Орлов Вадим. Аптекарь (Останкинские истории-2)

ссоритесь. И цыплята увяли.
- Ладно, - кивнул Батурин и, оторвав кусок цыпленка, сказал: - Бомелий
- шарлатан. А куда ты нас поставишь в историческом ряду? К алхимикам не
отнесешь?
- Из алхимии - вся наука... Вы взяли на себя часть алхимии.
- Спасибо. А алхимики? Они тоже были бесполезны и вредны?
- Нет, - замялся Михаил Никифорович. - Я про них ничего дурного не
скажу. - И вдруг рассердился: - А к пенициллину эти сволочи бактерии взяли и
приспособились.
- Ну и пусть. А мы-то на что?
- Вы, - сказал Михаил Никифорович, - на то, чтобы люди несли из аптек
домой товару не меньше, чем из булочных. А скоро будут носить, как из
овощных. Вы к этому людей приучаете. Попали бы нынешние москвичи во времена
Бориса Годунова да не обнаружили бы в лавках Аптекарского приказа привычных
им килограммов лекарств, они тут же все и передохли бы. Стало быть, теперь в
аптечном деле важнее всего отпускатели товара и грузчики. Вот я и есть. Но
дальше-то что? Толку-то что?
- Миша, тебе ли это говорить?
- А почему бы и не мне? Не ко мне ли бегут с подушками для кислорода?
Не я ли вижу, что стопка рецептов, подписанных районным онкологом, тоньше не
становится? Не скорбный ли дом магазин, в котором я служу продавцом? Не я ли
желал, чтобы люди, которых я знаю и которых я не знаю, коли они люди, жили
бы долго, всегда, болезни же их были бы временными и не гибельными, лишь
напоминающими им о ценности бытия? Но нет этого...
- Михаил Никифорович, вон ты куда! - изумился Батурин и как бы даже
обрадовался. - Ты уже не нами недоволен, а порядками в мироздании!
- А бывают минуты, - словно бы и не услышал его Михаил Никифорович, -
иногда и там, в аптеке, когда мне хочется всех спасти! Всех! Всех!.. Дать и
этому, и тому, и тому здоровье, спокойствие и благо... Кем-то таким стать,
чтобы дать это...
Михаил Никифорович замолчал. Его самого смутило признание.
- Нет, ты не свое дело выбрал, - сказал Батурин. - Тебе надо было идти
в хирурги. Ты бы спасал...
Михаил Никифорович посмотрел на свои руки. Покачал головой.
- Руки не те. Пальцы не те. - Потом добавил, как бы оправдываясь: - И
конкурс на хирургов помнишь был какой.
- Чего ты тогда хочешь? - взвился Батурин. - От себя? От меня? От всех?
Они уже с официанткой расплатились, и та, пышная и огненная, жалела их,
советовала беречь нервы, как бы они из-за своих нервов не попали в Красную
книгу на манер лошадей куланов. И на улицу они вышли, но разойтись никак не
могли. И все старались вразумить, урезонить друг друга с таким усердием и
жаром, что со стороны их разговор мог показаться скандалом, обещающим драку.
Радиофицированные ходоки-милиционеры с интересом и надеждой поглядывали на
них. А ведь не были собеседники пьяными, не те сосуды опрокинули они под
птицу и маслины. Но словно бы неприятеля видел теперь перед собой Михаил
Никифорович, все слова Батурина казались ему обидными, неверными, чуть ли не
опасными для человечества.
- Опять ты тычешь своей лабораторией! - кипятился Михаил Никифорович. -
Не там вы ищете, не там! Вся история рода людского - это история
приспособления человеческого организма к травам, растениям, у нас с ними
одна биохимия, мы живые, и растения живые...
- Ты латынь-то помнишь еще? - спрашивал его Батурин.
- Наверное, не хуже тебя, что же мне было забывать-то ее!
- Ну так мне латынью или отечественными словами напомнить истину: "От
смерти нет в саду трав"? Нет, Миша! Нет их! Хочешь громить порядки в
мироздании? Громи!
- И все равно ты не прав. Не прав! Надо найти что-то такое, чтобы всем
помочь, и сразу!
- Ну поищи!
- И поищу!
- Ну и найди!
- И найду!
На этот раз Батурин не ответил, а поглядел на Михаила Никифоровича
по-иному, как бы жалеючи однокашника.
- Что-то ты, Михаил Никифорович, разошелся, - сказал он. - Или тебя
волхвы посетили? Или какой-то волшебник обещал спуститься к тебе?
- Какой волшебник? - Михаил Никифорович взглянул на Батурина
настороженно, чуть ли не с испугом. - С чего ты взял? Какой еще волшебник?
- Я не знаю, - усмехнулся Батурин, - какой волшебник. Может, и не
волшебник даже, а, предположим, всемогущий Демиург. Или развитой пришелец со
сверхвозможностями.
- Нет никаких волшебников, - быстро сказал Михаил Никифорович,
оглянувшись при этом.
- То-то и оно что нет, - назидательно произнес Батурин. - А потому и
милости прошу в нашу лабораторию.
- Нет никаких волшебников, - повторил зачем-то Михаил Никифорович. - И
хватит. И прекрати.
Однако прекратить был намерен сам Михаил Никифорович. Он забормотал тут
же про чрезвычайные дела, повернулся, руку забыв протянуть на прощание, и
пошел к остановке девятого троллейбуса. Батурин кричал ему что-то вслед,
напоминал свой адрес и номер телефона, а Михаил Никифорович будто бегством
спасался.
Затейница Любовь Николаевна прохлаждалась в московских кущах. Или где
еще. А похоже, и Любови Николаевне Михаил Никифорович мог наговорить в те
часы немало обидных, хотя, впрочем, и благородных слов. Однако по адресу
наговорил бы?
Но он быстро остыл. То есть вскоре не был более в настроении спорить с
Батуриным или ругать Любовь Николаевну. А себя-то, сидя на кухне и отложив
"Вечернюю Москву", бранил и склонял. Вспоминал разговоры с заведующей
аптекой Заварзиной, с ассистентом Петром Васильевичем и особенно с Серегой
Батуриным. Дивился на самого себя: он ли все то наговорил или какой другой
Михаил Никифорович?
Печалили его и мелочи. Скажем, принялся он чуть ли не в обиде
утверждать, что помнит латынь не хуже Батурина. Какое там не хуже! Что он
помнит? Ну читает рецепты и справочники, и ладно! Впрочем, подумаешь -
латынь! Но каков он был, когда заявил, что непременно будет искать - и
найдет! - нечто спасительное для человечества! Хорош гусь! И что он взъелся
на Батурина? На заботы и старания Батурина и ему подобных не следовало
хмуриться и тем более издеваться над ними, что-то ведь и вправду дают они
людям, дают. Обольщаться, конечно, их делами не стоит. Но ведь кому не стоит
обольщаться? Не приказчику в лекарственном магазине, а действительно
существу, взлетевшему над жизнью, влияющему на ход бытия, проникшему разумом
и душой в суть мироздания, в глубины времени. Может, и именно Демиургу. Или
хотя бы просто ученому уму, ироничному или даже скорбному из-за тщеты своих
усилий улучшить участь людского рода. А он-то, Михаил Никифорович Стрельцов,
аптекарь, какие такие научные или житейские подвиги свершил, чтобы отменить
формулу "От смерти нет в саду трав", или хотя бы для того, чтобы иметь право
не обольщаться открытиями Батурина? Никаких не свершил. А стало быть, только
уповал... И что делал в последние годы, как жил? Что он может изменить в
себе, в людях, в ходе событий? Вот сегодня нагрубил Нине Аркадьевне и Петру
Васильевичу, и что? Петр Васильевич чуть ли не носом стал хлюпать, а Нина
Аркадьевна, заведующая, смотрела на Михаила Никифоровича удивленно,
повторяла, как бы журя его и в то же время жалея по-матерински: "Да что ты,
Миша? Что с тобой сегодня? Что ты сердишься на нас, будто какой-то человек
со стороны?" Это "человек со стороны" и именно что сегодня, а не всегда, она
подчеркивала. Пина Аркадьевна Заварзина была женщина властная, деятельная,
но безалаберная. Образцовым хозяйством их аптеку назвать было никак нельзя.
Однако внешность и манеры Нина Аркадьевна имела самые представительные. Без
нее сиротели президиумы. Да что президиумы! Такую хоть отправляй послом в
Португалию. Или еще куда. К тому же и супруг ее служил на одной из ближних
улиц заместителем министра. В районе ею были довольны. А может, и не только
в районе. На взгляд Михаила Никифоровича, баба она была безвредная, он с ней
ладил. Интриг в аптеке не поощряла. И сама не заводила. Или почти не
заводила. Может, нужды в них не имела. А то, что дела в аптеке, хотя аптека
нередко и отмечалась премиями, шли не самым идеальным образом, что
особенного? Где они идут идеальным-то образом? Словом, не было никакого
резона Михаилу Никифоровичу нападать сегодня на Нину Аркадьевну. Ладно,
упрекнул он - и резко притом - ассистента Петра Васильевича. Тихий Петр
Васильевич, возмущенный нынешними дамскими нравами, в годы войны оказавшийся
нервно расстроенным, но теперь как бы и имевший отношение к победе хотя бы в
силу возраста, симпатий Михаила Никифоровича не вызывал. Работник был
аховый. По его вине не приготовили сегодня два порошка, а люди с квитанциями
пришли. Михаил Никифорович произнес ему слова. Петр Васильевич было
огрызнулся, а Михаил Никифорович добавил: "Меньше реплик по поводу барышень
отпускайте. От них-то толк есть. А от вас..." Петр Васильевич и захлюпал
носом. А Михаил Никифорович не успокоился, зашел к Нине Аркадьевне и
обличительными словами изложил ей все, что думал - сегодня! - о порядках в
аптеке. Были бы столь же серьезных свойств упреки произнесены лет сто
пятьдесят назад какому-нибудь гвардейскому офицеру, тот, коли порядочный,
сейчас же должен был бы застрелиться. А Нина Аркадьевна обошлась тем, что
напомнила Михаилу Никифоровичу о персонаже из современной драмы. Но что он
приставал к Нине Аркадьевне? Прав Батурин. Пусть и наступит в их аптеке
золотой или изумрудный век со сверканием порядков и трудов, перестанет ли
аптека быть магазином, а он в ней - продавцом? Ведь нет. А главное - не
исчезнут страдания и болезни людские. "От смерти нет в саду трав". И он,
Михаил Никифорович, изменить что-либо в миропорядке не в силах. Стало быть,
и нечего ерепениться. А он как будто начал следовать призывам Мадам Тамары
Семеновны. Впрочем, ее ли призывам?..
Михаил Никифорович постановил тут же прекратить думать и каяться, а
жить, как жил прежде. В частности, пойти и включить телевизор. Но не встал и
не пошел. И думать не прекратил. Он сидел на кухне виноватый перед всем
миром.
И это чувство вины в нем все разрасталось и как бы даже вскипало.
Напряжение в нем возникло такое, что Михаилу Никифоровичу плакать хотелось.
А видел ли кто прежде слезы на его глазах? И был он готов броситься сейчас
же куда-то и подвиг совершить. Драконов рубить или менять сущность галактик,
чтобы всех излечить и спасти, или даже дать человеку бессмертие. Жизнь свою
он не задумываясь положил бы за это.
Однако и останкинское обыденное благоразумие не оставило совсем Михаила
Никифоровича. Оно-то и не позволило разойтись геройскому куражу и вселенской
тоске аптекаря Стрельцова. И на подвиги он никуда не отправился. Но всю ночь
взъерошенный ходил по квартире из угла в угол. Курил. Любовь Николаевна,
надо полагать, знала о состоянии Михаила Никифоровича и ночевать не явилась.
И разумно поступила.
Но и дальше терзания Михаила Никифоровича продолжались. Дерзкие мысли и
намерения все больше взъярялись в нем. Никогда таких смерчей и самумов не
ощущал в себе Михаил Никифорович. Откуда взялись они? Все Михаил Никифорович
готов был привести в идеальное состояние. И аптеки, естественно. Но истинным
ли поприщем были для него теперь аптеки?.. Михаил Никифорович начал было
бунт на корабле, но сразу же понял, что никакой пользы от его действий не
выйдет, а выйдет мелкий производственный конфликт. Или скандал. Тогда Михаил
Никифорович, чтобы не злить себя и других, решил немедленно уйти из аптеки.
Но и не в лабораторию Сергея Батурина.
Ушел он на химический завод, куда его давно манил Никитин. Никитин тоже
оставил аптеку. Во-первых, объяснял Никитин, у них на заводе - мужское дело.
Во-вторых - хорошие деньги за вредность и пенсия чуть ли не в сорок пять
лет. А дальше можешь начинать жить заново. Хочешь - для себя, хочешь - для
человечества... Оформляли Михаила Никифоровича недолго, хотя имелись там и
свои сложности. И превратился Михаил Никифорович неизвестно в кого, то ли в
лаборанта, то ли в оператора, то ли в человека на подхвате. Рангом, во
всяком случае, он был ниже техника. Но процессы-то химические шли и без его
усилий. А в денежных ведомостях отношение к Михаилу Никифоровичу было самое
уважительное.
Но утек четыреххлористый углерод. Не по вине Михаила Никифоровича утек.
Однако дышал им Михаил Никифорович. И вечером его доставили к
Склифосовскому.
Теперь Михаил Никифорович - вольный гражданин со справкой о недуге.
Может начать жить заново. Хочет - для себя. Хочет - для человечества.
Вот что я узнал от Михаила Никифоровича в разговоре о событиях,
начавшихся 4 мая.
- А вдруг это она тебе знак дала? - предположил я.
- Кто она?
- Любовь Николаевна.
- Может, и знак, - сказал Михаил Никифорович.
- Она тебя к подвигам призывала, а ты дезертировал. А впрочем, если это
так, она может его и отменить. Обязана даже.
- С чего это обязана?
- Она ведь не только раба. Но и берегиня.
- Берегиня! - сказал Михаил Никифорович. - Они все с этого начинают.
Мог ли я не согласиться с Михаилом Никифоровичем?
- Ладно, - сказал я. - Но зачем тебе надо было идти именно на
химический завод?
- А затем! - горячо произнес Михаил Никифорович. - А затем, что мне
надо было идти куда похуже. Ведь на самом деле я возжелал всех и все спасать
и сейчас желаю. Может, и сильнее прежнего! А что я могу? Ничего. Что же мне
мучиться-то? Вот я и пошел туда, где уж никаких возможностей у меня не могло
бы быть!
Тут Михаил Никифорович как бы устыдился произнесенного им и добавил:
- И потом деньги...
- И пенсия...
- Ну и не смейся.
Сидел он теперь передо мной совсем растерянный, я удивился ему.
"Неужели она так прибрала тебя к рукам?.. Или ты..." Я чуть было не сказал
Михаилу Никифоровичу о догадках дяди Вали. Но и без того фраза мною была
произнесена не слишком рыцарская. А Михаил Никифорович стал чрезвычайно
серьезен. Совет ли какой желал испросить у меня? Или не все он мне открыл, а
открыть хотел? Снова закурил Михаил Никифорович.
- Михаил Никифорович, - начал я, стараясь говорить как можно
деликатнее, - тут тебе надо осмотрительнее... Мало ли что может прийти в
голову?.. А ведь выйдет-то чепуха какая-то... Если посмотреть на всю эту
историю холодным взглядом...
- Вот именно - холодным взглядом... - вздохнул Михаил Никифорович.
- А ты что же?
Я сразу же замолчал.
- Слушай, - спросил я погодя, - а на заводе наказали кого-нибудь за
аварию?
- Никого.
- Отчего так?
- Я сказал, что отравился случайно. И никто не виноват. Дело далеко не
пошло.
- Ну, Михаил Никифорович!.. Ведь была же авария. Ведь после тебя еще и
других повезут к Склифосовскому!
- Теперь будут внимательнее, - сказал Михаил Никифорович, не слишком,
впрочем, уверенно. - Да и не мог я ставить под удар Никитина... И люди под
суд пошли бы...
- Я тебе не судья, Михаил Никифорович, - сказал я. - Но ты шутки
шутишь! И если бы эти шутки тебя одного касались!
- В чем же я виноват? И перед кем?
- Михаил Никифорович, ты ведь сам говорил, что перед всем людским родом
виноватый.
- Это другое, - сказал Михаил Никифорович.
- Другое, - согласился я. - Но неизвестно, что тяжелее весит. Это
другое, высшее, или то мелкое, из чего у тебя и у меня вся жизнь.
Михаил Никифорович мне не ответил.
Похоже, больше он ничего не намерен был сказать.
- По моим предположениям, - произнес я уже у двери, - главные пайщики
долго не выдержат. Бунтовать начнут...

19

Они и начали.
Дядя Валя и Игорь Борисович Каштанов дней через пять явились ко мне,
оторвали от стола и тетрадей, сказали, что все, они больше не могут.
Я не то что удивление им выказал, я был возмущен.
- Вытащил бы я вас, дядя Валя, на ходу из-за руля автобуса, - сказал я,
- вы бы на меня с лопатой бросились!
Но я лукавил. И от работы я был не прочь сейчас отлынуть. И некие
эгоистические надежды связывал я с порывом дяди Вали и Каштанова. И я,
видно, уже не мог. Каштанов же выглядел измученным, такой теперь мог и муху
тронуть.
- А Серов и Филимон? - поинтересовался я.
Ни Серов, ни Филимон Грачев, оказывается, не пожелали вступить в
сражение с Любовью Николаевной (дядя Валя уже не называл ее Любовью
Николаевной, а говорил: "С этой..."). Филимон был упоен своим творческим
растворением в чайнвордах, кроссвордах, крестословицах, шарадах, своими
блистательными, прямо-таки корсунь-шевченковскими погромами когда-то
труднодоступных для него ведомственных умных задач даже и в "Лесной
промышленности", и в "Водном транспорте", и в "Московском автозаводце", и в
зарайской районной газете. Серова же, выходило, Любовь Николаевна никак и не
сдвинула. То ли оказался он невосприимчивым к ее энергии (или к чему там),
то ли и скрытых резервов или узких мест в нем никаких не было.
- Но присутствие Серова и Филимона Грачева при этом разговоре
необходимо, - сказал я.
- Я их приведу, - кивнул дядя Валя.
Каштанов дрожал, дергался, будто его бил колотун, но можно было понять,
что происхождение колотуна Игоря Борисовича не связано с напитками. Одет он
был чисто - костюм утюженый, рубашка свежая, - однако вид имел измятый.
- Этот-то, - указал на Каштанова дядя Валя, - уже намылился продать
свой пай Шубникову.
- Терпения больше нет, - сказал Каштанов.
- Ну уж шиш! - оборвал его дядя Валя. - Прежде ее надо придушить. А
Шубников ее душить сразу не даст.
- Нельзя ее душить! - чуть ли не с мольбой в глазах сказал Игорь
Борисович.
Между ними тут же возникла перебранка, и я снова ощутил себя на грани
веков, среди заговорщиков, измученных доктринами и выходками хозяина
Михайловского замка. И раздавались сейчас реплики смельчаков, способных на
тираноубийство, и слышались жалостливые голоса миротворцев, отвергающих
насилие. Смельчаки не исключали возможности наемных или добровольных убийц.
В частности, на роль штабс-капитана измайловца Скарятина, порешившего
императора, рекомендовался мрачный водитель Лапшин с его бешеным самосвалом.
- Никогда! - кричал Каштанов. - Нельзя этого!
- Чистеньким хочешь быть! - отвечал ему дядя Валя. - Ну и мучайся
дальше! И нас мучай! И все Останкино!
- А что Михаил Никифорович? - спросил я на всякий случай.
Заговорщики умолкли. Дядя Валя, видно было, смутился.
- А что Михаил Никифорович? - быстро сказал он. - Ты и сам знаешь...
Влюбился Михаил Никифорович!
- Безответственно вы говорите, Валентин Федорович. Как это можно
влюбиться в фантом, в движение воздуха? - сказал я на всякий случай.
- Это она-то движение воздуха? - поинтересовался дядя Валя.
- Отчего же нельзя в нее влюбиться? - печально сказал Каштанов.
- Мы тебя и зовем, - объяснил дядя Валя, - чтобы ты Михаила
Никифоровича поколебал.
Устройство встречи с Михаилом Никифоровичем дядя Валя брал на себя,
полагал, что провести ее удастся сегодня же. Когда дядя Валя и Каштанов уже
уходили, я спросил, каковы нынче обстоятельства жизни Шубникова, не огорчает
ли его подброшенный Бурлакиным ротан. О ротане дядя Валя с Каштановым толком
не знали, но слышали, что теперь Шубников средства для поддержания сил
добывает шапками. До него дошло, что шапки из собак дороже самих собак, он
завел дела с умельцами и стал уводить или перекупать животных для шапок.
- Живодер! - поморщился Каштанов.
- Живодер! - согласился дядя Валя. - А ты хочешь загнать ему пай!
Они ушли. Через час дядя Валя позвонил и сказал:
- В восемь вечера на моей квартире.
В восемь вечера на квартиру дяди Вали шесть останкинских жителей
явились без опозданий. Три пайщика-фундатора и три соучастника с
совещательными мнениями. Серов давал понять, что он человек воспитанный,
оттого и принял приглашение дяди Вали, но ему пора домой. Филимон Грачев
достал семь газет и ручку. Собака дяди Вали, возможно, не вызвавшая симпатий
Шубникова, улеглась у серванта и уставилась на Михаила Никифоровича, будто
укор какой желая ему высказать. Михаил Никифорович был в напряжении, словно
душить предполагали его.
- Начнем, - сказал Серов.
- И кончим, - кивнул дядя Валя.
- Кого кончим? - удивился Филимон Грачев.
- Варвару!
- "Я вас обязан известить, что не дошло до адресата письмо, что в ящик
опустить не постыдились вы когда-то", - произнес Филимон, уткнув ручку в
лист "Книжного обозрения". - Кто автор? Семь букв. Вторая "и", шестая "о".
Либо Тихонов, либо Симонов? А? Кто?
Прежние бы милые времена! Дядя Валя тотчас бы вспомнил или Колю, или
Костю, как они с Костей били самураев на Халхин-Голе или как они с Колей
лазали по индийским горам. Но нет, нынешний дядя Валя был строг.
- Прекрати, Филимон! - сказал дядя Валя. - Ну как, Михаил Никифорович,
вы с нами или опять в либерала будете играть?
Михаил Никифорович сидел молча.
- Все страдают. Мы пятеро, - сказал дядя Валя твердо. - И другие в
Останкине. Наверное, и еще где-нибудь в Москве. Или в области... Михаил
Никифорович, мы вас спрашиваем: будете вы по-прежнему потакать ей или нет?
Собака дяди Вали подняла голову и кивком поддержала хозяина.
- Что я-то? - сказал Михаил Никифорович. - Разве я могу больше, чем вы?
- А кто вносил два сорок? - спросил Каштанов.
- Ага, - сказал дядя Валя. - Эгоистом быть легко. Пусть, мол, другие
страдают, а я буду жить в наслаждениях.
- Кто это живет в наслаждениях? - спросил Михаил Никифорович.
- Это я так, к примеру, - сказал дядя Валя. - Все мы считаем, что ее
для пользы людей надо ликвидировать, один ты...
Тут дядя Валя умолк, и мне стало ясно, что никаких консультативных
бесед дядя Валя с Михаилом Никифоровичем не имел и мнение о взглядах Михаила
Никифоровича на кашинскую гостью вывел из неких наблюдений и догадок.
- Нельзя с ней так, - возмутился дяди Валиным словам Каштанов. - Можно
ведь и договориться по-хорошему...
- А тебя и не спрашивают. Спрашивают Михаила Никифоровича. Будет он
устраивать свою судьбу за счет несчастья других? Или хотя бы воздержится?
- Дядя Валя, - сказал я, - по-моему, у вас нет оснований для подобных
претензий к Михаилу Никифоровичу. И вообще вы сегодня много берете на себя.
- Имею право! Не пожалел бы в тот день рубль с мелочью, и ты бы имел
право...
- Спасибо за напоминание. И разрешите откланяться.
- Нет. Погоди! Извини! Она ведь и тебе не нужна. Сейчас быстро решим и
все уйдем. Ну, Михаил Никифорович?
- Ладно, - сказал Михаил Никифорович, - поговорить поговорим. Но без
всяких душегубств.
- Это мы еще посмотрим! - заявил дядя Валя.

20

Разговор с Любовью Николаевной состоялся в субботу в четыре часа на
квартире Михаила Никифоровича.
Встретиться с пайщиками дядя Валя предложил у бывшего пивного автомата,
мертвого теперь помещения, и уж оттуда идти на квартиру, будто какие чувства
факельные должны были обостриться в нас на месте встречи, по замыслу дяди
Вали, возможно, сначала чувство жалости к себе, а потом и бунтарского
протеста. Дядя Валя посмотрел на часы и сказал неожиданно:
- Еще могут успеть и пиво завезти!
Трех минут дороги к дому Михаила Никифоровича хватило дяде Вале для
произнесения огненных слов "огласим приговор!" и "доведем до акта полной
капитуляции!". И иных. Тут уже не грани прошлых столетий и не императорские
замки приходили на память, а казалось, что дядя Валя выводит нас на
Зееловские высоты.
- Ну? Тут она? - спросил дядя Валя Михаила Никифоровича, открывшего
дверь.
- Здесь.
- Пошли! - чуть ли не приказал дядя Валя.
Однако решимость наша тут же куда-то истекла. Даже дядя Валя и тот
засмущался. Мы долго терли ноги о плетеный коврик, будто выбрались из
болота. И волосы наши, оказалось, нуждались в услугах расчесок. Вышло так,
что мы опять как бы просителями пришли на беседу с Любовью Николаевной...
А она сидела на диване в свободной артистической позе, красивую руку
легко положив на спинку дивана. Может, и не совсем мадам Рекамье,
возлежавшая когда-то на ампирной кушетке вблизи холста Жака Луи Давида, но
сегодня, похоже, не менее той воздушная и пленительная. И ноги ее были
красивыми. В лице же Любови Николаевны никаких изменений со дня майского
посещения ею пивного автомата я не углядел. Но, пожалуй, Любовь Николаевна
несколько повзрослела. И было видно, что пленительная-то она сегодня
пленительная и милая, но и властность свойственна ей. Впрочем, порой и
прежде властность в ней ощущалась...
Мы уселись на предложенные нам Михаилом Никифоровичем стулья и
табуретки. Молчали. Михаил Никифорович смотрел в пол.
Дядя Валя быстро взглядывал то на меня, то на Каштанова, как бы требуя
от нас слов.
- Я жду, - сказала Любовь Николаевна.
Сказала она вроде бы лениво и дружелюбно, будто благодушный профессор
онемевшему на экзамене первокурснику, но по дрожанию ее русалочьих губ я
понял, что и она волнуется.
- Давайте! Давайте! - опять взглянул на нас с Серовым дядя Валя. - Сами
же гнали нас!
- Извините, дядя Валя, - сказал я. - Тут трое главных пайщиков с
правами. Мы же с совещательными мнениями.
Но и теперь люди с правами не заговорили.
- Странно получается, - сказала Любовь Николаевна. И даже улыбнулась. -
Вы собрались пойти на меня чуть ли не с вилами и топорами, а пока и рта не
раскрываете...
- Если бы вы не были женщиной... - вздохнул Каштанов.
- Да какая она женщина! - прорвало наконец дядю Валю. - Она - стерва!
Филимон сразу сказал, что она ведьма. Вот с такими клыками! А вы нам не
верили!
- Валентин Федорович! Гражданин Зотов! - сказала Любовь Николаевна. -
Вот уж не ожидала, что вы, бывалый человек, унизитесь до базарного крика.
- Ты, стерва, довела нас до... - вскочил дядя Валя.
- До чего? - спросила Любовь Николаевна.
- До того, - сказал дядя Валя и сел.
Чувствовалось, что ему неприятно открывать собравшимся, до чего довела
его Любовь Николаевна. Да и я постеснялся бы говорить вслух о своих заботах
последних недель.
- Вот даже пивной автомат закрыли! - проворчал дядя Валя. - Все