Орлов Вадим. Аптекарь (Останкинские истории-2)

Брюса Ли и Чака Норриса грузно-степенные, но и задорные дамы и мужчины из
министерств земных и надземных сообщений овладевали приемами каратэ и боевой
пластикой шаолиньских монахов. Рядом расположился манеж, и в нем гарцевали
всадники восемнадцатой группы. Следом находилась псарня, ее запахи
взволновали Шубникова, но он лишь заглянул в помещение, где носились милые
его сердцу Каратаи и Бушмены, где звучали охотничьи рожки и пролетали не
тронутые дробью вальдшнепы. Шубников бежал дальше, воспоминание о постыдной
поре сотрудничества со скорняками ухудшило его настроение, и без того
невеселое. Зачем, зачем ему его предназначение, зачем ему его свет и жар!
Жил бы просто, служил бы егерем или хотя бы псарем - как было бы хорошо! А
тут еще и Любовь Николаевна покинула его. Шубников нервно взглянул на Тамару
Семеновну, а потом поискал Перегонова, но не было Перегонова рядом.
- До перемены осталось двадцать пять минут, - сообщила Тамара
Семеновна.
Теперь в некоторые классы они лишь заглядывали. Совершенно не захватили
Шубникова уроки музыки. Вполне пригодный в светские львы
архитектор-улучшатель Москвы, с медалью лауреата, автор стакана-постамента
кому-то, дурно играл на фаготе, врал. А вот специалист, об азартных
увлечениях которого Тамара Семеновна рассказывала накануне, профессор
Чернуха-Стрижовский, дылда с очками рассеянного учителя сороковых годов,
Шубникову понравился. Не то чтобы понравился - вызвал любопытство и
понимание. Это был очевидный пройдоха, возможно, шулерствовавший при случаях
в поездах дальнего следования где-нибудь между Читой и Могочей, с картами он
общался как артист. К тому же Шубникову пришло в голову, что именно такими
были боевики-анархисты и что этот лукавый пройдоха еще ему понадобится.
Нынче профессор показывал ученикам камни, игру, особо любимую голштинским
выходцем, недолгим и нелепым российским императором, в ней вместе с картами
действовали фишки. "Не велика ли группа?" - спросил Шубников. Выяснилось,
что к профессору прибились и ученики с других уроков. "Наказать! -
рассердился Шубников. - Вплоть до отчисления!" "Но красиво общается с
картами, мерзавец, красиво, - думал Шубников, шагая далее. - Такой и бомбу
бы бросил где надо!" Будто вызванный этой мыслью, впереди, в далеком сгибе
коридора, возник Мардарий. "Да что это он! - возмутился Шубников. -
Обнаглел, негодяй!" Ему показалось даже, что Мардарий возник в костюме
черного гардемарина и дразнит его, так ли это, он разглядеть не успел,
Мардарий пропал. Тамара Семеновна пыталась обратить на что-то внимание
Шубникова, но он грубо оборвал ее, губы Тамары Семеновны задрожали.
- Ба-ба-ба! - услышал Шубников противный ему голос Перегонова. - А
инспектор-то сердится! Неужели так плохи уроки? Совсем не плохи. Особенно в
тире.
Шубников ему не ответил.
Были на лету еще представлены уроки: публичного и частного права (по
расписанию - одиннадцатая группа, мастера кудрей), тонкой словесности
(седьмая группа, шахматные стратеги и тактики, титаны защиты Нимцовича, а
также администраторы со студии Горького и банщики из Астраханского
переулка), спиритических сеансов в неосвещенной гостиной с вопросами
осведомленным духам (двенадцатая группа, дамские угодники; нынче на связи
были духи - девственницы и почитательницы искусств Христины Шведской, Ваньки
Каина и Отто Скорцени, этого спрашивали о Янтарной комнате), каретной
географии (тридцать первая группа, бойцы охраны и вертуны речных течений),
вышивания бисером, крестом и мережкой (шестнадцатая группа, девушки вечерней
воды бассейна Христа Спасителя), дипломатического церемониала и протокола
(десятая группа, другие мастера кудрей), разговоров о погоде (двадцать
седьмая группа, средние чины из аппаратов и лица, попросившие не разглашать
их должностей и профессий, преподаватели достались им весьма приятные, два
блондина, с усами и без усов, призванием которых были теплые и без осадков
прогнозы), правил контактов с инопланетянами (четвертая группа, труженики
ГАИ). И вот уже Шубникова проводили мимо класса, где зрелые мужи и дамы,
взявшиеся наконец за ум, должны были изучать латынь. Урок латыни давали
тринадцатой группе. "В ней спортивные комментаторы, - сообщила Тамара
Семеновна. - Вы их знаете в лицо и по звуку..." "А не Михаил ли Никифорович
у них преподаватель латыни?" - подумал вдруг Шубников. Сама мысль об этом
была глупая, однако Шубников, будто ему встретилась баба с порожними
ведрами, готов был бежать от класса с латынью. "Да что же это я?" -
недоумевал Шубников. И он рванул дверь класса. Преподавателем был
сорокалетний язвенного вида мужчина, пребывавший в осеннем, возможно,
дедовском пальто, потертой шапке-пирожке и в валенках. "Недоросли! - кричал
он ученикам. - Недоросли! Простейшее римское выражение, его знали не только
патриции, его знала толпа! А вы не можете его усвоить! Семнадцатая группа
куда способнее вас. Недоросли!" Семнадцатая группа дописывала сейчас
стихотворения в альбомы, не подозревая о комплиментах латиниста.
Прозвенел звонок. Шубникову было не по себе. Не забывалось ощущение,
испытанное при уходе из класса с альбомами. Но семнадцатая группа казалась
теперь Шубникову деликатной. Мгновенные взгляды в его сторону на других
уроках были агрессивнее, там ученики не то чтобы могли на него прыгнуть -
могли и растерзать. Всем им что-то было необходимо от него. Вот-вот, ожидал
Шубников, должен был случиться конфуз или скандал. Душно стало Шубникову,
находила гроза. Душно, но и знобко.
Шубников полагал теперь, что исполнителем воли громовержца станет
Перегонов.
Для порядка появились в коридоре хладноглазые молодцы и женщины в
кимоно. Но шум в коридоре стоял, ученики не бегали и не озорничали, а,
похоже, выясняли какие-то отношения. То и дело Шубников слышал выкрики:
"Пандейро!", "Скачки!", "Шляпы!", "Трибуны!", "Сектор!". Шубников захотел
узнать, в чем суть коридорных бесед учеников. Тамара Семеновна стала
объяснять как бы с неохотой. Кроме портретов все желают получить и пандейро,
каждый свое. "Какие пандейро?" "Вы знаете какие", - сказала Тамара
Семеновна. А в ближайшие дни предстоит погружение на трибуны Королевских
скачек, какие ежегодно устраиваются в пригороде Лондона. И вот, к сожалению,
возникли споры и даже конфликты из-за мест на трибунах с предъявлением прав,
привилегий, житейских значений, традиций и связей тех или иных кругов. "Где
же хотят сидеть?" "Естественно, ближе к главной ложе. Почетнее по правую
сторону. Дамы спорят и из-за шляп, какие кто получит. На скачках в обычае
смотр шляп..." "Думаю, что самая завидная и дорогая шляпа достанется вам, -
сказал Шубников. - Я вас обидел давеча. Прошу прощения. Мне нынче что-то
нездоровится". Он чуть не добавил: "Видно, гроза будет".
- Ну вот и звонок, - сказал Перегонов. - Теперь нам следовать на бал.
- А вас приглашали? - зло повернулся к нему Шубников.
Перегонов рассмеялся. "Если сейчас он скажет "батюшка", - подумал
Шубников, - я его истреблю".
- А разве не приглашали? - спросил Перегонов.
- Ладно, - хмуро сказал Шубников. - Посчитаем, что приглашали.
- Вы, видимо, не помните, о чем мы с вами беседовали. Ваша
недальновидность приведет лишь к бедам. Кто и что за вами? Цветы одуванчики.
Сейчас цветут, а потом стоит раз дунуть... Можно ведь только распорядиться -
и все разлетится и рассыплется. И не будет никаких балов. А вы дерзите. Вы
ведь только гардемарин. А у нас есть - о-хо-хо! Вот так-то, батюшка.
Ни слова не мог произнести Шубников.
- Не знаю, кто вы, - обратилась к Перегонову Тамара Семеновна, - но то,
что вы грубиян и хам, это очевидно. Не знаю, кому вы еще угрожаете, но то,
что вы угрожаете и мне как старшей на занятиях, с балами в частности, тоже
очевидно. За вами какие-то "о-хо-хо". Однако мы вас на занятия не звали, и,
если вы сами не потрудитесь уйти, вас выведут. Есть кому. - Тамара Семеновна
добавила два слова по-французски, возможно, выругалась.
Перегонов откинул голову, ухмыльнулся, подкинул металлический рубль,
поймал его и, наверное, согнул, смял в ладони. Тамару Семеновну он увидел
впервые, женщин он не принимал всерьез, таких дамочек он щелкал на счетах
собственной судьбы сотнями, а эту мог сейчас и размазать. Тамара Семеновна
стояла гордая, готовая дать отпор. Но Перегонов склонил перед ней голову,
сказал:
- Извините. Я пошутил. Я нескладный человек. Всегда завидовал Печорину.
Я прошу: впустите меня посмотреть. Я тихонько посижу в углу.
- Если только тихонько, - смилостивилась Тамара Семеновна. - И если
только в углу.
"Дурака валяет, - думал растерянно Шубников. - Неужели Любовь
Николаевна у них или с ними?"
А Тамара Семеновна ввела Шубникова в зал собраний и балов. Зал с
колоннами и зеркалами был празднично освещен, три оркестра расселись
наверху: на балконе - скрипачи с Бессарабки, на хорах слева - музыка
полковая, на хорах справа - бесшабашный ансамбль, способный поднять на ноги
едоков самого степенного ресторана. Зал был пока почти пуст, распорядитель
бала и еще какие-то люди, возможно, представители групп, суетились у
закрытых парадных дверей. Шубникову по-прежнему было душно и знобко. "Скорей
бы все это началось и кончилось..." Подлетел распорядитель будто из тех, что
с шашкой наголо встречают во Внукове премьер-министров, сказал о том, что
нынче бал не показательный и тем более не выпускной, а учебный, учебный,
учебный, а потому в нем, к сожалению, будут происходить заминки, неловкости,
нелепости, может быть, с точки зрения высокой эстетики, и безобразия. Однако
какое может быть ученичество без неловкостей и безобразий? После этого
распорядитель поинтересовался, не соизволит ли Шубников вместе с Тамарой
Семеновной открыть бал, стать первой парой в торжественном полонезе.
- Нет, ни в коем случае! - в испуге сказал Шубников.
Танцевать он любил и считал себя отменным танцором, но разве мог он
теперь предстать танцором перед толпой? Тамара Семеновна, похоже, была
разочарована.
- Но только не тяните, - сказал Шубников распорядителю. - И в учебном
должны быть ритмы и темп.
Распорядитель кивнул, взмахнул рукой, духовой оркестр взгремел
полонезом, парадные двери царственно отворились, шествие черных кавалеров и
белых дам началось. Пусть и не участвовал в нем кордебалет Большого, пусть
кавалеры и дамы были самых разнообразных степеней совершенства, стройности и
полноты, шествие не получилось ни неуклюжим, ни ущербным, ни смешным.
Распорядителю, как выяснилось, доводилось устраивать зрелище и в Лужниках.
Дамы и кавалеры были именно не кордебалетом, во всем кордебалете не нашлось
бы столько драгоценностей, какие украшали иных дам и взблескивали на пальцах
иных кавалеров, они ощущали и выказывали свою важность, двигались с
достоинством, с просветленными лицами значительных людей, им было хорошо.
Кончился полонез, и был объявлен менуэт, и менуэт удался. Ученики танцевали
с охотой, а кто и с вдохновением. И забылись коридорные споры с выяснением
прав и привилегий. Протанцевали пасодобль и начали темно-вишневое танго,
томили душу скрипки, возможно, из "Гамбринуса".
При звуках скрипок и вошла в зал с колоннами пропащая Любовь
Николаевна.
Скрипки не успокоились, и не прекратилось танго, но музыканты и
танцоры, несомненно, смотрели теперь в сторону Любови Николаевны. Она
явилась на бал в костюме олимпийской наездницы - во фраке с блестящими
отворотами, в черных брюках, в сапожках и с хлыстом, шляпку швырнула на ходу
служителю, волосы ее, светлые нынче, падали на плечи. Участники бала могли
предположить, что Любовь Николаевна выезжала на место грядущих Королевских
скачек, неурядицы задержали ее, этим и объясняется и ее опоздание и ее
костюм.
Любовь Николаевна встала рядом с Шубниковым и Тамарой Семеновной, не
одарив их ни словом. Шубников не удержался и отыскал глазами Перегонова. Тот
дремал невдалеке за мраморной колонной и впрямь смирный. Любовь Николаевна,
на взгляд Шубникова, была сегодня чертовски хороша. Но и Тамара Семеновна
была хороша. Причем если Любовь Николаевна была именно чертовски,
дьявольски, ведьмински хороша, то Тамара Семеновна была ангельски хороша,
серафимски хороша; как еще... "Ну и пусть, - решил Шубников, - значит, так и
должно быть".
Шубников успокаивался. Синие, серые и лиловые тучи собирались в битву,
но одумались и разбрелись. После "Ча-ча-ча", экосеза и рока был объявлен
перерыв для бесед, желательно на иностранных языках, в их числе и древних. И
для десертов. Неугомонные танцоры наседали на распорядителя, упрашивая его
включить во вторую часть бала брейк. "Измажете мастикой фраки и платья", -
был неумолим распорядитель. Но большинство учеников расхаживали у зеркал с
неспешными разговорами. Многие же сидели в креслах на подиумах перед
колоннами и между ними. К наиболее примечательным личностям подводили людей
заинтересованных для представлений, выстраивались и очереди, кого-то
освежали перламутровыми веерами с китайскими пейзажами, кому-то целовали
ручки. Служители в белых чулках и коротких штанах с застежками под коленом
разносили напитки, прохладительные и светские. Среди них Шубников увидел и
Валентина Федоровича Зотова. "Зачем его-то? - подумал Шубников. - Впрочем,
пусть знает свое место".
Шубников будто бы не помнил, что он не только не истребил Перегонова,
унизившего его, но и попросту сник перед наглецом (впрочем, помнил, как
помнил и о заступничестве Тамары Семеновны). Он стоял, с терпением и
высокопревосходительностью смотрел на забавы взрослых людей. Впрочем, сюда
они ездили и ходили не ради развлечений. Тамара Семеновна не отходила от
него, словно бы уравнивая себя с Любовью Николаевной или даже бросая ей
вызов. Любовь Николаевна постукивала хлыстом по голенищу сапога, иногда и
улыбалась сдержанно (или иронически?). Шубников прикрыл глаза. Какая суета,
какие ожидания от него подачек, помощи, осуществления надежд, грез, ночных
видений! От него, и ни от кого больше. Он, Шубников, объял покровом не одно
лишь Останкино, но и весь взбаламученный желаниями, недостойный его город.
- Коньяк... Шампанское... Апельсиновый напиток...
Шубников открыл глаза. С подносом в руках стоял перед ним Валентин
Федорович Зотов. Маленький, лысый, с оттопыренными ушами, в зеленом камзоле,
в коротких штанах, белых чулках и лакейских туфлях с пряжками, он был точно
шут гороховый. Точно Фарнос со сретенского лубка. Шубников рассмеялся.
- Валентин Федорович, у вас две пуговицы камзола не застегнуты.
Нехорошо на балу-то! И парик стоило вам надеть.
- Ах ты паскуда! - вскричал дядя Валя, рванулся, роняя посуду с
подноса, к Шубникову, успел подхватить хрустальный бокал и плеснул
шампанское в лицо Шубникову. - Паскуда! - кричал он. - Фальшивомонетчик!
Возьми бункер себе! Верни мне душу!
Женщины в кимоно, сейчас же оказавшиеся рядом, бережно, но и
мужественно взяли Валентина Федоровича под руки и повлекли к запасному
выходу, никто не бросился ему на помощь, не залаяла собака, доносились лишь
слова уводимого с почетом Валентина Федоровича:
- Выдворят тебя из Останкина, вышвырнут... И этих стерв!..
- Надо же, с цепи сорвался! - вынырнул откуда-то с полотенцем в руке
директор Голушкин.
Но капли и струи шампанского с лица гардемарина уже нежно снимала
батистовым платком Тамара Семеновна. А Любовь Николаевна постукивала хлыстом
по сапогу и улыбалась уголками рта.
Ученики уже выстраивались для фигур краковяка, выходка дяди Вали,
возможно, удивила танцоров, но не настолько, чтобы отвлечь от их интересов:
мало ли в нашем городе отыскивается дурно воспитанных людей и смутьянов. К
тому же шампанское плеснули в лицо не им. Но за колоннами у парадных дверей
возникло какое-то движение и шум. "Места, что ли, на скачках объявляют?" -
сообразил Голушкин и поспешил к дверям. Распорядитель дал знак. Черед был
полковой музыки, и она заглушила все в зале. Краковяк понесся буйный и
неистовый, но в развитии его вдруг вышла заминка, а потом, после истошного
возгласа или воинственного кровожадного клича, красота и гармония танца были
разрушены, патрицианское собрание стало бушующей толпой. Начался и
рукопашный бой. "Круги поссорились из-за мест..." - сказала побледневшая
Тамара Семеновна. Распорядитель взмахивал руками, полагая, что воспоминание
о краковяке или хотя бы о менуэте облагоразумит драчунов, возвратит им
поэтическое состояние душ, возродит в них артистов, но взмахи его были лишь
ложно истолкованы музыкантами, а потому зазвучали сначала скрипки, а затем и
промышленный ансамбль с электрической аппаратурой. Не было понимания на
паркете, не было понимания на хорах и на балконе. Духовой оркестр дул
краковяк, бессарабские скрипки взвились мольбой, пересыпанной, впрочем,
Дерибасовскими шутками о ниспослании дождя выгоревшим буджакским степям, а
электрические музыканты опрокинули на толпу веселье заказываемой им по
средам за двадцать пять рублей песни "Ты ж мене пидманула, ты ж мене
пидвела". Однако внизу была своя музыка и свои слова, безрассудство,
опьянение амбициями правило там бал. "Стыд-то какой! - шептала Тамара
Семеновна. - Безумие какое!" Трещали фалды и рюши, сыпались на пол жемчуга,
серебряные браслеты сингапурских часов, заколки слоновой кости из
растрепанных вражьими когтями волос, кусочки коралла с золотых цепочек,
выскакивали пластины паркета, выбитые тяжелыми ногами, на мраморе колонн
виднелись царапины будто бы от сабель, опадали граненые подвески люстр,
апельсиновые женщины из бассейна Христа Спасителя, уж на что добродушные, и
те с туфлями в руках каблуками вперед наступали на растерявшегося Росинанта
и учеников семнадцатой группы, супруги Лошаки, только теперь замеченные
Шубниковым, схватив по стулу, громили предсказателей погоды, столбовой
толкователь на экране заморских оскалов и гримас совал головой в зеркала
селезневского банщика и орал: "Твои места в секторах "У", "Ф", "X", "Ц",
"Ч", а ты дачу рядом со мной строишь!" У иных на лицах были кровь и ссадины,
иные волочили ноги, в чьих-то руках увиделись Шубникову ножи, кастеты,
разводные ключи. А сверху по-прежнему падали звуки - буханье тубы, удары
медных тарелок, ехидные укоры скрипок, издевательские электрические
искажения трепака. И вдруг, к ужасу Шубникова, из толчеи стали выскакивать
тугие кислородные подушки, растянутые бандажные пояса, протезы ног и рук,
согнутые в металлических суставах, надутые эластичные чулки для страдающих
тромбофлебитом. Они плясали, дергались над толпой, их становилось все больше
и больше.
Оставаться в зале Шубников уже не мог. "Мерзость какая! - думал он. -
Какие ничтожества! И ради них я был готов вырвать сердце!" В коридоре его
догнал Перегонов. Он не был похож на только что дремавшего человека.
- Ну-ну, - сказал Перегонов. - Ну-ну.

50

Ночью Шубникову снились угрюмые сны.
Будто в зале с колоннами его терзала толпа, требовавшая: "Пандейру!"
Нет, это были и не сны. Заснуть Шубников, казалось, не мог. Он боялся гасить
свет, лежал на диване, не сняв костюм гардемарина, но все же проваливался в
дремоты, и тогда в пустом и отчего-то сыром зале изо всех щелей, из
потаенных мест, из царапин на колоннах, из-под пластин паркета начинали
вылезать ученики благонравных занятий и бросались на Шубникова. Требование
пандейры оказывалось для них лишь поводом, им был нужен он, Шубников, весь и
по частям, его тело, его внутренности, его легкие и его кишки, его сосуды,
его сухожилия... Шубников вздрагивал, стонал, открывал глаза в ужасе, сердце
его колотилось. Ему казалось, что жизнь его вот-вот прекратится. Мардария
или не было в доме, или он затаился где-то, напуганный возвратившимся со
службы гардемарином.
Утром к Шубникову пришло желание жить аскетом, и он постановил: спать
отныне на солдатской постели, укрываясь одной лишь шинелью. Он насмотрелся
на фраки, манишки, ожерелья, кулоны, браслеты и хлысты. Нога его более не
ступит на камни дворцовых лестниц. Все женщины - интриганки с беличьими
мозгами, Любовь Николаевна и Тамара Семеновна в их числе. Он подумал даже о
том, чтобы спать на досках с гвоздями, но посчитал, что это излишне, что
Рахметову они понадобились не для аскезы и страданий, а для житейского
спора, ради приключений, свойственных времени. К досаде своей, Шубников
вспомнил, что кровать с металлической сеткой Мардарий, проголодавшись, может
и изжевать, а диван он не трогал, и Шубников решил ночевать и думать лежа на
диване, однако имея одну лишь солдатскую шинель. Собравшись же уходить из
дома, Шубников понял, что носить теперь будет ватник. Однако ватника в доме
не было, и его пришлось востребовать известным способом. "В последний раз",
- уверил себя Шубников.
О своем намерении удалиться от дел он полагал объявить Голушкину сразу
же. Но, приняв его, неожиданно отдал распоряжение, не совпадающее с гордым
решением: "Уберите все эти ампиры, все эти канделябры и жирандоли. Кабинет
должен быть строгим и соответствовать времени". Директор Голушкин, не
дождавшись выговоров и укоров, стал каяться. Да, он совершил ошибку,
согласившись разрешить подсобному рабочему Зотову прислуживать на балу, уж
больно тот упрашивал об этом, и вот такой скандал.
- А-а-а... - протянул Шубников равнодушно. - Он что, и теперь буянит?
- Нет, - сказал Голушкин. - Не буянит. Ходит тихий. Убрать его?
- Ни в коем случае, - сказал Шубников. - Пусть ходит тихий.
- О том, как закончились вчера занятия с погружением, вам доложит
староста. Но она сейчас на Королевских скачках.
- Хорошо, - кивнул Шубников.
Голушкин разъяснил себе и ватник, и удаление жирандолей, и утреннюю
апатию Шубникова, а потому незамедлительно разложил на столе документы,
эскизы, сметы, имеющие отношение к народному гулянью на улице Королева.
Шубников сначала встал как бы нехотя, потом тоже как бы с ленцой снял
ватник, а через три минуты преобразился. Он не мог удалиться в частную
жизнь, не устроив грандиозное для Останкина зрелище с балаганами, каруселями
и фейерверками. Заказчики с водонапорной башни прекратили сомневаться, в
особенности когда узнали об интересах Института хвостов, их даже обидело
намерение Института хвостов оттеснить их.
- Средства они уже внесли, - сообщил Голушкин и стал рассказывать о
проблемах депозитария имени Третьяковской галереи, а Шубников все любовался
эскизом двухэтажной карусели-самоката с вертящимся фонарем-чебуречной.
- Что, что? - переспросил Шубников.
- Такое стали в депозитарии закладывать, что не по себе бывает, -
сказал Голушкин.
- И что же такое?
- Души предлагают, я советую этим острякам обращаться по иному адресу,
хотя бы на Лысую гору или в Лейпциг, в известный кабачок...
- Напрасно, - серьезно сказал Шубников. - Души принимайте в заклад.
- Да? - обеспокоенно взглянул на него Голушкин.
- Безо всяких сомнений. Еще что предлагают?
- Все чрезвычайно невещественное. Скажем, муки совести. Или воздушный
поцелуй актрисы Нееловой. И такое, о чем неприятно говорить. Память о
матери. Или - любовь к отечеству.
- Воздушный поцелуй оставьте поклоннику актрисы. А все остальное
берите, но при строжайшем соблюдении документации.
- Есть заявки на переселение душ. Просьбы интимных свойств, - подал
новую бумагу Голушкин.
- Это ваша компетенция, - сказал Шубников. - Переселите несколько штук
для пробы. Свалим гулянье и займемся проблемами переселения душ.
Шубников взял панорамный эскиз, на котором от башни и до станции метро
бродили толпы.
- Вот смотрите: гуляют, кушают бублики и поют.
- Народ, который поет и пляшет, зла не думает, - сказал Голушкин.
- Это вы к чему? - удивился Шубников.
- Это не я, - объяснил Голушкин. - Это Екатерина, которая Вторая.
- Полагаю, что женщина заблуждалась, - покачал головой Шубников.
- Вас поджидает помощник по текстам, - уходя, сообщил Голушкин.
Вот уж Игорь Борисович Каштанов вовсе не нужен был нынче Шубникову!
Каштанов вошел чистый, новенький, расплатившийся недавно с досадными
долгами, частными и государственными, пахнущий детским мылом. Сказал:
- Я хотел поговорить с тобой по-дружески...
- По-дружески - в другие часы и при других обстоятельствах. Но что-то я
не помню, чтобы мы с вами были когда-то особенными друзьями.
- Но я... Все-таки я не самый последний человек здесь... Я ведь при...
вас... министр словесности, что ли. И не одной лишь словесности. Я и
пропагандирую дело...
- Ладно, говорите. Но я ценю ваше время.
- Тогда я обращусь к вам в другие часы и при других обстоятельствах.
- Не устраивайте сцен. Если у вас есть соображения по службе,
выкладывайте их теперь.
- Вестник с приложением.
- Как понимать?
Понимать следовало так. Пришла пора Палате Останкинских Польз иметь
собственное издание. Предположим, вестник. Издание серьезное, с информацией,
литературными и критическими материалами, с останкинскими детективами, с
выкройками и кроссвордами, но и с иллюстрациями. Он, Каштанов, знаком с
практикой подобных изданий, сам возглавлял журнал с картинками после выпуска
из института, который, кстати, как всем известно, кончал художественный
руководитель Палаты. "Мне, к счастью, не дали закончить этот ваш Оксфорд", -
надменно напомнил Шубников. Каштанов было замялся, но продолжил излагать
соображения. Так вот, без сомнения, Палата будет располагать куда более