Страница:
возникали перекосы в общем движении гармонической личности. Филимон уговорил
было себя отдохнуть от книг и умственных упражнений, но тут сначала в
газетах, а потом и в телевизионных выпусках сообщили о замечательном
турецком кроссворде. Кроссворд был разложен создателями на полу
общественного здания в Анкаре и занял там шестьдесят квадратных метров
паркета. Вопросы к кроссворду издали девятью предъявленными зрителям томами.
Филимон Грачев не сомневался, что со своим багажом он одолеет и турецкий
кроссворд, не подведет останкинских и в Анкаре. Он был уверен, что рано или
поздно попадет в Турцию - либо туристом, либо в делегации работников
инструментальной промышленности. Несколько смущало Филимона полное и глухое
незнание им турецкого языка. Но каких бастионов не крушили со светочем науки
в руках! И Филимон взялся за турецкий язык. Успехи его были блестящи. Однако
произошла глупость. Как-то в автомате же на улице Королева у кого-то
оказалась многотиражная газета "Московский железнодорожник". Вопросы
кроссворда были там дрянные, но к ним прилагалась чужая картинка с
клеточками. В типографии перепутали клише, только и всего. Разгадывали
кроссворд люди случайные, необразованные, вписывали любые слова, лишь бы
заполнить пустоты. Столица Сенегала стала у них Дакарша, балет Хачатуряна -
"Трибунал", автор романа "Колеса" - Станюкович. И все равно некоторые клетки
остались белыми. Протянули газету Филимону Грачеву. Филимон взглянул на
бумагу как мастер, рассеянно, все еще находясь в турецком языке, не оценив
Дакарш и Станюковичей, он быстро принялся вписывать в клеточки буквы, но,
увидя возникшее слово "шиктрюмод", остолбенел. "Шиктрюмод" соответствовал
вопросу о выборном или назначенном представителе. Ни на кого не глядя,
повторяя: "Шиктрюмод! Шиктрюмод!" - Филимон удалился из автомата. Он
перестал ходить на занятия турецкого языка. Не поднимал более гирь и штангу.
Его ум был смущен. Филимон желал освободиться от Шиктрюмода, но не мог. Он
хотел бы осознать, ощутить Шиктрюмода как понятие или даже как существо,
выяснить с ним отношения, но удач не имел. Шиктрюмод снился Филимону, но и
во снах он оказывался неуловимым. Мы уговаривали Филимона нарисовать
Шиктрюмода, чтобы тем самым хотя бы поймать его, пригвоздить к бумаге, но
всякий раз Шиктрюмод выходил у Филимона неясным и несбыточным, то мешком
каким-то вздутым, то скрюченной лапой дракона, то смятым колпаком повара.
Способов вызволить Филимона будто бы и не было. И вдруг теперь, ткнув
пальцем в грудь Серова, он заявил совершенно осмысленно: "Шиктрюмод!" - и
унесся куда-то в воодушевлении. Возможно, к гирям и штанге, возможно, к
учебнику турецкого языка. Не важно. Он увидел Шиктрюмода и освободился от
него. Услышав от нас об истории с Филимоном Грачевым, о ее благополучном,
как представлялось, исходе и о произведении его, Серова, в Шиктрюмоды, Серов
не обиделся. Он смеялся. А вот о Шубникове Серов спрашивал с осторожностью.
Но что можно было рассказать о Шубникове? Шубников отдалился от всех.
Ходили слухи, что он затеял обмен, ездил в Банный проезд, был якобы согласен
и на Лыткарино, но с обменом у него ничего не вышло. В росте Шубников не
уменьшился, но согнулся, голову он теперь наклонял и устремлял вперед, будто
собирался боднуть кого-то. В разговоры он мало с кем вступал. Порой забредал
в автомат, молча выпивал кружку пива и уходил. И на него смотрели молча. Но
на Сретенке возле Успения в Печатниках, где Шубников снова продавал на
воздухе помидоры и карибские грейпфруты, он шумел. Он громко общался с
людьми, делился с ними философскими соображениями, возможно, и не своими, а
приобретенными в недавно прочитанных книгах. По необходимости торгового дела
он вынужден был обращаться к покупателям, но совершенно отказался от
привычных "мужчина" и "женщина", заменив их "братом" и "сестрой". Он
произносил с искренним пафосом и так, чтобы его слышали в пиццерии на
Рождественском бульваре: "Вот твои помидоры, брат!" Или: "Возьми свои
полтора килограмма, сестра!" Хотя сестра годилась ему в прабабки. В
Останкине Шубников жил незаметно. Но однажды я столкнулся с ним взглядом, в
его глазах был вызов и неутоленная жажда действия. И будто бы огонь вспыхнул
в них...
Июньским днем я договорился встретиться на Сухаревке по делам со своим
приятелем Владимиром Алексеевичем Даниловым. Володя долго жил в Останкине,
но три года назад переселился в Лужнецкий переулок. Работа за столом сегодня
меня не ждала и, расставшись с приятелем, я стал бродить по Сретенке. Прошел
Печатниковым переулком, Колокольниковым, Трубной улицей, поднялся к Сретенке
Большим Головиным. И опять был вынужден остановиться в известном мне дворе.
Клен не вырубили, чего, по предположениям жильцов, следовало опасаться. А
теперь его и не за что было вырубать. На трех ветвях его краснели и
багровели листья. И всюду обещали жизнь дереву тугие почки. Клен возрождался
в разгар лета. Троллейбусами я добрался до Савеловского вокзала, сел на
дмитровскую электричку. Оживала бузина на склонах Семешкинской горы и горы
Красного поселка! Вернувшись из Яхромы, на перроне Савеловского вокзала я
увидел Михаила Никифоровича. Ожидал он не меня. Михаил Никифорович смутился.
И я не знал, что сказать ему. И тут у меня вырвались слова, какие я не
намерен был произносить. Я поинтересовался, не завел ли Михаил Никифорович
цветы в горшках. Михаил Никифорович посмотрел на меня то ли с подозрением,
то ли с испугом, потом улыбнулся растерянно и сказал: да, завел.
Оказывается, горшки, землю и отводки Михаил Никифорович приобрел еще прошлой
осенью. Но фиалки не жили. Михаил Никифорович менял землю, удобрял ее,
покупал отводки на рынках, ездил за цветами в Ботанический сад, а цветы не
принимались. И вот позавчера... "Что позавчера?" - перебил я Михаила
Никифоровича. Позавчера в одном из трех горшков из черноты пробился зеленый
росток. Я старался успокоить себя. О клене в Головине и семешкинских
зарослях бузины я не стал говорить Михаилу Никифоровичу, чтобы не обострять
в нем ожиданий. А он и сам будто бы тут же забыл о цветах. "Ты чаще меня
бываешь в книжных магазинах, - сказал он. - Если тебя не затруднит, посмотри
для меня книжки. Обещаны издательством "Медицина" "Фармакология и
фармакотерапия". В двух томах. Авторы такие - Сатоскар и Бандарнар. Перевод
с английского". "Индусы, что ли?" - предположил я. "Наверное", - сказал
Михаил Никифорович. Я записал название книги и фамилии авторов. "Домой не
едешь?" - спросил я. Нет, Михаил Никифорович ожидал прихода рыбинского
поезда. Я отправился в Останкино.
Месяца через полтора, сойдя с яхромской электрички, я снова увидел
Михаила Никифоровича. Шел дождь.
было себя отдохнуть от книг и умственных упражнений, но тут сначала в
газетах, а потом и в телевизионных выпусках сообщили о замечательном
турецком кроссворде. Кроссворд был разложен создателями на полу
общественного здания в Анкаре и занял там шестьдесят квадратных метров
паркета. Вопросы к кроссворду издали девятью предъявленными зрителям томами.
Филимон Грачев не сомневался, что со своим багажом он одолеет и турецкий
кроссворд, не подведет останкинских и в Анкаре. Он был уверен, что рано или
поздно попадет в Турцию - либо туристом, либо в делегации работников
инструментальной промышленности. Несколько смущало Филимона полное и глухое
незнание им турецкого языка. Но каких бастионов не крушили со светочем науки
в руках! И Филимон взялся за турецкий язык. Успехи его были блестящи. Однако
произошла глупость. Как-то в автомате же на улице Королева у кого-то
оказалась многотиражная газета "Московский железнодорожник". Вопросы
кроссворда были там дрянные, но к ним прилагалась чужая картинка с
клеточками. В типографии перепутали клише, только и всего. Разгадывали
кроссворд люди случайные, необразованные, вписывали любые слова, лишь бы
заполнить пустоты. Столица Сенегала стала у них Дакарша, балет Хачатуряна -
"Трибунал", автор романа "Колеса" - Станюкович. И все равно некоторые клетки
остались белыми. Протянули газету Филимону Грачеву. Филимон взглянул на
бумагу как мастер, рассеянно, все еще находясь в турецком языке, не оценив
Дакарш и Станюковичей, он быстро принялся вписывать в клеточки буквы, но,
увидя возникшее слово "шиктрюмод", остолбенел. "Шиктрюмод" соответствовал
вопросу о выборном или назначенном представителе. Ни на кого не глядя,
повторяя: "Шиктрюмод! Шиктрюмод!" - Филимон удалился из автомата. Он
перестал ходить на занятия турецкого языка. Не поднимал более гирь и штангу.
Его ум был смущен. Филимон желал освободиться от Шиктрюмода, но не мог. Он
хотел бы осознать, ощутить Шиктрюмода как понятие или даже как существо,
выяснить с ним отношения, но удач не имел. Шиктрюмод снился Филимону, но и
во снах он оказывался неуловимым. Мы уговаривали Филимона нарисовать
Шиктрюмода, чтобы тем самым хотя бы поймать его, пригвоздить к бумаге, но
всякий раз Шиктрюмод выходил у Филимона неясным и несбыточным, то мешком
каким-то вздутым, то скрюченной лапой дракона, то смятым колпаком повара.
Способов вызволить Филимона будто бы и не было. И вдруг теперь, ткнув
пальцем в грудь Серова, он заявил совершенно осмысленно: "Шиктрюмод!" - и
унесся куда-то в воодушевлении. Возможно, к гирям и штанге, возможно, к
учебнику турецкого языка. Не важно. Он увидел Шиктрюмода и освободился от
него. Услышав от нас об истории с Филимоном Грачевым, о ее благополучном,
как представлялось, исходе и о произведении его, Серова, в Шиктрюмоды, Серов
не обиделся. Он смеялся. А вот о Шубникове Серов спрашивал с осторожностью.
Но что можно было рассказать о Шубникове? Шубников отдалился от всех.
Ходили слухи, что он затеял обмен, ездил в Банный проезд, был якобы согласен
и на Лыткарино, но с обменом у него ничего не вышло. В росте Шубников не
уменьшился, но согнулся, голову он теперь наклонял и устремлял вперед, будто
собирался боднуть кого-то. В разговоры он мало с кем вступал. Порой забредал
в автомат, молча выпивал кружку пива и уходил. И на него смотрели молча. Но
на Сретенке возле Успения в Печатниках, где Шубников снова продавал на
воздухе помидоры и карибские грейпфруты, он шумел. Он громко общался с
людьми, делился с ними философскими соображениями, возможно, и не своими, а
приобретенными в недавно прочитанных книгах. По необходимости торгового дела
он вынужден был обращаться к покупателям, но совершенно отказался от
привычных "мужчина" и "женщина", заменив их "братом" и "сестрой". Он
произносил с искренним пафосом и так, чтобы его слышали в пиццерии на
Рождественском бульваре: "Вот твои помидоры, брат!" Или: "Возьми свои
полтора килограмма, сестра!" Хотя сестра годилась ему в прабабки. В
Останкине Шубников жил незаметно. Но однажды я столкнулся с ним взглядом, в
его глазах был вызов и неутоленная жажда действия. И будто бы огонь вспыхнул
в них...
Июньским днем я договорился встретиться на Сухаревке по делам со своим
приятелем Владимиром Алексеевичем Даниловым. Володя долго жил в Останкине,
но три года назад переселился в Лужнецкий переулок. Работа за столом сегодня
меня не ждала и, расставшись с приятелем, я стал бродить по Сретенке. Прошел
Печатниковым переулком, Колокольниковым, Трубной улицей, поднялся к Сретенке
Большим Головиным. И опять был вынужден остановиться в известном мне дворе.
Клен не вырубили, чего, по предположениям жильцов, следовало опасаться. А
теперь его и не за что было вырубать. На трех ветвях его краснели и
багровели листья. И всюду обещали жизнь дереву тугие почки. Клен возрождался
в разгар лета. Троллейбусами я добрался до Савеловского вокзала, сел на
дмитровскую электричку. Оживала бузина на склонах Семешкинской горы и горы
Красного поселка! Вернувшись из Яхромы, на перроне Савеловского вокзала я
увидел Михаила Никифоровича. Ожидал он не меня. Михаил Никифорович смутился.
И я не знал, что сказать ему. И тут у меня вырвались слова, какие я не
намерен был произносить. Я поинтересовался, не завел ли Михаил Никифорович
цветы в горшках. Михаил Никифорович посмотрел на меня то ли с подозрением,
то ли с испугом, потом улыбнулся растерянно и сказал: да, завел.
Оказывается, горшки, землю и отводки Михаил Никифорович приобрел еще прошлой
осенью. Но фиалки не жили. Михаил Никифорович менял землю, удобрял ее,
покупал отводки на рынках, ездил за цветами в Ботанический сад, а цветы не
принимались. И вот позавчера... "Что позавчера?" - перебил я Михаила
Никифоровича. Позавчера в одном из трех горшков из черноты пробился зеленый
росток. Я старался успокоить себя. О клене в Головине и семешкинских
зарослях бузины я не стал говорить Михаилу Никифоровичу, чтобы не обострять
в нем ожиданий. А он и сам будто бы тут же забыл о цветах. "Ты чаще меня
бываешь в книжных магазинах, - сказал он. - Если тебя не затруднит, посмотри
для меня книжки. Обещаны издательством "Медицина" "Фармакология и
фармакотерапия". В двух томах. Авторы такие - Сатоскар и Бандарнар. Перевод
с английского". "Индусы, что ли?" - предположил я. "Наверное", - сказал
Михаил Никифорович. Я записал название книги и фамилии авторов. "Домой не
едешь?" - спросил я. Нет, Михаил Никифорович ожидал прихода рыбинского
поезда. Я отправился в Останкино.
Месяца через полтора, сойдя с яхромской электрички, я снова увидел
Михаила Никифоровича. Шел дождь.