любовь Николаевну придушите, вы и всяких надежд лишитесь.
Дядя Валя задумался.
- Все равно, - сказал он, отпив пива, - дело тут решенное.
- А вы интересовались, - спросил я, - мнением на этот счет Михаила
Никифоровича?
- Михаил Никифорович и будет душить, - сказал дядя Валя.
- Может, сменим тему? - строго сказал Михаил Никифорович. - Может,
просто постоим, а от нее наконец отдохнем?
Час стояли, наверное, мы еще в "Крестах". Рассуждали о футболе,
сравнивали Блохина и Шенгелию. Сошлись на том, что Шенгелию через два сезона
забудут. Потом отправились по домам в Останкино. Ждали трамвай, и тут дядя
Валя не выдержал и проворчал в сердцах, что хоть бы автомат на Королева надо
эту Любовь Николаевну заставить открыть, доколе ж она будет издеваться над
народом!

16

Утром слабости и недомогания Любови Николаевны, видимо, прошли. Опять я
почувствовал себя человеком, бросившим курить.
А накануне я клял себя. И ругал Любовь Николаевну. Стало быть, 2 мая
Любовь Николаевна вынула из нас души и заглянула в них. Мы тогда
призадумались, замолчали после воспоминаний Михаила Никифоровича,
размягчились, мечтали или даже грезили о чем-то, а она наши души держала на
ладонях. Я в те минуты испытывал некое просветление. Думал: вот он наконец я
истинный, каким я себя хотел видеть. И еще я думал о том, что мне как будто
бы нечего в себе стыдиться, не от чего в себе отчаиваться, что я все сделаю,
что мне предназначено, или уже делаю это...
Любовь же Николаевна, поняв наши сути или посчитав, что она поняла их,
взялась за наше совершенствование. Она желала нам добра. Она желала видеть
нас хорошими.
Но что вышло? Тошно подумать... Впрочем, последнее соображение касалось
только меня. Сведений о последних неделях жизни Михаила Никифоровича, дяди
Вали, Каштанова я ведь почти и не имел. Я только ощутил их недовольство...
Но, может быть, настроения моих знакомых были случайными, может быть, каприз
некий возник в них сроком на три часа? Впрочем, в случае с Михаилом
Никифоровичем, похоже, было не до капризов...
Однако, как я сообщил, Любовь Николаевна тут же вновь окрепла. А я впал
в суету. Стремнина праведной жизни повлекла меня дальше, к чему -
неизвестно. Но что-то во мне и изменилось. Теперь, когда я знал, что, не
явись и не займись мной Любовь Николаевна, перемен, несмотря на все мои
упования, наверное, во мне никаких не произошло бы, я порой думал: "Да что
же, игрушка, что ли, я в ее руках? Нет уж, дудки!"
Я стал сопротивляться стараниям Любови Николаевны. Полагал, что Любовь
Николаевна ощутит сопротивление и задумается: права ли она, не ошиблась ли в
чем?.. Ведь ошиблась она, приписав мне любовь к табаку. И вот я,
проснувшись, например, постанавливал: а посплю-ка еще часок, куда спешить,
или просто полежу, закрыв глаза, фразу одну серебряную обдумаю... Нет,
одеяло сейчас же само сплывало на пол, а меня нечто подбрасывало и ставило
на паркет. "Увиливаешь! - шипело во мне это нечто. - Поблажек хочешь! А тебя
ждут великие дела!" Я мог предположить, что шипящий зверь или, может быть,
кусачее насекомое существовали теперь и в Михаиле Никифоровиче, и в дяде
Вале, и в Каштанове, и в Серове, и в Филимоне. Да и еще десятки останкинских
жителей могли попасть вблизи нас под напряжение полей Любови Николаевны...
Настроение мое становилось все более угнетенным. Я нервничал, часто
раздражался, хотя и говорил себе, что раздражение не должно быть свойственно
праведному человеку. И Любовь Николаевна, видимо, не могла отменить мои
раздражения.
Значит, все-таки чего-то не могла?.. Значит...
Словом, однажды, опять возроптав, я пришел к некоей тайной мысли. То
есть мне хотелось бы, чтобы она оказалась тайной для Любови Николаевны. Не
могла же Любовь Николаевна ежесекундно иметь в виду все наши состояния. Да и
на ошибки, как вы знаете, она была способна. И я, случалось, минутами или
часами ощущал свою самостоятельность. Не раб я совсем-то! - полагал я
(впрочем, с сомнениями).
И я пошел к дяде Вале.
Рассказы дяди Вали были будто выцветшими. Где машковские колориты
славных его фантазий! Или правд! Но вот что я узнал. Стекла дяди Валиного
автобуса его коллеги били за неожиданную для них прыть водителя Зотова. А
главное - за прыть, по их разумению, вредную. Дядя Валя их донял. Или
достал. В своем трудовом, а возможно, гражданском усердии дядя Валя, по
мнению коллег, стал издеваться над ними. Автобаза дяди Вали была
ведомственная, виды не портила, получала и знамена. Заданий ей не занижали,
да и кто бы позволил. Однако план перевозок за прошлый месяц дядя Валя
выполнил на шестьсот четырнадцать процентов. Откуда только взялись перевозки
и маршруты для этих шестисот четырнадцати процентов? Но вот взялись... За
месяц дядя Валя выступил с семнадцатью инициативами, из-за которых на
автобазе то и дело толклись представители и ученые. Четыре инициативы были
связаны с экономией горючего, две - с запасными частями, четыре - с резким
улучшением работы тормозов, одна - с бесперебойным проливом на Москву
дождей, остальные шесть - с нравственной атмосферой на автобазе. После речи
дяди Вали на автобазе создали отделение Вентспилсского общества любителей
вереска. Он же предложил столовой базы уменьшить выходы мясных изделий,
памятуя о голодающих в азиатских и ближневосточных трущобах. Стал дядя Валя
и донором, хотя у него временами, после закрытия автомата на улице Королева,
и кружилась голова. Люди, являвшиеся по делам на автобазу со стороны,
говорили о водителе Зотове с умилением и предлагали всем по жизни ехать за
ним следом. Говорили, что труд и порывы дяди Вали дают основания снизить
расценки. За полтора месяца дяде Вале четырежды удавалось спасать детей.
Проезжая мимо Останкинского пруда, дядя Валя увидел панику на берегу,
выскочил из автобуса, вытащил из воды уже затонувшую и притом, видно,
укушенную мелким ротаном девочку семи лет. Откачал. В подмосковной деревне
Большой Двор Талдомского района, будучи в рейсе, дядя Валя вынес из горящей
избы близнецов Курнениных, дошкольников. Труднее было снять десятилетнего
путешественника, застрявшего на уровне восьмого этажа на водосточной трубе
дома номер одиннадцать по Аргуновской. Руки у того дрожали, женщины внизу
плакали, и, пока катили к объекту из Рыбникова переулка пожарники с
лестницей, дяде Вале с помощью связанных простынь пришлось спускаться к
оболтусу. Оболтус потом уговорил дядю Валю накормить его мороженым. И
прежде, случалось, дядя Валя в часы энергических настроений проявлял себя
общественником и по месту жительства. В частности, как-то заставил дворовых
мальчишек залить на задах ветеринарной лечебницы хоккейную площадку и купил
им десять шайб. Теперь же во дворах домов по Кондратюка и по Цандера
общественные инициативы, возбужденные дядей Валей, стали чуть ли не
извергаться. Оживил дядя Валя работу уснувших было ремдружинников, рожденных
когда-то отчаянными и пробивными мыслями бытового фантазера Матвея Розова.
Дядя Валя сам ходил по квартирам, предлагая хозяевам помыть им полы. Брался
и отвезти хоть в Луховицы на автобусе. Хозяева смотрели на него с испугом,
полы мыть не доверяли, а вот отправить вещи на дачу с дяди Валиным автобусом
двое согласились. Не было покоя дяде Вале и по ночам. Из газет, из передач
телевидения он узнавал о множестве событий в мире, и сейчас же в нем
возникало желание откликнуться, или высказать протест, или даже предупредить
кого-нибудь по-хорошему. Предупреждал дядя Валя принца Сианука, но вежливо,
Сианук был для него как малое дитя. Предупреждал и президента Картера, но
куда строже. Бросался дядя Валя и в эпистолярную полемику с ведущими
телепередачи "Это вы можете", призывая их не спускаться на лыжах с горы, а
возлетать мыслью в бирюзовые высоты. Были направлены им и чувственные
послания во внеземные галактики в надежде, что братья по разуму, пусть на
лицо и уроды, ощутят его сигналы и вступят для пользы человечества с дядей
Валей во взаимоотношения...
Я понимал, что дядя Валя сейчас не фантазировал. Не вспоминал он ни
маршала Жукова, ни Сергея Михайловича Эйзенштейна, ни чудесных творцов
легких песен, ни сражений под Гвадалахарой и Теруэлем. Я даже загрустил. А
может, и встревожился.
Что касается стекол дяди Валиного автобуса, то дело обстояло так.
Окружили как-то дядю Валю коллеги, водители и механики, сказали: "Дядя Валя,
мы тебя уважаем. Но ты нас доведешь!" "А что такое?" - удивился дядя Валя.
"А ничего! - сказали ему. - Ты в школе учился? Приятно тебе было выслушивать
попреки завуча и сравнения с отличниками?" "Чего уж приятного..." - сказал
дядя Валя. "Ну вот. А что же нам занозой задницу колешь? Мы сознательные не
хуже тебя, а ты нас загнать, что ли, хочешь? Ты уймись... Взрослый человек,
на пенсию пора, а туда же..." Но уняться дядя Валя, увы, не смог. Тогда
кто-то из мужиков поокаянней и применил к нему меру. Побил стекла. А стекла
в автобусе известно какие. Сразу их и не одолеешь.
Только тогда дядя Валя будто бы и сообразил, что он несется куда-то с
отчаянным превышением скорости. "Куда гоню-то я?" - спросил себя дядя Валя.
На колени был готов встать водитель Зотов перед персоналом предприятия. Он
сказал: "Все. Больше мучить вас не буду!" Он и от донорства, как обещал нам,
отказался, сославшись на шевеление осколков в ноге. Но толку-то что было от
его повинных слов и обещаний персоналу? Завод-то в нем от этой шелудивой
Любови Николаевны так и не прекратился.
- Вы же сами, - сказал я осторожно, - предложили называть ее Любовью
Николаевной...
- Филимон был прав, - сказал дядя Валя. - Варвара ее имя!
Так бурно и страстно жил дядя Валя в летние недели, что спал два-три
часа в день. Забросил собаку. Та вынуждена была стать совершенно
самостоятельной. Обедать ходила в диетическую столовую, соседствующую с
рестораном "Звездный". Дядя Валя дверь в квартиру не запирал. О всяких
подъемах в воздух жилых и служебных зданий, о диагнозах через стены и с
закрытыми глазами забыл. До того ли ему было! Изнурила дядю Валю
просветленная жизнь. Следует при этом напомнить, что дяде Вале была
возвращена мужская сила. Ощутив ее явление, дядя Валя поначалу обрадовался;
возможно, что и трудовые порывы его были подстегнуты сознанием, что сила
вернулась. Но потом-то она стала чуть ли не обузой. Куда ее было употребить
дяде Вале? С кем расходовать? Ездил дядя Валя к своей бывшей жене Нине
Борисовне, вез в черной синтетической сумке цветы жасмины и гостинцы,
полкилограмма севрюги горячего копчения в частности. Но ничего, кроме
конфуза, из этого визита не вышло. Цветы и гостинцы Нина Борисовна приняла,
а дяде Вале сказала: "Цурюк!" - и напомнила о месте прописки: улица
Кондратюка, четырнадцать. Уже тогда в сердцах дядя Валя бранил Любовь
Николаевну. Коли эта Любовь Николаевна на самом деле вышла к нам из бутылки
добродеятельной, она бы обязана была к возвращению дяде Вале мужской силы
приурочить и возвращение навек покоренной Нины Борисовны. Но или беззаботной
порхала в столице Любовь Николаевна. Или, что более похоже на правду, не
распространялось ее влияние на такую женщину, как Нина Борисовна. Неужели
эта проходимка Любовь Николаевна не могла вылезти из посуды пять лет назад,
когда его, дяди Вали, беды лишь начинались и Нина Борисовна еще жила в его
квартире!
Дядя Валя замолчал, а я хотел обратить его внимание на то, что в конце
рассказа его обнаружилось противоречие. Да и хвастался дядя Валя прежде, что
жена женой, а и дамы и барышни разных пород и калибров никогда прохода ему
не давали, да он прохода от них и не требовал.
- Но беда-то ведь небольшая, а? - сказал дядя Валя.
- Что будем делать? - спросил я.
- Душить паскуду! - сказал дядя Валя. - И все!
- А может, мы не правы? - предположил я.
- В каком смысле? - насторожился дядя Валя.
- А в таком, что, может быть, она старается реализовать стремления
каждого из нас к идеалу, пусть и неосознанные стремления, а мы недовольны,
сопротивляемся ей и сами отказываемся от себя.
Дядя Валя задумался. Потом сказал:
- Знаешь что. Какая у меня есть судьба, такая и есть. И нечего ей в мою
судьбу лезть. И без нее хватало войн и прочих обстоятельств.
- Однако же вы досадуете, что пять лет назад, когда жена еще не ушла от
вас, Любовь Николаевна не вылезла из бутылки...
- А тебе-то что? - взглянул дядя Валя на меня с подозрением.
Расстались мы с дядей Валей, как бы стыдясь друг друга. Поговорить-то
мы поговорили, обсудили свое житье и Любовь Николаевну; возможно, и
выглядели теперь воителями, дядя Валя тот и вовсе мог вызвать мысли о
генерал-губернаторе графе Палене, задумавшем истребить несносного императора
в Михайловском замке. Но, расставаясь, мы опять спешили угодить в ярмо. Я
понесся к столу, на котором неизбежно должны были возникнуть пять тетрадей.
Дяде Вале, наверное, выходило теперь думать уже не о шестистах четырнадцати
процентах, а о полных семистах. Чему еще, кроме стекла, предстояло
пострадать в его автобусе?
Через неделю, когда вновь пришло ощущение, что гнет Любови Николаевны
ослаб, я нашел Каштанова.
- Ты где сейчас трудишься? - спросил я Игоря Борисовича.
Оказалось, что все в том же строительном управлении. Но и еще в одном
месте.
- А конь твой жив? Или кобыла...
И кобыла Игоря Борисовича, или конь, или мерин, во всяком случае -
лошадь, жила и по-прежнему квартировала во дворе в гараже. Три брата,
всадники из Кабарды, ее с собой не увели, а ведь могли использовать в дороге
как сменное животное. Но опять же - почему Любовь Николаевна в день
похищения братьями Нагимы не оберегла интересы Игоря Борисовича? Или именно
оберегла?
Ни о бывшей молодой жене Нагиме, ни об известной в Останкине женщине
Татьяне Панякиной, ударившей на наших глазах Игоря Борисовича туфлей по
чистой щеке, Каштанов сам говорить не стал, я же о них не спросил. И все же
он, видно, что-то хотел открыть мне, вот-вот намерен был начать рассказ, но
не отважился. Или боялся, или стыдился чего-то.
Все же из новых и как бы нечаянных реплик Каштанова я понял, что Любовь
Николаевна преобразила его существование. Но что это за преобразования,
знать мне не было дано. Понял я, что Игорь Борисович в своих чувствах к
Любови Николаевне не столь тверд и воинствен, как, скажем, дядя Валя.
Сомнения терзали тонкую натуру Игоря Борисовича. Он и прежде склонен был
топтаться на перепутьях. Опека Любови Николаевны, возможно, и тяготила
Каштанова, но, возможно, и была ему сладка. Когда я спросил: "Что делать
будем с Любовью Николаевной?" - он лишь пожал плечами.
С Серовым и Филимоном Грачевым встретиться мне не удалось. О Филимоне
Грачеве я все же кое-что услышал. Каким он был, таким и остался. Хотя и не
совсем. В гиревом спорте он словно бы перешел из третьеразрядника в мастера
международного класса. Теперь и по ночам крестился двухпудовиками и рвал на
грудь штанги. На заводе "Калибр", в случае нужды и когда запаздывали краны,
при толпах глазевших поднимал станки. Достал Энциклопедический словарь и
выучил его наизусть. Если просили, мог подолгу произносить тексты из него
страницу за страницей. Покончив со словарем, Филимон записался в районную
библиотеку, часами сидел там с томами двух последних изданий Большой
Советской Энциклопедии. Изучал и энциклопедии специальные - медицинские,
географическую, литературную, музыкальную. Досадовал на то, что они краткие.
Успехи его образования были очевидны - иные кроссворды, даже такие сложные,
какие преподносятся народу "Гудком" и "Лесной промышленностью", он разносил
за две-три минуты. Выходило, что над Филимоном Любови Николаевне и не
слишком много пришлось трудиться. Она лишь подчеркнула особенности его
личности, усилила их проявления. Причин для огорчений, видимо, у Филимона не
было.
Интересовало меня, случилось ли что удивительное в жизни останкинских
бузотеров Шубникова и Бурлакина. Но нет, никто из моих собеседников о них
ничего не слышал. То ли они притихли. То ли успокоились.
А вот встретиться с Михаилом Никифоровичем я никак не мог отважиться.
Все чувствовал себя виноватым перед ним. Но надо, надо было зайти к нему...
И отчего-то тянуло увидеть Любовь Николаевну. Поздороваться с ней и
взглянуть ей в глаза... Смутил меня однажды дядя Валя. Мы оказались вместе с
ним в вагоне метро. Потом шли от станции к своим домам. Дядя Валя молчал.
Лишь у ветеринарной лечебницы, когда мы уже пожали руки друг другу, он
сказал:
- Одному-то мне с ней не справиться. Придуши-ка ее в одиночку! Вы-то
все - в сторонку!
- И Михаил Никифорович?
- Михаил Никифорович только мешать будет. Влюбился, похоже, в нее
Михаил Никифорович.
- Чепуха какая! Она же...
- Что ей стоит околдовать кого хочешь! Она же ведьма!
- Прежде вы такого не говорили...
Дядя Ваня лишь махнул рукой. И пошел к себе.

17

Видимо, дядя Валя что-то знал. Вряд ли бы он, не имея оснований или
хотя бы подозрений, мог позволить себе сказать эдакое о Михаиле
Никифоровиче. При всех фантазиях и полетах мысли дядя Валя обычно был
деликатен и почти никогда не касался роковых или легкомысленных чувств своих
знакомых, знаменитых и безвестных. А тут такое откровение!
Однако и поверить дяде Вале я не хотел. Это Каштанов, временами
мечтатель и романтик, да и в летящие дни человек ветреный, смог бы
вообразить нечто, окунуться в грезы или музыку, уверить себя в том, что он
увлечен кашинской легкокрылой берегиней, но Михаил Никифорович, крестьянский
сын, способен был, полагал я, отличить пшеничное зерно от пуха...
Размышляя так, я столкнулся на Звездном бульваре с Шубниковым. Шубников
шел мрачный.
- Что с тобой? - спросил я.
- Этот идиот Бурлакин... - начал Шубников.
Оказалось, что этот идиот Бурлакин, чье тело так и не выпустило совсем
галогены серебра, поймал сачком, а может быть, трусами, в Останкинском пруду
годовалого ротана. Бурлакин посчитал, что сазан, доставленный с низовьев
Волги летчиком Германом Молодцовым и проживающий в ванне Шубникова, скучает
и ему необходим собеседник и друг. Не посоветовавшись с Шубниковым, а как бы
готовя сюрприз, он подпустил ротана к большой и миролюбивой рыбе.
Энциклопедически образованный Филимон Грачев, коли бы его спросили, объяснил
бы, что ротан - особь из породы окунеобразных, заезжая с Дальнего Востока, в
просторечье - головешка. Так вот эта головешка за ночь съел сазана. Сожрал,
не оставив ни костей, ни жабр, ни чешуи. При этом нисколько не увеличился в
размерах. А в сазане уже было девять килограммов. Шубников его холил и
лелеял, угощал размоченными в квасе пряниками, квашеной капустой,
нюхательным табаком, иногда наливал в ванну до стакана портвейна "Кавказ",
связывая с сазаном планы покорения Птичьего рынка. И вот такая оказия!
Бурлакин каялся, но сазана-то вернуть он был не в силах! Бурлакин
предлагал казнить ротана и им, испеченным в сметане, заесть напиток, но
ротан, подлец, все понимал и ни в руки, ни в сачок не давался. В
Останкинском пруду под башней ротан, видимо, жил впроголодь, теперь сжирал
все, что Шубников по глупости или будучи находясь оставлял в ванной комнате.
Выпрыгивал из воды и проглатывал зубные щетки, мыло, мыльницы, флаконы
дезодоранта. Шубников остался без полотенец и без потрепанного, но любимого
халата. Ротан сгрыз подставку из стальной проволоки, над которой крепилось
зеркало, и теперь покусывал и само зеркало. При сазане из уважения к тихой
рыбе Шубников не пользовался ванной, но и нынче, при ротане, ему приходилось
мыться в Астраханских банях, вот до чего дошел. Сейчас он возвращался из
Астраханских бань.
- Найди покупателя, - предложил я.
- Кому нужна эта мелочь! Он жрет, но не растет!
Шубников сплюнул и пошел дальше.
Он не поинтересовался останкинскими новостями. И о Любови Николаевне не
спросил. Видно, ротан был отловлен Бурлакиным и впрямь каверзный и
эгоистичный. Впрочем, дурные обстоятельства жизни Шубникова не слишком
опечалили меня.
А я, не дойдя до дома, свернул на улицу Цандера и потом дворами
выбрался на Королева к жилищу Михаила Никифоровича.
Михаил Никифорович открыл мне дверь, пригласил в кухню. Возле ванной в
коридоре стояла собранная раскладушка. Дверь в комнату, где когда-то
проживал Михаил Никифорович, была закрыта, и, как мне показалось, Михаил
Никифорович взглянул на эту дверь с неприязнью. Никаких вещей Любови
Николаевны я не увидел, но женщина в квартире Михаила Никифоровича
несомненно жила. Или хотя бы ночевала.
- А что она... эта... - помолчав, начал было я, но отчего-то шепотом и
сам шепота устыдился.
- Ее нет, - сказал Михаил Никифорович.
- Совсем нет?
- Сейчас нет.
- Слушай, а ведь наверняка ты надышался этой химической дряни именно
из-за Любови Николаевны. Не явись она, не ушел бы ты на завод.
- Мне сорок, я взрослый и сам за себя в ответе.
- Все мы взрослые... И должна ли быть при нас Любовь Николаевна?
Да, мы взрослые и сами за себя в ответе... Однако возникают на моем
столе пять тетрадей. И били стекла автобуса Валентина Федоровича Зотова.
- Дядя Валя, похоже, терпеть более не может...
- Знаю, - сказал Михаил Никифорович.
- Ну и как?
- Ну и никак.
Неловким и даже неприятным получилось наше свидание с Михаилом
Никифоровичем на кухне. Мы молчали. Михаил Никифорович закурил. Был ли это
поступок или же Михаил Никифорович из-за неловкости, возникшей в разговоре,
закурил просто так, по давней привычке, я оценивать не стал. Я корил себя.
Вовсе, видимо, и не нужен был Михаилу Никифоровичу мой приход. Что я явился