Орлов Вадим. Аптекарь (Останкинские истории-2)

Она тоже возразила, что она кашинский эксперимент и что колотун в ее
образовании - пробел. К словам об эксперименте отнеслись серьезно, но Игоря
Борисовича надо было спасать. "Давай две бутылки коньяку армянского розлива
и портвейн "Кавказ", раз ты придуриваешься, и катись, а не то сдадим в
милицию!" - сказал ей дядя Валя. Она как-то поморщилась чуть ли не
брезгливо, будто ждала более замечательных просьб, но востребованные бутылки
возникли. Потом она опять сказала, что она раба хозяина бутылки ("Хозяев! -
поправил ее дядя Валя. - Мы - на троих!"), другие слова говорила, некоторые
проникновенные, выходило, что она то ли фея, то ли ведьма, то ли какая-то
берегиня. Она и на землю опустилась, а ножки у нее были стройные, или же их
обтягивали хорошие джинсы. Михаил Никифорович осмелел и попытался даже из
дружеского расположения взять женщину за талию. Она тут же вспыхнула, как бы
взорвалась, и исчезла. Кашинская бутылка выпала у Михаила Никифоровича из
рук и разбилась. Все вокруг зашипело, а голые ветки тополей и яблонь долго
вздрагивали. Остаться на детской площадке компания, понятно, не могла...
- Вы хоть теперь-то дайте выпить Игорю Борисовичу, - сказал Собко. - А
то он упадет.
- Неизвестно, что это за коньяк такой, - возразил Михаил Никифорович, -
выпьешь и превратишься еще в козла, как братец Иванушка.
- Давай! - резко сказал Игорь Борисович.
Было видно, что ему теперь все равно, в козла так в козла, а то
действительно упадет. Михаил Никифорович не сразу, и несколько отстранив от
себя бутылку, отодрал крышку и вырвал пробку. Все были в напряжении. Однако
из бутылки никто не вышел. Игорь Борисович ухнул стакан, проглотил помидор.
Его приставили к стенке.
- Ну кто еще будет? - спросил Михаил Никифорович.
- А! Давай я! - отважился дядя Валя.
Конечно, это была пошлость - пить коньяк в пивном заведении. Водка и
вино ладно... Но даже я попробовал из бутылки с детской площадки. Раз такая
история. Ереванского он розлива или нет, определить никто не мог. Да и
подумаешь! Что за чудо такое, ереванский-то розлив.
- Нет среди нас братцев Иванушек, непорочных душ, - сказал Собко.
- Это верно, - согласился Игорь Борисович Каштанов.
Он оживал, и я посчитал возможным возвратить ему авоську с черным
хлебом и рыбацкой ухой.
- Наврали они все! - решил таксист Тарабанько, поставив на полку
стакан, освобожденный им от портвейна "Кавказ".
- А ты что, им поверил, что ли? - удивился Собко. - Ты что, дядю Валю
не знаешь?
- А откуда у меня взялись деньги на коньяк? - возмутился дядя Валя. - И
на портвейн?
Тут все зашумели, стали высказывать предположения, откуда взялись.
Во-первых, дяде Вале срочно из Испании на детскую площадку подослали
прибавку к пенсии. Вроде прогрессивки. Во-вторых, таких видных мужчин, как
Михаил Никифорович или Игорь Борисович, многие женщины захотели бы взять на
содержание, вот они и стали для начала приманивать их коньяком. В-третьих,
Филимон Грачев мог по дороге продать вырезки с кроссвордами какому-нибудь
особенному любителю.
- Ну галдите, галдите! - сказал дядя Валя. - А вот вы сейчас откройте
другие бутылки, которые принес Филимон, из них, может, чего похуже женщины
выйдет.
Действительно, те бутылки еще не трогали. Пришла их пора. Первое
разочарование ждало нас при осмотре крышек: перед нами была продукция (я
оставляю тут в стороне бутылки "Кавказа") исключительно Московского
ликеро-водочного завода. Когда крышки сдернули, жидкость в бутылках
осталась.
- А что ж ты нам-то подсунул Кашинского завода! - закричал дядя Валя на
Филимона Грачева. Он был готов пойти врукопашную.
Филимон уже принял все свои капли и к разговору с дядей Валей не был
расположен. Только пробормотал:
- Да что вы все злюки какие-то...
Раздались сомнения по поводу существования Кашинского завода вообще. И
что за место такое - Кашин? Есть ли оно? И был ли кто в нем? Я развеял
сомнения. Я был в Кашине. Стоит Кашин на тверской земле, на речке Кашинке,
час плыть по ней тихим пароходом до Волги, и это один из самых приятных
городов, какие довелось мне увидеть на Руси. Что касается ликерно-водочного
завода, то и такой стоит в Кашине, лет уже сто пятьдесят как стоит.
- Ну вот видите! - обрадовался дядя Валя. - Мне не дадут соврать! Есть
завод-то! И Кашин есть! На тверской земле!
- Валентин Федорович, - уважительно сказал Собко, - существование
Кашина и столь замечательного завода еще не может стать основанием веры в
ваши слова о женщине, вышедшей из бутылки.
- Я один, что ли, ее видел? - горячо заявил дядя Валя. - А эти трое?
Мишка, так тот ее и за зад хватал!
- Я не хватал, - сказал Михаил Никифорович. - И не за зад. Я ей руку
положил на талию. Для поддержки. Она чуть не упала. Там ведь хламу много, на
детской площадке.
Многие из страдавших с утра ожили теперь, как и Игорь Борисович
Каштанов, и тоже с удовольствием вступили в беседу. В женщину, конечно,
никто не верил, но отчего же и не поговорить о ней?
- И что же, ты и тело ее почувствовал? - спросил Толя Серов.
- Почувствовал, - сказал Михаил Никифорович.
- Ну и как?
- Тело как тело, - пожал плечами Михаил Никифорович. - Женское.
- И сколько ей лет?
- Лет двадцать, - сказал дядя Валя. - Девчонка.
- Нет, нет, двадцать семь, - предположил Михаил Никифорович. - Дама в
соку.
- Вот с такими щеками, - сказал Филимон Грачев. - И зубы кривые. Клыки!
- С какими еще щеками! Где клыки! - возмутился Игорь Борисович. - Она
точно фея.
- Ведьма, - сказал Филимон. - Шесть букв лежа. Четвертая буква мягкий
знак.
- Постойте, - сказал Серов, - она раба хозяина бутылки, да? Так чья же,
выходит, она раба?
- Я понимаю твой интерес, старик, - сказал Собко Серову, - ты дал им
шесть копеек.
- При чем тут шесть копеек? - обиделся Серов. - Я в теоретическом
плане. Кто хозяин бутылки? И кто хозяин этой женщины?
- А мы на троих, - сказал дядя Валя. - Мы трое и хозяева.
- Тут все нужно уточнить, - продолжал Серов. - Паи-то вы вносили
разные...
- Чего уточнять, - сказал дядя Валя. - Она на троих, и все. Она и сама
понимает. Я ей велел: гони коньяк. Она - тут же.
- Да никто не оспаривает, дядя Валя, ваших прав, - поморщился Серов. -
Но вот Михаил Никифорович внес два сорок, стало быть, у него прав больше
ваших.
И снова начались прения. Нам бы - кому на рынок, кому домой, к
житейским обязанностям, к умственной работе, к мировым проблемам, а мы все
говорили про женщину, будто у нас своих фей и ведьм не хватает в квартирах.
Начали даже считать. Два сорок внес Михаил Никифорович, это все видели.
Рубль сорок четыре были дяди Валины, рубль тридцать шесть Игоря Борисовича.
Итого пять двадцать. Шесть копеек взяли у Серова, четыре у меня. Сумма.
- Вот и делите акции, - сказал Серов.
Собко выразил сомнение насчет Серова и меня как акционеров, заметив,
что мы не вносили паи, а просто у нас взяли деньги подлинные пайщики. Я и не
претендовал ни на какие права. Но нашлись защитники и моих интересов. А как
быть с Филимоном Грачевым? Мог ли он считаться одним из хозяев бутылки? Или
гонец и есть гонец, пусть и с пятнадцатью каплями? Подавали голоса люди, не
пожалевшие мелочь на помидоры, в том числе и Кошелев, но их урезонили,
сказав, что из помидоров никто не вышел. Таксист Тарабанько указал как на
существенное обстоятельство на то, что именно Михаил Никифорович открыл
бутылку.
- Джинн, - сказал он, - всегда служит тому, кто его выпустил.
- Джин! - проворчал дядя Валя, недовольный этим соображением. - Ты еще
скажи - виски! Нам на их нравы наплевать! У них своя посуда! А у нас была
водка, старорусская, понял?
И все же сомнения остались. Ясности в ситуации с женщиной в нашей
компании не было.
Тогда и возникли Шубников и Бурлакин, шумные люди. Закричали:
- Здорово, дети подземелья!
Были они ровесники, прожили по тридцать пять лет, оба носили бороду и
усы. Но Бурлакин, кандидат наук, математик или ракетчик, работавший в
хорошей фирме, казался бородатее Шубникова. Борода у него росла лопатой и
была черная, как неблагодарность. Бурлакин был известен публике и тем, что
раз в четыре месяца назло врагам неделями изнурял себя голоданием. Друг его
Виктор Шубников окончил когда-то кинематографический институт (выпускников и
студентов ВГИКа было всегда немало в нашем автомате), или не окончил,
работал на телевидении, потом был фотографом, потом массовиком на турбазе,
потом кто знает кем, теперь нигде не работал, а по субботам и воскресеньям
торговал на Птичьем рынке щенками. Имел в базарные дни по семьдесят, а то и
по сто рублей. Кандидат наук Бурлакин ему ассистировал. С утра они скупали у
мальчишек псин дворовых пород, а часа через два предлагали солидным людям
благородных животных с княжескими родословными. Оба были артисты. Мы ездили
на Птичий рынок смотреть их работу.
От большинства торговцев Птичьего Шубников с Бурлакиным отличались
интеллигентностью (Шубников кроме бороды носил еще и очки). Таким можно было
верить. От таких можно было без раздумий приобрести ньюфаундленда, пусть он
и походил на помесь дворняги с таксой. Рассказывали, что однажды некоей
дорого одетой даме Шубников сторговал хомяка, уведенного Бурлакиным из
живого уголка 280-й школы, выдав хомяка за щенка-суку северокавказской
овчарки.
И вот они теперь вклинились в нашу компанию, громкие, напористые,
удачливые, видно, что с Птичьего рынка, а потом и из рюмочной на Таганской
площади. Услышав историю кашинской бутылки и женщины, Шубников радостно
заорал:
- Михаил Никифорович, ты мой золотой! А ты ведь должен мне два с
полтиной. Брал неделю назад. Должен?
- Должен, - сказал Михаил Никифорович. - Вот бери.
- Ну уж нет! - захохотал Шубников. - Теперь я у тебя не возьму. Считай,
что это мои два с полтиной пошли на ту бутылку. Стало быть, и все права на
женщину мои!
- Точно! Его! - закричал Бурлакин.
- Таких, как ты, я в гражданскую расстреливал, - сказал дядя Валя.
Потом добавил, указав при этом не только на Михаила Никифоровича и на Игоря
Борисовича, но - для убедительности - и на нас с Серовым: - Мы, пайщики,
клали на твои вонючие два с половиной.
Шубников был наглец. Иные заходят в троллейбус и робко объявляют -
"сезонный", "единый", будто в чем-то виноваты, а Шубников басит:
"Пригласительный!" - и садится. Однако он не любил какие-либо свои
предприятия подводить к мордобою. Впрочем, тут он заупрямился.
- Мои права есть мои права, и я от них не откажусь!
- Точно! Не отказывайся! - снова заорал Бурлакин.
Публика зашумела. Некоторые считали, что коли два с половиной рубля
имели место, то почему бы не принять их во внимание. Тем более что Шубников
был брошенный женой и в будние дни - без реальных источников дохода.
Большинство же полагало, что мало ли кто кому должен. И тут именно стали
вспоминать, кто кому и сколько был должен. Разговор грозил принять
малоджентльменский характер.
- Да прекратите! - громко заявил Собко. - Из-за чего шум? Из-за
женщины, которая из бутылки... Пошутили, и хватит. Не было ее и нету!
- Вон, вон она! - вскричал дядя Валя. - Идет!
Палец его указывал в сторону двери. Действительно, мимо стойки с
раздатчицей монет Полиной шла женщина. Красивая. Со вкусом одетая. Волосы
русалочьи. Трезвая. И что-то трепетное, ищущее было в ее глазах, стремилась
она к кому-то. И не было в ней ни ненависти, ни брезгливости, ни чувства
превосходства, ни победительной решимости, какие бывают у женщин, являющихся
в наш автомат за своими мужчинами...
- Фея! - тонко произнес Игорь Борисович Каштанов.
- Ведьма, - пробормотал Филимон Грачев, - злюка какая-то...
А мы замерли, молчали в оцепенении. Метров семь оставалось дойти ей...
И тут двое мужчин, направлявшихся к выходу, заслонили ее, и, когда они
прошли, женщины уже не было, а на ее месте столб синего дыма утекал
потихоньку к потолку.
- Как будто бы она, - задумчиво сказал Михаил Никифорович.
- Видимо, никак контактов с нами не может установить, - предположил
дядя Валя. - Что-то ломается в ней.
- Да бросьте вы! - сказал Серов, социолог. - Она же в дубленке! Как же
это она в дубленке из бутылки вышла? Из кашинской!..
И все же мгновенная пропажа женщины удивила. Впрочем, нынче они именно
в мгновение могут появиться и в мгновение пропасть... Разговор теперь шел
как бы по инерции. Все будто притихли. Или задумались. Даже Шубников с
Бурлакиным не шумели, не трясли бородами, не требовали ничего. Долго
молчавший финансист Моховский произнес в связи с этим (а может, и просто
так) свою любимую фразу:
- Главное, не бежать впереди паровоза.
И все потихоньку стали расходиться.
А Михаил Никифорович остался.

3

Дней десять не был я на улице Королева.
В среду зашел в автомат часа в четыре. Думал, постою минут десять и
уйду. Знакомых было мало. Я подошел к Мише Лескову, тридцатилетнему
инженеру-энергетику. Лесков болел за "Торпедо", с "Торпедо" и начался у нас
разговор.
- Да, ты знаешь, - сказал Лесков, - Анатолий Сергеевич Серов в субботу
будет есть шапку.
- Нет, не знаю.
- Он тебя разве не пригласил?
- Что значит пригласил? Я просто один из тех, в присутствии кого он
обязан есть шапку. Если он порядочный человек.
- У него две шапки.
- Есть он должен ту, что из каракуля. Он в ней спорил.
- Я вчера встретил Собко, - сказал Лесков. - Он говорит, Серов объявил:
шапку будет есть в субботу.
Серов не верил в фортуну наших хоккеистов, в споре был упрям и
безрассуден, а может быть, в тот вечер в автомате давал выход раздражению,
причины которого нам были неизвестны, во всяком случае называл нас дураками
и ставил на чехов. Спорил он сразу с шестью ценителями хоккея, и идея
относительно шапки посетила именно его. Он тогда кричал: "Вы будете есть
шапки, а я на вас погляжу!" Прошло три недели, и, когда стало ясно, что не
мы теряли шапки, а обречен его коричневый пирожок, Серов вдруг заартачился.
Мол, все это шутка и у нас должно быть чувство юмора. "Руки разбивали?" -
спрашивали его. "Разбивали", - соглашался Серов. "Тогда ешь!" Вскоре многие
перестали здороваться с ним, дали понять, что лучше ему съезжать из
Останкина, здесь не любят людей, не умеющих держать слово. И вот Серов
сделал объявление о субботе.
- Ну а Михаил Никифорович как? - спросил я.
Михаил Никифорович жил в соседнем доме, и по возвращении с работы ему
нелегко было миновать автомат. По сведениям Лескова выходило, что за неделю
Михаил Никифорович изменился. Больше молчит, пьет одно пиво и словно бы о
чем-то думает. И глаза у него то мечтательные, то печальные. Видно,
происходит что-то в его душе. А возможно, у него какие-нибудь неприятности
по службе. Михаил Никифорович тоже спорил с Серовым, вернее, Серов и его
вынудил спорить с ним. Как и Игоря Борисовича Каштанова, меня, Собко,
летчика Германа Молодцова и Володю Холщевникова с телевидения. Михаил
Никифорович Серов жалел и поначалу поддерживал старания того назвать весь
этот спор шуткой. Конечно, шутка, согласился автомат. Но шапку он пусть ест.
Тут зашел в автомат сам Михаил Никифорович. Действительно, был он
грустный.
- Что так рано? - спросил Лесков.
- Что-то неможется в последние дни, - сказал Михаил Никифорович. -
Странный какой-то стал.
Он закурил. Стояли мы теперь не под табличкой "Не курить", а под
гордостью автомата, да и всего Останкина - большим медным листом на
деревянной основе, за который управление торговли уплатило чеканщику триста
шестьдесят два рубля. Посреди листа была выбита радующая душу кружка,
курчавая, как борода Зевса, медная пена вываливалась из нее. По обе стороны
кружки лежали тарелки: справа на тарелке был расположен рак, слева -
какая-то рыба, полторы штуки, нередко среди свежих посетителей автомата
возникали споры, лещ ли это, рыбец ли, сырок или же чехонь? Или же еще
какая-нибудь историческая особь. Ясно было, что не вобла. Замечательная эта
чеканка, как бы компенсировавшая отсутствие в автомате какой-либо закуски к
пиву (кроме сушеного картофеля в пакетах), появилась здесь после ремонта. До
ремонта заведение на Королева было грязным и вонючим. Некоторые женщины,
неизвестно зачем возникавшие в мужском гуле, в сигаретном дыму, кривились и,
может, вспоминали о противогазах или иных средствах гражданской обороны...
Голубовато-серые ободранные стены - пространство для движения рыжих
тараканов, немытые плитки под ногами располагали к тому, что прямо под ноги
и бросали всякую дрянь - промасленную бумагу, яичную скорлупу, огрызки
бутербродов, да чего только не валялось на полу! И пиво из кружек туда
плескали. Мерзко тут было! Впрочем, никто об этом не думал, лилось бы пиво и
не было бы разбавленным. А после ремонта, что вы! Мастера отделали помещение
под избу, обшили стены досками, доски же покрыли лаком. Там и тут появились
деревянные подзоры, солнца, полотенца и орнаментальные полосы с языческими
мотивами. Под одной из арок поставили чугунные ворота, а за ними на
жардиньерках разместили вьющиеся растения - как бы зимний сад. И вот
чеканка. При такой чеканке дрянь уже не хотелось бросать на пол, руки сами
тянулись к урнам. Раньше чего в туалете только не писали! Какие люди не
оставляли здесь своих имен ("Вася-псих из Оренбурга", "Коля из МИСИ,
дипломник" и прочие), какие истины здесь не провозглашались! Теперь осталась
только одна надпись в центре чистейшего потолка, видно, пожалели ее маляры:
"Пусть стены этого сортира украсят юмор и сатира!".
Но сегодня и чеканка с закусками не радовала Михаила Никифоровича.
- Что это ты? - удивился Лесков.
- Да так... - вздохнул Михаил Никифорович. Тут он словно вздрогнул,
зрачки его забегали, будто отыскивали кого-то в толпе, Михаил Никифорович
напрягся... Но вскоре напряжение отпустило его. - Показалось, что ли... -
пробормотал Михаил Никифорович. - Никто не окликал меня?
- Никто, - переглянулись мы с Лесковым.
- Не первый раз на этой неделе... - сказал Михаил Никифорович. - Будто
кто-то хочет поговорить со мной. Но словно бы звонит из испорченного
автомата...
- А ты попроси перезвонить, - предложил Лесков.
- Это не так смешно, - сказал Михаил Никифорович. - И моя душа будто
ожидает чего-то, стремится, что ли, к чему-то...
Фраза была совершенно несвойственна Михаилу Никифоровичу. Мы с Лесковым
опять переглянулись и, видимо, подумали об одном, но решили странной темы
вслух не касаться.
- У тебя в аптеке, может, чего стряслось? - предположил Лесков. - Ну, в
субботу развеешься. Серов будет есть шапку.
Эта новость несомненно оживила Михаила Никифоровича.
А в автомате становилось теснее. Уже спрашивали, нет ли лишних кружек.
Тогда и появился Игорь Борисович Каштанов. Заметно возбужденный. К нам он не
подошел, а остановился метрах в десяти, у окна. Потому как был с дамой. Даму
эту мы хорошо знали.
Это была Татьяна Алексеевна, лет тридцати от роду, бывшая жена
участкового милиционера. Но не Куликова, из-за кого наши пайщики ушли на
детскую площадку, а приятеля Куликова лейтенанта Панякина, участкового иных
кварталов. Но, может, и не приятеля, а так, сослуживца. Впрочем, бывшего
сослуживца, потому что в милиции Панякин уже не работал.
Года два подряд Игоря Борисовича Каштанова сжигала страсть к Татьяне
Алексеевне. Одно время он сильно пил, не имел средств, дружба с Панякиной
его устраивала. Бывало, сидит он дома в тоске в час ночи, вдруг - стук в
дверь, на пороге Татьяна Алексеевна, оставившая спящего мужа в квартире, и
при ней авоська с пятью бутылками вермута. Игорь Борисович даже думал тогда
жениться на ней. Татьяна Алексеевна иногда и на месяцы переходила жить к
Каштанову. Служебные чины уговаривали ее вернуться по-хорошему. Но где уж
там! Разве можно было женщине уйти от Игоря Борисовича!
Игорь Борисович Каштанов мужчина был примечательный. Окончил два
института. Сначала строительный. Потом кинематографический. И как-то быстро
сделал карьеру. Ему, молодому, дали редактировать журнал. Он и сам в ту пору
пописывал. Выпустил с соавтором две книжки. Журнал дали не очень именитый и
не толстый. Но журнал. Как полагается. Для Игоря Борисовича он был звездой
пленительного счастья. И деньги приносил. Но что тогда были для Игоря
Борисовича деньги! Бывало, в дни, когда Игорю Борисовичу выдавали гонорар
или авансы, жена его, а Игорь Борисович был женат и любил свою Олю, посылала
доверенных лиц, целую экспедицию, Долотова в числе других, сопровождать
Игоря Борисовича в странствиях от кассы до дома. Но и доверенные лица не
спасали семейство Каштановых от предвиденных потрат. Пройдет Игорь Борисович
по дороге домой сквером, увидит на скамейке влюбленную пару и посыплет ее
десятками. Спустится в туалет по нужде, протянет червонец уборщице,
попросит: "Помолись, бабушка, за меня, грешного!" А доверенные лица, Долотов
в том числе, бывали к тому времени уже в таком праздничном состоянии, что и
свои десятки были готовы рассыпать по скверам. Или вот. Знаменит в Останкине
ресторан "Звездный". Так Игорь Борисович снимет его на вечер, встанет в
дверях и приглашает в зал любого проходящего по улице Цандера, кто ему
приглянется. Он застолья любил в ту пору куда крепче, нежели заседания
редколлегии. А потому и продержался редактором полгода. Душа его однажды
поутру находилась в рассеянном состоянии, чутье притупилось, и он напечатал
какие-то легкомысленные или даже безответственные фотографии. Его низвергли.
"Ничего, - решил он, - будет больше времени для настоящей литературы". Он
много надежд возлагал на свою прозу. Но она шла трудно. И Игорь Борисович
оставлял на столе чистую бумагу и шел в автомат на Королева, тогда еще с
винными и коньячными кранами. Жена Оля стала его упрекать. Правда, говорила:
"Пей, но пиши. Я готова тебя кормить, но ты пиши". С работы Оля возвращалась
полседьмого. Игорь Борисович каждый день спешил домой из автомата к пяти,
садился за машинку, брал том Платонова, перепечатывал из мастера страничку и
вечером предъявлял ее жене. Оля умилялась, говорила: "Вот видишь, ты же
талантливый, как ты пишешь! Неужели ты не можешь взять себя в руки!" Однако
потом и перепечатывать Платонова стало Игорю Борисовичу лень. Ольга ушла от
него.
Но давно это было. Лет десять назад.
И без работы и без жены Игорь Борисович существовал скорее весело,
нежели грустно. В автомате, в ресторанах Останкина и Выставки он пребывал
даже неким героем со всякими неправдоподобными легендами. Многим было
интересно посмотреть на него и тем более напоить и накормить Игоря
Борисовича, эти люди и на могилу Сережки Есенина ездили с вареными яйцами и
белыми бутылками. Оставалось у Каштанова немало влиятельных друзей или
приятелей, жалевших его, желавших вернуть Игоря Борисовича в большую жизнь,
они устраивали ему командировки и авансы. Командировочные Игорь Борисович
охотно брал, но никуда не ездил, а широко гулял. Заключал и авансовые
договора, однако не выполнял своих обязательств. На квартире его всегда было
шумно: звучали и мужские голоса, и, конечно, женские, и благородное стекло
звенело, заставляя старушку, подселенную к Игорю Борисовичу после отъезда
Оли, тихо сочинять в своей комнате жалобы на соседа. Иногда сердиты были на
Игоря Борисовича и его гости. Кое-каких денег, и будто бы немалых, не
обнаруживали они, случалось, в своих карманах и бумажниках. Некоторые
горячие люди стремились что-то доказать Игорю Борисовичу кулаками. Порой
готовы были сразиться с Игорем Борисовичем и неудачливые мужья. Дважды
наносили ему тяжелые удары пивными кружками по голове, вызывая потерю
сознания. Но Игорь Борисович выходил из больниц и улыбался. Он вообще был
обаятельный.
Но тут в судьбу Игоря Борисовича вмешались судебные исполнители. Уж
очень он задолжал разным учреждениям. И пришлось Игорю Борисовичу работать,
чтобы расплатиться за командировочные и авансы. Сначала он был устроен
мойщиком троллейбусов в проезде Ольминского. А затем его направили ночным
сторожем в павильон юннатов Выставки. Игорь Борисович сокрушался, что все
это дела не творческие, и был обрадован, встретив однокурсника по
строительному институту. Тот взял его к себе в контору. Был Игорь Борисович
разнорабочим, потом стал учетчиком, а потом и прорабом. Долги все еще висели
над ним. Но надо сказать, что в последние месяцы Игорь Борисович был
аккуратнее. Не в смысле внешнего вида. Тут Игорь Борисович даже и в дни
безобразий был опрятен и красив, всегда в костюме, белой рубашке и при
галстуке. Нет, теперь он мог зайти в автомат трезвый, взять лишь пару кружек
пива и ни с чем то пиво не смешать. Говорили, будто страсть его к Татьяне
Алексеевне угасала. А Игорю Борисовичу пришлось многое перетерпеть из-за
этой страсти. Панякин развелся с Татьяной Алексеевной, но все же пытался
вернуть ее в дом, действовал и угрозами. Игорь Борисович вступался за честь
Татьяны Алексеевны, порой с нарушением правил, а потому однажды был увезен с
улицы Королева в известном направлении на пятнадцать суток. Потом запил
Панякин, был уволен из милиции и иногда братался с Игорем Борисовичем на
наших глазах в автомате. И вот теперь Игорь Борисович начал жить аккуратнее.
Страсть его к Татьяне Алексеевне, может, совсем угасла, Татьяна же
Алексеевна все крутилась возле Игоря Борисовича, и сейчас разговор их с
расстояния представлялся нам нервным.
- Вот, вот, опять! - быстро сказал Михаил Никифорович.
- Что - опять? - спросил Лесков.
- Кто-то окликнул меня.
- Не слышал, - признался я.