Страница:
По возвращении в родимый Глупов Милославский-старший сел на паперть собора Петра и Павла и заплакал от огорчения, а младший постоял-постоял, потом погрозил кулаком в сторону бывшей Болотной слободы и покинул город.
Старший нищенствовал в Глупове аж до самой эпохи индустриализации, а младший обошел полдержавы, дважды сидел в тюрьме, участвовал в эсеровских экспроприациях, жил в Германии, был как-то причастен к делу Азефа, выпустил брошюру «О причинах дикости русского земледельца» и нежданно-негаданно объявился в Глупове в двадцать седьмом году.
История с новыми фантастическими путешественниками произвела в городе некоторые шатания, и градоначальника Пушкевича это насторожило. На всякий случай он решил возобновить строительство видообзорной каланчи, и уже опять навезли бревен для стропил, извести и клейменого кирпича, как Иван Осипович передумал и положил возвести памятник Никколо Макиавелли, на каковой предмет он даже списался со скульптором Опекушиным. Но эта идея почему-то не понравилась вышестоящему начальству, и Ивана Осиповича отправили на покой.
Невзгоды эпохи бумдекаданса
Невзгоды переходного периода
Старший нищенствовал в Глупове аж до самой эпохи индустриализации, а младший обошел полдержавы, дважды сидел в тюрьме, участвовал в эсеровских экспроприациях, жил в Германии, был как-то причастен к делу Азефа, выпустил брошюру «О причинах дикости русского земледельца» и нежданно-негаданно объявился в Глупове в двадцать седьмом году.
История с новыми фантастическими путешественниками произвела в городе некоторые шатания, и градоначальника Пушкевича это насторожило. На всякий случай он решил возобновить строительство видообзорной каланчи, и уже опять навезли бревен для стропил, извести и клейменого кирпича, как Иван Осипович передумал и положил возвести памятник Никколо Макиавелли, на каковой предмет он даже списался со скульптором Опекушиным. Но эта идея почему-то не понравилась вышестоящему начальству, и Ивана Осиповича отправили на покой.
Невзгоды эпохи бумдекаданса
Следующим глуповским градоначальником стал Семен Антонович Грустилов, из местных, правнук того самого застенчивого женолюба Грустилова, который управлял городом накануне восстания декабристов. Это был седьмой случай в истории Глупова, когда во главе его становился администратор собственно глуповского происхождения; первые шесть случаев пришлись на период дворцовых переворотов, в течение которого попеременно градоначальствовали шесть здешних дам, от Ираидки Палеологовой до Дуньки Толстопятой, свергнутых в результате народного возмущения.
Семен Антонович был человек тихий, пугливый, склонный к задумчивости, равнодушный к своим политическим обязанностям и по-настоящему интересовавшийся исключительно фотографией, — так вот поди ж ты: и в его градоначальничество без скандалов не обошлось. Едва вступив в должность, Семен Антонович решил по этому поводу закатить глуповскому народу грандиозный праздник с военной музыкой, фейерверком и раздачей подарков в виде круга краковской колбасы и гривенника деньгами. Трудно было этого ожидать, но на дармовщинку стеклась огромная масса публики, включая обитателей весьма отдаленных мест, и во время раздачи подарков приключилась такая давка, что погибших считали сотнями. Из этой трагедии, между прочим, следует одно далеко идущее и в то же время, так сказать, тупиковое заключение: независимо от того, опекал ли глуповцев градоначальник жестокий или гуманный, ограниченный или дальновидный, ревностный или халатный, а также независимо от того, применялись ли к глуповцам меры кротости или строгости, — городская жизнь протекала по какому-то заданному образцу; объясняется, видимо, это тем, что глуповцы всегда оставались верными своему характеру и природе — какими они были издревле, такими они преспокойно и оставались.
Семен Антонович был до такой степени удручен случившейся давкой со многими смертельными случаями, что подал прошение об отставке; он так и сообщил в губернию, что не может править народом, который не уважает. В ответ поступил губернаторский циркуляр: «Повелеваю действовать обоюдно — правь и одновременно не уважай».
На пору правления Семена Антоновича пали также четыре неурожайных года, одно наводнение, русско-японская война и буржуазно-демократическая революция. Что касается русско-японской войны, то она взволновала глуповцев даже несколько больше неурожаев, во всяком случае, по городу пошел подписной лист на сооружение железной клетки для японского микадо, в то время как для помощи голодающим не было собрано ни рубля. Клетку действительно заказали в Череповце и уже отправили ее генералу Куропаткину малой скоростью, как вдруг до Глупова дошел достоверный слух о поражениях под Мукденом и Ляояном — глуповцы напугались этого слуха и начали спешно укреплять город. Опять раздался клич насчет созыва народного ополчения. К всеобщему удивлению, это ополчение Семен Антонович разрешил, но велел, чтобы оно придерживалось, так сказать, внутренней ориентации и действовало не в противовес японской угрозе, а в противовес коварным интригам цыгано-синдикалистов, о которых градоначальнику стало известно из третьих рук; Семен Антонович прямо-таки полюбил этого таинственного врага, ибо какой-никакой, а все же он был политик и, стало быть, обожал иметь дело с химерами, на которых всегда можно списать огрехи, случайности, недоделки и переделки.
Этих самых цыгано-синдикалистов выдумал местный декадент Серафим Брусникин, в свое время известный на русском северо-востоке своим романом о приключениях плода в материнском чреве, который принес ему немалое состояние. По Брусникину выходило, что все глуповские безобразия и напасти объясняются проделками вредительской ложи цыгано-синдикалистов, которую основали царь Петр I, агент сатаны Лефорт и тайный цыган Меншиков, чтобы вконец извести российское простонародье, а вовсе не тем, что глуповцы просто бытуют себе и бытуют.
Итак, ополчение сформировалось, вооружилось, и Брусникин повел его на битву с цыгано-синдикалистами. На поверку таковых в городе не оказалось — или они попрятались, — и тогда ополчение с досады разнесло по кирпичику съезжий дом, явственно выстроенный по канонам чуждой, кочевой какой-то архитектуры, а затем с барабанным боем тронулось в подозрительном направлении и исчезло; такой неожиданный поворот дела дал кое-кому основание заподозрить, что в действительности ополченцы пеклись только о том, чтобы под благовидным предлогом из города улизнуть. Назад вернулся один декадент Брусникин, а прочие ополченцы объявились только в восемнадцатом году, но уже под видом Армии всемирного высвобождения. Брусникин прошел по Дворянской улице с винтовкой Бердана наперевес, и более его в городе не видали; по слухам, он заперся у себя на квартире и засел за роман об Антихристе, принявшем облик профсоюзного вожака. За многие годы затворничества он только однажды напомнил глуповцам о себе, когда разразился в пятом году ядоносной статьей в «Истинном патриоте» об истоках цыгано-синдикализма; в ней, кстати, досталось и Александру Сергеевичу Пушкину за курчавые волосы, подозрительный цвет лица, антимонархические настроения и пристрастие к французскому языку.
Революция 1905 года, конечно, не приняла в Глупове таких грозных форм, как в крупных культурных центрах. Тому были свои причины: видимо, среди предпосылок народного возмущения первенствовали обстоятельства скорее литературного, нежели политэкономического характера, поскольку со своими градоначальниками глуповцы и прежде отчаянно препирались, а по данным всероссийского статистика Рубакина глуповский обыватель потреблял только на полфунта меньше пшеничной муки, чем манчестерский обыватель, а в Манчестере в пятом году наблюдалась полная тишина. То есть больше всего похоже на то, что глуповцы поднялись на власти предержащие из чисто литературных соображений, что, в общем, немудрено, потому что наша литература испокон веков только тем и занималась, что воспитывала недовольного гражданина. Удивляться приходится на власти предержащие, что они своевременно не догадались ее как-нибудь отменить.
Революция пятого года обернулась в Глупове следующими происшествиями… В конце мая месяца мастеровые с фарфорового завода объявили забастовку и устроили перед резиденцией градоначальника внушительную демонстрацию. Они встали на площади широким полукольцом, надвинули на глаза кепки, сунули руки в карманы брюк и угрозливо замолчали; видно, что-то стряслось с глуповским народом в пятом году, так как любви к своему градоначальнику у него значительно поубавилось.
Грустилов вышел на балкон и придал лицу печально-выжидательное выражение. Стороны молчали минут пятнадцать, а потом один мастеровой из рода Проломленных Голов сказал Семену Антоновичу:
— Может быть, все же хватит?!
— Что хватит? — живо заинтересовался Семен Антонович.
— А все!
Семен Антонович подумал-подумал и ответил:
— Это, ребята, на ваше усмотрение.
C этими словами он вернулся в свой кабинет и отбил в губернию телеграмму с отказом от должности градоначальника; Семен Антонович отказывался от нее на том основании, что он-де не может править народом, который способен моментально заставить себя уважать. Из губернского центра пришел ответ: «Повелеваю действовать обоюдно: правь и временно уважай».
Поскольку на это у нас не способен никакой, даже самый тонкий, администратор, Грустилов с отчаянья навсегда заперся в своем кабинете, и, таким образом, город остался без попечения и надзора. К сожалению, глуповцы не поспели воспользоваться ситуацией, чтобы зажить жизнью естественной, полнокровной, так как очень скоро с юго-западной стороны донеслось едва памятное «туру-туру» и:
При нем-то как раз и зачинается эпоха бумдекаданса. Существо ее состояло в том, что, с одной стороны, город вошел в пору относительного материального процветания, а с другой стороны, все в нем вдруг стало мельчать, пакоститься, хиреть. С одной стороны, в городе появилось несколько доходных домов, выстроенных в стиле модерн, образовалось Общество муниципальных сообщений, проложившее конно-рельсовый маршрут из конца в конец города, наладилась телефонная связь, пока, правда, только между резиденцией градоначальника и особняком его любовницы Шептуновой, на Большой и Дворянской улицах было устроено электрическое освещение. Но, с другой стороны, в городе усугубилось пьянство, особенно среди подростков и интеллигенции; дошло до того, что мировой судья Ленский в пьяном виде нанес телесные повреждения одному свидетелю в отместку за ложные показания. К тому же телефонные провода то и дело перегрызали летучие мыши, в доходных домах удобства были на воздухе, а решительно никогда не просыхавшие кондукторы конно-рельсового маршрута самым форменным образом истязали пассажиров, если те не жертвовали им на чай. С одной стороны, в Глупове проклюнулись робкие побеги политического плюрализма, именно: образовались при попустительстве градоначальника Перламутрова кое-какие националистические, монархические и застенчиво-демократические организации, которые враждовали между собой пуще кошки с собакой, «Истинный патриот» помещал неслыханно смелые материалы, например, о жульничестве приказчиков, выдумавших сверхтяжелые гири для обвешивания покупателей, городовым было запрещено драться ножнами своих сабель, если на улицах они примечали скопления обывателей численностью более чем в три человека, и теперь по городу можно было свободно разгуливать хоть впятером, нравы демократизировались до того, что уже можно было встретить гимназиста после девяти часов вечера, наконец, Глупов забурел в товарно-денежном отношении и тут только черта лысого нельзя было купить, так что простонародье перед империалистической войной сплошь щеголяло в хорошо сшитых парах из английского твида, в манишках с целлулоидными воротничками и в фетровых котелках, при этом «такая, — по свидетельству летописца, — настала небывалая дешевизна, что весь город можно было приобрести за рупь двадцать, да только где было найти этакого дурака». Но, с другой стороны, глуповский народ обескуражил свалившийся с неба товарно-денежный бум и относительное благосостояние, хотя и благосостояние чисто российское, скромное, от ожирения гарантирующее, и, как всякая непредвиденность, оно произвело в народе непредвиденные перемены: глуповец пошел все больше замкнутый, прижимистый, недобрый, индифферентный. Городские нищие, и в частности старший Милославский, едва-едва с голоду не перемерли — вот до чего дошло.
В эпоху бумдекаданса рок особенно не баловал Глупов знаменательными событиями. Как-то сюда нечаянно заехала известная спиритуалистка Блаватская, которая дала спиритический сеанс в доме градоначальника: ей отчего-то взбрело на ум вызвать дух Максимилиана Мари Исидора де Робеспьера, и он посоветовал Перламутрову произвести переселение народов во избежание беспорядков. Максим Кузмич потом долго думал, что имел в виду Робеспьер, и, ничего не придумав, распорядился просто-напросто переселить Навозную слободу на место Пушкарской, а Пушкарскую — на место Навозной, что и совершилось на другой день при полной покорности населения — это, конечно, уму непостижимо, как легко глуповцы переходили от фазы нетерпимости в градусе мятежа к фазе терпимости в градусе беспрекословного подчинения.
Примерно в это же время в Глупове появилась собственная футбольная команда, образовалось акционерное общество «Бахус» для осушения глуповского болота и над выгоном был осуществлен показательный полет на аэроплане системы «Фарман», который пилотировал штабс-капитан Курочкин, один из первых воздухоплавателей северо-восточного региона. «Бахус», правда, повел свою деятельность до такой степени агрессивно, что года через два на месте глуповского болота образовалась форменная пустыня.
Всем этим мероприятиям оказал решительную оппозицию глуповский иерарх, священник Серафим Знаменский, остро почувствовавший упадничество в человеках, но ошибочно угадывавший, откудова ветер дует. Ветер, конечно, дул с той стороны, что город давно перерос административные приемы здешних правителей, принятые на вооружение еще при Василии II Темном, и только поэтому он изгалялся и его кидало в разные соблазнительные предприятия, а отец Серафим неправедно полагал, что все дело в тайном сговоре Российской империи с Люцифером. Особенно не по душе ему пришелся показательный полет над выгоном, и он даже направил требование в Синод, чтобы отлучили пилота Курочкина от церкви, а на градоначальника Перламутрова наложили бы строжайшую епитимью. Затем отец Серафим взялся за акционерное общество «Бахус», точно он предчувствовал, чем в конце концов закончится ирригационная вакханалия; года два он секретно играл на понижение, подбивая акционеров отдавать свои пакеты под страхом недопущения к причастию, и кончил тем, что под покровом ночи самолично снял магнето с трактора «Фордзон», купленного обществом для прокладки водоотводов. В тринадцатом году отец Серафим дошел до того, что написал специальную проповедь против электричества.
Между тем декадентские настроения в Глупове не только не затухали, но, напротив, приобретали все более широкое распространение: уже пошла мода на кокаин, адюльтеры и самоубийства по причине разочарования в жизни, под которую, как под бубонную чуму, попало целое отделение гимназисток-кокаинисток; потом в городе появилась компания молодых людей, разгуливавших по Дворянской улице босиком в апельсиновых фраках и извозчичьих шляпах со страусиными перьями, а на лбах у них у всех была нарисована бабочка «махаон»; потом распоясавшиеся купчики разгромили трактир на Большой улице и с пением «Марсельезы» протащили по всему городу голую девку во фригийском колпаке, только с помпоном, и пьяным делом утопили ее в реке; потом в городе пошли по рукам прокламации эсдеков, призывавших пролетариев к свержению существующего порядка, но эти прокламации не имели большого успеха, потому что всех пролетариев перестреляли еще в предыдущее градоначальничество. Возможно, что дальнейшее усугубление декаданса было вызвано тем, что отец Серафим хоть и бился за очищение нравов, но сам веровал в белую магию и по субботам парился в бане совместно с тремя просвирнями.
А перед самой войной в Глупове объявился человек, называвший себя учеником Циолковского, тогда еще не известного нигде, кроме Калуги, где его считали городским дурачком, и, демонстрируя на Соборной площади чертежи фантастического летательного аппарата, дня три подряд приставал к обывателям с предложением переселить желающих на любую другую планету околосолнечного пространства. Желающих порядочно набралось, и трудно сказать, чем закончилась бы эта переселенческая кампания, кабы Перламутров не распорядился спровадить ученика Циолковского в сумасшедший дом; таким образом, к началу империалистической войны в городе уже насчитывалось трое умалишенных: ученик Циолковского, человек, который чаял прекрасной жизни через триста лет, и бессмертный юродивый Парамоша.
В начале августа 1914 года в Глупове была объявлена всеобщая мобилизация и одновременно «сухой закон». К мобилизации все отнеслись более или менее легкомысленно, а вот «сухой закон», прямо скажем, глуповцев подкосил: они не столько даже обомлели от внезапного исчезновения спиртных напитков из товарного оборота, сколько обомлели от очевидной непродуманности этой акции в рассуждении трезвой оценки текущего и предбудущего момента. Потемнел народ, призадумался, томно заломил бровь.
— Ничего! — говорили глуповские мужики. — Вот денька три не попьем, а там поглядим, чье мясо собака съела!
Но на четвертый день у глуповцев открылась какая-то рябь в глазах, и они уже были ничего не в состоянии рассмотреть, исключая предметы, имевшие особо массивные очертания. Пошел слух, будто бы на Глупов напала такая трезвенная болезнь, но тут в городе временно расквартировалась противоаэропланная батарея, и артиллеристы засвидетельствовали, что страдают тем же самым заболеванием, значит, это уже было бедствие всероссийское.
Утром 6 августа над Глуповом показался Зеленый Змий, который, видимо, задумал совершить второе пришествие, чтобы исправить чреватую ошибку администрации, но командир противоаэропланной батареи сослепу принял его за германский аэроплан и приказал открыть по нему прицельный огонь. Зеленый Змий улетел несолоно хлебавши.
Семен Антонович был человек тихий, пугливый, склонный к задумчивости, равнодушный к своим политическим обязанностям и по-настоящему интересовавшийся исключительно фотографией, — так вот поди ж ты: и в его градоначальничество без скандалов не обошлось. Едва вступив в должность, Семен Антонович решил по этому поводу закатить глуповскому народу грандиозный праздник с военной музыкой, фейерверком и раздачей подарков в виде круга краковской колбасы и гривенника деньгами. Трудно было этого ожидать, но на дармовщинку стеклась огромная масса публики, включая обитателей весьма отдаленных мест, и во время раздачи подарков приключилась такая давка, что погибших считали сотнями. Из этой трагедии, между прочим, следует одно далеко идущее и в то же время, так сказать, тупиковое заключение: независимо от того, опекал ли глуповцев градоначальник жестокий или гуманный, ограниченный или дальновидный, ревностный или халатный, а также независимо от того, применялись ли к глуповцам меры кротости или строгости, — городская жизнь протекала по какому-то заданному образцу; объясняется, видимо, это тем, что глуповцы всегда оставались верными своему характеру и природе — какими они были издревле, такими они преспокойно и оставались.
Семен Антонович был до такой степени удручен случившейся давкой со многими смертельными случаями, что подал прошение об отставке; он так и сообщил в губернию, что не может править народом, который не уважает. В ответ поступил губернаторский циркуляр: «Повелеваю действовать обоюдно — правь и одновременно не уважай».
На пору правления Семена Антоновича пали также четыре неурожайных года, одно наводнение, русско-японская война и буржуазно-демократическая революция. Что касается русско-японской войны, то она взволновала глуповцев даже несколько больше неурожаев, во всяком случае, по городу пошел подписной лист на сооружение железной клетки для японского микадо, в то время как для помощи голодающим не было собрано ни рубля. Клетку действительно заказали в Череповце и уже отправили ее генералу Куропаткину малой скоростью, как вдруг до Глупова дошел достоверный слух о поражениях под Мукденом и Ляояном — глуповцы напугались этого слуха и начали спешно укреплять город. Опять раздался клич насчет созыва народного ополчения. К всеобщему удивлению, это ополчение Семен Антонович разрешил, но велел, чтобы оно придерживалось, так сказать, внутренней ориентации и действовало не в противовес японской угрозе, а в противовес коварным интригам цыгано-синдикалистов, о которых градоначальнику стало известно из третьих рук; Семен Антонович прямо-таки полюбил этого таинственного врага, ибо какой-никакой, а все же он был политик и, стало быть, обожал иметь дело с химерами, на которых всегда можно списать огрехи, случайности, недоделки и переделки.
Этих самых цыгано-синдикалистов выдумал местный декадент Серафим Брусникин, в свое время известный на русском северо-востоке своим романом о приключениях плода в материнском чреве, который принес ему немалое состояние. По Брусникину выходило, что все глуповские безобразия и напасти объясняются проделками вредительской ложи цыгано-синдикалистов, которую основали царь Петр I, агент сатаны Лефорт и тайный цыган Меншиков, чтобы вконец извести российское простонародье, а вовсе не тем, что глуповцы просто бытуют себе и бытуют.
Итак, ополчение сформировалось, вооружилось, и Брусникин повел его на битву с цыгано-синдикалистами. На поверку таковых в городе не оказалось — или они попрятались, — и тогда ополчение с досады разнесло по кирпичику съезжий дом, явственно выстроенный по канонам чуждой, кочевой какой-то архитектуры, а затем с барабанным боем тронулось в подозрительном направлении и исчезло; такой неожиданный поворот дела дал кое-кому основание заподозрить, что в действительности ополченцы пеклись только о том, чтобы под благовидным предлогом из города улизнуть. Назад вернулся один декадент Брусникин, а прочие ополченцы объявились только в восемнадцатом году, но уже под видом Армии всемирного высвобождения. Брусникин прошел по Дворянской улице с винтовкой Бердана наперевес, и более его в городе не видали; по слухам, он заперся у себя на квартире и засел за роман об Антихристе, принявшем облик профсоюзного вожака. За многие годы затворничества он только однажды напомнил глуповцам о себе, когда разразился в пятом году ядоносной статьей в «Истинном патриоте» об истоках цыгано-синдикализма; в ней, кстати, досталось и Александру Сергеевичу Пушкину за курчавые волосы, подозрительный цвет лица, антимонархические настроения и пристрастие к французскому языку.
Революция 1905 года, конечно, не приняла в Глупове таких грозных форм, как в крупных культурных центрах. Тому были свои причины: видимо, среди предпосылок народного возмущения первенствовали обстоятельства скорее литературного, нежели политэкономического характера, поскольку со своими градоначальниками глуповцы и прежде отчаянно препирались, а по данным всероссийского статистика Рубакина глуповский обыватель потреблял только на полфунта меньше пшеничной муки, чем манчестерский обыватель, а в Манчестере в пятом году наблюдалась полная тишина. То есть больше всего похоже на то, что глуповцы поднялись на власти предержащие из чисто литературных соображений, что, в общем, немудрено, потому что наша литература испокон веков только тем и занималась, что воспитывала недовольного гражданина. Удивляться приходится на власти предержащие, что они своевременно не догадались ее как-нибудь отменить.
Революция пятого года обернулась в Глупове следующими происшествиями… В конце мая месяца мастеровые с фарфорового завода объявили забастовку и устроили перед резиденцией градоначальника внушительную демонстрацию. Они встали на площади широким полукольцом, надвинули на глаза кепки, сунули руки в карманы брюк и угрозливо замолчали; видно, что-то стряслось с глуповским народом в пятом году, так как любви к своему градоначальнику у него значительно поубавилось.
Грустилов вышел на балкон и придал лицу печально-выжидательное выражение. Стороны молчали минут пятнадцать, а потом один мастеровой из рода Проломленных Голов сказал Семену Антоновичу:
— Может быть, все же хватит?!
— Что хватит? — живо заинтересовался Семен Антонович.
— А все!
Семен Антонович подумал-подумал и ответил:
— Это, ребята, на ваше усмотрение.
C этими словами он вернулся в свой кабинет и отбил в губернию телеграмму с отказом от должности градоначальника; Семен Антонович отказывался от нее на том основании, что он-де не может править народом, который способен моментально заставить себя уважать. Из губернского центра пришел ответ: «Повелеваю действовать обоюдно: правь и временно уважай».
Поскольку на это у нас не способен никакой, даже самый тонкий, администратор, Грустилов с отчаянья навсегда заперся в своем кабинете, и, таким образом, город остался без попечения и надзора. К сожалению, глуповцы не поспели воспользоваться ситуацией, чтобы зажить жизнью естественной, полнокровной, так как очень скоро с юго-западной стороны донеслось едва памятное «туру-туру» и:
Войска, напавшие на Глупов с юго-западной стороны, предприняли неслыханно-кардинальные меры: солдаты сожгли фарфоровый завод, а рабочих расстреляли до последнего человека; градоначальник Грустилов таких архаровских действий снести не смог и отравился крысиным ядом. На место покойного был поставлен бывший брандмайор Перламутров Максим Кузмич, из Вышнего Волочка.
Трубят в рога!
Разить врага
Пришла поpa!
При нем-то как раз и зачинается эпоха бумдекаданса. Существо ее состояло в том, что, с одной стороны, город вошел в пору относительного материального процветания, а с другой стороны, все в нем вдруг стало мельчать, пакоститься, хиреть. С одной стороны, в городе появилось несколько доходных домов, выстроенных в стиле модерн, образовалось Общество муниципальных сообщений, проложившее конно-рельсовый маршрут из конца в конец города, наладилась телефонная связь, пока, правда, только между резиденцией градоначальника и особняком его любовницы Шептуновой, на Большой и Дворянской улицах было устроено электрическое освещение. Но, с другой стороны, в городе усугубилось пьянство, особенно среди подростков и интеллигенции; дошло до того, что мировой судья Ленский в пьяном виде нанес телесные повреждения одному свидетелю в отместку за ложные показания. К тому же телефонные провода то и дело перегрызали летучие мыши, в доходных домах удобства были на воздухе, а решительно никогда не просыхавшие кондукторы конно-рельсового маршрута самым форменным образом истязали пассажиров, если те не жертвовали им на чай. С одной стороны, в Глупове проклюнулись робкие побеги политического плюрализма, именно: образовались при попустительстве градоначальника Перламутрова кое-какие националистические, монархические и застенчиво-демократические организации, которые враждовали между собой пуще кошки с собакой, «Истинный патриот» помещал неслыханно смелые материалы, например, о жульничестве приказчиков, выдумавших сверхтяжелые гири для обвешивания покупателей, городовым было запрещено драться ножнами своих сабель, если на улицах они примечали скопления обывателей численностью более чем в три человека, и теперь по городу можно было свободно разгуливать хоть впятером, нравы демократизировались до того, что уже можно было встретить гимназиста после девяти часов вечера, наконец, Глупов забурел в товарно-денежном отношении и тут только черта лысого нельзя было купить, так что простонародье перед империалистической войной сплошь щеголяло в хорошо сшитых парах из английского твида, в манишках с целлулоидными воротничками и в фетровых котелках, при этом «такая, — по свидетельству летописца, — настала небывалая дешевизна, что весь город можно было приобрести за рупь двадцать, да только где было найти этакого дурака». Но, с другой стороны, глуповский народ обескуражил свалившийся с неба товарно-денежный бум и относительное благосостояние, хотя и благосостояние чисто российское, скромное, от ожирения гарантирующее, и, как всякая непредвиденность, оно произвело в народе непредвиденные перемены: глуповец пошел все больше замкнутый, прижимистый, недобрый, индифферентный. Городские нищие, и в частности старший Милославский, едва-едва с голоду не перемерли — вот до чего дошло.
В эпоху бумдекаданса рок особенно не баловал Глупов знаменательными событиями. Как-то сюда нечаянно заехала известная спиритуалистка Блаватская, которая дала спиритический сеанс в доме градоначальника: ей отчего-то взбрело на ум вызвать дух Максимилиана Мари Исидора де Робеспьера, и он посоветовал Перламутрову произвести переселение народов во избежание беспорядков. Максим Кузмич потом долго думал, что имел в виду Робеспьер, и, ничего не придумав, распорядился просто-напросто переселить Навозную слободу на место Пушкарской, а Пушкарскую — на место Навозной, что и совершилось на другой день при полной покорности населения — это, конечно, уму непостижимо, как легко глуповцы переходили от фазы нетерпимости в градусе мятежа к фазе терпимости в градусе беспрекословного подчинения.
Примерно в это же время в Глупове появилась собственная футбольная команда, образовалось акционерное общество «Бахус» для осушения глуповского болота и над выгоном был осуществлен показательный полет на аэроплане системы «Фарман», который пилотировал штабс-капитан Курочкин, один из первых воздухоплавателей северо-восточного региона. «Бахус», правда, повел свою деятельность до такой степени агрессивно, что года через два на месте глуповского болота образовалась форменная пустыня.
Всем этим мероприятиям оказал решительную оппозицию глуповский иерарх, священник Серафим Знаменский, остро почувствовавший упадничество в человеках, но ошибочно угадывавший, откудова ветер дует. Ветер, конечно, дул с той стороны, что город давно перерос административные приемы здешних правителей, принятые на вооружение еще при Василии II Темном, и только поэтому он изгалялся и его кидало в разные соблазнительные предприятия, а отец Серафим неправедно полагал, что все дело в тайном сговоре Российской империи с Люцифером. Особенно не по душе ему пришелся показательный полет над выгоном, и он даже направил требование в Синод, чтобы отлучили пилота Курочкина от церкви, а на градоначальника Перламутрова наложили бы строжайшую епитимью. Затем отец Серафим взялся за акционерное общество «Бахус», точно он предчувствовал, чем в конце концов закончится ирригационная вакханалия; года два он секретно играл на понижение, подбивая акционеров отдавать свои пакеты под страхом недопущения к причастию, и кончил тем, что под покровом ночи самолично снял магнето с трактора «Фордзон», купленного обществом для прокладки водоотводов. В тринадцатом году отец Серафим дошел до того, что написал специальную проповедь против электричества.
Между тем декадентские настроения в Глупове не только не затухали, но, напротив, приобретали все более широкое распространение: уже пошла мода на кокаин, адюльтеры и самоубийства по причине разочарования в жизни, под которую, как под бубонную чуму, попало целое отделение гимназисток-кокаинисток; потом в городе появилась компания молодых людей, разгуливавших по Дворянской улице босиком в апельсиновых фраках и извозчичьих шляпах со страусиными перьями, а на лбах у них у всех была нарисована бабочка «махаон»; потом распоясавшиеся купчики разгромили трактир на Большой улице и с пением «Марсельезы» протащили по всему городу голую девку во фригийском колпаке, только с помпоном, и пьяным делом утопили ее в реке; потом в городе пошли по рукам прокламации эсдеков, призывавших пролетариев к свержению существующего порядка, но эти прокламации не имели большого успеха, потому что всех пролетариев перестреляли еще в предыдущее градоначальничество. Возможно, что дальнейшее усугубление декаданса было вызвано тем, что отец Серафим хоть и бился за очищение нравов, но сам веровал в белую магию и по субботам парился в бане совместно с тремя просвирнями.
А перед самой войной в Глупове объявился человек, называвший себя учеником Циолковского, тогда еще не известного нигде, кроме Калуги, где его считали городским дурачком, и, демонстрируя на Соборной площади чертежи фантастического летательного аппарата, дня три подряд приставал к обывателям с предложением переселить желающих на любую другую планету околосолнечного пространства. Желающих порядочно набралось, и трудно сказать, чем закончилась бы эта переселенческая кампания, кабы Перламутров не распорядился спровадить ученика Циолковского в сумасшедший дом; таким образом, к началу империалистической войны в городе уже насчитывалось трое умалишенных: ученик Циолковского, человек, который чаял прекрасной жизни через триста лет, и бессмертный юродивый Парамоша.
В начале августа 1914 года в Глупове была объявлена всеобщая мобилизация и одновременно «сухой закон». К мобилизации все отнеслись более или менее легкомысленно, а вот «сухой закон», прямо скажем, глуповцев подкосил: они не столько даже обомлели от внезапного исчезновения спиртных напитков из товарного оборота, сколько обомлели от очевидной непродуманности этой акции в рассуждении трезвой оценки текущего и предбудущего момента. Потемнел народ, призадумался, томно заломил бровь.
— Ничего! — говорили глуповские мужики. — Вот денька три не попьем, а там поглядим, чье мясо собака съела!
Но на четвертый день у глуповцев открылась какая-то рябь в глазах, и они уже были ничего не в состоянии рассмотреть, исключая предметы, имевшие особо массивные очертания. Пошел слух, будто бы на Глупов напала такая трезвенная болезнь, но тут в городе временно расквартировалась противоаэропланная батарея, и артиллеристы засвидетельствовали, что страдают тем же самым заболеванием, значит, это уже было бедствие всероссийское.
Утром 6 августа над Глуповом показался Зеленый Змий, который, видимо, задумал совершить второе пришествие, чтобы исправить чреватую ошибку администрации, но командир противоаэропланной батареи сослепу принял его за германский аэроплан и приказал открыть по нему прицельный огонь. Зеленый Змий улетел несолоно хлебавши.
Невзгоды переходного периода
Февральская революция тоже докатилась до Глупова в смирном виде. После того как здесь стало известно о двойном отречении Романовых от престола, глуповские обыватели опять же собрались у резиденции градоначальника на грозно-вопросительную манифестацию, и Максим Кузмич Перламутров счел за благо исчезнуть точно так же, как у Салтыкова-Щедрина исчез старый Евсеич, «как будто его на свете не было, исчез без остатка, как умеют исчезать только “старатели“ русской земли». На какое-то время в Глупове установилось безвластие, которое почему-то пришлось населению не по вкусу, и город запаниковал. Город задался тревожным вопросом: «Это что же теперь будет?» — и отвечал на этот традиционный русский вопрос разными надуманными подозрениями: говорили, что, верно, теперь на державу нападут Махмуд турецкий да Махмуд персидский, говорили, что, очень может быть, верх возьмут острожники из губернии, которые могут вырезать город до последнего человека, что скоро окрест воцарится безмерный голод, какого народ не знал со Смутного времени, и упразднится торговля, потому что остановится общественно полезное производство, потому что какой же дурак станет ударять палец о палец, если его к этому делу некому понукать.
Глуповцы уже начали запасаться обычными паническими продуктами, именно сахаром и солью, которыми во всех двусмысленных случаях исстари запасался глуповский обыватель, как, наконец, в городе объявилась власть — комиссар Временного правительства Екатерина Зубкова, здоровенная баба, стриженая, в сапогах и кожаных галифе. После этого глуповцы успокоились, как-то пришли в себя, потому что появилась хоть и каверзная, а власть.
За время правления комиссара Зубковой в городе совершились многие перемены. Во-первых, при ней в полной номенклатуре были провозглашены демократические свободы, начиная от свободы волеизлияния и кончая… ну, той же свободой волеизлияния, потому что куда же дальше по нашей жизни, и странное дело: поначалу народ почем зря трепал языком, точно торопился высказаться за все канувшие столетия, некоторые отчаянные головы свободно призывали к свержению всех грамматических норм русского языка, «Истинный патриот» только что о некрофилах материалов не публиковал, интеллигенты из числа преподавателей гимназии наводили лютую критику на всех глуповских градоначальников, исключая комиссара Зубкову, — и ничего: небо не упало на землю, и электричество продолжало как заведенное поступать, и по-прежнему совершался круговорот воды в природе, — словом, ничего выходящего из ряда обыкновенного не случилось. И это при том что, не имея навыка существования в условиях демократических свобод, глуповцы отчасти поняли их превратно, например, в поисках спирта они два раза разбивали городскую аптеку, вообще перестали подавать нищим, а потом и прекратили всякую общественно полезную деятельность, так что вскоре действительно настали голодные времена. А там появились-таки острожники, выпущенные из тюрем по всеобщей амнистии, которые набежали на город, наверное, мимоходом, и тут началось такое, чего трудно было ожидать на исходе второго тысячелетия христианской цивилизации: не то что ночью, среди бела дня из дому было выйти нельзя — до того острожники в городе разгулялись. Теперь оставалось только дожидаться нашествия Махмуда турецкого и Махмуда персидского, которое, в иной, правда, редакции, но тоже не заставило себя ждать. Сам собой напрашивается вывод: у нас не бывает таких слухов, которые совсем бы не оправдались.
В зубковский же период получили распространение аббревиатуры, верно понадобившиеся из видов пущего соблюдения государственных тайн, и всякое официальное понятие вдруг приобрело замечательно таинственное значение, как если бы оно было означено на каком-нибудь лунном или, по крайней мере, вымершем языке. Затем вошли в моду показательные суды, и все лето семнадцатого года на Соборной площади, куда глуповцы, как на работу, ходили митинговать, кого-нибудь да судили; то — заочно — судили императора Николая I Палкина и присудили вычеркнуть его имя из учебников истории навсегда, то одного сапожника, который выступал против свободы волеизлияния, и присудили к смертной казни через повешение, то пацифистов — опять же заочно, потому что откуда было взяться в Глупове пацифистам, — и присудили к прижизненному вписанию в поминальники; но вообще-то глуповцы ходили на эти суды ради соборного препровождения времени, а кого судят, за что, по какому поводу — им это было не очень-то интересно.
При Зубковой же напрочь исчезли деньги; просто в один прекрасный день они взяли и исчезли, как стеллерова корова, и город надолго вернулся к натуральному, доисторическому товарообороту по схеме «товар — товар». Как раз после исчезновения денег была образована городская милиция, которую возглавил один демобилизованный вахмистр по прозвищу Задумчивый Кавалер — его так прозвали по той причине, что он был полный георгиевский кавалер и все время чего-то думал. Однако на первых порах милиция оказала квелость, неуверенность в своих силах, и вообще поначалу ее хватало только на, так сказать, самодисциплинизацию, а от острожников милиция временно пряталась, пока они вдоволь не наизмывались над городом и не… — впрочем, об этом после. Вслед за милицией была учреждена городская Дума, до самого октября семнадцатого года думавшая только на тот предмет, как бы выйти из создавшегося положения. Зубкова было в Думу выборы объявила, но за неимением парламентского навыка и отсутствием простой электоральной культуры с этими выборами получилась сущая чепуха: кандидаты писали друг на друга доносы, выборщики с бюллетенями шельмовали, кое-кто пытался протащить в думу всех своих родственников по прямой линии, между противоборствующими партиями возникла такая склока, что дело неоднократно доходило до рукопашной, на «черном рынке» появились цены на голоса. В конце концов Зубкова самолично назначила в Думу двадцать одного депутата, и, как говорится, точка.
Глуповцам не понравились эти монархические замашки.
— Просто мудрует над нами баба! — роптали они и от безысходности уже стали припоминать те мятежные времена, когда город преспокойно свалил шесть градоправительниц одну за другой, а тут еще Зубкова, что называется, выкинула номер.
— Нет, дорогие граждане! — сказала она на митинге, который состоялся как раз 25 октября. — С вами каши не сваришь, вы по-хорошему не понимаете, и поэтому приходится действовать по-плохому. Вот как назначу преемником власти своего единокровного сына — небось сразу придете в чувство!
Хотя глуповцы были наслышаны, что сын у Зубковой якобы от великого князя Владимира и всем было очевидно, что совершился чистой воды монархический переворот, горожане спустили бы все это Зубковой по бескрайнему, заоблачному добродушию, но в ночь на двадцать шестое число она задумала отметить рождение династии страшной казнью, именно: сжечь на медленном огне одного мужика из Пушкарской слободы, бросившего жену и одиннадцать душ детей, — и ее в ту же ночь застрелил уцелевший террорист Содомский, который, как нарочно, только-только вернулся из эмиграции.
Глуповцы уже начали запасаться обычными паническими продуктами, именно сахаром и солью, которыми во всех двусмысленных случаях исстари запасался глуповский обыватель, как, наконец, в городе объявилась власть — комиссар Временного правительства Екатерина Зубкова, здоровенная баба, стриженая, в сапогах и кожаных галифе. После этого глуповцы успокоились, как-то пришли в себя, потому что появилась хоть и каверзная, а власть.
За время правления комиссара Зубковой в городе совершились многие перемены. Во-первых, при ней в полной номенклатуре были провозглашены демократические свободы, начиная от свободы волеизлияния и кончая… ну, той же свободой волеизлияния, потому что куда же дальше по нашей жизни, и странное дело: поначалу народ почем зря трепал языком, точно торопился высказаться за все канувшие столетия, некоторые отчаянные головы свободно призывали к свержению всех грамматических норм русского языка, «Истинный патриот» только что о некрофилах материалов не публиковал, интеллигенты из числа преподавателей гимназии наводили лютую критику на всех глуповских градоначальников, исключая комиссара Зубкову, — и ничего: небо не упало на землю, и электричество продолжало как заведенное поступать, и по-прежнему совершался круговорот воды в природе, — словом, ничего выходящего из ряда обыкновенного не случилось. И это при том что, не имея навыка существования в условиях демократических свобод, глуповцы отчасти поняли их превратно, например, в поисках спирта они два раза разбивали городскую аптеку, вообще перестали подавать нищим, а потом и прекратили всякую общественно полезную деятельность, так что вскоре действительно настали голодные времена. А там появились-таки острожники, выпущенные из тюрем по всеобщей амнистии, которые набежали на город, наверное, мимоходом, и тут началось такое, чего трудно было ожидать на исходе второго тысячелетия христианской цивилизации: не то что ночью, среди бела дня из дому было выйти нельзя — до того острожники в городе разгулялись. Теперь оставалось только дожидаться нашествия Махмуда турецкого и Махмуда персидского, которое, в иной, правда, редакции, но тоже не заставило себя ждать. Сам собой напрашивается вывод: у нас не бывает таких слухов, которые совсем бы не оправдались.
В зубковский же период получили распространение аббревиатуры, верно понадобившиеся из видов пущего соблюдения государственных тайн, и всякое официальное понятие вдруг приобрело замечательно таинственное значение, как если бы оно было означено на каком-нибудь лунном или, по крайней мере, вымершем языке. Затем вошли в моду показательные суды, и все лето семнадцатого года на Соборной площади, куда глуповцы, как на работу, ходили митинговать, кого-нибудь да судили; то — заочно — судили императора Николая I Палкина и присудили вычеркнуть его имя из учебников истории навсегда, то одного сапожника, который выступал против свободы волеизлияния, и присудили к смертной казни через повешение, то пацифистов — опять же заочно, потому что откуда было взяться в Глупове пацифистам, — и присудили к прижизненному вписанию в поминальники; но вообще-то глуповцы ходили на эти суды ради соборного препровождения времени, а кого судят, за что, по какому поводу — им это было не очень-то интересно.
При Зубковой же напрочь исчезли деньги; просто в один прекрасный день они взяли и исчезли, как стеллерова корова, и город надолго вернулся к натуральному, доисторическому товарообороту по схеме «товар — товар». Как раз после исчезновения денег была образована городская милиция, которую возглавил один демобилизованный вахмистр по прозвищу Задумчивый Кавалер — его так прозвали по той причине, что он был полный георгиевский кавалер и все время чего-то думал. Однако на первых порах милиция оказала квелость, неуверенность в своих силах, и вообще поначалу ее хватало только на, так сказать, самодисциплинизацию, а от острожников милиция временно пряталась, пока они вдоволь не наизмывались над городом и не… — впрочем, об этом после. Вслед за милицией была учреждена городская Дума, до самого октября семнадцатого года думавшая только на тот предмет, как бы выйти из создавшегося положения. Зубкова было в Думу выборы объявила, но за неимением парламентского навыка и отсутствием простой электоральной культуры с этими выборами получилась сущая чепуха: кандидаты писали друг на друга доносы, выборщики с бюллетенями шельмовали, кое-кто пытался протащить в думу всех своих родственников по прямой линии, между противоборствующими партиями возникла такая склока, что дело неоднократно доходило до рукопашной, на «черном рынке» появились цены на голоса. В конце концов Зубкова самолично назначила в Думу двадцать одного депутата, и, как говорится, точка.
Глуповцам не понравились эти монархические замашки.
— Просто мудрует над нами баба! — роптали они и от безысходности уже стали припоминать те мятежные времена, когда город преспокойно свалил шесть градоправительниц одну за другой, а тут еще Зубкова, что называется, выкинула номер.
— Нет, дорогие граждане! — сказала она на митинге, который состоялся как раз 25 октября. — С вами каши не сваришь, вы по-хорошему не понимаете, и поэтому приходится действовать по-плохому. Вот как назначу преемником власти своего единокровного сына — небось сразу придете в чувство!
Хотя глуповцы были наслышаны, что сын у Зубковой якобы от великого князя Владимира и всем было очевидно, что совершился чистой воды монархический переворот, горожане спустили бы все это Зубковой по бескрайнему, заоблачному добродушию, но в ночь на двадцать шестое число она задумала отметить рождение династии страшной казнью, именно: сжечь на медленном огне одного мужика из Пушкарской слободы, бросившего жену и одиннадцать душ детей, — и ее в ту же ночь застрелил уцелевший террорист Содомский, который, как нарочно, только-только вернулся из эмиграции.