Орлов Вадим. Аптекарь (Останкинские истории-2)

возвеличиться, зависнуть в черноте величия над мячом футбольным, тыквой
поганой, яйцом страусиным, на котором были бы уже неразличимы ни Ямполи, ни
Шумерли, ни вонючее Останкино.
...Обещанный Любови Николаевне час Михаил Никифорович провел в
нетерпении. Откуда взялись в нем ярость и желание уничтожить все, связанное
со случайной жительницей его квартиры? Будто бы внушили ему ярость и
нетерпение. Сейчас же Михаилу Никифоровичу Любовь Николаевна без всяких
сомнений представлялась во всем виноватой, именно ехидной, злокозненной,
коварной змеей, бесстыжей, блудливой негодяйкой, всегда игравшей с ним ради
своего или чужого удовольствия ли, опыта ли. Какую верность и какую нежность
мог он углядеть в ее глазах, какую боль, какую пропасть, какую горькую
судьбу? Обман и игра стыли в ее глазах! Она была чужая для Останкина, для
Земли. И когда минутная и секундная стрелки доползли, добрались до
определенной обещанием черты, Михаил Никифорович чуть ли не кинулся к
подоконникам. Он в ярости, в исступлении громил горшки, сбрасывал с балкона
красно-рыжие черепки, жирную черную землю, бил по балконной ограде зажатыми
в руке растениями, чтобы отрясти с корней последние прилипшие землинки. Но
когда он отнес на кухню освобожденные от земли, смятые им растения, он
словно бы опомнился. Что он делает? Какие глупости он творит! Не стал ли он
орудием в чьих-то руках? И все же он положил фиалки на перевернутую на
газовой плите сковородку, будто водворил их на эшафот, и взял коробку
спичек. Но не бумага лежала перед ним и не картон. Перед ним лежало живое.
Он ощутил, каким мучительным и долгим выйдет убиение и умирание живого, он
как будто бы увидел растения, истекающие зелеными слезами и зеленой кровью.
Он не мог убить их. Но три куста фиалок сами мгновенно высохли, уменьшились,
замерли, будто бы десятилетия лежали придавленными в потайном гербарии.
Жестко-сухие, они, казалось, могли рассыпаться от прикосновения. Превращение
растений было истолковано Михаилом Никифоровичем как требование сдержать
слово, исполнить принятое им решение. Он зажег спичку, высохшие цветы,
вздрогнув, вспыхнули и быстро стали пеплом. Михаил Никифорович отнес
сковороду на балкон и тихо сдунул пепел на яблоневые деревья.


"Пойдем! Пойдем к ним!" - торопил, тянул, нудил Мардарий. Шубников же,
пожелавший возвеличиться и вознестись над Землей, почувствовал вдруг, что
сила из него уходит. Похолодевший от испуга, от догадки, он приказал линкору
немедленно открыть огонь по домам номер пять и номер семь. Возможно, его не
расслышали. Шубников вскочил и, распахивая ватник, закричал, срывая голос:
"Пли!" Однако орудия линкора "Ду Насименту" залп не произвели.
Михаил Никифорович сидел удрученный. Никаких изменений в Останкине не
ощущал. И, возбуждая в себе надежду, он стал предполагать, что, возможно,
Любовь Николаевна опять пошутила, провела его, заставила заняться глупым
делом - погромом глиняных горшков и сжиганием комнатных растений, и сейчас
она объявится и он услышит ее иронический смех. Михаил Никифорович был готов
услышать ее смех. Он жаждал его.
Но в тот день в Останкине никто не смеялся.
Звук, услышанный всеми, возник, но это был не смех. Будто бы все птицы,
какие обитали в европейской части России, не приняв к себе грачей и ворон,
сбились над Останкином, собрались улететь куда-то и сообщили нам об этом
секундным криком, или клекотом, или курлыканьем. И был стон, уже не птичий,
томительный, от него многим стало тоскливо. Потом раздался треск, и на
глазах у очевидцев в небе возникла брешь, недолго, правда, темневшая. Всюду,
даже и на кухнях при жарений рыбы мерлузы, был ощутим в Останкине запах
лесных трав и цветов. И встали над Останкином живые цветные полосы, это была
не радуга, а нечто светоносное, мерцающее.
Оно быстро исчезло.

57

Долго шли дожди.
Их тягучесть и бесконечность объяснялись по-разному. Мнение старухи
Гладышевой не совпадало с метеорологическим мнением башни, потихоньку
оправившейся. Гладышева в очередях, имея в руках авоськи, утверждала, что
льет из-за бреши в небе. Что временная жиличка их дома, надо признать,
прописанная законно, была так здорова и, видно, сердита, что при отлете
вышибла в небе дверь или окно или люк отверзла, починить никто не в силах,
оттого и льет. Суждение старухи Гладышевой оспаривалось здесь же в очереди,
при этом следовали ссылки на космические испытания, на загрязнение воздуха
промышленными дымами, на слухи об углекислом лете, но Гладышева стояла на
своем. А когда лить перестало, а потом и стекла с неба сметана, старуха
Гладышева обрадованно заявила: "Заросло! Само заросло!" Впрочем, все это,
казалось, мало кого уже волновало. Что было держать в памяти Любовь
Николаевну Кашинцеву и какие-то события, хотя бы и удивительные, но уже
состоявшиеся? Пусть этими событиями занимаются историки в грядущих
столетиях, если захватят их в невода своих курсовых или даже аспирантских
работ, а нам-то самим лишь бы поспеть за мелькающими днями! Тем более
впереди светились очередные невиданные великие сражения гигантов
новоиндийской защиты!
Неосведомленные люди из дальних московских захолустий, рассеянные
провинциалы еще приезжали на улицу Цандера, имея в виду обнаружить здесь
Палату Останкинских Польз. И, конечно, бывали чрезвычайно удивлены и
раздосадованы, не найдя Палаты. Жалкие же вывески "Пункт проката" украшали и
их края и земли. На улице Цандера за словами "Пункт проката" не скрывалось
теперь никаких тайн и волшебств. Предлагались все те же детские коляски,
туристские палатки, весла для байдарок, альпенштоки, пылесосы (но без
взрывных устройств), ксилофоны с пластмассовым звуком. Директор пункта
проката Ладошин, по-прежнему жизнелюб, но иногда застывавший будто бы в
философствованиях о чем-то, вынужден был объяснять, что с перечнем услуг у
них минусово. По сведениям знатоков, отгремевший директор Голушкин утек,
удалился снова то ли в судебные эксперты, то ли в гардеробщики, скис, запил,
пил тяжело, запираясь на два замка и цепочку, но пил не в одиночестве, а с
портретами. В пункте проката на Цандера было теперь тихо, шестеро работников
скучали. Постройки так называемой Палаты, в частности и на улице Кондратюка,
не исчезли, остались подарком Москве, но прокату они теперь не принадлежали,
были переданы кому положено. Так, знаменитый когда-то депозитарий имени
Третьяковской галереи, угодивший в список архитектурных побед, стал складом
турецких Табаков. Но и сейчас иногда сухую тишину пункта проката взрывали
скандалисты. Поначалу же к двухэтажному строению на улице Цандера являлось
множество неуравновешенных спорщиков, можно сказать, что и неумных. Были
среди них и иностранцы, эти - без понятия. Известно, из-за чего они
скандалили и канючили. Требовали от Палаты исполнения услуг, трясли
квитанциями об оплате. Когда же до них доходило (не до всех, нет, не до
всех!), что Палаты нет, лопнула, сгинула, унеслась в тартарары или ее и
вовсе не было, они из упрямства, из жадности, по глупости либо исходя из
неправильного толкования отдельных статей конституции требовали возврата
денег. Службе быта и райисполкому пришлось создать особую комиссию. Все
претензии комиссией были признаны необоснованными. Не помогли ссылки на то,
что останкинское движение подхвачено, что повсеместно создаются подобные
Палаты Польз, а где-то якобы, то ли в Тюмени, то ли в Бобруйске, они уже
созданы и оказывают еще более замечательные услуги. Ну и поезжайте, было
сказано, то ли в Тюмень, то ли в Бобруйск. Не помогли и ссылки на якобы
успешный ход экспедиции парохода "Стефан Баторий", о чем вот-вот должен был
рассказать Сенкевич. Стало известно, что пароход "Стефан Баторий" затонул в
первые же дни экспедиции при внезапных обстоятельствах и тотчас вместе с
экипажем растворился в волжских водах. Спасшиеся же путешественники
сколотили плот из молевых шарьинских бревен, назвали плот "Стефаном
Баторием" и нашли клад, но вовсе не в Жигулях и не персидскую казну, а на
низменном берегу против Юрьевца, и открыли они, как выяснилось при
археологических исследованиях, забытое хранилище минеральных удобрений.
Посрамленные клиенты в хозяйстве Ладошина более не появлялись, некоторые из
них и на самом деле бросились в Тюмень или в Бобруйск. А люди поумнее из
имевших с Палатой Останкинских Польз дела помалкивали и на улицу Цандера не
лезли. Кому-то не было никакого резона объявлять вслух, о чем они Палату
просили. Другие оказались довольны и тем, что успели попользоваться.
Протекли, просочились сведения о том, что кое у кого приобретения периода
Шубникова не были никем изъяты, то ли забыли о них, то ли посчитали их
пустяками. У кого и что, сказать не берусь. Таксист Тарабанько однажды
намекнул, улыбнувшись ласково, что как выдали ему пандейро, так оно при нем
и есть. И другие давали понять, что и у них застряли приобретения, какие
более не сыщешь, сдавать их в пункт проката они не намерены, тем более что
хозяйство Ладошина отреклось от Палаты. Хотя полагали, что Ладошин дурил
общество, выступив с отречением, сам же что-то припрятал либо ожидал
возвращения сил Шубникову, потому и не уходил с улицы Цандера. Так или иначе
остаточные явления недавнего прошлого давали о себе знать. То и дело
возникал на останкинских улицах верблюд, ходил, жевал, сплевывал,
растворялся в воздухе и снова осуществлялся. Возможно, тоже был брошенный,
как чеховский Фирс. По сведениям наблюдательного Тарабанько, подкрепленным
шепотом Игоря Борисовича Каштанова, некоторые из переселенных или
подселенных душ не пожелали возвратиться в отведенные им естественным ходом
бытия тела и теперь где-то гуляли в чужих шкурах или пребывали в неподвижных
предметах, металлических, каменных или деревянных. Выявить их и водворить
обратно вряд ли бы кто взялся, да и кому это было нужно? Покинутые душами
тела, по всей вероятности, без забот носили пиджаки, мундиры, платья и
брюки, ущербными не казались, аппетита не теряли, во всяком случае из
остальных граждан они ничем не выделялись.
Но об этом в Останкине имели соображения лишь посвященные. Да и то
забывая потихоньку о кашинских паях и о Любови Николаевне. Как, по выражению
старухи Гладышевой, небо над Москвой само заросло, так заросла для
большинства останкинских жителей и история с кашинской бутылкой, массовым
гуляньем на улице Королева, Палатой Польз и прочим, прочим.
Впрочем, верны ли были мои предположения? Не знаю. Сам-то я не забывал
о Любови Николаевне Кашинцевой. И не мог забыть. Года четыре назад в январе
я шел как-то Крымским мостом, сгибаясь от ветра, стараясь уберечь кепку,
спешил. Крымский мост был для меня продолжением улицы, но вдруг до меня
дошло, что подо мной река и что она бело-серая. Я поразился. Но не тому, что
увидел реку, а тому, что мне было совершенно безразлично, как живет в моем
городе река, что до случайного прохода по Крымскому мосту мне и в голову не
приходили мысли: замерзла Москва-река или по ней бродят пароходы? Камни,
асфальты, интерьеры с мебелью, суета выбрали, выключили меня из природы. Я
забыл имена многих растений и цветов. Или вообще в камнях города не знал их.
Но это как не знать или забыть имена близких. Если помните, я сомневался в
Большом Головине, клен передо мной или не клен. Оказываясь за городом,
отходя под деревьями от машинно-служебного дрязга, часами лежа в траве, мог
смотреть на лесные и полевые цветы. А потом листал книги, определяя, кто же
были мои сегодняшние собеседники или сомолчальники. Выяснялось, что это
бархатный спорыш, а это - серый икотник, а это - дубравная вероника, а этот
верзила - коровяк холмовой или медвежье ухо... В присутствии Любови
Николаевны, что особенно ясно стало теперь, я ощутил нечто, прежде мною не
испытанное. Пришло чувство стыда перед всеми травинками оттого, что я
отчужден от них. Или даже изменил им. И вдруг это отчуждение стало
истаивать, зеленое, цветное, душистое, шелестящее словно бы втягивало меня в
себя. Да и камни оживали для меня... И эти мои ощущения были лишь частицами
того, что высекла во мне встреча с Любовью Николаевной.
А раз уж я вспомнил о клене... В Большой Головин снова я попал не
сразу. А попав, остановился и молчал минут пять. Клен стоял зимний, с голыми
ветвями, черный, будто опаленный. Земля под ним была покрыта не умершими еще
листьями. Зеленели рядом три дерева. "Что с ним?" - спросил я у женщины,
сидевшей на скамье. "Кто знает, - сказала она. - В несколько минут
осыпались... Может, потрава какая..." Месяца через полтора я гостил у
родственников в Яхроме. За столом в разговоре упомянули огурцы. Жаловались,
что огурцов нынче будет мало или их не будет вовсе. Не засолишь, не
замаринуешь и так не поешь. Будто бы нашла вредная туча с градом, и листья
огурцов, а вышел уже шестой лист, даже и под пленкой моментально пожелтели и
скукожились. Нашлись удачники, Рябовы, у них туча не тронула огурцы. Рябовы
говорили: ну и что, случается, что вредность из туч выбирает места, вон на
склоне Семешкинской горы вся бузина засохла, а рядом растет орешник, ему
хоть бы хны. Я отправился в низину между Красным поселком и Семешками и
расстроился. Заросли бузины, государство счастливых игр детства, были
черными. В кривых сплетениях измученных, будто бы сопротивлявшихся ветвей
виделись обида и безнадежность. Съездить в Кашин в те дни я не мог, но
думаю, что и там я бы застал речку Кашинку мрачной и уж, конечно, без желтых
кувшинок. Я не стал рассказывать Михаилу Никифоровичу о зарослях на
Семешкинской горе, Головин переулок он мог посетить и сам...
Перечитывая сочинение Вельтмана "Светославич, вражий питомец",
написанное Александром Фомичом полтора столетия назад, я наткнулся на
выражения о пришельцах и мимошельцах. А может, Любовь Николаевна была
Мимошелицей? Нет, она не была Мимошелицей. Впрочем, это уже шла игра в
слова. Кто она? Что она? Откуда я знаю. Важнее для меня выходило то, что
история с ней оставалась укором. Ведь на самом деле, она, явившись,
приглашала нас если не к совершенству, то хотя бы к лучшему, призывала
преодолеть в себе нечто, противоречащее званию человека. А мы старались
избавиться от нее, от ее напряжений. Не напрасно ли? Порой казалось, что и
напрасно. Желал ли я теперь ее возвращения? Не знаю. Могло бы все опять
пойти сначала, и опять мы стали бы требовать избавления от Любови Николаевны
Кашинцевой. Не раз я думал теперь о светоносности (или лучезарности?) Любови
Николаевны, хотя как будто бы лучезарность эту я в особенности ощутил лишь в
день исчезновения. "Лучезарность-то лучезарностью, - осаживал я себя, - а
Бурлакина и дяди Вали нет". Да, Бурлакина и Валентина Федоровича Зотова
нет... Но рядом с Бурлакиным и дядей Валей были мы, а не одна лишь Любовь
Николаевна. И не заплатила ли она своим уходом, исчезновением, отлетом,
кленом опаленным, замершими кустами бузины за все, что случилось в Останкине
с нею и с нами? Не с горечью ли решилась она на свой отлет? Но и об этом
можно лишь гадать. В воспоминаниях моих Любовь Николаевна существовала
только живой женщиной, и никем другим, а женщина, какая бы она ни была,
вызывала среди прочих чувств у меня и чувство вины перед ней, и сейчас я
ощущал себя виноватым перед Любовью Николаевной. Но опять, опять приходило:
а Бурлакина и дяди Вали нет...
С Михаилом Никифоровичем я виделся. Но не часто. Выглядел Михаил
Никифорович удрученным, почти не улыбался. Я спросил однажды, как его
гепатит. Гепатит Михаила Никифоровича беспокоил. Бумаги, в которых
сталкивались мнения по поводу присуждения ему пенсии, осели где-то и
затаились. Михаил Никифорович не побуждал их к жизни и к канцелярскому
движению, но и не отзывал свои просьбы. Пусть лежат в чужих столах, вдруг
возьмут и сами поплывут. К тому же он ощутил несомненное действие ельховских
трав из сборов матери и уверил себя в том, что они совершенно излечат его.
Стало быть, не боли и не тошноты удручали Михаила Никифоровича в первую
очередь. Надо полагать, и не его аптечные дела. Особенности жизни и денежной
оценки трудов медиков по-прежнему вынуждали его по совместительству работать
в двух аптеках. Но это его не тяготило. Напротив, он был готов вовсе лишить
себя праздных времяпрепровождений. Увлекаясь, рассказывал мне о своих
неближних поездках к одиноким, немощным ветеранам с лекарствами в руках,
хотя порой хворым или увечным людям, опекаемым Михаилом Никифоровичем,
требовались и не лекарства, а простой разговор. Иным своим собеседникам он
завозил и продукты. "Не надоест ли тебе твоя благотворительная деятельность?
- поинтересовался я. - Не принуждаешь ли ты себя к подвижничеству?" "Нет, -
сказал Михаил Никифорович. - Жалко одиноких... И есть интересные мужики..."
Не одиноким ли был теперь сам Михаил Никифорович? Не к одиночеству ли
приговорила его Любовь Николаевна? Однажды он мне признался (а и поводов к
тому в разговоре не было), что, видно, стал старым, скучает в компаниях с
развлечениями и не может выбить клин клином. Сразу же он замолчал и тяжело
закурил. Я хотел было выразить сомнения о старости в сорок лет, да и на вид
Михаил Никифорович был вовсе не генерал Крутицкий, но не произнес слов.
Теперь Михаил Никифорович принимал Любовь Николаевну такой, какой она
была, не выделяя в ней ни изъянов, ни совершенств. Просто она была женщиной,
без которой он тосковал. И он помнил (убедив себя, что так и было) о том,
что она сама будто бы коварством, лицедейством, бесстыжестью, в
действительности же - истинно страдая, сама подтолкнула, подвела его к
решению, а потом и освободила его от необходимости резать, толочь, сжигать
живое! Каково при этом было ей? И ведь ждала, ждала она от него свершений,
гордых, высоких, бесстрашных, одно лишь старосветское совместное проживание
с любовью к супам харчо и цветной капусте, жаренной в сухарях, конечно, не
могло удержать Любовь Николаевну в его доме. Однако, как и я, Михаил
Никифорович помнил и о том, что нет Бурлакина и нет дяди Вали...
Как-то (мы держали тогда в руках кружки пива) мрачный водитель Коля
Лапшин, рубивший теперь капусту тесаком, предложил скинуться на бутылку,
вдруг опять выпадет кашинская. "Давай! - подтолкнул он локтем Михаила
Никифоровича. - Ты везучий!" Мышца задергалась над правой ноздрей Михаила
Никифоровича, он поставил кружку на стол, хмуро взглянул на Лапшина и вышел
на улицу. "Дурак ты, Коля! - сказал летчик Герман Молодцов. - И даже хуже
дурака!" Лапшин не понял, обратился с предложением к Каштанову. "Пошел вон!"
- сказал Игорь Борисович Лапшину.
Игорь Борисович Каштанов вернулся к деятельности строительного
рабочего. О том, что он был когда-то словесным помощником, чародеем рекламы,
литератором, доверенным биографом, издателем, педагогом в классе альбомного
стихосложения, он, похоже, не помнил. Да и зачем ему было помнить об этом?
Он до того устал от букв и типографских знаков, что не читал более ни книг,
ни газет. Старался Каштанов не думать о том, что с долгами-то он расплатился
во времена кашинского пая и как бы те деньги не были признаны ложными. Снова
видели его в обществе известной в Останкине покорительницы сердец Панякиной,
случалось, что Игорь Борисович, как в былые дни, стоял перед дочерью
сандомирского воеводы на коленях, пил из ее туфли либо "Акстафу" либо
"Агдам" и потом по какой-то неустранимой и роковой традиции получал
пощечину. Инженер Лесков снова интересовался, не слишком ли стоптана и
нечиста обувь дамы, на что Каштанов гордо отвечал: "Мужланы! Здесь высшая
трагедия! Вам не понять! Этот узел ни развязать, ни разрубить!" А в общем,
Игорь Борисович вел жизнь смирную, благонравную и не вызывал нареканий
административных органов.
Сентиментальные чувства пробуждала в Останкине открывшаяся в Каштанове
любовь к лошади. У иных наблюдавших, как Игорь Борисович расчесывает лошади
гриву или выковыривает из-под подков сезонную городскую грязь, влажнели
глаза. Хозяин гаража, где квартировала лошадь, уехал на пять лет в
Бангладеш, доверив Каштанову надзор за помещением. И гараж стоял удивительно
чистый, здоровый. В нем поселилась и собака Валентина Федоровича Зотова. Все
были убеждены, что собака не переживет дядю Валю. Но она пережила. Лошадь
как могла опекала осиротевшее животное. Лошадь и собака словно бы не имели
кличек, все их называли - лошадь Каштанова и собака дяди Вали. Умная собака
часами сидела у гаража, смотрела на мир открытыми глазами, возможно, желала
рассказать свою историю и историю дяди Вали, но не могла. О слиянии чувств
лошади, собаки и Игоря Борисовича Каштанова узнали в городе, они втроем
стали достопримечательностью Останкина (в особенности после воспитательных
публикаций писателя Мысловатого), смотреть на Каштанова с животными
привозили детей.
Не раз являлся на улицу Кондратюка созерцать лошадь и собаку Петр
Иванович Дробный. Дробный ставил красную "тоету" на Цандера у районной
поликлиники и проходил во двор Каштанова. Во дворе под яблонями и вишнями
стараниями дяди Вали когда-то были поставлены лавочки. Дробный созерцал
иногда стоя, иногда сидя на лавочке, иногда и опустив веки, и куда
длительнее, чем на Сретенском бульваре. Будто бы Петр Иванович и не обращал
теперь внимания на ход делового времени. Однажды Дробный, возвращаясь
сознанием или духом в гвалт и спешку Москвы, стал говорить Михаилу
Никифоровичу о непостижимости жизни и о том, что лишь созерцанием можно
совместить себя с великим и непостижимым, достичь - хоть в немногом -
очищения, возвышения духа, сотворить - хоть ненадолго - в себе гармонию
души, совершенно невозможную в мгновения, когда тебя обдает грязью трамвай
или когда к тебе проявляет интерес автоинспекция. При этом Дробный полагал,
что созерцание и недеяние и есть наилучшее состояние человека, деяниями же
своими он может лишь все испортить в мире. Однако Михаил Никифорович не мог
не сказать, что житейская практика Петра Ивановича отчасти противоречит его
положениям. "Да, да! - горестно согласился Дробный. - Да!" Это какому-нибудь
Ван Вэю можно было удалиться к горам, водам и туманам и там лишь созерцать,
а нам-то каково? Нам-то приходится крутиться! Крутиться! Крутиться! Впрочем,
мясные ряды Дробный оставил, каскадером на студии Горького лишь
прирабатывал, искал нового приложения сил. К тому же натура его еще не
остыла, еще полностью не была готова к сплошному созерцанию. И было дано
понять Михаилу Никифоровичу, отчего Дробный вдруг разоткровенничался перед
ним: в надежде на откровенность Михаила Никифоровича. Не будет ли третьего
пришествия известной особы? Не восстановится ли Палата Останкинских Польз?
Устал Дробный в делах на улице Цандера, однако жалел, жалел, что дела эти
оборвались. Но что мог сказать Дробному Михаил Никифорович? Ничего.
А вот доктор Шполянов нисколько не жалел о прекращении останкинских
приключений. И вовсе о них ничего не помнил. Однажды я бестактно
поинтересовался у Шполянова, отдыхавшего после операций, весело ли было ему
гулять наемным котом или утомительно. "Каким наемным котом? - удивился
Шполянов. - Бред какой-то! С чего бы вдруг - наемным котом?" И он задремал в
кресле.
Дважды гостьей побывала в квартире Михаила Никифоровича его бывшая жена
Тамара Семеновна, произведенная теперь в заведующие учебной частью
специальной, с юго-восточными языками, школы. Приезжала Тамара Семеновна и
просто так и с какой-то целью, ей не совсем ясной. Но, чуткая женщина, она
сразу поняла состояние Михаила Никифоровича и призывать его ни к чему не
стала. Что-то в ней то ли перегорело, то ли остыло. Временами, когда она
тихо задумывалась, Михаилу Никифоровичу казалось, что ей не в завучи
предстоит идти, а в монахини. Однако шла она в завучи, и, по ее словам, с
охотой. О чем-то желала спросить она, может, как и Дробный, узнать, не
случится ли в Останкине возобновление... Но не спросила. Расстались Михаил
Никифорович с Тамарой Семеновной дружелюбно, пообещав иногда звонить друг
другу.
Из ответственного и долгого отсутствия вернулся в общество Анатолий
Сергеевич Серов. Оказалось, что когда произошло преобразование пункта
проката в Палату Останкинских Польз, Серов незамедлительно вызвался читать
лекции на дальних приисках Колымы и Чукотки. Да и на Аляску и в фактории на
берегу Гудзонова залива поехал бы Серов, если бы его командировочное
удостоверение и суточные смогли произвести впечатление на Аляске и в
Гудзоновом заливе. До того все, что происходило в Останкине, начало
противоречить научным знаниям Серова, гранитам и базальтам его основ.
Временами Серов звонил жене, выждал на всякий случай полгода после
исчезновения Любови Николаевны и вот теперь смог прекратить чтения в долине
Индигирки. Выглядел Серов полярником, доставленным со льдины Папанина, его
радостно обнимали, хлопали по плечам, всем окончательно стало ясно, что раз
Серов возвратился, колебать краеугольные камни в Останкине никто более не
будет. А когда Серов остановился возле Филимона Грачева, тот ткнул в грудь
Серова пальцем и радостно заявил: "Шиктрюмод!"
Филимон в последние месяцы никак не мог приостановить свое культурное
развитие. А оно уже стало мешать его занятиям гиревым спортом, отчего