Орлов Вадим. Аптекарь (Останкинские истории-2)

тащить в дом без спроса какие-то занавеси, да еще вынуждать его плестись в
ателье проката за швейной машинкой, это уж... Впрочем, Михаил Никифорович
вспомнил о тапочках, какие были на его ногах, и его коммунальная позиция
показалась ему зыбкой.
- Вы, Михаил Никифорович, извините меня, - сказала Любовь Николаевна, -
что я купила, не посоветовавшись с вами...
- Да нет, почему же, - неуверенно сказал Михаил Никифорович, -
наверное, с ними комната будет выглядеть лучше...
- Конечно, лучше! Конечно! - быстро согласилась с ним Любовь
Николаевна. - И лучше будет, и наряднее, и приветливее! Вы сами увидите! И
на кухне мы с вами устроим занавески. Может, и с вышивками. Или с кружевами.
- С какими еще кружевами... - напрягся было Михаил Никифорович, и
кружева и в особенности украшения на кухне подтолкнули его к умеренному
протесту, но Любовь Николаевна договорить ему не дала.
- Необязательно с вологодскими, - с пылом стала она просвещать Михаила
Никифоровича. - Есть еще калужские кружева, у них крупный рисунок, и потому
они скорее подойдут к окнам. И есть елецкие кружева. И есть закарпатские...
Любовь Николаевна, видно, торопилась домой от Никитских ворот, ехала в
горячих троллейбусах с пересадкою на Трубной площади и сама была теперь
жаркая, словно распаренная, капельки пота поблескивали на ее щеках и над
верхней губой, и Михаил Никифорович подумал, что сейчас она определенно не
чучело и не макет. В присутствии такой женщины он готов был примириться с
кружевами, ламбрекенами, швейной машинкой и переустройством квартиры.
А Любовь Николаевна тем временем занялась пакетами.
Стояла она теперь спиной к Михаилу Никифоровичу. По Москве из-за
теплыни Любовь Николаевна сегодня гуляла в васильковой блузке, называемой ею
топ. Спина и грудь этой блузой были почти открыты, лишь две бретельки
проходили возле трепетной шеи. И родинки над лопаткой Любови Николаевны были
видны Михаилу Никифоровичу, и две оспины от прививок на левой ее руке.
Михаилу Никифоровичу захотелось погладить эти оспины словно бы с намерением
уберечь, охранить от чего-то Любовь Николаевну. Он шагнул к ней и коснулся
пальцами ее руки. Любовь Николаевна будто не поняла, что случилось, до того
она была занята пакетами, она лишь слегка повернула голову, сказала в
удивлении: "Что вы, Михаил Никифорович? Что это с вами?" Михаил Никифорович
тут же отпустил руку, отступил от Любови Николаевны, хотел было опять уйти
на кухню, а потом в дубравы и кущи Останкинского парка, но Любовь Николаевна
теперь совсем повернулась к нему, она словно бы забыла о тюлях и пакетах...
В глазах ее высвечивались интерес к Михаилу Никифоровичу и его порыву,
бесшабашная решимость и нестерпимость желания...
- Что же вы отошли, Михаил Никифорович? - спросила она.
Теперь она шагнула к Михаилу Никифоровичу. И он шагнул к ней. Он обнял
Любовь Николаевну и встретил ее губы. Язык ее коснулся языка Михаила
Никифоровича. Нет, не чучело была Любовь Николаевна...
- Погодите, - вдруг вынырнула она из его рук. - Я ведь с улицы. Из
очереди и троллейбусов. Я сейчас...
Дверь в ванную она за собой защелкнула, воду же, как стало казаться
Михаилу Никифоровичу, включать не спешила, может, вообще решила спрятаться
от него, превратить ванную в крепость - в Нарву какую-нибудь или в Седан, -
способную выдержать его осаду и штурм. Михаил Никифорович ходил по коридору
в досаде, надеясь, что желание его пропадет. Оно не пропадало. И когда
зашумела, заплескалась за дверью вода, досада Михаила Никифоровича не
прошла. Он уважал женщин-чистюль. Но все равно, если бы была страсть, обо
всем можно было бы и забыть, что тут церемонии, привычки, правила! Что тут
теплынь и запахи от очередей и троллейбусов!.. Стихла вода, но Любовь
Николаевна не выходила еще минут двадцать. Теперь Михаил Никифорович был в
сомнениях. Зачем ему все это? Зачем? Но когда дверь приоткрылась и возникла
Любовь Николаевна, приветливая, душистая, при всех своих красотах, досада и
сомнения покинули Михаила Никифоровича.

25

В конце сентября в Останкине на столбах и стенах, отнимая место у
робких бумажек с пятью или шестью телефонными хвостами: "Меняю квартиру",
"Продаю стиральную машину..." - появились написанные от руки приглашения
присутствовать - кто пожелает - на играх в пруду под башней дрессированного
ротана Мардария о четырех лапах. Под приглашениями стояла подпись: "Д-р
Шубников". А приглашения, надо полагать, клеил названный на бумажке
консультантом кандидат физико-математических наук Бурлакин.
В назначенный час публика притекла к пруду под башней. К зрелищам здесь
привыкли. То станут доставать утопленника из останкинских вод. То пройдет
регата ребячьих яхт, и родители на берегах возрадуются. То явятся к пруду, а
это уже не пруд, а река Миссисипи, или голубой Дунай, или Венский лес, или
отроги Карпатских гор, ковбои, мечтающие о Роз-Мари, либо красотки кабаре,
либо драгуны, либо цыгане при бароне-путешественнике, либо хлопцы с
гуцульскими трубами в руках, и засуетятся операторы, готовя угощения для
цветных экранов.
Ничего странного не было и в играх на пруду воспитанного Шубниковым
ротана Мардария.
Я помнил, что Шубников бранил и Бурлакина и ротана, тот и жрал много, и
не рос, и не оправдывал надежд Шубникова. Что же, стал теперь оправдывать?
Правда, говорили, что как-то Шубников похвалялся, будто ротан статями
догоняет сенбернара, но в Останкине преувеличениям Шубникова мало кто верил.
В публике я не увидел ни Михаила Никифоровича, ни Любови Николаевны. А
дядя Валя и Каштанов присутствовали.
Над Останкином, как, впрочем, и над всей серединной Россией,
происходило сражение стихий. Сражения эти случались в последние годы часто.
Нынче уныло двигался к югу циклон с Ямала, гнал с собой студеные воздухи и
ветры от карских льдин, намерен был выжать, проморозить теплые слои и
потоки, четыре дня радовавшие московских жителей. Но и никак не мог одолеть
южанина. А потому то открывалось голубоватое, как бы намазанное сметаной
небо, то проносились низкие, с хмурью и придурью облака, на клумбах вблизи
пруда гнулись лиловые, розовые и белые астры, теряли лепестки, сгибались
стебли георгинов, находила тоска поздней прощальной осени. И ряби возникали
на серой воде Останкинского пруда. Тревожно в те минуты было.
Но южный антициклон пятнадцатикилометровым добродушным толстяком все
еще стоял над Москвой и погибать или уходить не собирался. Однако и при нем
возникали тревоги...
Шубников с Бурлакиным принесли к пруду ящик, сбитый из фанеры, на
носилках... Меня однажды угощали вяленым ротаном предельных, по уверению
знающих рыбаков, форм. Рыбаки эти относились к ротанам с ненавистью. И кляли
дураков, которые ради развлечения привезли с Дальнего Востока эту
окунеобразную головешку. Ротан, по их рассказам, мог зимовать в подледных
условиях чуть ли не совсем без кислорода. А потом, бодрый, поедал мальков
всех пород, освобождая для себя жизненное пространство. Потому-то во многих
московских и подмосковных водоемах и остался один ротан с башкой, наглыми
глазами и более ничем. Помню, что вяленый ротан оказался плохой закуской к
пиву. Игры же ротана, пусть и дрессированного, на мой взгляд, уместнее было
бы показывать либо в ванной, либо во дворе - в тазу или в ведре. А Шубников
и Бурлакин вели себя так, будто были намерены предъявить публике ботик
Петра.
Купальщиков в пруду было немного, их попросили плавать у южного берега,
лицом к Марьиной роще и Садовому кольцу. Там же стояли и юные рыболовы. Из
воды они в моменты удач вытаскивали исключительно ротанов, предназначенных
для поощрения домашних животных. В публике стали предполагать, что и ротан
Шубникова скоро будет адресован какой-нибудь свирепой кошке черной масти.
Шубников с Бурлакиным молчали, было в их лицах высокомерие. Они держали
паузу. Создавали напряжение. Или ждали кого-нибудь важного.
Видимо, не дождались. И не вызвали напряжения. Но вызвали нетерпение
публики. Стали раздаваться реплики, нелестные для Шубникова и Бурлакина.
Реплики эти Шубникова и Бурлакина, несдержанных прежде бузотеров, не
тронули. Возможно, их высокомерие и спокойствие были чем-то обеспечены. Не
завладели ли нынче Шубников с Бурлакиным секретным оружием?
Но вот Бурлакин посмотрел на солнце, послюнявил палец и, подняв руку,
изучил силу и направление ветра. Ветры, наверное, были те, что надо.
Бурлакин кивнул Шубникову. Шубников подошел к ящику на носилках, откинув
одну из стенок.
- Алле! - приказал Шубников.
Из ящика выпрыгнуло животное, поклонилось публике и башне и смиренно
отнесло в пасти поводок Шубникову. Поводок тянулся к металлическому
ошейнику.
- Халтура! - закричали. - Это псина! Это эрдель!
Мне тоже в первые мгновения показалось, что из ящика явилась собака,
возможно, и эрдельтерьер, а возможно, и пудель. Лапы животного по длине во
всяком случае подошли бы и эрдельтерьеру и пуделю. Однако шкура животного
была странно гладкая. И блестящая. Я вспомнил о недавних связях Шубникова со
скорняками. Возможно, он предназначил для дрессуры, а потом и для обмана
останкинской публики явно выморочного эрдельтерьера или пуделя. Но это были
мысли первых мгновений. А скоро стало ясно, что перед нами рыба на лысых
песьих лапах. И имя ей несомненно Мардарий. И это была рыба ротан.
Шубников без суеты привязал к поводку конец альпинистской веревки.
Понятно, не ошейник был на рыбе, шеи она, как положено, не имела. Не
суетился и ротан Мардарий. Степенно ждал команды укротителя. А когда команда
("Алле! Отдать швартовы!") последовала, ротан оживился и с радостью бросился
в серые воды. Юные рыболовы на южном берегу тут же повыдергивали удочки из
водоема. Ротан и сейчас показал, что уважает Шубникова, и принялся подражать
дельфинам батумской школы. Он выпрыгивал из воды, прижимая передние лапы к
брюху, создавал хвостом волну, принимал носом подбрасываемый Бурлакиным
резиновый мяч - то есть какой у него нос! - острием своей примечательной
головы, - высоко подкидывал его, тут же открывал для приема мяча пасть, но
не проглатывал и не раскрамсывал, а крутил его чем-то, возможно, зубами и
губами и после серии упражнений отправлял мяч метров на шесть вперед в руки
к Бурлакину. В публике кто-то пожалел дрессированное животное, младшего
братишку, посчитал его утомившимся, попросил:
- Дайте ему просто поплавать! Искупаться дайте!
Ротан высунул морду, с одобрением посмотрел на просителя и с надеждой
на Шубникова. Но укротитель был строг. Покачал головой.
- Ну хоть рыбешкой его наградите! - не унимался впечатлительный
зритель. Это был финансист Моховский, известный своей привязанностью к
невидимым миру бегемотикам. - Чтоб он ластой по пузу похлопал. Как морской
лев!
- У него не ласты. У него длани, - сказал Шубников.
Поняв, что в просьбе заступнику отказано, ротан утонул.
Бурлакин тут же стал дергать веревку, напоминая ротану об его
исполнительском долге. Ученая рыба, восприняв сигнал, показалась и
продолжила игру с мячом. Многие подумали, что дрессированный-то ротан
дрессированный, но, видно, еще озорник, молод и глуп, может надерзить
укротителю и консультанту, а то и проявить неразумную пылкость
самостоятельности. И как тут без веревки? Однако дальнейший ход выступлений
ротана показал нам, что веревка в руках Бурлакина орудие символическое. Или
имеет смысл, нам не открытый.
Но пока ротан играл с мячом. Он повернулся на спину, поднял мокрые
лапы, получил от Бурлакина еще два мяча, голубой и зеленый, стал
жонглировать тремя предметами. Кое-кто на берегу принялся поддерживать его
аплодисментами. По лицу Шубникова можно было понять, что все это пока
пустяки и нечему удивляться. А Мардарий исполнял для нас упражнения с
булавой, лентой, обручем и квасной бочкой. Бочку он крутил и подбрасывал
задними лапами. Или нижними конечностями, кто знает. Делал он и номера из
водяного цирка. Садился и на деревянный велосипед. Держал лапами зонтик.
Наконец после секундной паузы подплыл к берегу и, получив из рук Бурлакина
губную гармонику, прижал ее к пасти.
- Алле! - уже и не приказал, а попросил Шубников.
Ротан дернулся, возмутив воду. И возник звук.
- Алле! - закричал Шубников.
Мардарий опять подул в гармонику. Следовали новые "алле" Шубникова и
новые звуки. Впрочем, одни и те же. Ожидаемого разнообразия не получалось.
Может, Шубников не смог дать ротану приличное музыкальное образование,
может, способности его как педагога были сомнительными, - что же он теперь
кричал на рыбу? Но тут Мардарий заиграл, и мы услышали музыкальную фразу,
вернее, отрывок из нее. Однако и отрывка этого было достаточно, чтобы
понять: ротану или его учителю была хорошо известна мелодия песнопения
"Земля в иллюминаторе, земля в иллюминаторе...". Или же другого: "Соловей
российский, звонкий птах..."
- Браво, Мардарий! Браво! - закричал Шубников.
- Во дает! - шумели в публике.
Надо сказать, что ценители разошлись в определении мелодической основы
исполненной на гармонике пьесы. Некоторые считали, что тут чувствуются темы
Аедоницкого. Другие говорили, нет, это Журбин. Называли и Людмилу Лядову, и
Эдуарда Ханка, и Паулса. Выкрикивали и названия на английском языке.
Серьезные же люди утверждали, что рыбу определенно вдохновил композитор
Шаинский. Вспоминали даже полонез Шаинского. Одним словом, все были
довольны, и пришло время для поощрений ротана Мардария.
Тут обнаружилось, что помимо фанерного ящика к пруду был принесен
заранее и упрятан до времен в кусты крупный мешок с угощениями. Жестами
ротана подозвали к берегу. Ротан подплыл и открыл пасть. И мы увидели, какие
у него челюсти и зубы. Бурлакин развязал мешок, а Шубников стал бросать
угощения ротану. Кидал он металлические предметы из тех, что могли
порадовать заготовителей вторичного сырья. Какие-то ржавые и гнутые ломы,
цепи, сковороды, ободы автомобильных колес, листы кровельного железа. Ротан
ловил угощения пастью, как раньше мячи, кромсал, дробил их зубами и
проглатывал. Потом из хозяйственной сумки Бурлакин начал доставать
стеклянные банки, бутылки из-под вин, кефира и растительного масла.
- Их же сдавать можно! - возмутился таксист Тарабанько.
- У горлышек отбитые края, - успокоил его Бурлакин.
Стекло ротан жевал с хрустом, вызывавшим у многих зависть и ощущение
голода. Мешок и сумка обмякли. Бурлакин перестал повторять:
- Ай, браво, Мардарий! Ай, браво!
Шубников задумался.
- Алле! - сказал он, вскинул руку и повелел ротану плыть в южную
сторону, опять в направлении Марьиной рощи.
Следовало ожидать особенного номера.
Может, требовался барабанщик, чтобы дробью сопроводить искусство
Мардария. (Мне при этом вспомнилось: "Ни в Брабанте, ни в Трабанте нет
барабанщиков таких, как у нас".)
Ротан проплыл метров десять, перевернулся на спину и стал зевать.
Потом, похоже, он задремал.
- Алле! - кричал Шубников.
Мардарий будто его и не слышал.
- Алле! - кричал Шубников уже обиженно и зло.
А ротан храпел.
- Тащи его! - насупившись, сказал Шубников консультанту.
Бурлакин потянул веревку и очень быстро выбрал рыбу из воды.
Шубников с Бурлакиным, не скажу, что бережно, погрузили его в ящик,
взялись за носилки, не вспомнили о мешке и сумке, не взглянули на людей, ими
приглашенных к пруду, и поспешили к дому Шубникова. Видно было, что
расстроились.
В публике возникли вопросы и недоумения. Но разъяснить нечто
существенное было некому.
- Ну что! - сердито было сказано Игорю Борисовичу Каштанову. - Понял,
что выходит из твоей сделки?
- А что плохого, - спросил Каштанов, - в том, что мы увидели сегодня
эту рыбу?
- Еще не такое увидим, - мрачно произнес Филимон. - И ты, Игорь
Борисович, еще не возрадуешься. Может, и содрогнешься.
- Слова-то какие ты произносишь возвышенные. Будто для астраханских
трагиков. Не из "Макбета" ли?
- Продан пай-то? Или проигран? - спросил я. - И каким образом оформлена
купчая?
- Это имеет отношение единственно ко мне, - скривил губы Каштанов.
- Но ведь твой пай, как и все другие, отменен актом о капитуляции.
Стало быть, он - пшик!
- Вот! - обрадовался Каштанов. - Именно что отменен!
- Но как же ты уступил его Шубникову?
- Ну пошутил! - сказал Каштанов. - Ну выпил и пошутил!
- А не было ли причин для твоей шутки? - предположил я, отчего-то желая
раззадорить или даже обидеть Игоря Борисовича. - Не попал ли ты в
зависимость к Шубникову? Не решил ли выйти из нее? Или выползти? Или еще из
чего-то выползти?
- Мне этот пай не нужен! Не нужен! - рассердился Каштанов. - И оставьте
меня! И потом - что вы меня-то укоряете? Что вы ко мне-то лезете? Если вы
чем-то обеспокоены, не логичнее было бы вам прежде всего поговорить с
Михаилом Никифоровичем? А еще бумагу перечитайте внимательнее, розовую, ту,
что взялся хранить дядя Валя, внимательнее, внимательнее. А я пошел...
- Еще попомнишь мои слова! - бросил ему вслед Филимон.
- Валентин Федорович, - обратился я к дяде Вале, пребывавшему в
молчании, - бумага, что просил Каштанов перечитать внимательнее, у вас? Вы
однажды обещали дать мне ее. Копию снять.
- Я запамятовал, где она, - пожал плечами дядя Валя. - Засунул куда-то
и не помню.
- Вы сказали: в серванте, вместе с облигациями государственных займов.
Послевоенных.
- Разве? Там ее нет... Но беда-то ведь небольшая? А? Да и сам ты о
бумаге мне не напоминал. А времени сколько прошло!
- Да, дядя Валя, - согласился я. - Времени прошло действительно
много... А как ваш автобус? В порядке?
- Ну а как же, - сказал дядя Валя. - Пенсию мне оформили, но и
уговорили остаться за рулем. Такие, как я, сам знаешь, на дороге не
валяются.
- Вы, помнится, стали ходить в парк. На Плешку. Или в Лебединую стаю.
- И сейчас хожу, - заулыбался дядя Валя. - Мне приятно. Многим приятно.
Там есть забо-о-ористые подруги. А я ведь, если меня обожают, могу стать и
душой компании.
- Я не сомневаюсь в этом, дядя Валя. И собака ходит?
- Ходит. Но она, если нужно, делает вид, что ее тут нет. И не дышит...
Тактичная, сукина дочь!
- Бумагу, ту, розовую, вы не смогли бы все же отыскать?
- Не обещаю, - сказал дядя Валя. - Да и есть ли нужда искать?
- Еще ощутишь эту нужду! - опять пророком загремел Филимон.
- Не шуми, - тихо и словно бы устало сказал дядя Валя. - Не вызывай на
пруду шторм...
Знакомые и незнакомые нам созерцатели Мардариевых игр уже расходились.
Кто молча, кто обмениваясь впечатлениями. Высказывались вслух и суждения,
какие уводили собеседников в далекие мысленные и социальные пространства.
Гадали, в частности, каково пришлось бы ротану в странах "третьего мира".
Полагали, что богатые обнаглевшие люди без зазрения совести стали бы
использовать ручную рыбу для военных нужд. Скажем, для сбора
разведывательных данных. В таком случае ротана могли одеть в гражданское
платье, дать ему кличку Трианон и научить посещать магазины минеральных вод.
Некоторых удивляла проявленная ротаном способность дышать останкинским
воздухом. Лапы-то ладно, не такие игры позволяла себе природа, но прогулки
рыбы по суше озадачивали. Впрочем, вспоминали Ихтиандра. Тот тоже терпел и
воду и атмосферу. А в связи с Ихтиандром приходил на ум зловещий дон Зурита,
сыгранный в кино не менее зловещим Михаилом Козаковым. Вспоминали, что дон
Зурита был намерен эксплуатировать благородного, простодушного Ихтиандра и
расставлял ему сети. Но мог ли обнаружиться дон Зурита и вблизи музыкального
ротана Мардария?
В обсуждение зрелища на пруду я не вступал. А вот беспокойство в себе
старался погасить. Думал: ну возник в Останкине ротан Мардарий, ну
развлекаются с ним Шубников и Бурлакин, и ладно, их дело, что тут эдакого?
Уступил Каштанов Шубникову живой или неживой пай, пропала у Валентина
Федоровича бумага со словами и подписями, ставившими Любовь Николаевну на
колени, - ну и что? Стоит ли из-за всего этого беспокоиться? Разве нет иных,
более высоких забот?
Но никак не выходила из головы одна мелочь. Отчего расстроились
Шубников с Бурлакиным? Чем не угодил воспитателям ротан Мардарий? Отчего они
не смогли управлять им, если пай их все же был существующим?..

26

Шубников и Бурлакин и впрямь расстроились. Подлец Мардарий заснул.
Поначалу Шубников с Бурлакиным думали, что он притворяется, рыбья кровь,
делает вид, что храпит. А он спал подлинно. Шубников с Бурлакиным принесли
ящик с рыбой к дому, в лифте ящик пришлось ставить на попа, но даже и
путевые неудобства не взбодрили ротана. Опущенный в ванну ротан сразу же
сунул передние лапы под голову, подтянул хвост к брюху и принялся догонять
сны. Хотя какие сны могли возникнуть в дурьей рыбьей башке!
Ротан заспал не один, а два номера.
Шубников не отважился бы назвать их уникальными, но нынче они казались
ему необходимыми, как, предположим, хор "Славься" в финале оперы про
костромского крестьянина на стихи С.Городецкого или как застывшие рты
провинциальных чиновников и их дам в спектакле по пьесе Николая Васильевича
Гоголя. Ротан Мардарий не дал возможности опустить занавес. Подлый стервец!
Теперь Шубников будто жалел, что не возник момент апофеоза и не бросились к
нему люди с поздравлениями, цветами и вопросами, на какие он в высокомерии
мог позволить себе и не отвечать. Мерзкий ротан Мардарий уснул, обожравшись
железом и стеклом, и смял финал представления. А должен был еще поймать на
лету трясогузку, сидевшую за пазухой у Бурлакина, а потом сесть в
прогулочную лодку и пересечь на веслах водоем с востока на запад.
- Плетью, что ли, его огреть? - спросил Бурлакин.
- Ладно, не надо. Пусть спит, - сказал Шубников. Не трогай. Зверь
все-таки...
- Да, зверюга! - согласился Бурлакин.
Они закрыли дверь в ванную на защелку.
Для того чтобы изжевать и защелку и дверь, Мардарию не потребовалось бы
и двух минут. Однако он относился к закрытой Шубниковым двери с почтением
или страхом, признавая для себя обязательность двери. Отчего так, Шубников с
Бурлакиным догадывались. Полагали, что догадывались... Но ведь это - пока. А
вдруг бы ротан перестал уважать дверь? Сегодняшнее его неповиновение могло
обещать казусы впереди... Впрочем, Шубников с Бурлакиным скоро успокоили
себя, убедив в том, что виноваты они сами, перекормили Мардария. А Мардарий,
видимо, перекупался в пруду. Или перегрелся на солнце. Или долго был на
ветру.
Бурлакин присел к столу, достал блокнот, ручку, японское счетное
устройство и принялся выяснять энергетические затраты ротана, калорийность
железных и стеклянных блюд, предложенных рыбе, степень изношенности его
организма, возможности его жизненных ресурсов и прочее, вывел цифру и
опечалился. Не так уж и перекормлен был Мардарий. Однако задрыхнул, подлец!
- Что-то здесь не так... - задумался Бурлакин.
- Э-э-э! - поморщился Шубников. - От твоей науки идут лишь одни
приблизительности. И заблуждения... А впрочем, с Мардарием мы прекращаем!
- То есть? - обеспокоился Бурлакин.
- Хватит с ним! Надоел! - сказал Шубников. - Перейдем к насекомым.
- К каким насекомым?
- А к любым! Рыбу выкинем! Я из-за нее хожу в Астраханские бани!
О вынужденных походах Шубникова в Астраханские бани уже говорилось.
Шубников и умывался теперь на кухне, там стояли и мыльница, и зубная щетка,
и тюбики с пастой. Ванная походила на камеру одиночника. Единственно, что не
употреблял ротан Мардарий в пищу, были краны, трубы, смеситель, стояк душа и
душ подвижный. Рыба соображала, что к чему. Безмозглая, казалось бы,
скотина, но очень не редко, и всякий раз к удивлению Бурлакина и Шубникова,
она проявляла способность отстаивать свои житейские удобства и выгоды.
Бурлакин, продолживший было выводить цифры с коэффициентами, степенями
и еще с чем надо, положил ручку на стол. Японское же устройство считало само
по себе. Бурлакин знал нрав приятеля и привык к легкости, с какой Шубников
менял занятия и увлечения. Мардарию мог сегодня и впрямь наступить конец.
- К каким насекомым? - повторил Бурлакин.
- А к обыкновенным! - сказал Шубников. - Хотя за чем нам насекомые! Что
ты городишь! Давай возьмем птиц! Воробьев! Снегирей! Альбатросов! Займемся
их развитием и воспитанием! Нет! Нет! Никаких птиц! Они еще примутся в
волнении сбрасывать нам на головы гуано! Знаешь что. Давай раздуем самовар!
- Какой самовар?
- Хороший самовар! Из меди! Из золоченой. Тульский, баташевский. И чтоб
с медалями. Нету, так достанем!
- Слушай, - и Бурлакин показал на ретивое японское устройство, - оно
подсчитало, сколько и чего надо Мардарию, чтобы он был чуть-чуть голоден и
бодр.
- Отставить Мардария! Мардария укоротим, разберем и забудем! Пусть при
этом вернет сазана и все, что сожрал в доме! А мы теперь раздуем самовар!
- Пойми, - сказал Бурлакин, - Мардарий сегодня не настолько переел,
чтобы заснуть.
- Я понял, - утих Шубников. - Я понял. И хрен с ним, с этим Мардарием.
И с самоваром тоже.
- Отчего же и с самоваром?
- Все эти хепенинги давно устарели. Ну раздули бы мы самовар посреди,
скажем, Трубной площади, ну пришли бы дураки ротозеи, остановилось бы
движение - ну и что дальше?.. Но и с Мардарием все! Все!.. Пойдет на
хозяйственную сумку с рыбьей чешуей!
Шубников бушевал, говорил слова о Мардарий, в них были одни приговоры.
Но сумку с рыбьей чешуей шить не спешил и не мешал пока Мардарию почивать в
ванной. В истории с Мардарием кони понесли неизвестно куда, а вожжей не было