Орлов Вадим. Аптекарь (Останкинские истории-2)

- Замени стакан спичкой, - понял я из движений его губ.
Я уж нарочно - и не спеша - отнес стакан на кухню, чтобы дать дяде Вале
мгновения отдыха.
И спичку дядя Валя сдвинуть не смог.
Слег опять, ноги еле-еле занес на диван.
- Может, я поищу Любовь Николаевну, - сказал я неуверенно. - Или хотя
бы Михаила Никифоровича?
Опять молчание было мне ответом...
На самом деле, что же Любовь Николаевна-то? Странной казалась
непоследовательность ее действий. Или просто необязательной была девушка? Ну
ладно, не дала она пока силы дяде Вале (хотя, возможно, дядя Валя и сам
что-либо напортил, принявшись прекращать кровь и двигать предметы раньше
срока?). Ладно. Но что же дальше-то мучить его? Или Любовь Николаевна и
вправду больше не существовала?
- Оставь меня, - сказал дядя Валя.
Я пошел к двери, хотел было еще раз спросить дядю Валю о посещениях
Шубникова: отчего-то беспокоили меня эти посещения. Но дядя Валя повернулся
к стене. "А не унес ли Шубников, между прочим, собаку?" - подумал я. Нет,
собака спала на коврике возле двери, дышала невинно, но еле заметно, будто
готова была испустить дух, видно, и ее, как хозяина, покинули силы.
Стало быть, интерес Шубникова был не к собаке...

8

Пришлось искать Михаила Никифоровича.
Дома его не оказалось, как не оказалось там и Любови Николаевны, что,
впрочем, нельзя было считать удивительным. Следовало ехать в аптеку. Но в
какую? В одной Михаил Никифорович работал, в другой прирабатывал, служебного
расписания его я не знал. На всякий случай попробовал обнаружить Михаила
Никифоровича в пределах Садового кольца.
Читателю, коему хватило терпения следить за ходом останкинских событий,
понятно, могла прийти мысль о том, что все житейские интересы моих знакомых
были связаны исключительно с пивным автоматом. Да еще и с пивным автоматом
именно на улице Королева. Это не так. Все мы работали. Кто где. И в иных
зданиях и сферах были наши сердечные дела, наши коренные заботы и интересы.
В автомат же в будние дни мы заходили ненадолго, чаще всего заскакивали туда
в вечерние часы, когда вот-вот должна была появиться над оконцем кассирши
валтасарова надпись "Пива нет" и печально прозвучать прощальные звонки. В
выходные дни наши удовольствия продолжались дольше, впрочем, об этом уже
было сказано. Тем более что полагалось отдохнуть, прежде чем волочить сумки
и рюкзаки домой. Я не оправдываюсь. (Хотя для жены, ведшей, между прочим, в
некоем издании раздел "НОТ в доме", мог бы произнести эти слова и ради
оправдания.) Но где нам еще можно было встретиться со знакомыми, давними и
случайными, постоять просто так в шумной компании, ни о чем не думая или,
напротив, именно думая о существенном? Где еще можно было дух перевести? Где
дать душе отдохновение после суеты, страстей, бед, хлопот и радостей летящей
жизни? Не за решением же шарад и плетением входящего в моду макраме! И не
было у нас в Останкине никакого мужского клуба. Вот мы и переводили дух на
Королева, пять.
А так мы трудились. Даже профессиональным и вечным посетителям автомата
и тем приходилось время от времени оставлять кружки и плестись в бакалейные,
овощные, хлебные магазины, таскать там мешки с луком, ящики с крупами и
макаронами, болгарские коробки с томатными банками, к чему они были
принуждены административными решениями комиссий по трудоустройству.
Я ехал к Михаилу Никифоровичу и думал: а что я ему скажу? О дяде Вале?
О чем спрошу? И чем его так рассердила тогда Любовь Николаевна, что за знак
он углядел в ней? Отчего остался непоколебим в своем упрямстве, как скальная
порода? Кто знает, может быть, вернувшись тогда домой из аптеки, он взял да
и выгнал Любовь Николаевну на мороз. Или на панель. Или вообще учинил над
ней какое-либо зверское насилие, что-нибудь испортил в ней, отчего дядя Валя
и не получил возможность двигать глазами мелкие предметы.
Ну да, скажет читатель, что же вы только теперь хватились? Что же на
другой хотя бы день не осадили Михаила Никифоровича или просто не
поинтересовались обстоятельствами жизни Любови Николаевны? Не
поинтересовался... Вообще намерен был не думать ни о Любови Николаевне с ее
трепетной, птичьей, чуть ли не лебединой шеей, ни о разбитой бутылке, месте
ее прежнего, одинокого, но спокойного обитания, положив: ладно, это дело не
мое, лучше быть от него подальше... Однако теперь грустная история дяди Вали
изменила мои настроения...
Михаил Никифорович в своей аптеке сидел в рецептурном отделе.
Если бы вы видели Михаила Никифоровича лишь в Останкине и лишь в пивном
автомате, то в аптеке вы могли бы его и не узнать. И дело было не в цеховом
одеянии Михаила Никифоровича - белом халате и белой шапочке. Дело было
прежде всего в совсем ином, нежели в останкинские досужие часы, состоянии
Михаила Никифоровича. Кем он пребывал там и кем здесь? Здесь он был
Верховный жрец. Или даже Демиург. Здесь от него зависело течение жизни в
природе, в людском сообществе, в любой человеческой натуре, в любой
живности, в любом зеленом побеге. Здесь и каждая звезда, особенно влияющая
на эпидемии и поветрия, была в его управлении, здесь каждая былинка,
ядовитая и целительная, засушенная, попавшая в сборы трав или еще и вовсе не
проросшая, вздрагивала при движениях его бровей и губ. Здесь Михаил
Никифорович помнил о людских бедах и болях. Здесь он был целитель и колдун,
здесь он был и хирург, и терапевт, и акушер, и хозяин сновидений, и знаток
кровяных токов и давлений, и охранитель зеницы ока, и врачеватель душ.
Самые миловидные девушки - представим вдруг, и доброжелательные! - или
же сонные, умученные собственным жизненным сроком дамы, хоть и провизоры по
должности, чьи лица мы наблюдаем (порой и в раздражении) за аптечными
стеклами, все же представляются нам подавательницами товара. Сунули мы им
рецепт с чеком - и вон из очереди. Капли же с таблетками будто бы сами
помогут от хворобы, если не подорвут печень. А присутствие в аптеке Михаила
Никифоровича, мужчины в белом халате и белой шапочке, наводило на мысль о
встрече с профессором. Тут уж явно не за товаром стояли, а ради консультации
у нездешнего светила в надежде, что оно выслушает, поймет и спасет.
Подойти просто так к окошку Михаила Никифоровича я не мог. Старушки из
очереди меня бы сразу урезонили. А если бы Михаил Никифорович мне ответил
как знакомому, доверие к профессору могло быть поколеблено. Я встал
последним, достал листок бумаги и в письменной форме попросил Михаила
Никифоровича удостоить меня разговором. Способ общения был проверенный.
Однажды Кочетков, тридцатилетний дизайнер из Останкина, натура лирическая,
оказался поутру в центре города с подорванным здоровьем. Кочетков изобразил
на бумаге как бы рецепт и латинскими буквами написал: "Миша! Добудь три
рубля!" Выстоял очередь, протянул бумажку. Михаил Никифорович терпеливо и с
достоинством изучил рецепт, встал, сказал: "Пойду посмотрю, есть ли у нас
ваше лекарство". Вернулся с маленькой коробочкой, Кочетков почуял, что три
рубля в ней есть, а Михаил Никифорович сказал ему с долей назидания: "Но
принимать его все же советую вечером". Вот я и стоял. Очередь шла тихо, по
логике нашей жизни многим пора было уже и осерчать, но нет, Михаила
Никифоровича спрашивали, и он отвечал. По привычке - с паузами, вспоминал
случаи из практики, а когда выдавал наружное, мазь Вишневского, предположим,
то и руками показывал, как и что надо делать. Мне он кивнул сдержанно,
прочитал просьбу, подумал и сказал:
- Попробуйте зайти через два часа.
Что, у меня время, что ли, лишнее было!
Лишнего не было, но свободное было. Я пошел на Покровку, посмотрел, как
реставрируют палаты Сверчкова, а потом заглянул в Кривоколенный - не сломали
ли там дети в забавах охранный забор у пустого нынче дома с подвалами
семнадцатого века? Не сломали.
Через два часа Михаил Никифорович встретил меня у аптеки. Я был хмурый.
Не на Михаила Никифоровича я хмурился, а на себя. Что я маюсь дурью, неужели
мне не хватает своих забот? Но все же я рассказал Михаилу Никифоровичу о
дяде Вале.
- Я знаю, - кивнул Михаил Никифорович. - Я у него был.
- Ну и что же ты? - спросил я с неким укором, будто бы Михаил
Никифорович был в ответе за состояние дяди Вали.
- А что я... - пожал плечами Михаил Никифорович, но глаза при этом
отвел в сторону. - Лекарств он не принимает...
- При чем тут лекарства? Ну ладно... А про Шубникова он тебе ничего не
говорил? Зачем Шубников приходил к нему?
Михаил Никифорович не ответил. "Что я его пытаю? - подумал я. - Может
быть, он и вправду доверил Шубникову попеченье над Любовью Николаевной".
- А как Любовь Николаевна? - спросил я осторожно.
- Как, как! - сказал Михаил Никифорович. - Живет у меня!
- Значит, она осталась...
- Ну осталась, - сказал Михаил Никифорович без особой радости.
- И что же, она ничего не знает о дяде Вале?
Тут и Михаил Никифорович стал сумрачный. Закурил.
- Надоело мне все это, - сказал он.
Михаил Никифорович жаловался редко и теперь скорее не пожаловался, а
просто пожурил судьбу. Из нескорых и будто бы ни к кому не обращенных слов
его я узнал вот что. Живут они с Любовью Николаевной как разведенные судом
супруги, вынужденные оставаться пока под одной крышей. Обращаются иногда
друг к другу с холодными дипломатическими выражениями. Нецензурных слов, во
всяком случае, Михаил Никифорович ни разу не употреблял. Поначалу, поняв,
что к Шубникову ее не определяют, Любовь Николаевна запрыгала, чуть ли не
приятельницей крутилась возле Михаила Никифоровича, вроде бы даже и глазки
строила. Но он ее осадил. Любовь Николаевна замолкла, и Михаил Никифорович
почувствовал, что она гордая.
- Так уж и строила? - засомневался я.
Ну, не строила, пояснил Михаил Никифорович, а пыталась приветливо
улыбаться. Теперь не улыбается. Закуски утром и вечером берет из
холодильника, а чем и где она питается днем, он не знает. Выдает ей рубль в
сутки, больше не в состоянии. На три дня она пропала вовсе, Михаил
Никифорович уже обрадовался, но она вернулась. Положила на стол три рубля,
видно, кормилась где-то за чужой счет или бесплатно. Про устройство на
работу, хоть бы и лимитчицей, Михаил Никифорович ей даже и не намекал, но
пора было этой дармоедке и самой задуматься.
- Уж больно ты строг к ней, - сказал я.
Мне-то было легко говорить так. Не со мной в квартире проживала Любовь
Николаевна. Но обычно Михаил Никифорович своих денег не жалел, а деньги у
него были малые, аптекарские, дамские зарплаты, пусть и две. Что же все-таки
он учуял в Любови Николаевне, отчего она так раздражала его?
- Ладно, - сказал Михаил Никифорович, - что уж...
Тут он словно бы застеснялся чего-то в самом себе. Или какую вину в
себе обнаружил... Помолчав, он согласился со мной, что да, возможно, и
слишком строг. Тем более что в последние дни что-то неладное происходит с
Любовью Николаевной. Что-то мучает ее. Какие-то всхлипы и стоны слышит порой
Михаил Никифорович. Как медик он должен был бы дать совет, но нужна ли тут
медицина? Он и не суется. Возможно, за советами, поддержкой и наставлениями
Любовь Николаевна и отправлялась куда-то на три дня. Возможно, летала на
помеле. Но толку мало, коли дядя Валя ослаб. Порой она взглядывала на
Михаила Никифоровича как бы украдкой, но тут же отворачивалась в испуге, а
Михаил Никифорович видел в ее глазах и беспомощность, и растерянность, и
мольбу о чем-то. Раза два она падала ни с того, ни с сего, будто бы
наткнувшись на железную палку. Вчера Михаил Никифорович пришел домой, а она
сидит в халатике на диване, ноги поджав под себя, шепчет что-то просительно,
а глаза у нее опять мокрые. То ли кто-то ей мешает. То ли она недоучка. То
ли просто растрепа.
- Ты ее вчера успокоил? - спросил я.
- Еще чего! - сказал Михаил Никифорович.
Оказывается, не всегда она смирная и затравленная. Оказывается,
третьего дня Любовь Николаевна позволила себе разбушеваться. Швыряла на пол
одежду, книги и посуду. Правда, скромная посуда Михаила Никифоровича при
этом не билась. А вот книги его, в том числе и "Определитель лекарственных
растений", она топтала босыми ногами. Была Любовь Николаевна в те яркие
полчаса разбойной, как Алла Пугачева в народных легендах. Но и прекрасной.
Возможно, и нечто ведьминское проявлялось в ней. Грозила она кому-то. Но
явно не Михаилу Никифоровичу. И не было в ней дикарской свирепости, а было
нечто озорное, благородно-отважное, будто Любовь Николаевна тотчас же должна
вступить в рискованное сражение. В сражение она вступала не в латах и не в
кольчуге, а в одной лишь нежнейших свойств голубой ночной рубашке, без
прочего белья, ничего не боясь и не стесняясь Михаила Никифоровича, принимая
его как бы за своего. Однако не ее доспехи возмутили Михаила Никифоровича.
Возмутило его топтание "Определителя". Он на Любовь Николаевну цыкнул,
пообещал применить силу и буйство прекратил. Поэтому вчера он ни о каких
успокоениях жилички не думал. Сама, видно, при желании кого хочешь может
успокоить.
- Отчего ты, Миша, тогда при нас рассердился на нее? - спросил я. - И
теперь сердит...
- Бог Асклепий и дочери его Гигиея и Панацея!.. - резко произнес Михаил
Никифорович, и мышца над правой ноздрей его задергалась. Выражение это,
связанное отчасти с историей фармации, Михаил Никифорович произносил редко.
Но коли произносил, следовало оставить Михаила Никифоровича одного.
- Извини, Миша, - сказал я. - Зря я к тебе пристал.
- Надо идти, - сказал Михаил Никифорович. - У нас там напряженное
состояние.
Недели три назад Михаил Никифорович говорил о неприятностях в аптеке.
Наверное, перемен не случилось.
- Пора бросать это занятие, - вздохнул Михаил Никифорович. - А то...
Тут сто и там сто. Месяцами и пятьдесят. Это разве деньги для мужика?
Никитин зовет меня на химический завод...
Совета я Михаилу Никифоровичу никакого дать не мог. Мы попрощались,
предположив, что скоро увидимся на Королева, тем более что мне подарили
воблу. Пообещали друг другу звонить, если что.
Свидание с Михаилом Никифоровичем меня огорчило. В самом Михаиле
Никифоровиче было нечто тревожное... А я? Что я-то приставал к нему? Михаил
Никифорович мог подумать, что из любопытства. Отчасти так и было. Но и
что-то иное, смутное, для меня самого тайное толкало: иди, иди к Михаилу
Никифоровичу. Ясно было, что Михаил Никифорович всего мне не открыл. Либо
посчитал ненужным все-то открывать. Либо у него самого не было уверенности,
что он в своих оценках и поступках прав.
Не зашел я в тот день к дяде Вале. Что я мог сказать ему?
Вечером я был направлен в овощной магазин за капустой провансаль. Было
зябко. Ветер успокоился, снег, падавший нынче часа два, лежал мягкий и
чистый. Мне бы с приобретением идти домой, а я минут сорок ходил возле дома
Михаила Никифоровича, убеждая себя в том, что ходить полезно, что воздух -
целительный, что снег, и весенние сумерки, и природа - прекрасны, что и сон
будет хороший и что несомненно именно здесь и проходит тропа здоровья...
Тогда я и увидел Любовь Николаевну. Она тихо шла от троллейбусной остановки
к дому Михаила Никифоровича. Похоже было, что для буйств настроения у нее
сегодня не было. Впрочем, Любовь Николаевна прошла от меня шагах в двадцати,
а сумерки уже были синие. Заметил я вот что. Сутулилась она несколько, будто
обреченно. Раза три вздрагивала испуганно, оглядывалась резко: не преследует
ли кто ее. Никто не преследовал... Вот уж и лифт отвез ее, наверное, на
восьмой этаж... А ладная все-таки женщина, не мог не отметить я, хоть и
сутулилась из-за тяжких обстоятельств... Впрочем, женщина ли была Любовь
Николаевна?
И тут из-под арки, ведущей во двор, словно из засады, выскочили двое
бородатых мужчин. Глядели они на мостовую и именно на следы, оставленные в
свежем снегу легкими ногами Любови Николаевны. Были это Шубников с
Бурлакиным. Будто охотники или любители природы и мира животных, исследовали
они следы. Наклонялись, пальцами тыкали в снег и явно нюхали следы. Потом
принялись укладывать что-то во вмятины от каблуков Любови Николаевны.
Вернее, укладывал один Шубников, а Бурлакин, прыгавший рядом, давал советы.
Потом Шубников пробежался вдоль следов Любови Николаевны, остановился возле
одной из вмятин, расстегнул штаны и помочился в нее. И опять Бурлакин прыгал
и кричал, видимо выражая радость.
Я не выдержал, двинулся к ним.
- Эй, живодеры, во что играете-то?
Явление мое подействовало на Шубникова и Бурлакина странным образом.
Взрослые, здоровые люди, они словно бы испугались меня. Будто были
застигнуты на месте серьезного безобразия не частным лицом с хозяйственной
сумкой, а представителем власти. Конечно, они меня узнали, но, не дожидаясь
моего приближения, бросились бежать и исчезли под аркой.
Я осмотрел следы Любови Николаевны. Струей Шубников опошлил
безукоризненный белый цвет нынешней мостовой. Некоторые следы были
затоптаны. В один из них Шубников вмял гвоздь, в четырех других, удостоенных
внимания, лежали: лезвие "Нева", чуть ржавое, обглоданный хребет рыбы, видно
конченой, битое стекло и измятые бигуди. Мне захотелось все подарки
вытолкнуть из следов Любови Николаевны. Я и сделал это носком ботинка. И не
просто вытолкнул, а выбил чуть ли не к самой стене.
Гулять желания более не было, я пошел домой.
Обернулся. Две бородатые физиономии смотрели на меня из-под арки. Я
погрозил мошенникам кулаком.

9

Дней через пять я узнал, что дядя Валя стал двигать в Останкине дома.
Глазами. А иногда и опустив веки. Мысленным взором.
Не сразу он привык к домам, начал именно с мелких предметов. А прежде
он просто ожил. Почувствовал на своем диване в какой-то особенный миг
возрождение организма, вскочил, подпрыгнул и встал на ноги. Почувствовал он
и возобновление аппетита. Стало быть, надо было идти к народу, на улицу
Королева. Авось у кого-то и картошка с селедкой, разложенная на
"Строительной газете", нашлась бы. Но тут, рассказывали, что-то словно бы
осенило дядю Валю, что-то будто толкнуло его в грудь. Или в спину. Или в
иное место. И он взглянул на стакан с водой. Или на мой апельсин. Или на
запонку с фальшивым рубином. Напрягся, брови нахмурил, заиграл скулами - и
предмет двинулся. Ожившая и зазвучавшая собака суетилась возле ног дяди
Вали, дядя Валя посмотрел на нее строго, отважился и поднял блошиную суку в
воздух. Подержал ее полминуты над столом и распоряжением воли мягко опустил
на линолеум. Никакой опустошенности, никакой гибельной усталости дядя Валя
не ощутил, напротив, душа его рвалась к новым свершениям.
Палку дядя Валя все же взял. То ли желал на манер Ильинского, которому
дядя Валя, а не Яшка Протазанов наверняка подсказал трактовку образа в
"Иоргене", явить останкинским жителям чудо, то ли все же оставались в нем
сомнения. А встретили дядю Валю хотя и с радостью, но и с непременными
ироническими недоумениями и укорами. Скрывать силу дядя Валя не мог и, не
усладив даже натуры, принялся подымать и двигать отдельные тела килек,
луковицы, ломти черного хлеба, а потом, разъярившись, и пивные кружки.
Полные кружки дяде Вале поначалу не доверяли, но затем, убедившись, что
пустую посуду дядя Валя поднимает и опускает ровно, без толчков и срывов,
разрешили ему двигать кружки и с напитком. Дядя Валя не оплошал. Он вошел в
кураж, раскраснелся, годы сбросил.
- А вот мусорный ящик тебе, дядя Валя, слабо будет, - предположил
таксист Тарабанько.
- Чего! - возмутился дядя Валя. - Пойдем! Пошли во двор. Человек
двадцать пошло. Про палку дядя Валя забыл.
- Какой? - спросил дядя Валя.
Ящиков стояло три. Металлические, серые, они и пустые-то были тяжелые.
А два из них уже и забили всяким житейским хламом. Тарабанько заказал дяде
Вале пустой ящик. Но дядя Валя поблажек не желал.
- На сколько подымать? - спросил дядя Валя.
- Ну... на метр...
Тарабанько, похоже, и сам был не рад своей дерзости.
- Стану я из-за метра суетиться! - раззадорился дядя Валя.
И через десять секунд мусорный ящик висел над головой дяди Вали.
Зрители, понятно, стояли в стороне. Мало ли чего. Дядя Валя, конечно,
богатырь и дух, но вдруг в нем опять иссякнет сила и предмет рухнет. А был
момент, когда ящик, взвешенный в весеннем воздухе метрах в семи над грунтом,
вздрогнул, покачнулся, картофельные очистки, дырявый валенок, мятая
целлулоидная кукла посыпались из него, зрители зашумели, призывая дядю Валю
отпрыгивать, но тот не смалодушничал, остановил покачивание ящика и поднял
его еще метра на два. Потом дядя Валя поднимал два мусорных ящика сразу и
как бы жонглировал ими. Потом он заставил в некоей карусели носиться разные
предметы детской площадки, памятной всем, в том числе цветные лавочки и
стол, однако тут его опыты стали надоедать. Некоторые зрители пошли обратно
в пивной автомат. И Тарабанько бы ушел, но он чувствовал себя как бы
обязанным дяде Вале - и за остановленную прежде кровь, и за поднятые в
воздух по его дурости мусорные ящики. Он стал осторожно намекать дяде Вале,
что тот опять израсходует себя и сляжет с собакой в полном бессилии, но дядя
Валя остановиться не мог.
Тогда он и пообещал двигать дома.
Его опять же образумливали, выражали беспокойство по поводу здоровья и
благополучия жильцов, как бы их не опрокинуло, не растрясло и не ужаснуло
при передвижке. Дядя Валя заверил, что начнет он с домов пустых, обреченных
на снос. Такие дома, деревянные, чуть ли не дачные, с террасами и
мансардами, в один и в два этажа, действительно стояли в голых пока садах на
северной стороне улицы Королева, той, что ближе к Шереметевской дубраве и
Выставке достижений. При этих беспокойствах зрителей и кураже дяди Вали и
появились, рассказывали, Шубников и Бурлакин. Они принялись подстрекать дядю
Валю к свершению безрассудных и авантюрных действий. Шубников был при
бороде, как всегда, беззаботен и громок, а Бурлакин отчасти притих и надел
на голову мешок из белого сурового полотна с прорезями для глаз, носа и рта.
Будто гентский палач. Позже выяснилось, что накануне Бурлакин по своей
склонности ввязываться в пустые затеи съел на спор восемь килограммов
фотографической бумаги. Бумага же эта, как известно, содержит галогены
серебра. Другой бы сдох, а Бурлакина лишь пронесло. Но свойства бумаги
перешли к нему. В темноте кожа Бурлакина была хорошей, а на солнце и даже
при электрическом освещении становилась еще лучше - совсем черной, словно
Бурлакин родился не на Большой Переяславской улице, а в пригороде Нджамены.
Бурлакин тогда еще не привык к засвечиваниям, при всей своей наглости
смущался последствий спора и ходил за Шубниковым смирный. Но и он давал дяде
Вале советы... Жаль, что я в тот день был занят работой.
Вот тогда дядя Валя и поднял первые в своей жизни дома. Начал он,
правда, с усадебных построек - летних кухонь, сараев, туалетов, - но потом
неким винтом послал в воздух столетней красоты дом, то ли избу, то ли дачу,
память о добашенном Останкине. А там уж взлетели дома покрепче и бараки в
два этажа. Дом-музей Сергея Павловича Королева, стоявший поблизости, хотя
Шубников и подзуживал, дядя Валя отказался трогать - все же в нем были
экспонаты и люди.
Стоял дядя Валя со зрителями метрах в ста, а то и дальше от увлекших
его домов. Стоял в сквере, известном местным жителям как Поле Дураков.
Прохожие, проезжие, водители и пассажиры троллейбусов, работники милиции
особого внимания на полеты деревянных строений не обращали. Мало ли что.
Может, кино снимают. Скажем, режиссер Шамшурин. А может, пробуют новые
способы удаления одряхлевших кварталов. Впрочем, никакого удаления не
происходило. Постройки дядя Валя ставил на место. Ставил аккуратно, и они
как бы снова прирастали к останкинской земле.
Шубников требовал, чтобы дядя Валя перешел к каменным строениям. Но
дядя Валя сказал:
- Хорошенького понемногу.
Тут и Бурлакин стал подзуживать, стыдить, на что дядя Валя посоветовал
ему высморкаться в мешок. При этом было видно, что он не устал.
Два дня он ничего не двигал и не останавливал кровь.
В субботу я пошел в магазин, теперь уже в очередь за югославским
черносливом, и встретился с Михаилом Никифоровичем Стрельцовым. Оказалось,
что перемены случились не только с дядей Валей, но и с Каштановым. И с
Любовью Николаевной.
- С ней это я дал маху... - поморщился Михаил Никифорович, и мышца над
правой ноздрей его задергалась. Он стал говорить нервно про какие-то цветы и
про каких-то дураков, которые покупают цветы.
Но вот чернослив был приобретен. И когда мы уже держали кружки, Михаил
Никифорович объяснил мне, что дурак - это он. Именно он пять дней назад
купил цветы. Как человек разведенный (о его разводе я сообщил в первых
строках своего рассказа и буду вынужден позже вернуться к этому
обстоятельству), Михаил Никифорович имел все права и желания, а порой и
обязанности отправляться свободными вечерами к той или иной приятной ему
знакомой. Но никогда в подобных случаях цветов он не покупал! А тут взял и
купил. А женщины не оказалось дома. Михаилу бы Никифоровичу швырнуть букет в
урну, он же забыл о том, что у него в руках, и приехал с цветами домой. И
преподнес цветы жиличке. Та снова сидела в халатике на диване, вздрагивала и
вытирала слезы. Михаил Никифорович спросил, отчего она вздрагивает и ревет.
Любовь Николаевна, не вступавшая в последние дни с ним в беседы, заговорила.
Оказалось, что у нее воруют тень и что ей портят следы. "Ну не ревите! -